Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 12. Ключи от Волги"

Еще обстоятельство. Роль селекции хищников безупречна и естественна в дикой природе, куда человек не вмешался никаким образом. Там, по закону обратной связи, и волки сыты, и лоси целы. Модель такой территории существует в Америке на острове Айл-Ройал (800 лосей и 30 волков; численность тех и других на изолированной территории не меняется). В некоторых наших заповедниках (далеко не во всех!) волк может быть терпимым и даже желательным селекционером. Но опять же в каком количестве? В Окском заповеднике (Мещера), пока жила только пара волков, все было как нельзя хорошо. Но у пары появилось потомство, а у потомства – еще потомство. И вот уже директор заповедника, грамотный, широко мыслящий зоолог Святослав Приклонский ищет способ срочного сокращения «санитаров».

Волчьи повадки остаются классическими – убить столько, сколько можно.

И возьмем теперь обширные территории, затронутые той или иной формой хозяйственной деятельности. (Выпуск животных в лесах и подкормка их в трудную пору – это тоже хозяйственная деятельность.) Тут санитарная служба волка справедливо ставится под сомнение. Животные, существующие при поддержке человека, с трудом переживающие невзгоды зимы, перед волком все подряд беззащитны. И всякое обогащение фауны в этом случае – не более чем поставка живности волку. Вряд ли разумно отдавать зверю и нынешний излишек лосей. Это было бы равносильно кормлению его с нашего не так уж богатого мясом стола.

И наконец, главная арена постоянной вражды волка и человека – животноводство. Тут ни о какой санитарной роли хищника говорить не приходится. Тут он просто разбойник, мировая с которым невозможна и не нужна.

Итоги. Численность волка необходимо и неизбежно надо сокращать. И к этому следует относиться спокойно. Любая чрезмерность нехороша. Нехороши полчища голубей, расплодившихся в городах, вредит лесу избыток лосей. За волками же нужен особый контроль. Большое число волков – это пожар, тушить который предписано лишь человеку.

* * *

Существенным является вопрос: какими средствами регулировать численность зверя? Некоторые считают: на пожаре все средства надо считать хорошими. Думается, однако, тут надо как следует оглядеться. Неразумным, разрушительным с точки зрения охраны природы и просто опасным явилось бы широкое обращение к ядам. Жертвой в этом случае неизбежно стали бы кабаны и лисицы, наравне с волками поедающие падаль, под удар поставлены будут и без того редкие в средних широтах вороны, а в Казахстане могут исчезнуть остатки крупных птиц-хищников, помеченных в Красной книге. К тому же следует помнить: яды – средство ограниченно эффективное. Волки довольно скоро начинают обходить отравленный корм, и яд превращается лишь в административную видимость борьбы со зверем.

В степных, безлесных районах придется, видимо, вспомнить об авиации. Этот сугубо истребительный метод не очень дешев, стрельба с самолета многим из нас неприятна, но иного средства для животноводческого Казахстана, например, не существует.

Что же касается лесостепных и лесных районов России, Белоруссии, Украины, Прибалтики, то единственно верным средством тут надо считать традиционную, ныне сильно запущенную охоту на волка. Эту охоту надо всячески возрождать. Она хороша во всех отношениях: дает человеку яркие сильные переживания, дает радость познания тайн и законов природы, воспитывает мужество и выносливость, она эффективна, и вместе с тем это далеко не простое состязание с умным и сильным зверем – у волка всегда остаются шансы спастись. Человек при этом способе регулирования численности сам невольно становится селекционером волков – выживают самые опытные, самые сообразительные звери, не дающие при меняющихся условиях угаснуть волчьему роду.

Охота на волка сложна и трудна. Для нее «субботы и воскресенья», достаточных, скажем, для охоты на лося и кабана, мало. Неделю, а то и две меряют люди снег, распутывая волчьи ходы и выходы, переходы и перебежки (за ночь волки одолевают 40–60 километров), и очень часто весь труд напрасен. (Павлов: «Из десяти выездов на волков примерно лишь два бывают успешными». А вот данные со множеством любопытных цифровых выкладок. В прошлом году 10 егерей Вяземского охотничьего хозяйства Смоленской области за месяц ежедневной охоты в марте добыли двух волков. В том же хозяйстве и в это же время два волка убили: лося, двух оленей-самцов, семь оленух и трех молодых кабанят.)

Таков противник. Воевать с ним надо умеючи. И непременной фигурой на всех облавах всегда был «Командующий» – волчатник, до тонкости знающий поведение зверя, страстный охотник и отменный знаток природы. Охота готовилась кропотливо: с выслеживанием и приваживанием волков, с соблюдением дисциплины и строгих правил. Теперь этой фигуры в охотничьих хозяйствах нет. И именно с нее надо возрождать охоту на волка.

Необычный труд волчатника-егеря одною лишь страстью к охоте питаться не может. Егерь-волчатник всегда хорошо поощрялся. Поощрялись и все охотники. Государство платило премию за каждого из добытых волков, крестьяне же давали призы натурой – поросенка или овцу, выделяли волчатникам транспорт и всегда их встречали как желанных людей. Эти здоровые, нормальные отношения к охотнику за волками следует возродить.

Премию за добытых волков государство сейчас продолжает платить, но общее мнение таково, что нынешние ее размеры не срабатывают нужным образом. Разумным будет премию увеличить. Плату за шкуру волка тоже надо ввести в справедливые рамки. Сегодня охотнику платят лишь 3 рубля. Это борьбе с волками вряд ли способствует. Разумнее платить не 3, а 30 рублей, поощряя тем самым охоту и не давая расти подпольному рынку пушнины. Возможно, стоит, как было после войны, снабжать охотников за сданные шкуры волков товарами, каких не всегда найдешь в магазине. Волчатникам в первую очередь следует выделять лицензии для охоты на лося, предоставлять хотя бы недельные отпуска для охоты. Есть и еще детали этой проблемы, обстоятельный разговор о которых уместен в изданиях специальных. Тут же следует подчеркнуть: организация охоты на волка – дело государственной важности. И медлить с нею не стоит, ибо время пока что работает на волков.

Важно не упустить еще одно обстоятельство. Довольно распространенная точка зрения: «волков не надо изучать, волков надо истреблять» – в корне неверная. Работа по регулированию численности волка должна идти непременно с участием науки. А зоологам, нередко снаряжающим экспедиции в дальние страны, следует помнить: объект природы, изучать который насущно необходимо, находится рядом. И надо его изучать.

И в окончании этой беседы – сердечная благодарность всем, кто нам написал, чьи письма лежат в основе этого размышления. На эту помощь читателей мы надеемся и в будущем – папка для писем с надписью «Волк» остается открытой.

Фото автора. 10 марта 1978 г.

Начало и продолжение

Семнадцать лет назад, зимой 1961 года, я впервые увидел эти места. В памяти все сохранилось черно-белым контрастным снимком: темная кисея леса, черный бревенчатый лик деревеньки с названием Невон, черные лодки на берегу, лошадь у самолета. Все остальное сверкало: снежная лента реки, белый столбами дым над деревней, бахрома инея над бровями.

– Нос белый! Три варежкой!

Я тер его так, что кожа сошла. Мороз в этот день подобрался к отметке 52. На пути к Толстому Мысу я соскочил с саней и с трудом на бегу выгнал мороз из унтов и длиннополого, с чужого плеча, полушубка.

– Вот тут и будет стоять… – сказал провожавший меня гидролог, укрывая обрывком мешка индевевшую лошадь.

Я закрыл глаза, пытаясь представить плотину над спящей белой рекой. И не мог.

Между тем первые символы стройки тогда уже обозначились. Неделей ранее в Невон из Забайкалья прилетели трое друзей-комсомольцев (в блокноте сохранились их имена: Василий Нарожный, Александр Зуев, Михаил Стовбер).

– В газете прочли: «Усть-Илимская ГЭС», и сразу сюда…

Судьба трех парней неизвестна. Возможно, они улетели из Невона, не дождавшись начала работ. Но для меня эти трое ребят, стоящих над белой рекой, и есть начало всего, чем потеплели сегодня ангарские берега.

Первые строители.

Семнадцать лет – немалое время. Однако на часах деревеньки, проспавшей у Толстого Мыса без малого три столетия, это было всего лишь мгновение. Деревенька за это время не изменилась и была для памяти некоей точкой опоры: «Тут проходила дорога, в эту сторону – Мыс, там дальше «Лосята» – два острова Ангары…»

– Вспоминайте, вспоминайте, – улыбался молодой летчик. – И запоминайте: тут все меняется на глазах.

Все изменилось неузнаваемо! Под вертолетом проплывал молодой город: дороги, массивы многоэтажных строений, «Жигули» у домов, как в Москве, – под брезентом, ребятишки у школы по лужам гоняют мяч, молодые мамы с колясками, орудовец «стружку снимает» с водителя самосвала…

– Семьдесят тысяч жителей! – кричит мне в ухо механик, наблюдающий, чтобы в азарте съемок фотограф не выпал в открытую дверь вертолета.

Город – справа и слева по Ангаре. Тайга уступила ему пространство. Но сверху видно: это всего лишь большой обитаемый остров в океане лесов – 250 километров до Братска, 850 – до Иркутска.

– Плотина… – показал глазами механик на темный брус, лежавший поперек Ангары.

Я помню волшебный момент, знакомый любому фотографу: на белом листе бумаги, опущенном в жидкость, вдруг возникает изображение – лица, деревья, дома… В моей памяти Ангара была белым листом, и вот теперь из сизой весенней дымки фотографическим чудом выплывала мускулистая плоть строения, обуздавшего Ангару.

Мы облетели плотину несколько раз. Снимали ее с большой высоты и с малой, видели и при солнце, и в белом тумане косо летящего снега. Глядя сейчас на снимок, можно представить, сколько всего вобрала в себя эта постройка, третья по счету на Ангаре. На каком-то масштабном рисунке я видел плотину и рядом – ленинградский Исаакиевский собор. Известный храм – строение немалое, но у плотины он выглядел, как шкатулка в соседстве с тяжелым резным сундуком.

Плотина – сооружение особое. Любое другое строительство – езда на спокойной лошади: выбирай верно путь, будь терпелив, настойчив и цели достигнешь. Строитель плотины всегда подобен всаднику, вскочившему на коня необъезженного: в любой момент может сбросить. У Ангары нрав особо крутой, надеть хомут на нее очень непросто, и потому опыт строителей здешних плотин во всем мире внимательно изучают.

Качество… Симпатичный пятигранный знак, означающий: «изделие без дефектов», тут вызывал бы улыбку. Качество у этого рода построек – понятие само собой разумеющееся, ибо инспектор суров и пощады не знает – сама Ангара. Верблюду в игольное ушко пролезть невозможно, но река, если такое ушко находит, сделает свое дело. История знает немало плотин, поверженных силой воды. Представляете меру ответственности тех, кто рассчитывал эту постройку на листах ватмана, и тех, кто клал в нее ковш за ковшом бетон на морозе, при котором «птицы на ветках мерзли, а металл временами становился, как стекло, хрупким»?

Все тут было как на войне, как при штурме больших крепостей. И союзников человеку этот край не припас. Летом – мошка, зимой – мороз, необжитые расстояния, глухомань – все было против людей. И все же вот она, плотина. Стоит, подпирает спиною стену воды, прочная (с расчетом выдержать десятибалльное землетрясение), работящая, красивая.

Старший брат у этой постройки – Братск. Весь опыт, накопленный выше по Ангаре, сюда направляли без промедления. Ангару у Толстого Мыса одолели «с ходу, с разгону и малой кровью». А все, что накоплено здесь, – механизмы, сила и опыт пошли теперь дальше. Хорошие вести идут уже с плацдарма у Кодинской заимки. Там, ниже по Ангаре, готовится новое наступление, по силе равное Братскому и этому Усть-Илимскому.

Плотина Усть-Илимской ГЭС.

Однако и тут, у Толстого Мыса, горячие дни не окончились. Мне даже сказали: «Наоборот, только все разворачивается».

Плотина, строительству которой подчинена была вся жизнь Усть-Илимска, сама теперь эту жизнь направляет. Пятнадцать турбин, вращаемых Ангарой, дают половодье энергии. И тут (на базе: лес – электричество) возводятся предприятия, равных которым, кажется, не было в нашей стране. Коротко стройка означается буквами ЛПК (Лесопромышленный комплекс. Главный конечный продукт – целлюлоза).

О ней уже многое известно. Я тоже о ней слыхал. Но только поездив на «газике» по огромной строительной площади и увидев ее с вертолета, представляешь реально размеры встающего предприятия. Непосвященному человеку невозможно сейчас разобраться в кажущемся хаосе труб, корпусов, путепроводов, складов, дорог, траншей, огромных емкостей и гигантских металлических ферм. Специалистам тоже многое тут в новинку. «Плотина теперь мне кажется делом простым и понятным – одна единая строчка, а тут огромный кроссворд», – сказал молодой инженер, с которым мы облетали площадку.

Однако все идет тут по плану. У стройки уже появляются зримые контуры. В день полтора миллиона рублей – таков объем освоения средств. Кто знаком с экономикой, сразу поймет и накал, и масштабы идущих рядом с плотиной работ… Одновременно на берегу, у плотины, с таким же размахом строится город, в котором поселятся те, кто будет варить из таежной сосны целлюлозу.

Так обживается Ангара. Жизнь прирастает в этом краю плотинами, корпусами заводов, дорогами и домами. Но главное, чем согреваются здешние земли, – тепло очага. Свет в окнах и гомон детей – вот что радует больше всего в местах, где недавно следы оставляли лишь птицы и звери.

Край этот слабых не любит. Но сильному он покоряется.

Большому сражению предшествует тщательная разведка. Так же было и тут. В 1961 году в Невоне я встретил гидрологов, живших «в глубоком тылу Ангары» уже более пяти лет. Среди них молодые муж и жена Добрусенки, которых, помню, снимал у реки, у которых одалживал полушубок для поездки на лошади к Толстому Мысу, пил у них чай и ел осетра. Кусок осетра для ухи при мне отпилили ножовкой от громадной мороженой туши. Были еще помидоры – и отнюдь не болгарского производства, а выращенные здесь, в огороде у Ангары.

А что если вдруг гидрологи не уехали и живут по-прежнему тут? Без всякой надежды взялся я наводить справки и – чудо – на самый первый вопрос услышал:

– Добрусенки?.. Вот вам их телефон.

Звоню.

– Не помнят ли добрые люди фотографа, который семнадцать лет назад…

Они помнили. «Приходите скорей, будем вместе смотреть «Тихий Дон».

И вот мы опять за столом. Опять – рыба (на этот раз океанская), чай, пироги и – чего не было в Невоне, о чем даже и не мечтали тогда – телевизор.

От разговора о жизни Григория и Аксиньи на далеком отсюда Дону мы легко перешли к Ангаре, ко всему, что и тут прошумело и утекло. Вспоминаем до полночи. На другой день – продолжение «Тихого Дона» и опять разговор. Давние мои друзья вспоминают не для меня даже – самим интересно прокрутить ленту жизни.

– Все, как в кино, промелькнуло, а ведь двадцать три года пьем воду из Ангары.

– Вот тут, где наш дом, был глухариный ток, где сейчас стадион – было овсяное поле, осенью гуси садились…

– Осетры хорошо ловились как раз против мыса. Ивановна у меня – рыболов…

Моих друзей зовут Лидия Ивановна и Александр Васильевич. Друг друга они называют Ивановна и Василич.

* * *

Оба родились в теплом краю, в Майкопе. Жили на одной улице. В один год окончили школу. Вместе начали работать. А поженившись, решили испытать семейную лодку тут, в необжитых местах. (Василич: «Никто не неволил. Сами решили: начнем все с нуля…»)

В Братске в год их приезда горели костры и жизнь начиналась с палаток. Там проходила линия фронта на Ангаре. Их же послали в тылы, дальше за линию – готовить новое наступление. И они согласились. (Ивановна: «Молоды были – все нипочем».)

Добрусенки – Лидия Ивановна и Александр Васильевич.

В Невон с тяжелым сундуком снаряжения трехместный По-2 взять их не мог. Поплыли на барже и на лодке дальним кружным путем по Илиму и Ангаре. Плыли долго, полагаясь лишь на теченье и рулевое весло. Баржа везла в какой-то колхоз новый комбайн «Сталинец». (Ивановна: «Возле комбайна мы, как цыгане, и сидели со своим сундуком».)

После кавказских бурливых речек Илим показался тихим и ласковым. По берегам проплывали редкие деревеньки. Дома были черные, без единого деревца. Лишь яркие белые ставни на окнах заставляли подумать: о красоте человек и тут не забыл. (Василич: «В Сибири с лесом всегда боролись. Лес был повсюду. И, конечно, никому в голову не приходило сажать деревья возле домов».)

Баржа с комбайном достигла цели. Пассажирам-гидрологам надо было искать новый попутный транспорт. И он нашелся. Их взяли в большую смоленую лодку, снаряженную за припасами на Ангару. В лодку сели: старик рулевой, шесть гребцов (по трое на весло), под уздцы спустили в нее еще и трех лошадей.

Это был старый испытанный способ доставлять груз водою. По течению лодка плыла своим ходом, а на обратном пути выводили на берег лошадей, и они не спеша, на веревках тянули посуду. (Василич: «Называлось это – идти бечевой. Тропа вдоль берега – бечевик».)

С «мотором» в три лошадиные силы много не увезешь. Возили лишь самое необходимое: дробь, порох, соль, керосин, спички и сахар, ткани, железо для кузниц и почту. Все остальное в деревнях по традиции добывалось на месте. Люди, тут жившие, были одновременно хлебопашцами, рыболовами и охотниками.

Несколько дней смоленая лодка плыла по Илиму и Ангаре. Для ночлега искали пологий «привальный» берег. Выводили из лодки пастись лошадей, зажигали костер, ловили на ужин рыбу. (Ивановна: «На блесну из металлической ложки таймень попадался на третьем-четвертом забросе».)

У порогов в лодке оставались только старик рулевой и гребцы. (Ивановна: «Я глаза закрывала – сейчас будут щепки. И такое, как нам говорили, случалось. Но наш ковчег каким-то чудом проскакивал у камней».)

Двух молодых южан первобытность и глушь испугали. (Василич: «На одном из привалов я пошел поглядеть: почему косцы на лугу были все в черном – сапоги, на голове какой-то мешок, на руках – рукавицы. Пока дошел до косцов, без объяснения понял: мошка заставляла тут одеваться. В тот вечер я, помнишь, сказал: заработаем на обратный билет – и к себе на Кавказ». Ивановна: «Не думали, что останемся надолго. Не думали, что полюбим неторопливую жизнь, и эту суровость, и здешних людей, и все, все. Не думали, что родим тут сына, дождемся внука…»)

Деревня Невон, лежавшая за большими порогами, была местом в здешних краях особо глухим. (Василич: «Не знали, что такое кирпич. На всю деревню – один батарейный приемник. Колеса двуколок по недостатку железа были без ободов».)

Кузнец Семен Михайлович Сизых, встречавший лодку, узнав, зачем появились новые люди, расхохотался:

– Кум, послухай, кум, Ангару собираются запрудить. Ха-ха-ха!..

Прибывших кузнец поселил в своем доме, помогал им работать, но продолжал сомневаться. «Запрудить Ангару?..» – с улыбкой качал головой. Смеяться он перестал, когда батарейный приемник разнес известие: у Иркутска Ангару перекрыли.

* * *

Ангара была для людей тут единственной дорогой и главной улицей, была и кормилицей, и красою. Вся жизнь тут прочно к реке привязана. Летом из деревни в деревню ходили на лодках, зимой по льду делали санный путь – срубали торосы и приминали снег.

Из Ангары для питья брали воду. И почти так же просто, как воду, брали из реки рыбу: осетров, тайменей, сомов, хариусов, стерлядей. Рыбалка была столь простым делом, что занимались ею главным образом женщины. (Ивановна: «В подполье у кузнеца рядом с картошкой зимою стояла бочка с водой. В ней мы держали пескарей для наживки. Сколько, бывало, возьмешь в берестяной туес рыбешек, столько несешь с реки и тайменей».)

Под спудом лежало еще одно богатство реки – огромная сила ее теченья. У разведчиков этой силы задача была простая: мерить скорость воды, уровень ее в берегах, температуру. Мерить надо было методично, два раза в день и несколько лет подряд. Летом на лодке, зимой в санях кочевали гидрологи по реке. Колонки цифр, уходивших в Москву из Невона, приближали время больших перемен, а деревня жила прежним неторопливым старинным укладом. Двое людей из Майкопа приняли эту жизнь и вспоминают о ней сейчас с благодарностью. («Теленок в избе. Керосиновая лампа. Бревна в стенах трещат от мороза. Газеты – раз в месяц… Тогда временами казалось: зачем все это? Теперь, оглянувшись, видишь: без тех девяти лет в избе ангарского кузнеца вкус жизни, возможно бы, и не узнали».)

Контрасты делают жизнь человека богатой и яркой. Главная здешняя перемена – скорость теченья всего. Веками жизнь шла тут на веслах и вдруг сразу, с ходу понеслась на моторе. («Как только стало известно: плотина будет у Толстого Мыса, – кажется, даже сама Ангара ускорила ход».) И все было тут в первый раз. Первый раз прилетел вертолет, появилась первая лодка с мотором, первый раз добрался тайгой сюда грузовик. Далее так и пошло: первый дом, первое перекрытие Ангары, первый бетон в плотину, первый ток дала станция. И вот уже город стоит на том месте, где молодой Александр Добрусенко стрелял глухарей, а жена его собирала в лукошко чернику. И ко всему, что было тут, что выросло, возмужало за двадцать лет, причастны двое этих кавказцев. Все, что тут радовало, будоражило и огорчало людей, было частью их жизни. И это является главным богатством семьи Добрусенко. Жизнь их, так смело и хорошо начатая, хорошо и продолжается. В отпуск они ежегодно ездят в Майкоп. Но судьбою их стали не горы Кавказские, а сибирская Ангара. («Все лучшее для нас связано с этой рекой».)

Добрусенки просили «не искать в их жизни ничего героического». Я и не стал искать. Рассказал лишь о том, что сами они с удовольствием вспоминали.