Текст книги "Детство"

Глава 9

Толкаемся в толпе, не отрываясь покудова друг от дружки, да на людёв смотрим и себя показываем. По малолетству и безденежью больше-то мы здеся и не можем ничего, только что поглазеть.

– Гля! – Заорал под ухом Дрын восторженно, – Солдатенков на санях сидит! Ей-ей он, чтоб мне провалиться! Да никак с Иркой Соболевой?! Она ж ево отшивала, а тут гля, в санях!

– Однова живём! – Заорал Солдатенков с лепо украшенных саней, надсаживая глотку. Морда краснющая от мороза и вина, сам доволён и щаслив. Как же, перед обчеством показался, да с такой девахою! Не нищий, стал быть, мущщина, да и намеренья самые сурьёзные. В сани коль девка села, то всё – сватов ждать. Ну а как иначе-то? Не гулящая ж она!

– Эхма! – Выдохнул жарко Пономарёнок, – Нам бы хоть в складчину разок прокатиться-то!

Завздыхали… В складчину даже, то рази что у всей нашей кумпании столько денег-то найдётся, так все и не поместимся-то! Почти полторы дюжины нас в кумпании, ни одни сани таку толпу не вместят, конку рази что нанимать!

Сани нанять на масленицу никак не меньше, чем рупь с полтиной за час, а то и до пяти рублёв, бывает. Но это ого! Всем саням сани должны быть, и лошади чуть не по сто рублёв в цену!

– Дуги золочёные, да в цветах, – Цокает языком Пономарёнок, провожая жадным взглядом проехавшую тройку, – А лошади какие? Никак не меньше двух рублёв Солдатёнок заплатил!

– Во коломенские зарабатывают-то! – Восхитился Ванька Лешаков, морща лоб и складывая пальцы, – это за день-то никак не меньше… шешнадцати рублёв! Живут же!

– Живут, – Соглашаюся с ним, – Глянь-ко! На волосок же разъехались, а!? Вот кучера-то какие? Мастера!

Вздымая копытами снежную пыль, мчатся мимо гуляющей публики тройки лошадей, проезжая иногда на волосок не только друг от дружки, но и от людёв. Жутко! И весело. Снег на лицах и одёжке, а визгу-то! Девки с бабами визжат, ну да известно – ндравится им это! В охотку-то, оно чего и не поголосить-то?!

А бывает, что и мужики от неожиданности – вильнёт кто из кучеров санями нарочито, и ух! Прыгает в сторону человек, ругается. Весело!

Ну и задевает когда, так на то и масленица. Что за праздник такой, когда покалеченных нет? То-то!

– Айда на горы! – Говорю дружкам, – Здеся мы только смотреть могём, слюни пускаючи, а там и сами повеселимся.

– А и айда! – Соглашается Понамарёнок за всю честную компанию.

– Ничё себе! – Задираю голову так, что мало шапка с головы не сваливается. – Экая громадина!

– Балаганщики[31]31
  Хозяева ярмарочных балаганов, временных лёгких деревянных построек.


[Закрыть] в этом году поленилися, – Ванька нарочито хмурит брови, но вижу – врёт! Москвичи, они такие, любят прихвастнуть. Всё-то у них самое-самое!

– Ты сам меньше был в те года, а не балаганы больше!

– И то! – Смеётся Ванька беззлобно.

– Погуляем сперва, – Спрашивает Дрын, – или сразу полезем?

– Сразу!

У меня ажно зудит, так с горки скатнуться хочется. Высоченная! У нас в деревне, чтобы построить таку, всему люду работать надо неделю без продыха. Больше пяти сажен[32]32
  Сажень – 213, 36 см.


[Закрыть] высотой да где-то на полста в длину вытянулася. Ух и разогнаться-то можно!

И вторая напротив. Чтобы когда съехал, так сразу ко второй сзаду подъехал, и кругаля давать не нужно, значица. Сразу наверх заходить можно!

Постояли в очереди со всеми. Чуть не единственное время в году, когда господа не чинятся, все за ровню идут. Вона, даже гимназисты в фирменных шинелках не пытаются вперёд пройти. А уж они задаваки известные, любят носы вверх задирать!

Хотя и я б, наверное, задирал бы, если бы родители из богатых да благородных были. Сытые, одетые, выученные. Эх!

Пока думалось о всяком-разном, нам уж наверх подниматься нужно. Ступени дощатые, перильца резные по сторонам. Богато! Чисто терем ледяной, даже башенки изо льда с зубцами есть. Крепость!

Наверх когда заползли, меня ажно качнуло, в оградку вцепился. Высотища! Тот-кто-внутри проснулся прям вот кстати, а не как обычно. И опять картинка – будто откуда-то сверху на землю гляжу, и высота больше, чем с самой высоченной колокольни. А потом Тот-кто-внутри прыгает… и весело ему! Падает, а потом раз! И летит по небу как пёрышко.

Первый раз как съехали, я и не запомнил почти – Тот-кто-внутри за меня скатился. А потом и ништо, сам. Весело!

Своих-то салазок у меня нет, ну так я не один такой. Вдвоём, но ить ишшо веселей! Ух! Ажно дух захватывает, пока вниз летишь. Друг в дружку вцепляемся, и орём дурниной.

А ишшо бесплатно! Оно ить по всякому бывает – когда сами жители строят, так свои бесплатно скатываются, чужие – шалишь! Плати! У нас балаганщики расстаралися, они своё иначе отобьют.

– Идите отседова, господин хороший, – Уговаривает тоскливо пожилой городовой подвыпившего господина в богатой шубе, – законом запрещено то, выпимшим на высоту лазать. Выпил коли, так понизу ходи!

– А я желаю! – Хорохорится господин, размахивая тростью. Важнющий небось! Шуба-то бобровая, не абы что. Тысячная!

– Ён из господ, – С тоскливой неприязнью сказал Дрын, – уговаривают! Был бы из простых, так в морду только ткнул бы. Отца вот так в морду ткнули, да и затыкали опосля сапогами, а ён просто мимо шёл, пошатываясь. Домой, а не вот так вот, обчеству мешаючи.

Дёрнув плечами, ён замолк. Что праздник-то портить? Вестимо – есть господа и есть простой люд. И в законах то прописано, что по-разному всех судят и наказание разное за одно и то ж отвешивают. Так было и так завсегда будет!

«– Не так», – Ворохнулся Тот-кто-внутри, – «не так будет!»

– Идите уж, – Вмешалася тощего вида барышня – бледная така физия и противная, будто уксус заместо чая и кваса пьёт, – не стоит показывать плебсу дурной пример.

И очёчками на цепочке так зырк-зырк!

– И то правда, – Господин аж протрезвел, – прошу прощения, сударыня, – Поклонился барышне почтительно и ушёл, пошатываясь. Прям сквозь толпу. И попробуй, не расступись!

– Я тута, за углом подожду, – Останавливаюсь, не идючи во двор, – Затащите салазки-то, да и назад.

– Хозяева-то, небось не дома сидят, в масленицу-то, – Удивился Дрын.

– Да ну!

Дёргаю плечом. Не хотца пояснять, что ажно с души воротит, когда к хозяевам возвращаюсь. Баба егойная попервой измывалася надо мной, а мастер сквозь глядел, не замечаючи. А теперича и вовсе настропалила, проклевала темечко-то. Зверем теперь глядит, и всё не угодишь-то ему. Хучь и нету их сейчас дома-то, ан всё едино – тошнотики к горлу подкатывают, даже во двор заходить не хотца.

– Мы мигом, жди!

И правда, дружки мои быстро обернулися.

На реке нас уже ждали мужики.

– И где ходите-то? – Заворчали мужики, – Никак других застрельщиков искать в другом разе?

– Уже, – Отвечаю за нас с Дрыном, разминаясь.

– Не те нынче бойцы, – Слышу краем уха ворчанье одного из стариков-зрителей, – не те! Вот раньше-то, лет тридцать ишшо назад, по две тыщщи с кажной стороны собиралося здеся. А теперь что? Тьфу! Полиция им запретила, бояться они полицию-то!

– Три-четыре сотни бойцов, да рази этого много? – Вторил старику не менее древний закомец, – Да и те через час разбегаются. Мы, бывалоча, не останавливались, до самой слободы чужой.

– А то и заскакивали, – Захихикал первый, – помнишь?!

– Как не помнить-то!

Как дело начало подходить к сумеркам, так и вышли на лёд. Дразниться сперва, как и положено. Тот-кто-внутри много обидных дразнилок знает, но я лаяться попусту не люблю, помалкиваю.

Рукавицы стряхнул с ладоней, похлопал одна об одну – без свинчатки, значица. Руки показал. А было уже – подрался за ради знакомства с мальчишками соседскими, когда к хозяину попал, так они попервой обижалися. Дескать, свинчатку прячу. А то сам худой, а бью – ну чисто лошадь копытом!

Супротивники уж знают, только лаються неуверенно. Опасаются, значица. Но вот завелась гармония и заорали частушки.

 
Мы не свататься приехали,
Не девок выбирать.
Мы приехали подраться,
Из пистолей пострелять!
 

Снег утоптанный, хорошо… Выставив левую руку, иду шибко навстречу противнику, а тот уже бежит на меня. Кулак правый назад заведён, рот раззвявлен… на! Только зубы клацнули, да жопу о снег охлаждать принялся.

Дрын со своим сцепился, охаживают друг дружку. Тьфу ты! Забыл ужо, чему учил я его! Как был балбес, так и остался! Горячий, чисто самовар.

Ан нельзя помогать-то, сам на сам драчки-то, как уговорено.

– Ну, кто ишшо смелый! – Подзуживаю супротивников.

– Я тя… – Начал долговязый Санька Фролов, замахиваясь из-за плеча.

А я что, жать буду! Прыгнул вперёд, да сразу вниз ушёл, уклоняяся. И кулаком в пузень, прямо в душу! Закашлялся только, руки к пузу прижал. И на ещё по чапельнику, только юшка брызнула. Сидит!

Стою, значица, скучаю. Годки мои при деле все, руками махают, а я как столб! Нельзя помогать-то, эхма… Сашка Дрын наконец со своим разобрался, ну оно и вовремя, теперича ребят постарше черёд. Я с ними просился-то, ан не пустили. Говорят, не положено!

– В другой раз и не зовите! – Говорю недовольно атаману, вернувшися назад, – Что за драка такая? Сунешь раз в морду, и закончился!

– Га-га-га! – Пролетело над толпой. Насмешил мужиков, значица.

– Закончились! – Икал со смеху пожилой лавочник, утирая слёзы, – Ишь какой!

– Ну так я только раззадорился, дяденька, а они всё – жопкой снег топить! А мне што теперя? Только завёлося, кулаки-то чешутся!

– Га-га-га!

Хлопая по плечам, нас отвели на самолучшие места. Хорошо драчку-то начали, значица. А потом ишшо и народ взвеселили. Ух, какие они задорные-то на лёд выскакивали.

– Посадим бурсаков снег жопами топить! – Заорал кто-то из взрослых.

– Ура!

Приплясывая на месте, слежу за боем, глаз не отрывая. Ух, здорово! Стеношников на кажной стороне больше, чем народу у нас в деревне-то, да все мужики здоровые, злые.

– Под микитки ему! – Ору долговязому Саньке Фролову, сцепившемуся с супротивником, – Да!

– Слева, слева заходи! – Надрывается Дрын, размахивая руками, – Да куду ты прёшь, дурень!

Наорались всласть, и уж собралися по домам, но тот купец остановил, гривенник дал.

– Повеселил ты меня, малой. Жопкой в снег-то!

– Ишь ты! Спасибо, дяденька!

– Ступай! – Весело отмахнулся тот, обдав запахом блинов и вина, – Погуляй на все!

Гривенник-то, оно вроде и немного, на всю нашу кумпанию-то. Ан и другие нашлися, кто нас запомнил, а меня особливо. Ух и наелися тогда! Кто блином угостит, кто сбитнем. А пряников! Чуть пузо не лопнуло, ажно дышать тяжко.

И денюжки надавали, но те мы честно с Дрыном пополам поделили, остальные отказалися.

– Не нами заработано, не нам и тратить, – Важно, как взрослый, сказал Пономарёнок, – От блинов-то, особливо когда торговцы угощают-то, не откажемся. Так, парни? Вот… а денюжку-то попрячьте!

Мы опосля, когда уже по домам собрались, денюжку посчитали-то. Два рубля тридцать восемь копеек, деньжищи-то какие! На кажного по рупь шиисят девять. Годки наши за таки деньги по две недели на фабриках, не разгибаясь, а тут просто двум мордам насовал, и на тебе!

* * *

– Помер Стёпка-то, – Расчёсывая волосы, негромко сказала мать Аксинье, кивнув головой на свою постель.

Мальчик съехал с ситцевых линялых подушек на войлок и лежал там. Рубашонка съехала к шее, обнажив выпуклый синеватый живот, покрытый язвами. Голова чуть набок, ручки почему-то подложены под выгнутую поясницу.

Запечалившись, Аксинья потрогала было закрытые уже глаза умершего и обтёрла пальцы о подол.

– Отмучился, – Пробормотала она, – царствие небесное… Гнедка запрячь надоть.

– Окстись! – Нахмурился Иван Карпыч, не вставая с лавки, – Мало что не на вожжах к стропилам подвязанный стоит. Так оттащим, на салазках!

Чуть погодя, покурив, он принёс из сеней белый гробик, струганный ещё с вечера.

– В церкву-то, – Робея попросила мать.

– Неча! – Озлившись, Иван Карпыч потушил цигарку о мозолистую ладонь, – Чай, нагрешить не успел! Сюда поп не поедет, а подряжать кого лошадь гонять, так чем платить? Вместе и ляжем! С бабкой вместе и прикопаем.

На кладбище Иван Карпыч долго долбил мёрзлую землю, и разрыв могилу матери, сызнова сел курить, не вылезая. Стоя на подгнивших досках, он задевал иногда плечом края ямы, и комья земли ссыпались вниз.

– Давай!

Опустив маленький гробик, он мотнул головой и тяжело выкарабкался из могилы. Сапогами и лопатой он принялся толкать землю вниз, и яма быстро заполнилась.

– Ну вот, – Сказал он задумчиво, – Теперя до весны. Весной придём, подправим, коль живы ещё будем.

Глава 10

Дмитрий Палыч нынче не в духе, настроение самое смурное, тяжкое. Сидит хмурый, возится что-то под окошком, а у самого ажно руки трясутся, какая ж там работа!

Великий Пост на дворе, а ён винища вчерась натрескался до полного изумления. Да мало что натрескался, оно с кем из мущщин не бываете-то? Мне пока сиё по малолетству непонятно, но вырасту когда, тожить наверное на винище потянет-то! На винище, табак и девок, как мужицкому полу и положено.

Натрескался ён, да не дома потихохоньку, а в кабак занесло, да к самым отпетым, в «Ад». Кажному известно, что там собираются самые отпетые и отпитые, настоящая «Золотая рота». Те, кто облик человеческий потерял, и давненько притом. Опухшие от пьянства постоянного, вонючие, в лохмотьях вшивых. Тьфу! Сброд как есть, из самых худших.

Возвращался оттедова аки гордый лев, на четырёх ногах, ну и обосцалси ишшо. А может и обосцали смеху ради, то-то сцаниной так несло! Один небось не сможет напрудить столько!

Известное дело, с кем поведёшься. Нашёл же на свою голову, а?! Сидит теперя, работает вроде как. И злой!

Чего ж не понять-то, стыдно! Супружница егойная и так не подарок, а за глупость такую поедом есть будет до конца жизни. И обчество, опять же. Есть такие, кто в «Аду» бывал не раз, но всё шито-крыто. А Дмитрий Палыч запропал сперва на полтора дня, а потом белым днём, обосцаный, на четвереньках.

Ну то оно ладно, бывает. Городские многие пьют до полного изумления, ентим никого здеся и не удивишь. Так, понасмешничали бы до лета, да и забыли б. Но в Великий Пост?! Теперя эта… репутация у мастера пострадала.

И в церкву ходить придётся кажный день, грех замаливать. Всю душеньку вымотают за такое! Не знаю, какую уж епитимью[33]33
  Епитимья, или епитимия – вид церковного наказания для мирян в христианской Церкви.


[Закрыть] придумают, но ужо придумают!

Вожуся у печки и кошуся на него, значица. А то всякое бывало!

– Пащенок! – Зарычал мастер, – Смотрит ещё!

Не глядя, он сцапал со стола сапожную колодку и запустил в меня, еле-еле уворотился! Тяжелая деревяха ударила в печь углом, сколов побелку ажно до самых кирпичей.

– Байстрюк! – Вызверился мущщина, – Уворачивается ещё! А ну-ка!

Дмитрий Палыч повелительно уставился на Лёху, и тот сразу покрылся испариной. Знает ужо! Куда ему противу меня!

– Аа… соплежуй сцаный! – Ругнулся мастер, отвесив Лёшке ладонью по мордасам, отчего тот свалился с табуретки, да и остался на полу, притворяючися.

Ругнувшись так по дурному, что ишшо и сам себя обозвал, Дмитрий Палыч совсем озверел и вскочив, принялся гоняться за мной. Дурных нет! Я и так-то не терплю когда меня лупят, а сейчас он и до смерти забить могёт!

– Пащенок! Байстрюк! – Мастер дышал тяжко, гоняяся за мной.

– Чего тут… – Выплыла из спальни Прасковья Леонидовна, уткнувшись в меня животом.

– Хватай!

Выдираюсь, но куда там! Хозяйка зажала мою голову меж ног, накрыв юбками, из-под которых воняло протухлой селёдкой. Чуйствую, как портки снимают, задницу заголяючи. Быть мне поротому!

Не хочу! Зарычав, зубами вцепился в рыхлую ляжку хозяйки, выдирая мясо. Та завизжала свиньёй и оттолкнула меня. Не видя ничего, я упал на пол и начал лягаться, пытаяся натянуть штаны назад.

Попал! Дмитрий Палыч ажно отлетел назад, и морда вся в кровище! Глазами луп-луп, ажно в кучку у переносья собралися.

– Убью! – Ору дико, а у самого ажно руки трясутся от злости, – Не подходи!

Прасковья Леонидовна упала с испугу, и на жопе сидючи, отползти пытается. И воет!

Лёха голову-то приподнял, смотрит с пола. Глаза таки круглые – дивится на меня, значица. Но не встаёт! Что ему в нашу свару-то лезть? Вроде как мастер его оглоушил, хотя тот слабосилок, да ишшо и с похмелья лютаго.

«– Нокаут», – Ворохнулся Тот-кто-внутри, на мастера глядючи, – «прямо в бороду попал, удачно».

Как был, так и выскочил на улицу, только и успел, что ботинки мои подхватить, да зипун. И бегом! Босиком, да снегу тающему! Только под ногами талый снег пополам с грязюкой чвакает.

Опомнился чуть не на самой площади Трубной, босой и с обувкой в руках. Обулся, прыгая на одной ноге, да и задумался о судьбинушке горькой.

К мастеру опосля такого возвращаться мне нельзя, забьёт! Эхма! Столько добра в доме егойном осталось! Валенки почти не протёртые, зипун, что от дедушки остался. А рубаха? Пусть мала, но Пономарёнок обещался расшить её по швам, хучь и лоскутками. Шапка, опять же. Пусть драная сто раз, но не един год носить ишшо можно!

И деньги, куды ж без них? Так-то они у Понамарёнка хранятся, два с полтиной почти рублевика. Но рази теперя вернёшься? Сейчас там мастериха ужо развижалася на весь двор, а там и до полиции дойти может!

– Нельзя мне в полицию, никак нельзя, – Бормочу вслух и тут же озираюсь опасливо, а ну как услышали? Я же теперя энтот… преступник! Токмо и остаётся, что на Хитровку податься!

Закручинился, да и пошёл на Хитровку – тут недалече, три версты. Шёл пока, аж ухи зазябли, хотя руками постоянно прикрывал-то. Негоже ишшо застудиться!

Пока дошёл, совсем разнюнился, только сопли на кулак наматывал, да по щекам размазывал. Жалко мне себя!

– Откуда такой нюня-то будешь, малой? – Окликнул меня оборванец, – Никак от мастера сбежал после колотушек?

– Как есть сбежал, дяденька, – Отчего-то хотиться ему довериться. Вроде и одет оборванцем, а глаза как у того волка, что в зверинце на Масленице видел. Злые! Но не на меня и не на людев, а как-то иначе.

– Бегунок, – Вздохнул дяденька Волк, – много вас таких…

– Я преступник! – Меня пробило на слёзы, – Самонастоящий!

– Ну-ка, – Взяв меня за плечо, дяденька повёл куда-то в дом, я всё никак успокоиться не мог. Долго шли по каким-то колидорам, сырым и тёмным. Чисто подземье!

Зашли в комнату тёмную, только единой керосинкою освещаемой. И дядьки вокруг стола с картами, такие же как дяденька Волк.

– Кого привёл, Седой? – Поинтересовался один из них хрипло, – Пас! Никак очередного потеряшку?

– Говорит, преступник, – Странно-весёлым голосом сказал дяденька Волк.

– Ну-ка, – Заинтересовался хриплый, откладывая карты, – Сопли-то утри да рассказывай.

Слёзы не унималися, но после стакана самонастоящего чая, да ишшо с сахаром и баранками, прекратилися. Это ж к каким хорошим людям я попал, а? Если вот так первого встречного чаем вот так запросто поят?!

Ну и начал, стал быть, рассказывать.

… – укусил, говоришь? За ляжку?! – Дяденьки начали переглядываться и смеяться, ну чисто кони.

– А мастер, мастер-то што?

– Да лягнул ногой в бороду-то, а тот и осел на пол, только глаза к переносью.

– Иди ты?! Лихой боец!

– Ага, – И не могу удержаться, хвастаюся:

– Я на Масленицу от лоскутников застрельщиком в стеношном-то бою дрался!

– Ишь, – Бородатое доброе лицо с неоднократно ломаным носом и несколькими шрамами по щекам и лбу, приблизилось ко мне, – не врёшь! Тот самый малец!

Дяденьки начали говорить на каком-то странном языке. Некоторые слова вроде и русские, а другие непонятные совсем. Только чаю мне подливали, да баранки с пряниками сували. Я ажно сомлел от тепла и сытости, так вкусно и сытно только на последнюю Масленицу едал, а до этого… а и всё, не было такого. Баранки, пряники, самонастоящий чай с сахаром! Да не по кусочку крохотному – то я и у тётки видал.

Не едал, но видал. Сунет по кусманчику с ноготочек кажному, да сидят важные. Как же, оне чай с сахаром на праздники пьют! Богатые почтишто.

А я вот! Кусманище чуть не с полмизинца мово съел, да ишшо подливают да подкладывают вкусностёв. Хорошие люди!

– Вот што, малец, – Дяденька Волк подсел поближе, – Оставить у себя мы тя не можем… не реви! Опасно у нас, да не дело детям с каторгой водиться. Но присматривать будем!

Я заулыбался, здорово-то как! Ясно-понятно, что у них свои, взрослые дела. Энти… где винище и табак с бабами. Всё уже здеся, только баб покудова не хватает. Но присматривать будут!

– А што преступник ты, – Хриплый дяденька развеселился неожиданно, – так то не боись! Настоящие преступники-то вот они, перед тобой.

– Разбойники? – Пялюся на них, открыв рот, – Самонастоящие?! Как Чуркин[34]34
  Гуслицкий Робин Гуд. Ярким персонажем преступного мира в 19 веке стал Василий Васильевич Чуркин.


[Закрыть]?!

«– Гоблины», – Проснулся Тот-кто-внутри, – «что на морды, что по месту обитания».

– А то! – И все засмеялись, – Ну как, не боишься?

– Неа. А должен?

– Какой прэлэстный наив, – Сказал хриплый немного гундосо и все снова засмеялись.

– Будя, – Успокоил смешки дяденька Волк, – сами слышали, мальчонка мене года назад память потерял, почитай заново живёт. В таком разе мал-мала с придурью быть позволительно. Оклемается ишшо.

– Да и не нужен кулачному бойцу развитый интеллект, – Последнее слово хриплый дядька снова произнёс гундосо, – а нужны развитые инстинкты крепкие кулаки. Ну и каменная башка.

Все снова засмеялися и я понял – надо мной! Пущай. Пока пряниками кормят и чаем поят, хоть обсмеются все. Да и ясно-понятно, что не со зла они, а просто весело людям.

Снова говорили непонятно, смеялися, куда-то выходили и заходили. Потом надарили кучу вещей – шапку почти новую, на вате, тулупчик всего-то с двумя заплатами – как раз на вырост, да рубаху новую. Правда, большую, но то ничего! Большая, она не маленькая! А што ниже колен, так оно и ничего.

– С нами опасно, – Ещё раз сказал дяденька Волк, – так что отведём тебя к землякам твоим костромским. Они здеся на заработках, ну и ты при них ночевать.

– А заходить к вам можно? – Вздыхаю.

– К нам? – Дяденька Волк оглянулся, – Мы тебя сами навещать будем. Иногда.

– Уговор?

– Уговор, – Он серьёзно, как взрослому, жмёт руку.

Придерживая меня за плечо, вывели и как начали блудить по подземью! Вот ей-ей, нарочно путают! Оно хучь и не видно почти ни хренинушки, а память у меня хорошая – забожиться могу, что по некоторым местам несколько раз прошли.

Вышли наконец в нормальный колидор, каменный и с оконцами, для тепла забитыми. Спустились, поднялись, снова спустились.

– Вот, Егорий, – Дядя Волк подтолкнул меня в спину, не заходя в большую комнату с нарами в два етажа, – земляки твои, костромские.

– Давай, – Поглядывая на дяденьку Волка, сказал один из двух земляков в комнате, самый старый, никак не меньше сорока! – Заходи. Меня Иван Ильич зовут.

– Егорка Панкратов, из Сенцова.

Он показал, где можно положить узел с вещами и вернулся к работе, сев с иглой.

– Подшиваюсь, видишь? На хозяйстве сегодня. Прихворал чутка, грудь застудил, вот и оставили. Всё едино комнату оставлять без присмотра нельзя, а то обнесут!

Он закашлялся, и Тот-кто-во мне уверенно сказал:

«– Бронхит! Если даже не пневмония», а потом целая серия картинок и словес, как энту заразу лечить, значица.

– Из Сенцова, говоришь? – Иван Ильич собрал складки на лбу, – А я, малец, твово отца знал. Дружками не были, врать не буду, но виделися иногда и даже пару раз в кабаке вместе посидели-то!

Он снова закашлялся, и перханье го отозвалось почему-то во мне. Отца мово в селе не любили, пришлый ён, чужак. И говорили если о нём, то либо всё вокруг да около, либо как тётка, что вдругорядь и не спросишь.

– Так… сидите-ка здеся, а пойду, травок поищу, – Встаю с нар решительно. А то ишь! Чуть не единственный человек, кто об отце может нормально рассказать, и ентот… брохит у его? Нет уж!

– Никак разбираешься? – Изумился земляк.

– А то! Дружок мой первеющий, Санька Чиж, так бабка егойная травницей. И подпаском одно лето работал, так от деда Агафона с травами не отставал. Сейчас! Я не я буду, коль не найду!

– Иш ты! – Мужчина удивлённо посмотрел вслед вылетевшему за дверь мальцу, – Шустрый-то какой!