Текст книги "Юность"

… и заново. А потом ещё раз, ещё и ещё, каждый раз вылезая наружу и хитрым способом наматывая верёвку на нехитрую приспособу. Заболела нешутошно кисть и плечо, а клятые лопасти всё никак не подавились!

Наконец, пропеллер закрутился, и я начал выруливать, набирая скорость. Подскакивая на неровностях почвы и отчаянно притом потея, доехал до конца полосы, и развернул назад. И снова…

… взлёт! Несколько натужно, но вполне уверенно, «Рарог» набрал высоту, и минуту спустя я уже парил над долиной. Назад я летел по прямой, и меньше чем через час уже садился у Феликса.

– Всё нормально, – вяло доложил я ему, едва в силах стоять, – подбили, сел на вынужденную посадку, починился, уничтожил врага. Да… там трофеи…

– Оружие?

– А? Оно тоже… – зеваю душераздирающе, и скидывая на ходу реглан, направляюсь в ближайшую палатку, – но в основном алмазы. И шкура! Её штоб выделали, ладно?

– Сами… – снова зеваю, и почти не разлипая глаз, дохожу до бачка с кипячённой водой, обильно сдобренной лимонным соком, – буль-буль… посчитаете. Я… спать…

Десятая глава

– Опять-то вы по делам етим оборванским, – ворчала привышно Татьяна, помогая хозяйке одеваться и обтряхая с платья невидимые ворсинки, – и ходите, и ходите… ноженьки все сбили, а оно ить как в прорву! Етим што ни дай, всё проглотют и руку без спасибо откусют. Токмо дай! Уж кому-кому, а мне-то доподлинно известно, уж поверьте!

– Да я што?! – отстранившись чуть, всплеснула горничная руками, уловив недовольство Марии Ивановны, – Ходите, Господь с вами! Дело-то богоугодное, только больно уж, прости Господи, вшивотное! Ромашкой обсыпаетесь, а нет-нет, да и принесёте насекомую. Я-то што – привышная, да и пожила, а вот за-ради Наденьки вы б побереглись! Ей-ей, не за себя переживаю, а за барышню! Не кажная вша тифозная, оно и так. Но ведь коли принесёт в гимназию раз, да другой, оно ж и тово… невеста ведь, неудобно ж! Разговоры ж пойдут, и даже если промеж собой, да долго ли до других донесть!?

– Не ворчи, – привышно отозвалась Гиляровская, но кажется, всё ж таки призадумалась, – да и не будет сегодня… хм, персоналий с вошками.

– Я хоть и иду по делам оборванским, – поддразнила она горнишную, сощурив весело глаза, – но сегодня наш попечительский комитет собирается по делам сугубо благотворительным. Будем пить чай и разговаривать.

Она чуть вздохнула… дамы из благотворительного комитета натуры вполне дельные, вот только бы поменьше им светскости и побольше дельности! Но што есть, с тем и работаем!

– Ну хоть бы и так, – пробурчала для порядку Татьяна, подавая шляпку Наде, – а всё едино – неспокойно на душе, остались бы вы дома, хозяюшка?

– Ох, Татьяна, – улыбнулась Мария Ивановна, – вечная ты перестраховщица, вечно-то у тебя на душе неспокойно, да блазниться всякое.

– Так не впусте ж! – всплеснула руками упёртая горнишная, вздёрнув подбородок, – Студенты опять воду баламутят, известные безобразники! Оно ж…

– Всё, – прервала её монолог женщина, выходя за дверь, – в Москве вечно што-нибудь происходит, так што ж теперь, дома отсиживаться? Да и недалеко мы, на Тверском бульваре квартира. Пошли, Наденька.

По лестнице застучали каблучки, эхом отдаваясь в парадном.

– А хоть бы и так, – пробурчала Татьяна уже за закрытой дверью, оставляя за собой последнее слово. Проверив замок и засовы, она обошла квартиру, заложив руки за спину. Покачавшись на носках перед шкафчиком с наливками, вздохнула шумно, и отошла было, но тотчас почти вернулась назад.

– Так ить… выдыхается же… – она неуверенно потопталась перед шкафчиком, – да и не убудет, от рюмочки-то!

С рюмочки началось, а получасом позже Татьяна сидела на кухне с несколько раскрасневшимся лицом. Шумно отдуваясь, она сёрбала хозяйский кофий, отставив по-барски мизинчик. Не то штобы и шибко вкусно, какава куда как интересней будет! Но и сказать етак невзначай среди ково надо, што позволяет себе, это дорогово стоит. Статус в обществе!

Сделав глоточек, горнишная неспешно обшаривала глазами стол, выбирая – чем бы закусить? Взять ли што мясное из нарезанных по чуть ветчин и колбас, или черпануть ложечкой кизилового варенья. Или может быть, ватрушку? Муки выбора делали её лицо одухотворённым и возвышенным, а нависшая над столом рука со сложенными щепотью пальцами так и просилась на картину с благочестивым сюжетом.

Вздохнув ещё раз, она начала переворачивать разложенный на столе пасьянс, слизав мимоходом капельку оброненного варенья с дамы пик. Пасьянс упорно не сходился, ну вот как сглазил кто!

– Поучать тебя не буду, – наставляла на ходу Мария Ивановна, чуть повернув голову, – ты барышня почти взрослая и вполне разумная. Об одном только прошу – больше слушай и меньше говори.

Девочка только вздохнула еле слышно, поведя плечами.

– Знаю, што ты у меня умница! – рассмеялась женщина, уловив недовольство дочки, вступающей в тот сложный возраст, когда хочется всё делать наперекор, – Помни просто, што это не твои гимназические подруги, а по большей части – скучающие дамы большей или меньшей степени светскости, находящие благотворительность развлечением.

– Помню, – смиренно отозвалась Надя, – дамы эти фору иному жандарму дадут в стремлении покопаться корзине с грязным бельём. Да и в умении вести допрос, как мне кажется, не уступят.

– Не уступят, – весело согласилась мать, – вот и помни об этом!

По Тверскому бульвару текла многочисленная студенческая демонстрация, ставшая в последние годы явлением вполне рядовым. Выступления прошлого года были усмирены обычным для Российской Империи сочетанием репрессий и уступок, но на рубеже веков охранители, будто спохватившись, ещё туже затянули гайки.

Напугав обывателей и часть студенчества, репрессии скорее озлобили молодёжь, радикализируя и поляризуя их. Среди лозунгов, обычных для учащейся молодёжи – как-то академических свобод и тому подобных, всё чаще стали звучать требования откровенно политического характера. И если раньше таковые хоть и встречались, но всё ж таки были вторичны, то чем дальше, тем больше, студенчество политизировалось.

«Временные правила» за 29 июля 1899 года, согласно которым предоставлялось право отдавать студентов в солдаты за устроенные «беспорядки», с недавних пор начали действовать, и в марте 1900[16]16
  В РИ эти события начались 11 января 1901 года, когда 183 киевских студента были отданы на разный срок (от года до трёх) в солдаты. Студенческие волнения прокатились по всей стране, и в итоге, в солдаты «забрили» сотни человек.
  При этом не учитывалось ни состояние здоровья рекрутов, ни их семейное положение (единственный сын у матери, к примеру). Отдельно указывалось, что студентов запрещено назначать на нестроевые должности (писарь, трубач), запрещалось иметь в роте или эскадроне больше одного (в крайнем случае два) «политических» рекрута. По прибытии на место службы студенты попадали в самые невыносимые условия службы – более даже невыносимые, чем были у обычных рекрутов.


[Закрыть] года свыше четырёхсот «переписанных» студентов было отдано в солдаты. «Безсудные суды» проходили быстро, и нередко с нарушениями. Да собственно, все эти «суды» и были одним сплошным нарушением.

«Переписанные» студенты, исчисляемые многими тысячами, ожесточились, и демонстрации их чем дальше, тем больше переставали быть мирными. И чем ближе приближалась годовщина ходынской трагедии, тем больший накал принимало противостояние.

– Ох ты ж господи, – крестилась не переставая не старая ещё женщина, глядя на колонну молодёжи с испуганным видом. На рано поблекшем её лице отпечатался извечный испуг маленького человечка, который с детства приучен к покорности и страху божиему. Живут такие всю жизнь, довольствуясь самым малым, и пуще всего на свете боясь, как бы чего не вышло, да так и умирают в гноище раньше срока.

– Опять эти бунташники, – напуганным фальцетом, ввинчивающимся в уши против воли, причитала она истерично, – и што им не хватает-то, прости Господи!? Обуты-одеты, с голоду не пухнут, а всё туда же!

– Гарантий личных прав и свобод, – отозвался немолодой мещанин с облезлой короткой бородкой, по виду из тех небогатых купчиков, которые белкой в колесе крутятся в крохотной своей лавчонке, с трудом обеспечивая шаткий достаток себе и домочадцам.

– А я што? – тут же отмежевался он, стушевавшись под чужими взглядами, – Прочёл токмо, што на лозунгах написано. Личных прав и свобод им, отмену репрессий и свободу задержанным товарищам. Как есть, так и чту!

– Оно и читать такие вещи не следует, – наставительно пробасил высоко над головой Нади тухлый голос, и вперёд начал протискиваться одышливый красномордый молодец. Таких молодцев, разной степени одышливости и упитанности, вдруг стало неожиданно много.

– Пойдём-ка, – встревоженная Мария Ивановна потянула дочь назад, подхватив под руку, – сдаётся мне, што Татьяна в кои-то веки оказалась права!

– Осторожней! – с трудом удержавшись на ногах, бросила она в спину толкнувшему её приказчику, пахнущему потом и прогорклым лампадным маслом. Вздёрнув возмущённо подбородок, она наклонилась отряхнуть подол, и тотчас же толпа увлекла её за собой.

Не слишком заботясь о вежливости, мо́лодцы начали протискиваться к студентам, толкая и зацепляя с собой публику, более напуганную, нежели возмущённую. Национально-патриотическое «Русское собрание[17]17
  Реальный прообраз черносотенного движения, созданного в РИ в октябре-ноябре 1900 года в Санкт-Петербурге.


[Закрыть]», задумывавшееся как славянофильский литературно-художественный клуб правого толка, получил неожиданно мощную государственную поддержку и развернулся необыкновенно широко.

Художественно-литературного в «Собрании» не наблюдалось, а вот охранительства самого правого толка – с избытком. Пользуясь необычайной поддержкой властей, члены «Собрания» успели провести ряд нашумевших акций, изрядно взбудораживших и отчасти – напугавших общественность. Пуще всего пугало безмолвное, но явственное одобрение полиции, закрывающей глаза на откровенный произвол патриотически настроенной части общественности.

Сдвигая публику перед собой подобно щиту, молодчики врезались в студентов, пытаясь потеснить их. Ряды молодёжи на мгновение разомкнулись, и чьи-то крепкие руки втащили Марию Ивановну в самое сердце студенческой колонны.

Теснимая со всех сторон, она отчаянно пыталась удержаться на ногах. Едва не упав на скользкой после недавнего дождя мостовой, она была подхвачена, и студенты начали проталкивать её, как и другую непричастную публику – прочь, подальше от ожесточённой драки.

Дрались остервенело, с применением не только свинчатки и кастетов, но и дубинок, безменов и кистеней. Местами озверение доходило до такой степени, што в ход шли даже и зубы! Отрывались уши, выдавливались глаза, а упавшим не позволяли встать.

Оскальзываясь, женщина вылетела наконец из колонны и тут же остановилась, обратившись назад.

– На-адя! – закричала она, надрывая горло, но не в силах перекричать шум тысячной толпы, где уже звучали выстрелы.

– Казаки! – истошно заорал кто-то над ухом, и оглянувшись, Мария Ивановна увидела чубатых донцев, идущих в плотном строю. Присев испуганно, она повернулась бежать к доходному дому «Общества для пособия нуждающимся студентам Императорского Московского Университета», но брошенный кем-то из толпы обломок булыжника задел её, и женщина покатилась под копыта коней.

Истошно крича, она пыталась встать, не в силах выбраться из толчеи, но раз за разом её сбивала то конская грудь, то колено казака. Хрусть! Подкованное копыто с размаху опустилось на женскую ступню. Тяжёлый удар в затылок бросил её вперёд, и донской жеребец, напуганный выстрелом из револьвера, опалившим ему морду, затанцевал на её голенях и бёдрах.

– На… – прошептала женщина из последних сил, прежде чем кованое копыто опустилось ей на затылок.

– Единственная ведь, единственная… – выл пожилой купчик, хватаясь за ногу прибывшего в карете скорой помощи доктора.

– Господин доктор, – купец, не отцепляясь от ноги, пополз за медиком на коленях, дырявя штаны английской шерсти и не обращая внимания на стирающиеся до мяса ноги, – смилуйтесь! Што хотите, только штоб не умерла… дочка, единственная! Продукты, деньги, дом заложу, душу! Только штоб жива!

Не отпуская ноги, он потащил доктора к телу лежащей на земле девочки лет пятнадцати. На белом её лице багровыми разводами остывала запёкшаяся кровь, а тёмно русая коса её лежала почти отдельно, вместе с куском кожи. Синие глаза, закатившись под чистый лоб, смотрели мёртво на майское небо, по которому бежали игриво кудряшки облаков.

«– Всё» – одними губами сказал многоопытный фельдшер, оценив вытекшую из тела кровь и неестественное положение размозженных конечностей.

– Калекой… – горячечно шептал купец, – пусть калекой! Деньги есть, прокормим! Пусть…

Студент-медик, так же приехавший в карете «Скорой», подхватив купца, закатал ему рукав, и фельдшер, не медля, сделал тому укол морфия.

– Сколько сегодня таких… – начал было фельдшер, но замолк, глядя угрюмо на подошедшего казачьего есаула. Скрывая растерянность за нарочито бравым видом, офицер смотрелся настолько неуместно, што доктор только ожёг его взглядом, когда тот вздумал завести беседу.

Казаки и «Русское собрание» ещё гонялись по окрестностям за студентами, а подоспевшая полиция уже составляла первую партию задержанных. Уцелевшая в этом побоище публика поспешила разбежаться или тщилась доказать полиции свою непричастность, открещиваясь от политики.

– Начальство разберётся, – невозмутимо отвечали городовые, делая вид совершенно служебный и неподкупный. А то ведь и самих… за политику.

Трупы пострадавших сносили к тротуару, а на дрожки пока грузили тех, кого можно спасти.

– Мама? Ма-ама!

Опознав мать, Наденька Гиляровская села рядом и заплакала беззвучно. Вскоре рыданья её стали утихать, а слёзы высохли.

– Ненавижу… – шептала она, глядя на казачьего есаула…

…на здешнего городового…

… на приказчика из бакалейной лавки, возбуждённо докладывавшего што-то полицейскому офицеру и скалящему то и дело неровные зубы…

… – я вас всех… ненавижу… не прощу!

Одиннадцатая глава

Проезжая по Невскому мимо синематографа «Зрелище электрического мира» и роящихся у входа зрителей, Амалия Фёдоровна улыбнулась снисходительно, но не позволила себе большего. Однако же шофёр, уловив подспудное желание пассажиров, замедлил движение, и публика на проспекте получила возможность полюбоваться греческим профилем молодящейся дамы.

Едва повернув голову, Амалия Фёдоровна одарила супруга сияющим взглядом женщины, взошедшей на миг на пьедестал, воссияв в славе. Тот, едва заметно улыбаясь в усы, всем своим полным одутловатым лицом излучал уверенность высокопоставленного чиновника, ступившего на подножие Олимпа. Взяв затянутую в тугую перчатку руку жены, он поднёс её к губам, и Амалия Фёдоровна затрепетала так, как не бывало и в юности.

Всё её существо объяло то восхитительное чувство, когда ты понимаешь, что ставка, сделанная годы назад, оказалась единственно верной! Где все эти подруги детства, вздыхающие о бравых военных и выглядывающие в мужчинах разворот плеч и волевой подбородок? А она… жизнь только начинается! И Боже мой… какая же в России чудесная жизнь, особенно когда ты – почти на самом верху!

Подъезжая к особняку в Спасском переулке, шофёр несколько раз нажал на резиновую грушу, оглашая окрестности звуками охотничьего рожка. Вышколенная прислуга подскочила к дверце авто, помогая спуститься и всячески услужая, оставаясь притом почти незаметными, подобно джиннам из восточных сказок.

Ступив башмачком на тёсаные плиты подле входа, Амалия Фёдоровна жалела лишь, что праздных зевак слишком мало, и вовсе уж нет подруг юности… а жаль! Ах, как жаль…

В просторном салоне, обставленном с большим вкусом, уже собираются гости, обмениваясь приветствиями, слухами и остротами. На таких приёмах и решаются самые важные дела, будь то служебные или личные.

Обстановка самая богатая, одна только меблировка стоит побольше иной деревни! А отделка помещения? Картины? Вышколенные лакеи в ливреях, и ведь видно же – потомственные. Школа!

Но превыше всего – люди, здесь собравшиеся. Нельзя сказать, что это весь Свет, но несомненно, весьма значимая его часть! Не столько по происхождению и родственной близости к императорской Фамилии, сколько по доверительному вниманию Государя, но и это немалого стоит.

Амалия Фёдоровна трепетала при виде представителей столь именитых представителей петербуржского Общества, но держала себя хоть и скромно, но с достоинством, не умаляя статуса. Лишь поглядывала иногда с горделивою любовию на супруга, пробившегося на этот Олимп из самых низов провинциального чиновничества.

«– Мой полубог, – подумала она восторженно, будто и не зрелая дама, а провинциальная инженю, неожиданно взятая на содержание блистательным гвардейским офицером, – а когда-нибудь и вовсе станет божеством… пусть даже и младшим! И я…»

Мысли её, тщеславные и такие понятные, собравшиеся считывали, как с листа, но не осуждать же за них супругу провинциального чиновника, попавшего в фавор? Право слово, все они одинаковые!

Собравшиеся перемещались по салону и беседовали, ничем не выдавая ожидания «главного блюда» сегодняшнего вечера. Вращаясь в орбите хозяина дома, они общались и порой злословили весьма едко, подслащая капающий с языка яд набором цитат на французском и латыни.

Наконец, усатый киномеханик с солидным пузцом, держащийся важно, но с полным пониманием момента, скользнул по паркету и начал устанавливать киноаппарат. Бесшумная прислуга повесила белое полотнище, и дождавшись, пока рассядутся гости, задёрнула тяжёлые бархатные шторы.

На экране начали появляться первые кадры. Сперва – фотографические снимки пилотов, механиков и бурского генералитета, сопровождаемые субтитрами, и наконец – летательные аппараты и стремительный взлёт!

Тотчас почти – склейка с отснятым из летадлы кадрами. Земля, всё более и более удаляющаяся, и потрясающие виды, достойные кисти лучших художников! Дамы ахали, мужчины вели себя более сдержанно, но и они не смогли сдержать восторга.

Несколько минут полёта, и вот под прицелами киноаппаратов оказался лагерь британцев, отснятый с высоты птичьего полёта. Летадлы, одна за другой, начали сбрасывать бомбы, и собравшиеся дружно ужаснулись при виде летящей с Небес смерти.

Дамы нервно сжимали веера и кружевные платки, а то и руки мужей, не всегда своих. Мужчины, многие из которых пусть и не воевали, но тем или иным образом были причастны к делам армейским, вольно или невольно примеряли эту ситуацию на себя. Каково это… вот так, под бомбами с неба? И каково – наоборот.

А кинокамера беспристрастно запечатлевала происходящее, и пусть с такой высоты сложно оценить детали… но оно и к лучшему! Страх Божий!

Пятнадцать минут спустя первая фильма́ закончилась, и притаившиеся в тенях лакеи отдёрнули шторы.

– Н-да… – нарушил молчание князь Мещерский, писатель и публицист крайне правых взглядов, редактор газеты «Гражданин», субсидируемой правительством, известный трубадур самодержавия. Ещё большую известность сей любитель розог для вразумления народного, получил как «представитель заднего крыльца, трижды облечённый в мужеложестве», но говорить о том в некоторых кругах не принято… Тем более, в доме самого «Князя Содомы, гражданина Гоморры».

Владимир Петрович был личным другом Александра Третьего, а после небольшой опалы, и Николая Второго. Доверие Государей, это ли не лучшая характеристика для человека?! И да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает!

Поджатые губы Мещерского[18]18
  Я не подыскивал специально «заднеприводного патриота», оно само) Нужен был человек, близкий ко Двору, и в тоже время некоторым образом причастный к издательскому бизнесу.


[Закрыть] задали тон, и разговоры повелись таким обтекаемым образом, чтобы ни в коем разе не зацепить личности пилотов. Тема эта с недавних пор несколько скандальная, ставшая своеобразной линией водораздела на либералов и патриотов.

Обсудив перспективы синематографа и его возможности в настоящем, сошлись на мысли, что его всемерно нужно развивать в России.

– Наглядный патриотизм! – горячился Бурдуков, камергер двора Его Величества и чиновник особых поручений при МВД, получающий усиленное содержание при отсутствующем воспитании и образовании. Собравшиеся внимали очевидному, излагаемому с большим апломбом и важностию. Перебивать любимца влиятельного Мещерского, проживающего вместе с князем в том же доме… дураков среди присутствующих не нашлось.

Белкой проскакав по увиденному на полотне, Николай Фёдорович коснулся и табуированной для прочих темы пилотов, высказавшись несколько более резко, чем приличествовало.

– А вы что думаете? – обратился он к Ивану Карловичу, и Амалия Фёдоровна усиленно замахала веером, не в силах помочь супругу выбраться из непростой ситуации.

– Я? – улыбнулся смущённо чиновник, лихорадочно подыскивая подходящий ответ, – Гм… ежели честно, то и ничего! Мысли всё больше дела департамента занимают, уж простите.

– И всё же? – на Ивана Карловича дулами глаз уставился уже Мещерский.

– Гм… если судить по той скудной информации, что осела у меня в голове, – начал чиновник, – то вижу этого… гм, изобретателя скорее пешкой.

– Пусть даже фигурой, – поправился он, уловив в глазах князя тень недовольства, – но всё же не игроком.

Владимир Петрович кивнул еле заметно, и Иван Карлович приободрился, оседлав волну вдохновения.

– Личность он, безусловно, интересная, а насколько… – он пожал плечами, будто извиняясь за то, что не интересовался вопросом, – Однако же лично мне видится он скорее ширмой, за которой ловкие дельцы проворачивают некие махинации. Стихи, даже и недурственные, сочиняют многие гимназисты, удивительного тут нет ничего. А вот по части инженерной меня берут большие сомнения. Нет, знаете ли, доверия к образу самородка из народа.

– И откуда же, по вашему, взялось… – князь неопределённо махнул рукой в сторону экрана, – вот это?

– Гм… мысль о жидовском следе пусть и выглядит несколько лубочной, но при здравом размышление – вполне допустимой. Не берусь судить, придумали ли они сию конструкцию сами… А впрочем, ежели вспомнить о том, что народец сей рассеян по всему свету и подвизается в том числе в патентных бюро, всё становится на свои места.

– Пожалуй, – согласился князь с удобными мыслями, одарив собеседника бледным подобием приязненной улыбки.

– Позвольте, – вмешался в беседу полковник Мосолов, флигель-адъютант Его Величества и человек достаточно резкий для придворного, – мне сей отрок хоть и не показался светочем разума, но человек он, похоже, вполне искренний. Я хоть и сужу о нём исключительно по словам других людей, но респонденты эти заслуживают доверия. Маловероятно, чтобы подросток отыгрывал свою жизнь настолько достоверно.

– Соглашусь, – Ивана Карловича бросило в пот, – однако же и полностью исключать эту версию нельзя – мало ли, какие психические расстройства есть у мальчишки? Но я бы поставил скорее на гипнотизм.

Вывернувшись, он брякнул едва ли не первое, что пришло ему в голову, но судя по всему – удачно! Лица мужчин демонстрировали гамму от сдержанного интереса до полной поддержки, а вот дамы приняли его версию едва ли не безоговорочно.

– С некоторым скепсисом относясь к спиритизму, – продолжил он, старательно дистанцируясь от модного, но несколько скандального увлечения Света, – не могу не отрицать возможностей гипноза. Тем паче, для этого не нужно мистических способностей, а всего-то окончить медицинский институт по соответствующему направлению. Внушить что либо…

Он пожал плечами, как бы закрывая тему, и эта точка зрения стала в определённых кругах едва ли не аксиомой. В самом деле! Ну не верить же всерьёз, что мальчишка из народа (!) сумел… вот это всё? Ширма, господа, определённо ширма! А вот чьи зловещие тени стоят за ним… о, вот здесь можно и должно поспорить!

* * *

В руку мне ткнулась бутылка вина, и символически приложившись к ней губами, передаю её дальше. Закутавшись в шерстяное одеяло, бездумно гляжу на рдеющие угли костра и решительно ни о чём не хочу думать.

Длинные деревянные столы на козлах и плетёные кресла освещаются дюжиной керосиновых ламп, висящих на ветвях жакаранд, да светом луны и костра. Игра света и теней самая причудливая и прихотливая, и настроение тоже – прихотливое, меняющееся с каждым всполохом костра, с каждым ударом сердца.

Собралось нас едва ли не сотня человек, и многих из них я если и видел, то настолько мельком, што решительно и не упомню, што же это за люди. Впрочем…

… какая разница?

Война ещё не закончилась, но перемирие уже объявлено, боевые действия приостановлены, и разом – будто стержень вытащили из всего народа. Несмотря на все победы Южно-Африканского Союза и нацеленность Европы воевать с Британией до последнего бура, экономика держав несоизмерима.

Как бы не надувались африканеры жабами, а сопоставить хотя бы численность населения ума им хватало. От того, пожалуй, и было у них ожесточение и желание вывезти с захваченных земель всё, што только можно, а што нельзя – порушить и сжечь. Был в этом некий истерический надрыв, ощущение грядущего поражения. Накачка кредитами и оружием спасала до поры, равно как и приток добровольцев, так и не ставший полноводной рекой.

Британская общество крайне болезненно отреагировала на поражение от кучки фермеров. А пуще того – на дружную реакцию европейских держав, на их общую истеричную ненависть.

Военная машина Британии с превеликим скрежетом начала разворачиваться, тут же и забуксовав.

Войска требовались в Индии, вечно беременной мятежами и готовой вот-вот разродиться, притом по всем показателям, «детишек» будет много. А самое скверное – для британцев, так это воспалившееся национальное самосознание у сикхов. Во время индийского национального восстания 1857 года они сохранили верность английской короне, а ныне ситуация хоть и далека от мятежа, но и надёжной опорой считать их в настоящее время сложно.

Афганистан, спровоцированный русскими и индусами разом, устроил полномасштабное восстание, традиционно вырезая белых. Самое же настораживающее заключалось в том, что столь же традиционная междоусобная резня пока не намечается.

Поиск союзников закончился для британцев неудачей. Испания не отошла ещё от испано-американской войны девяносто восьмого года, и никакие кредиты не способны дать результата ранее чем через два-три года, и это при самых оптимистичных прогнозах.

Развернуть к себе Италию также не представлялось возможным. Неверная союзница Германии, не отвергая окончательно прусского ухажёра, со всем пылом юности бросилась в объятия французского правительства, заключив целый ряд взаимовыгодных соглашений.

Россия, накачанная французскими и немецкими кредитами, не могла пойти против кредиторов. Англофилы, франкофилы, германофилы, славянофилы… Раздираемое группировками, российское правительство раскорячилось, старясь если и не угодить всем разом, то хотя бы не слишком обидеть. Сия политическая проституция и её последствия живо обсуждаются европейскими, да и не только европейскими газетами, и градус международного общественного презрения по отношению к русскому царю бьёт все рекорды.

На фоне всего этого полыхнуло восстание боксёров в Китае, началась резня европейцев и христиан-китайцев, на што британцы отреагировали едва ли не с облегчением. Буры, ещё вчера объявляемые дикарями, были всё-таки дикарями белыми, и война с ними – внутренним делом европейских народов. А китайцы…

… ату их! Азиаты, существа низшей расы! Уничтожить!

Градус истерии в британском обществе, не стухая, начал разворачиваться в иную сторону, и между бурами и британцами состоялись мирные переговоры. Сперва – с руководством Капской колонии, уже поголовно сидящим в плену. Позже, с явственной неохотой, статус переговоров повысился, и вот теперь – всё! Перемирие.

Никто не сомневается, што мир будет заключён, вопрос лишь в репарациях, контрибуциях, возмещении национализированной собственности и разумеется – захваченных землях. До поры.

Два-три… возможно – пять лет, и война вспыхнет снова, уже всерьёз. Буду ли я воевать в ней? Не знаю…

… а пока… бутылка вина ткнулась мне в руку, и делаю символический глоток, кутаясь в одеяло.

Наконец, братья Сапата[19]19
  Герои мексиканской Революции 1910 года. Эмилиано (младший) – лидер восставших, Эуфимио (старший) – полководец.


[Закрыть] сочли угли достаточно прогоревшими и принялись священнодействовать. Потянулись запахи смешанного с дымком жарящегося мяса, и в смешении с ароматами африканской ночи это просто чудо, што за ароматы!

Хандра моя начала отступать, и я предвкушающее потянул ноздрями воздух, а желудок согласно забурчал в ожидании хорошей порции мяса.

– … с точки зрения позитивизма…

– Это не позитивизм, а идеализм! – перебил Луначарского[20]20
  Анато́лий Васи́льевич Лунача́рский – русский революционер, советский государственный деятель, писатель, переводчик, публицист, критик, искусствовед.


[Закрыть] Эссен[21]21
  Эссен, Александр Магнусович – (партийные псевдонимы «Бур», «Мямлин», 1880–1930) – коммунист, советский работник. С 1899 принимал участие в студенческом движении, а с 1902 – в с.-д. организациях.


[Закрыть], – При критическом рассмотрении эмпириокритицизм Авенариуса выглядит неубедительно, и как бы ты не хотел…

– Па-азволь! – Анатолий Васильевич поправил пенсне и воинственно нахохлился, – Идеализм – сверять всё с марксизмом, отвергая любые идеи, вступающие с ним в противоречие! Меж тем марксизм не догма, а лишь часть…

Некоторое время слушал вечную их свару, но быстро потерял всякое понимание, когда они начали жонглировать цитатами, предполагающими у слушателя идеальное знание материала.

В сторонке техники взялись записывать на граммофон. Столпившись вокруг, они колдовали с ним, бурно хохоча всякий раз, когда перемежаемый треском голос одного из их товарищей звучал с пластинки. Выкрикивая то смешные фразы, а то и ругательства, они с восторгом слушали их в записи, радуясь совершенно по-детски.

Завладев гитарой, Тома́ начал наигрывать, и откуда-то начали появляться гитары, мандолины, аккордеон, флейты и фагот. Несколько несыгранный, но очень задорный и громкий оркестр удивительно волшебно звучал над луной, и люди вдруг запели.

Песни и языки сменяли друг друга, и к концу каждой кто-то непременно вспоминал новую, а то и выталкивал в круг певца, обладателя особо интересного голоса. Некоторых приходилось уговаривать, а некоторые, разгорячённые вином и волшебством вечера, не заставляли себя ждать.

Пели мы и русские песни, и у Луначарского оказался весьма недурственный баритон. Санька отмахнулся – у него как раз начал ломаться голос, и брат то и дело срывается на препротивный дребезжащий фальцет даже при разговоре. Меня эта проблема почему-то обходит, хотя всё и… нормально функционирует, в общем.

Желая реабилитироваться, он потащил меня танцевать, и под луной раздались задорные звуки лезгинки. Танец этот даётся Саньке так, будто он родился и вырос на Кавказе, и вот ей-ей – ничуть не хуже, чем у меня выходит!

Раскрасневшись, я отмахнулся от брата и похромал к креслу, отчего взгляд у Саньки сделался виноватым.

– А… не бери в голову! Всё равно по чуть расхаживать надо! Иди, иди… дай жару за обоих!

Пока пели танцевали, пожарилось мясо, и Сапата с добровольными помощниками принялись отрезать куски и кусищи по аппетиту едоков. К нему прилагалось несколько совершенно огненных соусов, от которых брызгали слёзы и желудочный сок, да разнообразные лепёшки в мексиканском стиле. Поедалось всё это хоть и аккуратно, но без изысков, с первобытной простотой и совершенно зверским аппетитом, разыгравшимся от хороших новостей, вина и песен.

Пришёл Сниман, устроившись без всяких церемоний рядом с Дзержинским, и тут же завёл с ним беседу. Полуграмотный бур, ни в коей мере не разделяя взглядов Феликса, считает его за друга и вечно пытается спасти душу, обратив в кальвинизм. Впрочем…

… – для начала – не Маркс, разумеется, – услышал я поляка, – обратившись в слух, – попробуй сперва…

О как… это кто ещё кого…

– Документы готовил, – пояснил Мишка, умащивая тощую задницу в свободное кресло по соседству, – сверяли описи… Впрочем, тебе всё это неинтересно.