Текст книги "Чужой среди своих 3"

– Да вот…. – мужик дёрнул в мою сторону подбородком, – несчастный случай. Покажи, что там у тебя!

Врач мельком глянул, кивнул своим мыслям, и, поманив меня пальцем, двинулся к одной из дверей, выходящей на зады здания. Мой водитель, не тушуясь, пристроился к нему в кильватер, и, не обращая на меня более никакого внимания, завёл разговор, в котором причудливо перемешалась зимняя рыбалка, «свойская» наливочка, тёща (дай ей Бог сто лет жизни, золотая женщина!), и дочка, которая вошла в возраст и начала, дура, невеститься!

– Примите, – коротко бросил врач, указывая на меня, и вышел в коридор.

– Что там у тебя? – поинтересовалась немолодая медсестра, надевая очки, – А, вижу… эко тебя угораздило, милок! Садись вот сюда, на кушетку…

Усевшись на кушетку, обтянутую изрядно потёртой клеёнкой, в пятнах каких-то ожогов и порезов, я неловко пошевелился, пытаясь сесть поудобнее, и рукав пальто качнул щепу.

– Сс… – сдавленно прошипел я, хватаясь за рукав, и тут же, как назло, напомнила о себе отбитая задница. Накатило так, что я аж поплыл, и опомнился, судя по всему, не очень скоро.

– … мамка потом зашьёт, – ласково говорит мне женщина, ловко орудуя ножницами и разрезая рукав пальто, – почти и не видно будет!

Машинально кивая, особо не беспокоясь, зашьёт мама пальто, или нет…

– … вот такую, не поверишь! – слышу из коридора, – Две блесны сорвала, но я её, родимую…

– Аккуратно… – воркует женщина, – привстань-ка… вот и хорошо!

Она как-то ловко стянула с меня пальто и поцокала языком, обозревая свитер.

– Экая красота, даже жалко резать! Мамка вязала?

– Угу, – не сразу отзываюсь я, понимая её с некоторым опозданием.

– Ну тогда и ничего, – успокоилась медсестра, снова берясь за ножницы, – перевяжет! А я подумала было, заграничный!

– А рубашка и вовсе не страшно! – продолжила она, ловко орудуя ножницами, – Во двор одеть, так и нормально, а под свитером и вовсе ничего видно не будет!

– Ну вот и всё! – пропела женщина, – Гитара, да? Эко тебя угораздило… Сиди! Сейчас фельдшера позову!

Фельдшер, немолодой угрюмый мужик, вида несколько отёкшего, я бы даже сказал, запойного, с дрябловатыми обвисшими щеками, поросшими густой, неопрятной рыжеватой щетиной, покосился на меня, скривился и полез в шкаф со стеклянными дверцами, перебирая инструменты.

– Давай сюда… – сказал он, и, не дожидаясь отклика, потянул меня за руку, вытягивая её на себя.

Я сдавленно зашипел, но фельдшер, не обращая на мою реакцию никакого внимания, повертел мою руку туда-сюда, держа меня за запястье.

– Поговори у меня! – негромко буркнул он с ощутимой угрозой, ощутив, по-видимому, мой матерный настрой.

Выдёргивать щепу и ковыряться в ране он начал без всякого обезболивания, что я, помня рассказы поселковых приятелей и собственные больничные воспоминания, принял как должное.

– … терпи, терпи, – приговаривал он, грубо очищая рану и без нужды причиняя лишнюю боль.

– С-сука… – вырвалось у меня разом от боли и от профессионального негодования.

– Поговори у меня! – резко отреагировал тот, – Живо на освидетельствование поедешь в дурку[33]33
  Грубости и угрозы фельдшера – не личный опыт автора (хотя припомнить могу многое), а почёрпнуто из мемуаров и художественной литературы, написанной самими медиками.


[Закрыть], ясно?

Да куда уж ясней… Не уверен, что вызов психиатрической «Скорой» в компетенции фельдшера, но проверять как-то не тянет. Профессиональная солидарность у медиков, она штука такая… неоднозначная. Сижу…

– Валентин Петрович, на минутку! – о, а врача я и не заметил…

– Сколько раз я… – услышал я разнос в коридоре, не предназначающийся для моих ушей, и дальше, обрывками…

– … в войну и не такое! – отгавкивается фельдшер, апеллируя к военному прошлому, и к тому, что молодёжь сейчас какая-то не такая, и что щенок, то бишь я, может и потерпеть!

– … то-то, что в войну, – рычит врач, и я понимаю, что у них давние контры, – так она, война, давно закончилась! Работаете чёрт те как, я на собрание этот вопрос поднимать буду!

– Да что этот… – и в один неопрятный ком – меня, современную молодёжь, изнеженность, и снова меня, который, вот он точно в этом уверен (!) наркоман и сумасшедший, и нужно вызвать психиатрию…

… в итоге, работу доделывал молодой совсем парнишка студенческого вида, очень старательный, хотя и немного медлительный. Он же, потея, наложил швы… и как по мне, так вполне добротные.

Но – по-прежнему без обезболивающего, потому что ну осталось всего-то ничего… я ж потерплю, верно? Ну и я терпел… под аккомпанемент коридорной свары, вышедшей на уровень партийного стажа, действительных и мнимых заслуг фельдшера, коллектива и каким-то боком – текущей Пятилетки.

– Завтра с самого утра в поликлинику по месту жительства, – скороговоркой говорит медсестра, занося мои данные во все возможные гроссбухи и выписывая справку, согласно которой я был на станции «Скорой помощи».

– Ясно… спасибо, – киваю ей, – Это всё?

– Да, ступай, – отпустила меня женщина. Я, накинув на плечи пальто, вышел во двор, не думая ни о чём и ни о ком. В голове пусто, и хочется только поесть, помыться и лечь спать.

– Отпустили? – поинтересовался тёзка, беседующий во дворе с шоферюгами, – Ладно, сейчас покурю, и поедем, отвезу тебя домой.

Киваю благодарно, не отнекиваясь и не играя в «Ой, вам же неудобно, да я сам…»

В последний момент спохватываюсь, так и не достав сигареты из кармана пальто. Не думаю, что владельца «Москвича» покоробит тот факт, что я курю, но вот что именно я курю, может и царапнуть…

– Ну, где живёшь? – поинтересовался он, щелчком пальцев откидывая бычок, улетевший в сторону урны, и упавший среди множества собратьев. Называю адрес, и тот кивает довольно:

– Считай, рядом! Пять минут, даже меньше!

Меньше не вышло, потому как зимней резины в СССР нет, а дороги хоть и чистятся, но не так чтобы под асфальт. Благо ещё, автомобилей сейчас совсем мало, а общественный транспорт в это время почти не ходит, иначе, думаю, мы бы пару-тройку раз мы бы царапнулись бортами.

– Ну вот, – к самому дому он подъезжать не стал, остановившись метрах в пятидесяти, – дойдёшь?

– Дойду! Спасибо вам большое!

– Да ладно, – отмахнулся он, – что я, не советский человек?

⁂

Не без труда отрегулировав воду, которая, как известно, бывает или слишком горячая, или слишком холодная, встал под тугими струями, задрав голову кверху и стоя так с прикрытыми глазами, в надежде, что текущая вода смоет не только грязь и усталость, но и проблемы. А проблем хватает…

Рука изрядное ноет и дёргает, даже если её не тревожить, а стоить только забыться и пошевелить ей, или, что ещё хуже, попытаться как-то использовать вторую конечность, так, сука, аж до слёз пробивает!

– Мудак чёртов… – зло шепчу одними губами, вспоминая фельдшера. Рану он мне почистил добротно, этого не отнять, но и расковырял её без нужды так, что заживать будет существенно дольше, и болит, зараза, прямо сейчас… вот на хера?!

Целлофановый пакет, одетый на руку и скреплёнными на запястье и у локтя двумя чёрными резинками, шуршит под струями воды, и этот звук, царапающий мой музыкальный слух, донельзя раздражает. Бесит!

Какого-то чёрта полезло в голову давнишнее, забывшееся было воспоминание о моём первом походе в поселковую баню, и сколько там было нестарых ещё мужиков с плохо оформленными культями и ранами, не заживающими толком, гноящимися с самой войны. Медицина, она в Союзе как бы есть…

Не без труда выкинув из головы излишне анатомические, гноящиеся воспоминания, намылился, изворачиваясь временами самым странным образом и шипя то просто, то матерно. Оно и так-то одной рукой непросто, а когда вторая разодрана, расковыряна и зашита, а мышцы на пострадавшем предплечье то и дело непроизвольно напрягаются, то иногда такое ой…

А ещё, чёрт подери, жопа! Это разом и место, которое болит, и определение ситуации в целом!

В общем, помылся с таким трудом, что кажется, аж вспотел, пока мылся… Даже пару раз закрадывались предательские мысли, что надо было принять помощь отца с помывкой.

– Концерт, походу, отменяется, – констатирую я, осторожно вытираясь, и то и дело морщась болезненно. За каким-то чёртом, будто и без этого непонятно, ставлю руки в позицию для игры на воображаемой гитаре и шевелю пальцами.

«– Недели две в лучшем случае, – решаю я, пытаясь приткнуть ветеринарный опыт из прошлого ко мне настоящему, – Хотя нет, недели через две рана подживёт достаточно, чтобы почти не мешалась в повседневной жизни, а гитара, да ещё и полноценный концерт… месяц, не меньше»

– С-сука… – вырвалось у меня, – как же всё невовремя! Ах да… мазью жопу натереть ещё…

Открутив колпачок у «Бадяги», выдавил на ладонь и притормозил. Правой рукой в левое полужопие… но ладно, справлюсь! Хотя в другой раз, наверное, не играть в «самость», а маму попросить.

Одевшись, вышел на кухню, к гостям. Они уже в курсе ситуации, успели её переварить и обсудить, а мама – успокоиться, попеняв мне (ну куда ж без этого!), что нужно быть осторожнее, и что репетиции, которые затягиваются до самого вечера, не есть хорошо.

– Селёдки под шубой возьми, – сходу засуетилась мама, – Роза Моисеевна принесла.

– О! – оживаю чуточку напоказ и делая чуть шутовской поклон, – Моё вам гран-мерси!

– Доча делала, – улыбается та с лёгкой иронией.

«– Минутка рекламы» – едко комментирует подсознание, пока я, кивая иногда в такт словам Розы Моисеевны, рекламирующей дочку, накладываю себе «шубу» и усаживаюсь за стол, взяв с блюда гренку из чёрного хлеба, остро пахнущую чесноком.

Гости уже поели и пьют чай, но острый запах никому не мешает, они и сами вкусно пахнут чесноком, копчёностями и рыбой.

– Яичницу сделать? – не унимается мама, – С колбаской!

Взглядом показываю Розе Моисеевне, что я бы ограничился её «шубой», но мамину стряпню, и ещё больше – маму, я люблю больше всех салатов, самой Розы Моисеевны и даже её дочки, умницы и красавицы, дай ей Б-г здоровья и хорошего мужа! Понимающий смешок в ответ…

– Да, спасибо! С одним яйцом, пожалуйста! – это уже маме, и, пока та суетится, принимаюсь за еду, не особо вслушиваясь в поднадоевшие разговоры…

… да и гости тоже – поднадоевшие. Я, честное слово, отношусь к ним с большим уважением, но… чёрт подери, не каждый же день!

Взявшись налаживать социальную жизнь, мама, как мне кажется, несколько перестаралась, и гости у нас бывают иногда в две, а по выходным – и в три смены! Все они требуют внимания… не говоря уж о том, что нужно накрывать на стол и как минимум садиться пить чай, и разумеется, не пустой.

Не скажу, что это как-то очень уж разорительно… но ощутимо. Если бы не наши с отцом побочные заработки на мебели, и не гостинцы, с которыми приходят некоторые гости, было бы довольно кисло.

Но гостинцы эти зачастую специфические, в виде очередной бутылки с «медалями», тортика, коробки с эклерами, плитки шоколады и палки колбасы. По деньгам если брать, так оно то на то почти и выходит, особенно если алкоголь учитывать, но по трудозатратам да-алеко не так! Да и куда девать «медалированные» бутылки? На стол, понятное дело…

По выходным мамам у плиты иногда с утра и до ночи, а надо ещё и гостей развлекать. Ей это, с одной стороны, в радость, но ведь упахивается… и сказать ничего не скажешь, потому что – в радость! Да и гости интересные, этого не отнять. Мама ухитряется фильтровать и подбирать людей как минимум порядочных и интересных, а временами и полезных.

Например, лысеющий Иван Аркадьевич, зачёсывающий пряди волос на плешь, несколько занудный и весь какой-то поеденный молью, неведомым образом «укротил» директора моей школы, и теперь у меня не то чтобы в полной мере свободное посещение, но нечто, достаточно к этому близкое.

Он русский, внук старого большевика, именем которого кое-где в провинции названы улицы и переулки, сын репрессированного и расстрелянного, а позже – реабилитированного троцкиста, и – диссидент, что не мешает ему служить в министерстве экономики. Диссидент он, впрочем, умеренный, и дальше кухонных разговоров вряд ли пойдёт.

Это, то есть диссидентство, вообще частое явление у людей, которые знают о Советской Власти чуть больше рядовых обывателей, и имеют удовольствие наблюдать Членов и кандидатов в оные в естественной, так сказать, среде обитания. А он, тем более, экономист…

Его супруга, Мирра, еврейка… и это тоже частое явление у детей и внуков старых большевиков, именами которых называют улицы. Процесс этот, по моему мнению, естественный, ибо пламенных революционеров в еврейской среде было полно, да и тяга к образованию куда как выше среднего по стране. Так что вращаются, в общем, в одних орбитах, и для скрещивания, притом самым естественным путём, не нужен никакой «институт еврейских жён».

– Котлетки капустные… – говорит мама, и я киваю отчаянно – обожаю!

– … нет, что ни говорить, но демократия… – это Илья Елисеевич сел на излюбленного конька, токуя и не слыша никого вокруг. Демократия у него, что характерно, ленинская… хотя где Ленин, и где демократия[34]34
  Даже сторонники Ульянова пеняли ему на диктаторские замашки и совершенную нетерпимость любого политического инакомыслия.


[Закрыть], мне понять сложно.

Но – есть и такие… искренние такие сторонники ленинского коммунизма, к которому, как к истокам, нужно вернуться, и вот тогда… Есть, дескать, некие письма и документы, и есть, разумеется, трактовка открытых источников – выборочная и сомнительная, в которую, как в любой религии, полагается Верить.

– … а вот в Америке… – перебивает его Семён, Ильич по паспорту и Израилевич по факту.

А факты о западной жизни в его изложении примерно такие же достоверные, как у Ильи Елисеевича, просто с обратной полярностью.

Спор их скорее теологический, поскольку очень много «достоверных источников» в виде письма от родственника Оттуда, или, напротив, родственника, который лично знал человека, который разговаривал с Ильичём! Опираясь на эти достоверные источники, они складывают это с «Все разумные люди»…

… и очень походят, как по мне, на сектантов.

Роза Моисеевна более благоразумна. Её вполне устроил бы советский строй, но только без репрессий и с возможностью ходить в синагогу, ну и свобод чуть больше, в том числе имущественных. Югославия или ГДР, или скажем, Чехия, видится для неё вполне подходящим вариантом, но важнее всего – доча.

То бишь выдать удачно замуж, можно даже за хорошего гоя, но только чтобы внуки были евреями, и чтобы у них всё было хорошо!

А Мирра… она просто вздыхает, восхищённо глядя на плешивого супруга, и ей в общем-то всё равно где и как, лишь бы с мужем. Сама она, кстати, моложе супруга на восемь лет, и вполне ещё симпатичная дама.

– Зефирку, зефирку возьмите! – мама ловко вклинилась в беседу, перебивая Илью Елисеевича, вошедшего в опасный раж.

– … завещание Ильича…

– Вы попробуйте! – мама чуть не в рот суёт её верному ленинцу, видя, как опасно раскраснелось лицо его оппонента, – И коньячком с лимончиком… ну как?

– Да, спасибо… – запал несколько потерян, и пламенный трибун покорно пережёвывает зефир.

– Так вы говорите, через синагогу можно? – выпытывает отец у Розы Моисеевны, и, пригласив голоса, они обсуждают возможность вывода средств на Запад. Пока – гипотетически…

Все эти разговоры пока такие, теоретические, но говорят об этом, кажется, решительно все! Говорят даже те, кто решительно осуждает, называя желающих покинуть страну – предателями…

… и говорят, что в этом осуждении есть толика зависти.

На Запад пока почти никого не выпускают, и сам факт подачи документов в ОВИР на выезд из социалистического рая, это ЧП, которое ставится на вид и обсуждается, а люди, никак к этому событию не причастные, понижаются в должностях и выкладывают партбилеты на стол…

… но люди об этом говорят, и пусть пока – шёпотом, но всё-таки – не молчат!

Глава 7
Горячка

– Н-да… – протянул похмельный мастер, взяв справку из «Скорой» и медленно пробороздил её красноватыми с перепоя глазами, – Ладно! Передам, ступай! Хотя погоди… что там сказали, надолго это?

Он вопрошающе уставился на меня с печальным видом, напоминая пожилого, усталого бассет-хаунда. Да и вся обстановка в кабинете, который он делит ещё с несколькими мелкими начальниками, отсутствующими в настоящее время, такая же усталая и печальная, навевающая тоску и напоминающая не то дрянной ломбард где-то в безнадёжной глубинке, не то давно заброшенную кладовку, которую начали было приводить в порядок, но бросили на полпути.

Пол, недавно покрашенный, но уже ободранный от постоянного передвижения столов, сдвигаемых при совещаниях или тогда, когда кто-то из мастеров перебрал и решил заночевать на работе, что случается не так уж редко.

Стулья все как один пожившие, из разных гарнитуров, каждый со своим характером, ревматичные колченогие инвалиды.

Стен крашены на высоту человеческого роста синей краской с вкраплениями разной мелкой дряни, а дальше – белёные, пыльные… и разумеется, наглядная агитация, грамоты, графики, вымпелы, таблицы и схемы, половина из которых, скорее всего, давно устарела, а может быть, изначально не имела никакого отношения к Трёхгорке.

Общее впечатление бедности, обветшалости и наплевательства… а ведь это Москва, одна из ведущих фабрик страны! Если же вспомнить станки конца девятнадцатого века, составляющие основу производственных мощностей, становится совсем грустно.

Какое там спасение СССР, какая перезагрузка и перестройка… Вот она, вся суть страны – обветшалая комната со старой разносортной мебелью, с покрывшимися пылью лозунгами и вымпелами, и похмельный начальник, выполняющий свои обязанности чёрт те как.

– Недели две точно, а потом, скорее всего, ещё столько же лёгкий труд, – отвечаю с печальным вздохом, стараясь выкинуть из головы несоответствующие моменту мысли, – и это в лучшем случае.

– Да тьфу ты… – начальство ничуть не фигурально сплюнуло в кадку с большим, разлапистым, но изрядно потрёпанным фикусом ветеранского вида, привыкшему ко всякому обращению, – одно к одному всё! Грипп, да скользота эта чёртова… работать некому, а тут ещё и ты со своей гитарой!

Виновато развожу руками и выскакиваю из кабинета, тут же врезавшись в профорга.

– О! Савелов! – нешуточно обрадовался тот, – Ты-то мне и нужен!

Не слушая ничего, он потащил меня в кабинет, схватив за больную руку.

– Саныч! Да мать твою! – вырвалось у меня.

– Ты у меня… – с угрожающим видом развернулся мужчина, выпятив редкозубую челюсть, и тут споткнулся глазами и выставленную вперёд забинтованную руку.

– Ах ты ж чёрт, – раздосадовано сказал он, поджимая губы, – вот незадача! Но ты это… с такими словами, да на старших?! Другой не посмотрит, и уши накрутит!

За каким-то чёртом затащив меня в кабинет, он долго и нудно сверлил мне мозг, выясняя, что именно я могу сделать для завода, пока бездельничаю на больничном? Ведь я же комсомолец… ах нет? А почему, к слову?

Комсомольская тема надоела мне так, что просто сил нет! Но я, не желая вступать ни в комсомол, ни в говно, упорно перевожу разговоры на личный конфликт с комсоргом, и, действительно, успел несколько раз показательно поскандалить с ним на публике.

– … щепу вытащили, – ною в ответ, не желая принимать на себя никаких обязательств и упорно не понимая разговоров о том, что я же советский человек, и вот в войну…

Это, к слову, тоже надоело, но всевозможные замполиты, как бы они не назывались, очень любят нажимать на такое. А ещё, пусть несколько реже – на давным-давно окончившуюся Гражданскую, военный коммунизм первых лет, и угнетённое положение пролетариата при царизме.

Разговоры о том, как много дала Советская Власть своим гражданам, ведутся, как правило, тогда, когда от человека что-то нужно, чтоб бесплатно, и притом с полным энтузиазмом. Ну или когда тебе что-то нужно от Советской Власти, будь то отпуск в положенное время, продвижение в очереди на квартиру и тому подобные блага, а Советская Власть, в лице конкретного начальника, давать тебе ничего не хочет.

Сразу заводятся разговоры о том, как в войну спали вповалку в окопах, о ржавой селёдке и куске дрянного хлеба в Гражданскую, и о том, что тогда никто не думал ни о каких благах. Всё это, разумеется, с подтекстом, будто требуя своё законное, ты предаёшь память павших в Борьбе за Это советских граждан. Все всё понимают, как правило… но когда с одной стороны работяга, а с другой – профессиональный демагог с обкатанными тысячи раз речами, да ещё и с репрессивным аппаратом, незримо стоящим за плечами, спорить бывает проблематично.

Ни петь, ни плясать, ни ещё каким-то образом участвовать в самодеятельности или оформлять стенды для фабрики, я не хочу вот ни капельки! Этому дай только волю, и нагнёт так, что ни вздохнуть, и всё это не через отгула́ и премии, а через сознательность советского гражданина и высокую честь, которую он, как представитель Партии и Общественности, решил мне оказать.

Вырвавшись наконец, заскочил к Петровичу, «порадовав» бывшего наставника. Впрочем, как бывшего… На разряд я сдал, и теперь, с официальной записью в трудовой, числюсь слесарем-наладчиком третьего разряда.

Но возраст… так что с одной стороны, я вполне самостоятельная рабочая единица, а с другой – Петрович отвечает за меня, как за несовершеннолетнего. Двусмысленностей такого рода у меня, в силу возраста и других факторов, полно, и, несмотря на декларируемую защиту детства, гнуть это дышло можно в обе стороны…

… и обычно гнут меня.

– Да ёб… – сморщился Петрович, узнав новость, с силой затянувшись и сплюнув табачную крошку, – ещё один! Серьёзно, иль так?

– Серьёзно, – снова виновато развожу руками, как и положено в таких случаях. Дескать, я бы с радостью (нет!) на родной завод, но вот обстоятельства…

– Катись давай, – благословил он меня, собираясь морщинами на лбу. Понятно, не в восторге… грипп, да улицы… в общем, работать сейчас не то чтобы совсем некому, но привычной прохладцы, возможности уйти на перерыв сильно пораньше, вернувшись сильно попозже, нет!

Выкатившись, удачно попал на знакомого снабженца возле проходной, неторопливо шествующего с какими-то папками и свертками на выход.

– Здорово, Михаил! – обрадовался он мне, тряся руку, и, человек бывалый и наблюдательный, сразу заметив травму, – Серьёзно?

– Ага… – рассказываю в красках о сути проблемы, не жалея времени. Ну, выговориться надо… особенно о, мать его, профорге поведать хочется! У снабженца с ним тоже контры, и меня он понимает, как никто.

– В поликлинику? – интересуется Иваныч, дойдя до машины и закуривая, – Подбросить?

– Спасибо, – киваю благодарно, – не откажусь!

С ним мы в хороших отношениях, притом (залог всех по-настоящему хороших отношений) взаимовыгодных. Я ему время от времени то билеты, то ещё что… ну и Иваныч, по возможности, помогает, а на заводе, несмотря на какую-то ничтожную официальную должность, он может немало. Да и помимо завода бывает…

Всего-то за полтора часа обойдя всех положенных медиков, вышел, щурясь на блёклое февральское солнце, и закурил, в кои-то веки не за компанию, а просто так. Впрочем, раз затянувшись, уставился недоумённо на сигарету, и, чуть помедлив, забычковал её и положил на укрытый от непогоды уступ, на радость местных алкашей.

Дохромав до остановки, спрятался от ветра, периодически выглядывая в поисках автобуса, но первым увидел не автобус, а Леру, неподдельно обрадовавшуюся мне. Впрочем, и я ей… мы в последнее время как-то незаметно сдружились, человек она очень интересный и яркий.

– Больничный, – сходу сообщаю ей, рассказывая о своей травме.

– Ой… – она прижала ладони в варежках к щекам, – а как же концерт?

– А вот как-то так, – мрачновато ответил я. Утешать меня девушка не стала, знает уже, как много надежды вкладывал я в этот концерт.

– Я вот из школы отпросилась, – нарушила она неловкое молчание минуту спустя, с несколько преувеличенным оживлением начав рассказывать о лекарстве, которое она должна забрать.

– А ты очень устал? – поинтересовалась она, – Может, компанию составишь?

Покосившись на неё, я понял, что Лера беспокоится о моём душевном состоянии, но, пожав плечами, согласился. Почему бы, собственно говоря, и нет?

– Может, пешком? – предложил я, – Тут недалеко, а время, кажется, есть.

Сверившись с часами, девушка согласилась, и мы направились в сторону Красной Площади, где и должна была состояться встреча.

– О! – оживился я, увидев по дороге пирожки, – Это хорошо! Будешь?

– Нет, недавно поела, – отказалась Лера, как мне показалось, с некоторым сожалением.

К Красной Площади мы подошли, когда я приступил к поеданию последнего пирожка с мясом, уже несколько остывшего, но всё ещё вкусного. Наклонившись чуть вперёд, чтобы не закапать пальто мясным соком, слушаю подругу, очень интересно рассуждающую о взаимосвязи свободы, культуры и экономики, особо не глядя по сторонам.

– Они за доллары продались! – внезапно услышал я, и, подняв голову, заозирался, увидев совсем рядом двух мужчин с листами ватманов, которые они только начали разворачивать над головами, и бегущих к ним…

… а вернее – к нам, мужчин в штатском.

– Жиды проклятые[35]35
  Желающие могут набрать в поисковой строке «Демонстрация семерых» и прочитать, как действовало в таких случаях КГБ, и насколько правдоподобны выкрики о «жидах».


[Закрыть]! – выдохнул один из них, врезаясь в меня и роняя на скользкую брусчатку, – Подстилки капиталистические!

Несколько раз пхнув меня кулаком в бок, он навалился всем своим немаленьким весом, заламывая левую руку со сноровкой опытного самбиста, и я взвыл от резкой боли, а по телу разом проступил холодный пот. Я было дёрнулся рефлекторно, не думая ни о каких корочках и последствиях, но больная нога подвела, и только впустую проелозила по камням.

– Поговори мне, сучёнок… – с ненавистью процедил мужчина, распалившись и ещё сильнее наваливаясь на меня, вдавливая в мокрую, грязную брусчатку, – Сопротивление? На-адолго пойдёшь…

– А мы тебе ещё добавим, – злорадно сказал он чуть погодя, вбивая свободную руку мне в почку, – и ни один суд…

– На Советскую Власть, сука, пошел?! – зачем-то громко выкрикнул он, ещё раз с силой ударив меня.

На этом, по-видимому, его словарный запас и отчасти запал закончились, и, несколько раз ткнув меня кулаком по почкам, он остался лежать на мне, тяжело дыша в затылок табаком и луком.

– … свободу… – слышу какой-то булькающий выкрик в нескольких метрах от меня, и звуки возни. Я, вжатый лицом в брусчатку, вижу только одним глазом, да и то – ботинки, изредка штанины, да заметно поодаль – любопытствующих граждан, но последних – очень смутно.

Ботинки и брюки суетятся, кого-то бьют и оскальзываются на камнях, иногда приседают, и тогда я вижу задницы, спины и мелькающие руки.

– А-а! – слышу женский крик и снова дёргаюсь, и снова – перехват руки, сминающие рану пальцы и суставы, вывернутые до такой степени, что ещё чуть, и разрыв связок. От боли уплываю куда-то далеко, обмякая. Это ещё не обморок, но рядышком…

– … мы из поликлиники, – слышу как сквозь вату, – у него рука ранена…

На некоторое время, судя по всему, я всё-таки потерял сознание, и в себя пришёл, уже стоя на неверных, подгибающихся ногах, не соображая, где я, и что со мной. Сообразил, впрочем, быстро… хотя толку от этого ровно ноль, и меня, ухватив за шкирку и не отпуская руку, впихнули в нутро милицейской машины.

Впихнулся я не сразу, больно ударившись голенями о железо, и меня куда-то в зад, в спину, в ноги, начали пихать форменными ботинками, утрамбовывая в железное нутро. Изнутри помогли, втянули в четыре руки и усадили на холодную скамью.

– Чёрт… – немного придя в себя, с раздражением стряхиваю с себя недоеденный пирожок, размазавшийся по всему пальто. Вид у меня, наверное…

– … и руку заново шить, – это уже вслух, – к гадалке не ходи.

– Если бы не я… – начала было Лера, выглядящая весьма потрёпанно, но не сломлено.

– Тс-с… – перебиваю её, – сказал бы я, если бы не кто… но уж точно не ты!

– Я предложила…

– Не вешай на себя чужую вину, – резко реагирую я, и та, чуть поджав губы, замолчала.

– Вас я тоже не виню, – чуть запоздало говорю диссидентам, на что один из них, благодарно кивнув, прикрыл глаза, кажется, пытаясь бороться с тошнотой. Второй, со страшно окровавленным лицом, сидит, чуть согнувшись и не реагируя ни на что. У него, как минимум, выбито несколько зубов, и не удивлюсь ничуть, если ещё и сломана челюсть, а то и лицевая кость.

Снаружи слышны обрывки разговоров, составленные как будто из агитационных лозунгов и трескучих фраз времён тридцатых, порванных на кусочки и склеенных чуть не вслепую. Прислушиваюсь…

– … подлые наймиты… – всё, дальше смысла нет напрягаться. Подлые наймиты – это вот эти два диссидента, а если совсем не повезёт, то и мы с Лерой.

Послышался звук мотора и отъезжающей машины, а чуть погодя поехали и мы.

– Извините… – невнятно сказал тот, что преодолевал тошноту, – я сейчас…

Его вырвало желчью, и в машине остро запахло. Ещё несколько спазмов…

– Специально не ел с вечера, – пояснил он, – но всё равно…

Я не сразу понял смысл фразы, а потом медленно кивнул. Идейный… впрочем, другие не выходят вот так, с самодельными плакатами, зная прекрасно, какие последствия их ждут. Только идейные… или вконец отчаявшиеся.

Я ещё не отчаявшийся и не очень идейный, но как я их понимаю… особенно сейчас.

Чуть улыбнувшись Лере, хотел было рассказать анекдот с политической окраской, но в последний момент прикусил язык. В крови ходит адреналин и хочется что-то делать, да хотя бы говорить… но не стоит, не та ситуация.

– Всё будет нормально, – сообщаю подруге с уверенностью, которую сам не испытываю, – вот увидишь!

– Знаю, – вяло ответила та, попытавшись пожать плечами, – Сам как?

– Ну… бывало и хуже, – хмыкаю с бравадой, – правда, нечасто.

Задумчивый кивок… и тот вид, который я называю «Ушла в себя, вернусь не скоро». Выглядит она достаточно потрёпанной, хотя вряд ли её так уж сильно били.

Другое дело, что она девушка, и не имеет не то что опыта мальчишеских драк, но даже банальных столкновений при игре в футбол или хоккей. Нет у неё привычки к тому, что её бьют…

Адреналин начал отходить, и боль, прежде отстранённая, постучалась в тело. Помимо собственно потревоженной раны и отбитых почек, ноют суставы, и, насколько я могу судить, опираясь как на спортивный, так и на ветеринарный опыт, последствия пройдут месяца этак через два, и это в лучшем случае. Травмы плеча, они такие… долгоиграющие.

Голени… задрав штанину, задумчиво полюбовался на содранную кожу, кровоподтёки и опухоли, набирающие силу прямо на глазах.

– Это на самом деле ерунда, – негромко говорю Лере, глядящей на меня с ужасом, – Выглядит страшно и больно, но недельку похромаю, а через месяц, наверное, и следов не останется.

Она не очень-то мне поверила, но спорить не стала. Тем более, мужчину с сотрясением мозга снова вырвало, а его товарищ начал терять сознание, и мы сосредоточились на том, чтобы привести его в чувство.

Об оказании какой-либо серьёзной помощи в тесной трясущейся машине, куда почти не проникает свет, я и не думаю. Кровью не истекает, осколки костей наружу не торчат, грозя повредить артерии, и ладно…

Везли нас достаточно долго, и у меня сложилось впечатление, что КГБшники катаются кругами. Ну не может же быть, чтобы у них, в самом центре Москвы, некуда было отвезти задержанных!