Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 4. Туманные острова"

Приносят аисты счастье?

Мы остановились на хуторе, где жили аисты. Крытая камышом хата стояла на лугу, окруженная ромашками и фиолетовыми султанами иван-чая. В траве виднелись нагретые солнцем красноватые лобастые валуны. Из таких же камней была сложена хата. Крепкие стены. На них кое-где виднелись царапины от осколков. На этом куске земли война растеряла много свинца и железа. В березе среди двора я нащупал четыре рваных осколка. Береза давно засохла, потеряла верхушку и стояла у дома, как отбеленная ветром кость. Хозяин не срубил остаток мертвого дерева. Прибил на верхушке деревянные перекладины с надеждой, что поселятся аисты.

Аисты поселились. Двенадцать лет назад построили гнездо и каждый год, возвращаясь из Африки, без ошибки находят камышовую крышу среди разливов воды и раненую сухую березу. Каждый год два-три голенастых птенца в середине августа становятся на гнезде во весь рост, машут крыльями – пробуют крылья. Потом они в первый раз слетают на камышовую крышу, первый раз меряют по лугу воду. А потом приходит день: с Балтийского моря, цепляясь за высокие сосны, ползут облака. Аисты делают прощальные круги над камышовою крышей, забираются все выше, выше и улетают в теплую Африку. Хозяин дома набивает в трубку отсыревший табак и думает вслух: еще на один год постарел…

Мы попросили напиться. Хозяин вынес горшок молока и деревянную посуду с теплой копченой рыбой. Сели на большой камень.

– Аисты приносят счастье?

Август Дужбри не спеша набил трубку, прислушался, как птенцы над гнездом трещали красными клювами.

– Что счастье… Сын с войны не пришел. Бабка пятый год лежит с ревматизмом. Этим летом телушку громом убило… Я стар верить сказкам. Аисты делят со мною заботы. Сяду вот так на камень и гляжу, как летают, хлопочут. Гляжу, гляжу – от сердца и отлегнет. Двенадцать лет рядом живем.

Года четыре назад весна, растопив снега, вдруг отступила. Ударил мороз: мелкая вода и мокрые лужи оделись коркою гололеда. Прилетевшие аисты ходили по льду и возвращались к гнезду голодные. День, другой – уже не стало силы взлетать. Сидят с обвисшими крыльями и даже клювами перестали трещать. Пошел старик Август в соседний колхоз просить лодку.

– Куда в такую погоду. Рыбаки и те неделю уже сидят.

Старик все-таки вышел в море и вернулся с корзиною мелкой рыбешки. Приладил к березе лестницу, накидал в гнездо рыбы. Потом еще раз выходил в море, а потом весна образумилась. Оттаяли болота, запрыгали по лужкам лягушки. Аисты положили в гнездо два яйца…

– Аугуст, Аугуст! – позвали из дома.

Старик ушел, погремел в сенях жестяною кружкой.

– Второй год лежит. Прошлым летом попросила кровать к окошку поставить. Лужок из окна виден, а если кверху глядеть – аистов видно.

По двору, подхватив зубами драный ботинок, носится щенок. Теленок все норовил оборвать привязь и дотянуться к белым ромашкам возле канавы. Наседка шустро копала ногами навоз. Самый проворный из ее сыновей первым хватал из-под матери червяка и кидался бежать. Все желтое семейство кидалось вслед отнимать.

– Трех цыплят утянул коршун, – сказал Август.

Старику одному приходится управляться с хозяйством. Совсем немного времени остается, чтобы набить трубку и посидеть на камне, поглядеть, как кружатся аисты, как три молодых птенца пробуют крылья.

– Аугуст, Аугуст… – позвали из дома.

Мы попрощались.

Приносят аисты счастье?

Приносят аисты счастье.

Максим и Наташа родились в степном поселке и никогда не видели еловых шишек. Отец приехал работать в новый сибирский поселок. Ребятишек привезли ночью. Сонных отнесли на третий этаж пахнущего смолой деревянного дома. Утром ребятишки проснулись и запрыгали у окошка:

– Ой, ой, что выросло!

Против окна темнели еловые ветки с большими желтыми шишками.

– Побежали срывать!

Две пары ног застучали по деревянным ступеням. Слышим внизу разочарованный голос:

– Ой, уже высоко…

Вернулись, сняли пальтишки, бегут к окну.

– Максим, опять близко!

Мы сидим, молчим, улыбаемся. Что будет дальше? Слышно: пыхтят по лестнице. Уже не раздеваясь, прямо к окошку:

– Близко!

Кубарем по лестнице… Молчание. Потом голос Максима:

– Я их тут буду стеречь. А ты беги в комнату…

Наконец поняли, в чем дело. Водят по стеклу пальцем.

– Наташа, а зачем срывать? Если сорвем, на что будем глядеть в окошко? Пусть все глядят: и мама, и папа, и дядя Вася…

Мы переглянулись.

Не надо ли нам учиться иногда у детей?

Фото автора. 16, 20 августа 1964 г.

За что умирают солдаты

Во время боя к выстрелам привыкают. В тишине от выстрела вздрагиваешь. Двадцать лет назад редкая семья не получала конверта с короткой вестью: «Убит…» Война зашла в каждый дом. Мы стояли в те годы насмерть, и глаза наши были сухими. Сегодня одно известие о погибшем солдате нас будоражит. За что сейчас умирают солдаты?

В один день в разных концах земли погибли двое парней, американец и русский. Американец погиб во Вьетнаме. Русский погиб в Алжире. За что погибли солдаты?

«За что?» – спрашивает американская мать, госпожа Кан. Материнский крик отчаяния опубликовали газеты: «Мне очень трудно написать это письмо. Мое сердце разрывается на части между любовью к своей стране и любовью к правде и справедливости… В далеком Вьетнаме наши юноши убивают вьетнамцев, а вьетнамцы убивают наших юношей». Мать русского парня живет в селе около Шепетовки. Слезы у всех матерей одинаковы. Ответы на вопрос: «За что?» – разные.

Вчера я встретился с алжирцем Буджема Уабади. Он приехал в Москву на форум. Мы сидели на третьем этаже московского дома и говорили об Алжире и Шепетовке.

Буджема рассказал: «Вы знаете, конечно, какой была наша война. Мы решили победить или умереть. Чтобы нас задушить, французы сделали эту полосу. Страшная полоса. Тысяча двести километров на западе вдоль границы с Марокко, шестьсот километров – на границе с Тунисом. Железные столбы – колючая проволока – мины. Колючая проволока – мины – ток высокого напряжения – артиллерийские и пулеметные гнезда и опять мины. Французы не жалели денег на эту полосу, и она удалась. Никогда на земле не строили такого мощного военного заграждения. Французы думали: никто из алжирцев не уйдет за границу, никто из алжирцев не вернется через границу с винтовкой в руках. Французы думали переловить и задушить всех патриотов. Ночами мы все-таки проходили эту страшную полосу. Мы подрывались на минах, но проходили. Мы не боялись смерти и потому победили. Мы уже давно не стреляем. Мы выращиваем пшеницу и апельсины. Но полоса вдоль границы осталась: железные столбы – колючая проволока и мины. Двенадцать миллионов мин. У нас населения – двенадцать миллионов. На каждого алжирца приходилось по мине».

Николай Пяскорский. Это последний снимок, присланный из Алжира.

Позавчера я встретил офицера, прилетевшего из Алжира в Москву. Его зовут Казьмин Лев Алексеевич. Разговор состоялся за чашкой кофе на Шереметьевском аэродроме. Чемоданы прилетевшего были покрыты алжирской пылью – два дня назад он слышал, как рвутся мины.

«Я хорошо знаю эту полосу, заросшую бурьяном. Да, двенадцать миллионов мин. Я видел мальчишку из города Ла Каль. Омар… забыл фамилию. Мальчишка без рук. Я видел людей на костылях, видел могилы. Мины пролежали в земле более пяти лет. Но это надежные мины. Они еще двадцать лет будут срабатывать безотказно. Заблудился путник, старуха пошла за коровой, мальчишка полез в бурьян. Мальчишки везде любопытны… Подсчитано – двадцать тысяч убитых и раненых. Много хороших земель заросло бурьяном. Западные специалисты сказали: «Разминировать? Очень большая работа и очень опасная. Стоит она…» – и назвали огромные деньги.

В 1962 году Бен Белла обратился за помощью лично к Хрущеву. Советский Союз немедленно послал в Алжир специалистов. Я тогда был в этой группе. Посмотрели: да, работа будет тяжелая и опасная. Мне пришлось руководить этой работой».

«Работа, как на войне. Каждый день из городка Ла Каль машина увозит группу наших минеров. Каждый день кто-нибудь из них может и не вернуться. К полосе нельзя подступиться без техники. Работают танки. Работают катки, тягачи. Потом идет пеший солдат с миноискателем. Мины разные. Большие и маленькие. Мины, которые рвутся в земле, и мины, которые прыгают и взрываются над землей. Танк идет, подминая железные заграждения, под танком рвутся мины. Танк вздрагивает, покрывается копотью и следами осколков, но продолжает ползти. Танк становится, когда мина рвет гусеницу. Сидишь в танке, кажется, небольшого калибра снаряды беспрерывно настигают машину. Глохнешь от содроганий брони. Но больше всего донимает жара. Обычно на солнце – пятьдесят градусов. В танке – под шестьдесят. Мало кто знает, что значит шестьдесят градусов в танке. Работаем сорок минут, потом перерыв. А потом снова метр за метром по минам. Сплошной гул разрывов, копоть. Горит бурьян, в сильный ветер загорается хлебное поле. Тушим, ремонтируем танки и снова шаг за шагом по минам. За танком пускаем катки. Опять взрывы. Потом осторожно с миноискателем идет человек, как на войне после боя. Как на войне, минер не должен сделать ошибки, ни одной. Есть места, где алжирская полоса идет по болотам или по скалам. Танку там не пройти. Человек остается один на один с минами. В Алжир послали самых опытных, самых смелых. Уже на многих километрах, которые мы прошли, растет пшеница, пасутся овцы, мальчишки могут ходить, где им вздумается. Мы были осторожны. И все-таки в нашем деле смерть всегда тебя караулит».

Николай Пяскорский… Лев Алексеевич хорошо знал солдата. Они часто вместе сидели в танке, вместе дышали копотью и сладковатым дымом взрывчатки. Они вместе делали утром зарядку, прежде чем сесть в машину и поехать «на линию». Солдат Пяскорский был самым спокойным и самым знающим. Когда в части, где он служил, спросили: кто поедет в Алжир? – он первым сказал: «Я поеду». В Алжире к командиру пришла старуха. Ее корова зашла на минное поле. У старухи ничего не было, кроме этой коровы. «Кто возьмется помочь старухе?» Пяскорский сказал: «Я пойду». И он вывел корову с минного поля. Старуха упала на колени целовать солдатские руки…

Пяскорский обезвредил десять тысяч мин. Но одна мина стерегла солдатскую жизнь.

«Это случилось утром. Николай с миноискателем шел вдоль полосы. В десяти шагах был его друг Виктор Толузаров. Николай слушал шорох в наушниках и, отыскав мину, ставил красный флажок. Двенадцать флажков… А потом с танка увидели взрыв, которого не ожидали…

Это была даже не ошибка минера. Это была случайность, которую не упреждают ни опыт, ни осторожность. Когда имеешь дело с двенадцатью миллионами мин, это почти неизбежно…»

На всей земле все люди одинаково дорого ценят жизнь. Все люди одинаково понимают благородство и бескорыстие. Ничего не может быть бескорыстней и благородней этой жертвы ради сотен других человеческих жизней. Отдать солдату последний долг пришли пастухи, крестьянки, жители городка, старухи и парни в белых алжирских рубашках. Они мало что знали об этом солдате. Для них он был человеком из Советской России. Это был случай, когда, отдавая солдату почести, люди с благодарностью и любовью думали о стране, пославшей его.

Солдат вечным сном спит на родине у дороги из Шепетовки в село Городище. Блестят под солнцем натертые сапогами и колесами камни. Когда Николаю было семнадцать лет, он начал работать. Он мостил эту дорогу, подгоняя друг к другу угловатые камни. Эту дорогу не скоро сотрут колеса и крестьянские сапоги. Пять километров дороги от села в Шепетовку, в ту самую Шепетовку, где жил Николай Островский. В Алжир солдат увез книгу непреклонного человека. По этой книге люди учатся быть сильными. Для Пяскорского Островский был к тому же и земляком. А это много значит, когда уезжаешь далеко от отцовского дома и когда обязательно надо быть сильным.

На могилу солдата чьи-то руки каждое утро приносят полевые цветы. Это не один человек. Это проходят по мощеной дороге разные люди и кладут на могилу цветы. Горят на могиле розы, привезенные из Алжира. Школа, где он учился, названа его именем. Сельская улица названа его именем. Портрет в Шепетовке висит рядом с портретом Островского. У солдата люди учатся быть сильными.

Минувшей весной без него цвели вишни у дома под соломенной крышей. Этим летом в Алжире без него созрели пшеница и апельсины. Этим летом на десять годов постарела женщина, Пяскорская Федосья Филипповна – мать солдата.

«Он любил ловить рыбу. Бывало, скажет: «Мама, я сейчас» – и побежит к пруду вот по этой дорожке».

Почему-то он больше всего запомнился матери бегущим по этой дорожке к пруду. У матери за одно лето потемнело лицо. У отца за одни сутки, пока лежала на столе алжирская телеграмма, голова стала белой. Отец не уронил слезы. Он сам минер. Прошел войну до Берлина, ранен. Отец знает, как умирают минеры. Отец работает сторожем в школе. Вечером, когда умолкают голоса ребятишек и школьные коридоры становятся гулкими от тяжелых мужских шагов, школьный сторож останавливается около красной доски с портретом сына, потом зажигает лампочку над картой с двумя полушариями. В который раз ищет отец на карте лоскут земли с надписью «Алжир» и думает, думает…

Спелые сливы склонили ветки в садах Городища. Светлыми фонарями светятся в листьях осенние яблоки. В Алжире созрели апельсины и хлеб. Одно солнце наливает плоды в разных концах земли. Под этим солнцем блестят камни мощенной солдатом дороги…

Две матери, проснувшись утром, вытирают слезы. Два солдата на земле погибли в один день. Американец погиб во Вьетнаме. Русский погиб в Алжире. Слезы по сыновьям у всех матерей на земле одинаковы. Но ответы на вопрос: «За что погибли солдаты?» – разные.

Шепетовка – Москва. 16 сентября 1964 г.

«Видим звезды!»

Наш специальный корреспондент Василий ПЕСКОВ передает с космодрома Байконур

Космодром. Я должен немедленно передать, что случилось. Только что в небо ушла ракета. Вон в синеве еще горит рубиновый огонек. Даль и синева делают яркое, солнечной силы пламя рубиновым огоньком. Вот уже и его не видно. Вот мелькнула серебристая чешуйка отделившейся первой ступени. Люди еще не опускают биноклей, но ничего уже нет, кроме тонкого дымного следа. Синее холодное небо. Ракеты как будто и не было. А ведь всего полторы минуты назад она стояла вон там, на желтой полосе косогора. Не улеглись еще клубы красноватого дыма, и не остыли еще камни, нагретые жаром ракеты. Сто раз гляди – и сто раз будет колотиться в висках от волнения: нет на Земле сейчас зрелища более величественного, чем этот подъем огромной машины на ослепительно белом столбе огня. Рев этого пламени слышишь всем телом. Он начался легким шипением у основания ракеты, потом от него задрожала земля, казалось, зашевелилась трава. Сейчас тишина, какая бывает всегда, когда люди еще как следует не опомнились от того, что увидели. Вот все бросились к телевизору. На экране лицо Комарова, видимость не очень хорошая. Но голос у космонавта бодрый:

– Все в порядке, все трое чувствуем себя хорошо!

И еще голос:

– Видим звезды!

Это голос Феоктистова. Значит, они уже далеко, если видят черное небо и звезды. Нам сейчас видно только синее, беззвездное небо.

Их трое сейчас видят звезды и осеннюю Землю с большой высоты. Космический экипаж начал работу. Я расскажу о последних днях перед этой минутой.

С самолета мы любовались осенним пожаром. Леса и рощи были в огне.

– Любопытно, а с орбиты они различат эти краски?

Мы не отрывались от окон. Самолет летел целый день. Самолет вез газеты, семерых журналистов, коробки с новыми кинофильмами. Жена Гагарина передала мужу на космодром теплую куртку. В прошлом году на космодроме мы страдали от зноя и жажды. Теперь под крыльями поблескивал лед в мелких лужицах и полыхали краски осенних костров.

В канун старта. Константин Феоктистов, Борис Егоров, Владимир Комаров.

Космодром. Ночь. Синие и красные огни около самолетов. Голос из темноты:

– Новые кинофильмы привезли или нет?

Космонавты приехали сюда четырьмя днями раньше. Они поселились в новой гостинице на краю городка. Удобный, хороший дом. А поблизости корт…

Космонавты сейчас поголовно увлечены теннисом. Дома у нас вырастают гораздо быстрей деревьев. У гостиницы пока нет зелени. Песок и геометрия асфальтовых линий. Район новой гостиницы мы не в шутку окрестили Нубийской пустыней. Может быть, более всего от досады за то, что в гостинице нас, журналистов, не поселили: чтобы не мешали космонавтам.

Космонавты готовятся. И пока что не ясно, кто полетит. Каждому из них, конечно, небезразлично, кто полетит, но вида не показывают. Тренировки, игра в теннис, поездки к месту, где стоит новый корабль. Этот корабль имеет название «Восход». Корабль поднимет сразу троих. Кто будут эти трое? Слово за Государственной комиссией.

Дни стоят тихие, солнечные, прозрачная синева заливает желтую безлюдную степь. Летят утки на юг. В садике у старой гостиницы пасется перелетный вальдшнеп.

Государственная комиссия. Длинный зеленый стол в просторном зале. За столом ученые, ракетчики, журналисты, кинооператоры, космонавты. Все вместе сказали не более тысячи слов. Из них самые важные три – три фамилии. Комиссия решает: полетят Комаров, Феоктистов, Егоров.

Не все космонавты за этим столом – бывшие летчики. На Феоктистове черный костюм, рубашка с галстуком. В такой одежде он, наверное, является на заседания ученых советов. Даже внешний вид человека говорит: в космических делах началось что-то новое. На Егорове тоже штатский костюм, он заметно волнуется:

– Я знаю, в полете будут трудности. Я пройду через них.

Ученые знают: пройдет.

Главный Конструктор сказал на комиссии: мы за прошедший год подросли. На этот раз новый корабль, новые задачи…

Рано утром, поеживаясь, протирая покрасневшие от бессонницы глаза, спешим на площадку, где готовится к старту ракета. Километры бетонной дороги. Ярко-красный восход. Видели полотно «Рокада» у Нисского? Очень похож. Нас ждет встреча с одним из главных создателей чуда нашего времени – ракеты-носителя.

Знакомое лицо. Человек помнит журналистов по именам, даже с шутливыми прозвищами.

– Ну что же вам рассказать?

Он рассказывает малую часть того, что знает сам о ракете. Но для нас, гостей космодрома, и этого малого много. Спрашиваем. Главный Конструктор подробно отвечает на вопросы, как ракета ложится на заданный курс.

– Да, я согласен: красивая машина, – улыбается Главный Конструктор. – Я слышал о ней стихи одного нашего техника. Честное слово, растрогался. Я ведь знаю, что вы напишете. Вы напишете, что ракета выше здания МГУ и упирается в облака…

Шутливый разговор прерывается коротким, в пять слов, докладом Главному. Он сразу становится серьезным.

Встреча у ракеты за 20 часов до старта ни с чем не сравнима. Ракетчики сегодня проверили каждую гайку и каждый болт, каждый прибор. Сейчас говорят космонавтам об этом. Они хотят, чтобы их уверенность передавалась тем, кто полетит.

Трое космонавтов стоят рядом. Сзади ракета, впереди несколько сотен человеческих глаз. На этот раз космонавты выглядят непривычно. На них голубые куртки, темно-серые с манжетами брюки, в руках легкие шлемофоны. Это все, что заменит на этот раз уже привычный для нас громоздкий скафандр. Они очень красивы в эту минуту, трое мужчин! Цветы, цветы. Цветы подносят девушки. А вслед за ними из толпы прорывается в рабочей спецовке невысокого роста парень, почти мальчишка. Скромный букетик из рук рабочего особенно дорог. Короткие речи. Говорят ракетчики, рабочие, инженеры. «Хорошего старта, успешной работы, мягкой посадки». Инженер в очках перебирает листок со стихами, волнуется.

– Это вам, не обижайтесь, что по бумажке читал.

– Спасибо, друзья, спасибо за все: за ваш труд, за вашу работу, за ваши волнения. Мы сделаем все как надо…

После прощания космонавты поднялись на корабль, к вершине ракеты. С полчаса по металлическим трапам мелькала голубая одежда. Потом они спустились на землю. Автобус разлучил их с ракетой до завтра. Наверх ракетчики предложили подняться и нам, журналистам.

Вы помните по кино лифт, уходящий к вершине ракеты? Лифт каждый год уносил кверху кого-нибудь из знакомых. Теперь он уносит новых космонавтов. В прошлом году мы видели, как вверх поднялась Терешкова. Вот он, этот лифт – металлический ящик с обивкой внутри и лампочкой наверху. Он быстро везет нас не знаю уж на какой этаж. Ветер срывает берет с головы, свистит в металлических переходах.

– Поживей, братцы, экскурсовод Гагарин может насморк схватить, – шутит Юрий Алексеевич. Он объясняет:

– Вот в первом кресле будет сидеть Комаров. Вот место для Феоктистова, вот место бортового врача. Вот ручка управления кораблем. Вот эта штука была и на моем корабле.

Непосвященному не разобраться в аккуратных ящиках и контейнерах снаряжения корабля. Приборы и световые табло, глобус, телекамеры и приборы для навигации. Завтра они начнут служить трем путешественникам.

Глядим, опершись на поручень, вниз. Неузнаваемо странными ползают по бетону машины. Сверху видно: свернул в поселок голубой автобус. Сегодня это последний маршрут космонавтов. Ужин, сон, и завтра утром в дорогу.

Утро 12-го числа. Уезжая на космодром, вспоминаем гагаринское 12 апреля и 12 августа позапрошлого года. Счастливое число! Через час инженеры-ракетчики и ученые, собравшись вместе, скажут последнее слово: лететь или не лететь? На доске у выхода с бетонной площадки старта собраны уже почти все сигнальные флажки, висевшие на ракете. Все испытания закончены. На старте ждут последнее слово комиссии.

На всех станциях наблюдения тоже ждут последнее слово комиссии. Возле ракеты я говорю с человеком, который скажет последнее слово: «Пуск!»

Вот подземный бункер, где будет сказано это слово. Там ждет включения аппаратура управления стартом.

Наконец получено желанное слово: «Лететь!» Последние доклады: «Проверено, нет замечаний!»

К подножию ракеты автобус привез пассажиров. Друг за дружкой, как на обычной городской остановке, спрыгнули на бетон. Один, второй, третий. Белые шлемофоны, легкие синие куртки, светло-серые брюки. Обувь, видно, каждый выбирал по своему вкусу. На Феоктистове легкие светлые полуботинки. Обувь и куртки космонавты снимут перед входом в корабль.

Наклоняюсь к ученому, что стоит рядом:

– Не опасно ли все-таки без скафандров?

– Корабль надежный. Возьмите подводную лодку, люди на ней ведь ходят без аквалангов. Примерно то же и здесь.

Две минуты прощания: «Ну пока… Ждем… Счастливо…» С мостика, у самого верха ракеты, глядят вниз испытатели. Полсотни шагов по бетону к ракете. Уходят. Один, второй, третий. Я вижу, как космонавты уходят к ракете: так, переговариваясь друг с другом, еще ни разу не уходили.

Егоров и Феоктистов заходят в лифт, Комаров остался внизу, слушает председателя Госкомиссии. Еще один щелчок лифта. Вот уже три синие куртки мелькают меж решеток трапов. Лиц снизу не разглядеть. Вот стоят у корабельного люка, вот кто-то вошел. Наверное, Егоров. Его место крайнее справа. Еще один – Феоктистов. Нет, снова трое у борта трапа. Обернувшись в нашу сторону, подняли кверху сцепленные руки. Снимаем шапки и машем. В корабле исчезает один, второй, третий.

– Все, кто не занят работой, – покинуть площадку!..

Пункт наблюдения. Греемся чаем, не оставляя блокнотов, жуем колбасу, применяем бинокли. Знакомый генерал отзывает в сторону, немного смущаясь, показывает листок. Стихи…

У стереотрубы, не отрываясь, глядит на ракету ученый. Три дня назад не было ясно: Феоктистов летит или этот ученый? Мы знали, что он очень хотел полететь, что у него интересная научная программа.

– Огорчены?

– Перегорело… Тем более, я думаю, это не последний запуск…

Между тем космонавты уже обжились в корабле. У них позывной: «Рубин». Комаров сообщает температуру и влажность на корабле, сообщает о включении приборов и аппаратов. Уже получены с корабля сообщения о самочувствии экипажа. Разыскиваем знакомого медика.

– Да, все в порядке: пульс – 80–90, дыхание около 20. Все находится в пределах завидной нормы.

Каждую линию на ракете помогает разглядеть холодный, прозрачный воздух. Большим зеркалом сверкает на солнце люк. Уже ни одного человека возле ракеты. Стая крупных птиц опускается в жухлую траву недалеко от ракеты.

– Готовность 15 минут…

Кажется, уже писал однажды, что время в эти часы идет по каким-то непривычным законам. За 15 минут я успеваю, не отрываясь, исписать полблокнота странными, может быть, понятными только мне и только сейчас словами: «Что думает сейчас жена Комарова?» «Партийные билеты берут или нет?» «У Егорова почти детская улыбка».

Минута готовности…

Я слышу, как прерывисто дышит кто-то за моей спиной. Боюсь проглядеть главный момент. Отчего же волнение? Ведь я уже дважды видел такое…

Голос Гагарина: «Рубин», «Рубин»! Только что на космодром звонили Никита Сергеевич Хрущев и Леонид Ильич Брежнев. Просили передать вам привет и добрые пожелания в дорогу».

Голос Комарова: «Передайте нашу большую благодарность партии и правительству. Наш экипаж сделает…»

– Пуск!

Последние слова Комарова тонут в реве ракеты.

Фото автора. Байконур, 12 октября. 13 октября 1964 г.