Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 5. Мощеные реки"

Я живу в большом опустевшем к осени доме. Ночью приходить в него страшновато. Он как старый брошенный замок. Скрипят и глухо повторяют шаги половицы. Скрипят двери, скрипит рама в комнате с окном, выходящим к лесу, скрипит некрашеный стол у меня в комнате. И не поймешь: дом обрадовался или недоволен твоим приходом?

Только одно существо шевельнулось в ответ на шаги. В доме живет черепаха. Если открыть двери, она ползает из комнаты в комнату, но я застаю ее всегда в одном месте – около ножки стола.

– Ну что, скучно одной?

Черепаха странно моргает и прячет голову в панцирь. Маленькую, не больше карманных часов черепаху я поймал вечером возле реки. Услышал шорох ивовых листьев и накрыл картузом. Я ужинаю, сажусь за бумаги. Черепаха в это время сидит на столе. Странное существо, не знает края стола, и мне краешком глаза надо следить за ее черепашьим шагом.

В полночь у дома кричит сова. Ее беспокоят освещенные окна. Скрипит неплотно прикрытая рама, и слышно: по опушке ветер гонит сухие листья. Холодно. Одно одеяло уже не греет. Кидаю сверху тулуп и тушу свет. Над кроватью висит чучело коршуна. Луна забирается в комнату, расстилает под окнами три синих половика, синей точкой отражается в стеклянном глазе коршуна. Я засыпаю. Черепаха всю ночь бродит по бесконечно длинному коридору, ищет выход из дома.

Утром дом уже не кажется живым и таинственным. Я иду в соседнюю комнату, выбираю из кучи арбуз, беру яиц из ведра, режу ломоть черствого хлеба… Закрываю окна. Наливаю для черепахи воды в щербатую сковородку…

У порога ночь собрала желтую кучу листьев. Листьями укрыты дорожки от дома. Дорожки ведут к озерам и неизвестно куда по лесу…

Странная была встреча. Олень глядел на меня и не спешил убегать. Обычно оленя редко увидишь. Тысячи лет научили животных: от встречи с человеком ничего хорошего не бывает. Олень, еще не родившись, знает: запахов дыма и человека надо бояться. Делали опыт: над яйцом страуса, из которого вот-вот должен был появиться птенец, включили магнитофонную пленку с криком хищника – охотника за страусами. И что же?.. Яйцо шевельнулось! Страусенок света не видел, но знал уже своих врагов на земле. Такие знания получает в наследство каждое из животных, но только самую малость. Остальное добывай сам. Больше знать будешь – легче выживешь. Этим и объясняется давно замеченное любопытство зверей. Все новое, непривычное пугает, но и держит зверя на месте. Любопытство!

…Два сливовых глаза глядели на меня не моргая. Ноздри тянули воздух и выпускали две струйки морозного пара. Олень стоял задом, круто повернув голову. Я почти не дышал, не шевелился. Оленю надоела неясность. Он шаркнул передней ногой и опять замер. Не знаю, чем бы кончилось единоборство двух пар любопытных глаз, но откуда-то появилась сойка и ошалело застрекотала. А это в лесу сигнал: опасность! Сигнал сорвал с места пружину из тугих мускулов. Олень прыгнул в сторону, задел ореховый куст. Сверкнуло между осинами оленье «зеркало», стихли удары копыт по сухим листьям. Сойка с минуту не могла успокоиться, прыгала по осине и стрекотала. Лес на два километра вокруг по этому крику знал: что-то случилось.

Журавли улетели. Вечером долго кружились над лесом, над хутором – то смешаются, как грачи, то построятся треугольником. Утром их уже не было. А сегодня мы опять услышали журавля. Он летал над полем неубранной кукурузы, повернул к Вьюнову болоту, опять явился над полем и все время кричал.

– Тот самый, – сказал Василий Александрович. – Самку я на чучело подстрелил, а он все лето тоскует, зовет, от стаи теперь отбился…

Пошел разговор о привязанности в природе.

– …В особенности у волков замечал. Спарились – все: любовь на всю жизнь. Помню случай: убили на приваде волчицу. Глядим, что за притча: мясо нарвано, а не съедено. Я ночью вздумал подвыть. Волк отозвался и на меня вышел, посчитал, что волчица зовет. Ну и попал под ружье. Поглядели – а волк-то беззубый. Ни одного зуба. Волчица мясо ему рвала…

Над краем леса кружились опавшие листья, шуршала кукуруза и кричал одинокий журавль.

Радость у человека может вызвать большое событие и незначительный случай, мимолетное слово, звук, тишина, цвет неба, форма резного наличника на окне мелькнувшей по дороге избы…

Сегодня я бросил рюкзак и присел на ворох нанесенных ветром в лощину листьев. Около самого уха дребезжала погремушка кузнечика. Запоздало серебрились шары одуванчиков. Клен, вязы, дикая груша освещали поляну красным и желтым светом. Разворошенные листья источали запах вина. Красные сережки семян неподвижно висели на облетевшем кусту бересклета. Все было опущено в тишину и перепутано паутиной погожего дня. Я услышал шаги. Думал, идет лесник, косивший у речки осоку. Оглянулся – по листьям прыгает дрозд. И так резво, небоязливо, что я подумал: сама Радость прыгает на поляне.

Мы ловили хохуль. Ловля такая: в воду перед норой ставят большой сачок и начинают «топтать», выгонять зверя. Мы так натоптались за день, что еле добрели на кордон Серебрянка. Лесник, хозяин кордона, доил корову. Двое мальчишек сгребали в кучу сухие листья.

Хозяин нарезал хлеба, принес меду и молока.

– По-прежнему один хлопочешь?

Лесник грустно кивнул.

Мы знали: человеку, кроме лесного дела, приходится и стирать, и хлопотать в огороде, корову доить, возиться с посудой. Все хозяйство на нем. И два мальчишки растут.

– Ей тяжелее… – Лесник кивнул на дверь, прикрытую ситцевой шторой.

У жены лесника ревматизм. Уже три года не поднимается.

Лесник полотенцем попытался разогнать мух, устало сел возле окна, и я первый раз увидел его улыбку. Во дворе маленький шустрый котенок крался к голубю. Большая жирная птица клевала просо и совсем не боялась охотника. Котенок подполз, прыгнул. Голубь взлетел, но тут же сел и продолжал собирать зерна. Котенок опять пополз.

– Нюра, ты погляди, погляди в окошко, – громко сказал лесник.

За ситцевой занавеской послышался шорох, заскрипела кровать.

– Вот разбойник… – Голос у женщины был тихий и счастливый в эту минуту. – Митроша, ты бы сказал ребятишкам, пусть загонят телка, а то опять забредет на капусту…

Котенок сел возле голубя и стал смешно умываться. Скрипнула кровать, и все утихло за ситцевой занавеской…

В лесном доме жило счастье и поселилась теперь беда.

Косо, пополам с дождем сыпались листья. Чай, огонь в печке и сухая рубашка были где-то километров за восемь. Лесные лужи хлюпали под ногами, и мокрые листья прилипали к щеке. Тепло сохранилось только под рюкзаком, на спине.

И вдруг дорожка, петлявшая в холодном молодом сосеннике, вывела на поляну под большую рябину. Ничего не изменилось. Летели листья, холодные капли падали с веток. Но я стоял у рябины и чувствовал: согреваюсь. Большие пятна красного цвета излучали тепло. Я сломил ветку рябины и шел, как с факелом. Дождь вперемешку с березовым и дубовым листом, казалось, чуть потеплел.

«Тебе признаюсь. Я стрелял в человека…»

Мы лежим с егерем в шалаше, в самой глухой части лесного озера. Тут живут барсуки, совы, еноты, в этих кварталах ревут олени. Мы решили заночевать, чтобы утром поснимать лосей и оленей. Ночь безлунная. В треугольнике шалаша видно звезды. Слышно, как падают листья, далеко в темноте кричат совы и хрустит сухая трава у лошади на зубах. На поляне – туман. Видно только спину и голову лошади.

«Тебе признаюсь, – говорит лежащий рядом со мной человек. – Был у нас бригадир. Вся деревня его не любила. Однажды вечером слышу – отец с матерью говорят: «За что же он так: издохни, говорит, и дети пусть твои передохнут». У отца, чувствую в темноте, – слезы. А я-то знал, чего и отец не знал, может быть. Я видел, как бригадир к матери приставал. Он ко всем приставал, пьяный, глаза красные… Мне было тринадцать, но я уже все понимал. И было у меня ружье двадцать восьмого калибра…»

Рассказчик умолкает на полминуты. Мы слушаем, в какой стороне заревели олени, и кутаемся поплотнее в тулуп.

«Вот… Двадцать восьмой калибр. Я стрелял куликов, а тут пулю сковородой накатал и стал стеречь. Как раз вот тут, на озере, по соседству и подстерег. Гляжу из кустов: бригадир крадучись выбирает чужую сетку. Я прицелился. Руки дрожат. Щелк! – осечка. Еще раз – осечка. Еще раз… Бригадир услышал, наверно, щелчки, подозрительно глядит на кусты и потихоньку начинает грести в залив. А я почему-то сильно обрадовался, что осечка. Поднялся. Отошел в лес. Дай, думаю, еще раз щелкну. Взвел курок… До сей поры выстрел звенит в ушах. Тот же патрон. Я даже не открывал замок у ружья, просто четвертый раз взвел курок. Пуля срезала сук у сосны и застряла в другой сосне. Нам повезло обоим. Он остался. И я… Как бы я жил… Только потом понял, какой камень мог бы носить… По дороге домой встретился с бригадиром. «Ты, – говорит, – никого тут не видел?» Я сказал: «Нет, не видел». Шли по лесу вместе. Он молчал. И я молчал. Через неделю бригадир дешево продал хату и уехал из хутора…»

После рассказа мы долго молчали. Слушали, как бегают мыши по листьям и ревут справа от шалаша олени. Уснули только под самое утро.

Подаренный стариком арбуз я расколол пополам. Одна половина пошла на стол, другую вынес во двор и приспособил на подоконнике. Первыми арбуз «открыли» осы и муравьи. Потом появилась пчела. Улетела, тяжело нагруженная. Вернулась и привела с собою не меньше десятка подруг. Появилась синица. Огляделась. Схватила семечко и тут же на подоконнике раздолбила. Хитрые воробьи следят за синицей. Видят: опасности никакой. Прыг-прыг, и пошел дележ красной мякоти. Синиц уже пять или шесть, тенькают и беспрерывно снуют с ветки на подоконник. На сухом тополе появилась сорока. Наблюдает: что мелюзга возится? Сорока глаз не спускает с арбуза, а ниже слететь боится, кричит, хвостом дергает. И уже на версту всем известно: идет пир возле дома. Прилетел поползень, явился сердитый шершень, явилась старушка – мохнатая бабочка. Уже четыре сороки сидят на макушке, и ворона издали с крыши сарая пристально наблюдает… К вечеру от арбуза остался один черепок.

На этом пиру был и фотограф. Но его никто не заметил.

Ночью из-за леса неожиданно явилась зима. Непривычно светло. По окну ползают окоченевшие осы. Рыжий щенок с удивлением разглядывает печатный гусиный след. Береза плывет по снежному полю под желтым прозрачным парусом. Зеленые, не облетевшие листья вишенника кажутся сейчас черными. Вода в реке потемнела. Все растерялось, притихло, все, кажется, соображает: как же быть дальше? Падают на снег желтые листья. Неубранная свекла отчаянно зеленеет из-под белого одеяла.

Я пошел попрощаться перед отъездом с опушкою леса и встретил знакомого лесника:

– Вроде бы рано зиме…

– Это не снег, это грязь…

Лесник был занят странной работой. С большого столба возле дороги снимал оранжевый щит с надписью: «Лес – наше богатство. Будьте осторожны с огнем в лесу». На снегу лежали четыре таких же щита. Лесник прыгнул с лестницы, закурил:

– Зимой пожар не случится? Не случится. Вот и надо снять, чтобы глаз у людей не привык. Глаз у людей ко всему привыкает. А весной перед сушью я эти картинки – на прежнее место. Всякий человек непременно по свежести остановится, прочтет – глядишь, и потушит цигарку…

Это была хозяйская мудрость.

Фото автора. 3 октября 1965 г.

Ноябрь

Времена года

Уже не осень и не зима еще. Светает поздно, и моим будильником по утрам был шорох метлы под окнами. А сегодня что-то другое? Скребут лопаты. И в доме светлее обычного. И синица в открытую форточку смелее, чем обычно, заглядывает. Крыши белые. Воробьи в палисаднике присмирели, ребятишки кинули в кучу портфели, кривыми палками гоняют каблук от ботинка. Девчонка-почтальон поставила у двери сумку и швырнула в знакомого парня снежок.

Зима? Пожалуй, нет еще, хотя белая кисея снега отдалила друг от друга дома и задала работы мальчишкам и дворникам. Снег – еще не зима. Надо следить за речкой. Зима приходит по льду. Стали реки – можно сказать: пришла. В Подмосковье это должно случиться через неделю, хотя бывают и отступления от вековых правил. Сегодня я взял рюкзак и отправился в лес глянуть, что же там происходит в неделю предзимья?

Ни в какое время лес не бывает таким безлюдным. Снегу – по щиколотку. След лося, заячий след, мышиная вышивка возле стогов. Стога на белом – как корабли на мели и кажутся теплыми. Рыжей гривой горит бурьян на меже. Такого же цвета неопавшая шуба на дубняке. Все остальное темное, черное. Особенно продрогли ольха и осина. Только бодрые елки напоминают: зеленая жизнь в лесу затихла не навсегда.

Зима где-то на самом пороге. В маленькие озера и лужи уже вставлены стекла. Бурые листья под тонким льдом, как древние музейные пятаки. Мороз подобрался и к лесной речке. Камышинки в заводи скованы льдом, и в серебристый чуб тростника уже нанесло снегу. Вода еще бежит в реке. Черная и густая. Из глубин кверху поднимаются теплые струи. Водяной коловорот и держит пока еще наступление льда. Но закраины уже крепкие. Ласка подбегала ночью напиться и не провалилась на льду. Комок морозной земли со звоном катится по закраине. Вдалеке утки черными кочками плавают в полынье. Какая сила заставляет уток не улетать, дождаться зимы? Кто еще задержался в лесу? Пожалуй, только дрозды. Они нетерпеливо прыгают по кустам, ждут, когда я уйду, чтобы продолжить рябиновый пир. Дрозды могут и на зиму остаться, если будет рябина. Все же, кто мог улететь, уже улетели. Только синицы робко позванивают в черных и мокрых осинах. Дятел шелушит шишку. Молчаливо кружится по стволу поползень. Наступает время зимних гостей. Из лесной гущи на поляну, где стоит ясень, с печальным свистом перелетают красные снегири. Уже время прилететь свиристелям, малиновым щурам, клестам, белым совам и тундровым пуночкам. Не все пришельцы попадаются на глаза, но зимуют у нас больше десятка прилетных птиц.

Валит снег. Уже все побелело. Только у елок, под ветками, еще прячется пахнущая прелью и квасом поздняя осень. Странный день. Лес то глохнет от белых мух, то вдруг становится прозрачным чуть ли не на версту. Видишь между березами горы сизых и розовых облаков. Солнца нет, но на летящий самолет вдруг как будто кто зеркальцем посветил: сверкнул и тут же вдруг исчезает в бегущем лиловом дыму, и звук его как будто с иного света. Березы, только что стоявшие рядом с тобою, пропадают. Идет снег, тихий и большой, как белые бабочки. И пахнет арбузом.

В такие дни барсуки, мокрые и продрогшие, до весны залезают в сухие теплые норы. Медведь, оглядевшись, бредет к берлоге, прыгает, чтобы затерять след, и залегает. Рыбы ложатся на дно до тепла. Ходившие парами волки собираются в стаи. Птицы тянутся поближе к жилью человека.

Река стынет. И вот-вот уже большой мороз, стукая валенками, перейдет речку. До белой старости дожила осень. Завтра – зима.

12 ноября 1965 г.

Речка Никулка

Камчатские репортажи

Речка называется Никулка, с ударением на первом слоге. Назовите вслух эту речку, и вы поймете, почему именно ей сделано предпочтение.

Никто не сосчитал, сколько на Камчатке маленьких речек. Летишь самолетом – видишь кружева бегущей воды. В тундре речки укутаны ивняком. Местами воды не видно, только ивняк, желтый от первых морозов, стекает по сопкам в большую реку. Между вулканами и молодыми горами речки сверкают кованым серебром, а на равнине, освободившись от горного плена, речки предаются разгулу и вместе с матерью рекою Камчаткой петляют, текут вперед, назад, в стороны, делают дуги и повороты и очень похожи сверху на сверкающих ящеров.

Мне приходилось вброд или прыгая с камня на камень переходить эти речки. Вода, рожденная в горных снегах, ломит зубы. И тут же рядом с ней бежит по камням речка с теплой прозрачной водой. Она вытекает из толщи горы. А гора, хоть и носит снежную шапку, таит в себе первобытный жар. С этим теплом мороз даже в пятьдесят градусов не справляется. И по этой причине на речках остаются зимовать лебеди.

Речка Никулка.

Летом и осенью камчатские речки вскипают от рыбы. Лососи, гулявшие бог знает где в океане, находят Камчатку, каким-то чудом в сотнях камчатских речек находят «свою» речку, ту самую, где они появились на свет из красной икринки. Идут, идут вверх по воде, прыгают через камни, переползают мели, поднимаются в струе водопада, не питаются в это время, приходят, наконец, к родовому месту, дают жизнь новому поколению и умирают тут же, на родной речке.

В иное лето ход рыбы бывает таким, что «ставь весло – не падает». На мелких местах вода «закипает» от рыбьего хода. Медведи собираются к берегам порыбачить. Сядут возле воды и лапами швыряют на берег упругих, сильных лососей. В это же время и людям проще всего рыбачить. В это время идет заготовка ставшей теперь уже редкостью красной икры и рыбы, известной по названиям: кижуч, горбуша, нерка, чавыча, кета.

Мы выбрали Никулку еще и потому, что это хорошая нерестовая речка. На ней одиноко живет человек, который ведет учет рыбам: сколько приходит, сколько уходит в море.

Дорога к Никулке идет по воде. Солнце стоит то впереди лодки, то светит в корму. Главный вулкан Камчатки – Ключевская Сопка дымится то справа, то слева – это река водит нас петлями по долине. Осень роняет снег. Мы сидим, укутанные в тулупы, и слушаем, как бьются о борт льдинки ранней шуги. Двести пятьдесят километров дороги. Временами мы вылезаем на берег и неистово бегаем по первому снегу. Когда кровь, наконец, согревает застывшие ноги, снова садимся в лодку. Опять звенит прозрачная пыль воды и стукают льдинки о борт. Ключевская Сопка сменяется новым вулканом. И только лес не меняется. Кружатся на берегу раздетые лиственницы и осины, березы, черный ольшаник и кусты шиповника с красными каплями ягод. Седые глухари, не пугаясь, сидят на ветках у самой воды. Мы замедляем ход и целимся в глухарей. Тяжелые птицы трещат морозными крыльями, перелетают реку и садятся у нас на виду в корявые шапки лиственниц. Мороз, за ночь сковавший озера, поднял на крыло тысячи уток, лебедей и гусей. Птицы спешно строятся в цепи и треугольники. И как ни петляет река, по птичьей дороге мы точно определяем, где север, где юг. Однако не все улетают. Тысячи уток переселились с озер на реку. Утки свищут крыльями над самой водой, садятся, чтобы через минуту снова подняться и мелькающей сеткой лететь впереди лодки.

Тут природа, кажется, оплошала…

Шапки наши и тулупы заиндевели, борта у лодки сверкают бисером замерзшей воды. Скоростью лодка может тягаться с автомобилем, поэтому не только утки и глухари занимают впередсмотрящего. По реке плывут «нерпы» – тяжелые полузатонувшие бревна. Чуть прозевал… Лучше не думать, что может случиться. Камчатка-река даже летом не отпускает добычи. Мелькают красные лоскуты матерчатых бакенов. Раза четыре появляются поселки на берегу – горстки бревенчатых домиков. Встретилась тяжело груженная цистернами баржа. И так же тяжело груженная лодка – охотник вез рыбу и тушу медведя.

С нами ничего не случилось. На второй день пути к вечеру мы кинули якорь в прозрачную воду Никулки.

Правый берег у Никулки крутой и обрывистый. Упавшие елки и лиственницы корнями держатся где-то вверху, а головами не достают реки. Мы заглушили мотор, зачерпнули пригоршни воды. В лиловой глубине шевелятся длинные зеленые волосы трав, виднеются чистые камни и плывут большие полусонные рыбы. Подвожу багор и без труда цепляю рыбину. Она слабо шевельнулась в снегу и затихла. Хвост у рыбы похож на обтрепанный веник. Малиново-черная кожа свисает лохмотьями. Поднимаемся вверх по речке и видим множество обреченных лососей. Они еще держат голову против течения, но конец уже близок. На берегу у воды и на дне речки лежит множество мертвой рыбы. В узком месте Никулку пересекает частокол-загородка. Десятки рыб течение прибивает к забору, и тут их цепляют баграми и кладут штабелями на корм собакам.

Было похоже, что где-то вверху по речке рыбы попали в беду или держали с кем-то неравный бой и теперь, ослабевшие и избитые, отступали. Рыбы первый раз пережили пору любви. И все, на этом кончился рыбий век. Повальная гибель живых существ ошеломляла. Природа, всегда мудрая и бережливая, тут, кажется, оплошала.

Мы долго возились у лодки. Взошла луна. Засветились окна в одинокой лесной избе. Трепещет под напором воды частокол-загородка, и всюду по воде идут большие круги – на реке умирает рыба.

Если ночью, пролетая Камчатку, глянуть вниз с самолета, Никулку можно узнать по одинокому огоньку. Один-единственный дом на много километров тайги. Мы сидим у лампы, едим картошку с соленой рыбой и греем ноги у печки. Хозяина-ихтиолога нет дома. Жене хозяина пришли сроки рожать. Неделю назад он увез ее в дальний речной поселок и стал ждать вестей. Но проволока, бежавшая в тайгу по столбам, вестей не давала. Позавчера хозяин не выдержал и ушел в поселок. На столе возле лампы осталась гора окурков и раскрытый «Справочник акушера».

Рыбой нас угощает помощник ихтиолога и конюх по совместительству Павел Васильевич Гусев. Первые полчаса Павел Васильевич старается незаметно выведать: а правда ли мы из Москвы? Потом подозрительность сменяется безграничным расположением. И мы узнаем, что на Никулке живут «четыре души», «начальник с женой, я и…» О своей жене Павел Васильевич говорит осторожно, потому что женился недавно, выбрал себе жену из присланных в эти края: «Ну, как их… ну, этих, которые там у вас не хотели работать…» «Ничего, женщина к хозяйству оказалась способная…» Живут еще на Никулке возле людей две серых лошади и три собаки: Бобик, Шарик и Пекарь.

«Зимы в этих местах студеные. Снегу – лошадям по уши. От мороза ухают стены в избе. А речка морозу не поддается. Поэтому у дома зимуют лебеди. Две сотни птиц на реке. За водой выскочишь – плавают возле кладки. Река белая от паров. И они белые. А в прошлую зиму два черных пристали, будто бы австралийские лебеди…»

– Ну а рыба?

– Что ж, рыба! Рыбе счет аккуратно ведется. Рыба, замечаем, на убыль пошла. Говорят, японцы сильно шуруют, а может, другие причины… Учет? Ну, это дело простое. Забор видели? Воротца в заборе? Открываем воротца и считаем по головам, как телят или кур. Ну а потом все на бумагах там, в Петропавловске, плюсуют и минусуют, решают, сколько не ловить, сколько ловить. Мальков, которые в море идут, тоже считаем…

– А почему умирает рыба, Василич?

– Этого никто не знает.

– И ученые?

– Делают вид, что знают.

– А твой начальник?

– Начальник… Ему вон микроскоп никак не пришлют. Говорят: подожди. Лодку хорошую – подожди, посуду для опытов – подожди, карабин – подожди. Нас медведи скоро сожрут. Мочим тряпки в бензине, бросаем на берегу – не боятся!.. А начальник интерес к рыбе имеет. Ему бы микроскоп такой, чтобы все видно…

Перед тем как улечься спать, Павел Васильевич спохватывается – не сказал самого главного:

– А вы землянки-то видели?

При лунном свете в сухой траве над Никулкой находим едва заметные ямы. Стыдно признаться, но мы не слышали об этом святом для Камчатки месте. Триста семнадцать годов назад тут спасался после крушения корабля открыватель Камчатки Федот Попов. На Никулке «Федот со товарищами» построил два зимовья. Река поэтому называлась Федотовкой и только позже неизвестно когда и кем была именована Никулкой.

– Недавно в огороде ружье нашли, граненое, с кремнем, с раструбом на стволе…

Падают редкие хлопья снега. Тугая вода трясет забор через речку. Идут круги от плывущих по течению рыб. Вверху за домом что-то глухо шлепнуло по воде раз и еще раз. Я обернулся к Павлу Васильевичу.

– ?

– Медведь, наверно, рыбачит. – Павел Васильевич зевнул, как будто дело касалось дворовой собаки.

Утром мы пошли поглядеть, как нерестятся лососи.

В верховьях речки мелководье шевелится от множества рыб. Пришедшие ночью кижучи исполняли над галькой странные танцы. Хвосты кое у кого из танцующих уже походили на потертые веники. Другие танцоры только-только начинали рыть в гальке ямы. Ямка должна быть достаточно глубока, чтобы вместилось восемь тысяч икринок. Самец польет их молокой, потом, отгоняя жадных гольцов, яму аккуратно засыплют галькой, постерегут день или два. К этому времени силы у матери и отца уже кончатся. Вода понесет их по речке. А в икринке с этого дня начинается жизнь. Весной появятся из икринок мальки, найдут между галькой выход из ямки, год будут плавать в чистой, упругой Никулке, а потом как по команде скатятся в океан. А через три года все повторится сначала. Подсчитано: из восьми тысяч икринок пять лососей вырастают и возвращаются в Никулку.

У дома мы встретили парня, поившего лошадей. Это и был начальник рыбоводной станции Владислав Турицын.

– Ну что – сын или дочь?

– Сказали: ждать надо.

…Еще раз взглянули на остатки землянок. Потом постояли у забора на Никулке, где собирается плывущая по течению рыба.

– Что это, ошибка природы?

– Наверное, нет. Поглядите на дно. Умершая рыба – это фосфор, это белок, на котором Никулка вырастит питание для мальков. Можно сказать: лососи и умирая служат потомству.

Мы завели мотор и спугнули четырех лебедей. Они с криком прошли над речкой, вровень с окнами дома.

– Явились разведать. Значит, зима…

12 ноября 1965 г.