Текст книги "Сердце любимой"

СЕРДЦЕ ЛЮБИМОЙ

Сборник рассказов

Василий Путённый

Киев

Контактные данные:

Василий Васильевич Путённый

Email: [email protected]

Тел.: 044 512 38 36

050 659 73 35

ВАЛЕНЬКА

Это было как будто давно и совсем недавно. Проводя бессонные ночи над созданием романа, я вдруг ощутил коварно-жестокую депрессию и апатию к жизни. Увидев меня психиатр, нежно положив длань на мое плечо, ласково произнес:

– Батенька, вам немедленно нужно лечиться! Здоровье прежде всего! Романы подождут.

Через полчаса езды троллейбус, скрипнув тормозами, остановился. Я вышел. На высоком холме увидел красно-угрюмый дом с зарешенными окнами. Меня охватил холодный, глухой страх. Тяжко взбирался на холм по лестнице, словно на Голгофу. Навстречу шли бледно-желтые, худые, ко всему равнодушные люди. Одни из них ругали пепельное небо, другие шагали молча и конвульсивно вздергивали головами. Молодая нянечка говорила что-то ласковое небритому старику, то и дело пытавшемуся сделать гимнастическую ласточку.

"Что привело этих несчастных сюда? – провожал я их взглядом. -Что? Измена ли близкого человека или непосильный умственный труд, неосуществимые мечты или неудача на работе?"

Пятнадцатое отделение было старое, темное, неуютное. Глядя на старые стены в небольших палатах, думалось, что здесь когда-то размещались монашьи кельи и их трапезные.

Приземистое здание, которое могло бы простоять не один десяток лет, стеснительно взирало на новые белостенные корпуса, словно говорившие: "Снести бы тебя, малявка! Не вписываешься в архитектурный ансамбль!" А скромный бюст Павлова с трещинками на белой табличке тихо вторил: "Это верно. А меня пора уж реставрировать. Или, может, мужи искусства изваяют что-нибудь монументальное?"

Всего в отделении семь палат, из которых одна – для участников и ветеранов войны.

В одном конце узкого коридора – ординаторская и манипуляционная, в другом – телевизор в деревянном ящике с висячим замком.

Вдоль стен – кровати, на которых пододеяльниковые рты иронично кричат: "Койкодень! Койкодень!.."

* * *

Я стянул с себя спортивный костюм, повесил на вешалку. Вода из душа вселяла в мышцы бодрость и жизнерадостность, и после обтирания мне казалось, что я стал легче и кандалы стресса исчезли…

Солнце взобралось на небесную верхотуру и, словно постовой, бдительно обозревало прекрасно-необъятный звонкоголосый мир. Облака, похожие на айсберги, таранили друг друга, и ласточки, касаясь крыльями округлых боков плывущих громадин, вероятно, думали, что это пух птиц.

Во дворе играли в домино, кто-то вполруки бренчал на гитаре. В пищеблок прошли женщины с ведрами. Глаза у них – понуро-печальные. Среди идущих я увидел ее, единственную, сердце которой стучало именно мне позывные азбукой Морзе. Скорбная печаль ее души половодьем хлынула на меня, затапливая мою захлебнувшуюся от сочувствия душу.

Я приблизился. Волнуясь, взял ведро. Мы шли молча, чувствуя и понимая друг друга,– узники скорби и грусти.

– Тю, это ж надо – а у Вальки, гляди, уже жених,– заехидствовала не без зависти одна из компании.

Мы подошли к отделению, и Валенька, стеснительно посмотрев на меня моргающими глазами, вздохнула:

– Спасибо вам… Извините меня, будьте добры…

Ночью я не спал. Лежал и думал о Валеньке. Как кадры, мелькали в сознании сцены: вот ее выталкивают из очереди, оскорбляя – рты, как удавьи пасти. А вот: свинцовоголовый хам оскорбляет ее, она молчит, раненая в сердце. Парализованная несправедливостью, глядя незлобно, всепрощающе.

Так как мне, мастеру на все руки (в отделении я чинил все) разрешалось свободно ходить по территории больницы и за ее пределами, я утром отправлялся на базар, покупал белые гвоздики и потом дарил их стесняющейся, опускающей свой взгляд Валеньке

* * *

В роще гундосила горлица, словно прощаясь с нами. Я держал Валеньку под руку…даже дышал тихо, боясь вспугнуть приятно-целебное для ее души ощущение. В межтравье, шурша лопухом и папоротником пробежала белка-рыжуха… быстро вскарабкалась по стволу на верхушку сосны.

– Валенька, – лились из сердца слова, – хорошая ты моя!.. Мне с тобой так хорошо, словно мы с тобой брат и сестра!..

– Ты меня будешь любить крепко-крепко, навсегда-навсегда?..– задрожал ее голосок, и она исподлобья, по-детски наивно, глянула на меня: на глазах без слез – слеза.

Затаив дыхание, я едва прикоснулся к ее нежно-теплой щеке. Валенька, приподнявшись на цыпочках, чуть качаясь, тоже поцеловала меня в щечку. Я взял ее, хрупкую, нежную, стройненькую, на руки и понес под вдохновенную песню соловья, а она, прижавшись ко мне головой, шептала.

– Ты хороший…Ты очень хороший… Я всегда буду помнить тебя…

Ночью опять не хотел заснуть. Вопрос за вопросом мучили меня, картины – одна ужаснее другой – терзали мою душу.

" Кто жестоко обидел это божественное, незащищенное создание? У нее взгляд затравленного зайца! Может, смерть близкого человека психически надломила ее?.."

Кто-то вошел в палату.

– Сань, ты мне очень нужен, – узнал я голос медсестры Веры.

Мы пошли к кабинету заведующего. Вера открыла дверь: не зажигая свет, подошла к к кожаному дивану.

– Да иди же сюда! Чего стоишь? Смотри, какая чертовщина.

Она пылко обвила руками мою шею, мощно потянула на себя, чтобы упали на диван. Не выдержав "натиска", я свалился на голое, с раздвинутыми ногами тело. Ее правая рука, мгновенно проникнув под пижамные штаны, схватила фэйс, жадно мастурбируя его. Ловким движением я опрокинулся на пол, встал и пошел к выходу.

– Ну и падла же ты! – зашипела Верка. – Завтра же, курвячий потрох, не будешь лазить со своей лахудрой по рощам! И спецключ у тебя, мразюка, отберут!..

* * *

Оказывается, Валенька жила недалеко от больницы, почти рядом. У нее как у больной с легким диагнозом тоже был вольный выход: главное, вовремя прийти в отделение к обеду или ужину.

Валенька была сегодня слегка веселая и даже пахла простенькими духами. Она предложила пойти в Кирилловскую церковь, но не с территории больницы, а с улицы.

Вот зигзагообразная лестница, "петербургские" фонари. В церкви тихо, светло, прохладно. На длинных стойках горят электрические лампы. Аннотированные таблички на ножках – как пюпитры. Некоторые мраморные плиты под ногами уныло вздыхают, вспоминая тех, кто здесь когда-то ходил, и одновременно отсчитывают время столетий. Возле крестообразных столбов – стулья. Мы с Валенькой всматриваемся, как бы вслушиваемся во фрески, словно разговариваем с дальними-далекими предками. Эти говорящие, живые стены, впитавшие в себя жизнь, чувства и мысли веков, удивляют, поражают, заставляют задуматься о настоящем, прошедшем, будущем. И наше благоговение они тоже слышат и неторопливо впитывают в святые поры своей твердой плоти – вот почему здесь такая целебная аура. Святые лики укоризненно смотрят со стен, словно спрашивают: не согрешил ли? Благоговейная тишина церкви и эти строгие, провидческие взгляды как бы очищают и мысли, и душу человеческую.

Я чувствовал: стоя перед иконами, мы духовно причащались, исповедовались, каялись.

Мы пришли к Валеньке. И, словно ждали этого всю жизнь, разделись друг перед другом.

Она дрожала, как от холода, чего-то очень страшась. Я взял ее на руки, положил на кровать – она дрожала пуще прежнего.

– Миленький, не делай мне больно – я очень боюсь. Я поцеловал ее молодые красивые ноги, пахнущие сексом, клитор и половые губы, и она, улыбаясь и страстно дыша, ласкала мою голову. Я целовал и ласкал Валеньку, как будто извиняясь за ложь всех тех, кто обманул ее. Нежно волшебствовал "чародеем", чувствуя, как сладко оргазмирует ее матка…

Через девять месяцев у нас с Валенькой родилась дочка – наша Светочка!

РИДНА МАТЫ МОЯ

Комнатка маленькая, уютно обставленная, и когда в нее проникает солнечный свет, в душе песенно мелодирует радость. Пичуги за окном перекликаются, как бы подпевая радости, листва, шелестя, аплодирует утренней песне. Здесь, на первом этаже, живут Надежда Николаевна и Танечка, мать с дочерью.

У белокурой Танюши, которая словно пришла к нам из сказки, отца нет. Таня помнит ужасные, гнетущие дни, когда отец приходил вдрызг пьяный и устраивал скандалы. Мать сидела неподвижно, боясь взглянуть на обезумевшего мужа; ей казалось, если она сейчас не будет его смиренно слушать, встанет и уйдет на кухню – он огреет ее чем попадя. Девочка цепенела от страха, все ее естество было парализовано. Но все же однажды гнев с жалостью хлынули наружу по-детски отчаянно: "Папочка, – упала она на колени, – не издевайся и не мучай маму!"

Танечка не забыла, как отец, приходя за полночь, почти еженощно терроризировал мать:

– Я хочу! – орал он в другой комнате. – Мне пое… что ты не можешь! Снимай трусы, или я все на тебе порву, сука!

Потом доносился скрип кровати, всхлипы матери:

– Ой больно же, очень больно!..– и девочка, все понимая, плача в подушку, закрывала пальцами уши.

Вскоре на берегу Десенки между собутыльниками произошла дикая драка. Отца убили веслом, изрезав лицо "розочкой"– полуразбитой бутылкой. Танечка плакала: ведь отец все же иногда был хорошим, добрым, но "сорокаградуска" сгубила его окончательно. Не верилось Тане, что его уже нет и никогда не будет." О, если б свершилось волшебство, – думала девочка, – и отец воскрес! Он непременно стал бы другим и никогда не пил, не издевался над матерью."

После смерти мужа Надежда Николаевна похудела, бледное лицо говорило о хворях, донимающих ее почти каждый день. Была здесь и огромнейшая вина супруга-дебошира, садистски насилующего ее почти еженощно. Она стала патологически бояться мужчин.

Работала Надежда Николаевна контролером на ремонтном заводе в цехе, где выпускали установку 9902 для комбайнов. Так себе установка – неуклюжая и несовершенная. Рабочие поговаривали, что ее насильно всучивали колхозам и совхозам.

Цех был наподобие длинного ангара – тут, в теснотище, работали сварщики, слесари, сборщики, маляры. Как-то раз Надежде Николаевне пришлось искать Наташку-маляршу – очень плохо покрасила та экспортные кожуха. В цехе сборки было тихо, ни души, за окнами вечерело; тут же находился красильный участок; и там, куда в спецкоридор поступают для покраски подвешенные кожуха, Надежда увидела Наташку. Женщина застыла

в изумлении. Наташка в приспущенном, заляпанном краской комбинезоне стояла раком, а сварщик Димка смачно наяривал ее, пыхтя, то и дело похлопывая маляршу по заднице.

До того здорово и аппетитно они трахались, что Наде захотелось того же, и она почувствовала, как горячеет ее тело, и кровь пульсирует в висках, во всей плоти и, вероятно, даже в клиторе. Ее охватила необузданная страсть, в голове пронеслось давно желаемое: если бы ее сейчас кто-то изнасиловал, то она, нарочно сопротивляясь, отдалась бы неповторимо, взахлеб, охая и ахая, закрыв глаза, как это было давным-давно с Гришкой – ее первой школьной любовью. Спустя время, закрывшись в душевой, Надежда стала активно мастурбировать, представляя наяривающего ее сзади Димку, и оргазм получился мощнейший, никогда ранее не испытанный ею, – казалось, вот-вот потеряет сознание.

Она счастливо улыбнулась, как после удовлетворенного полового акта, и подумала: "А ведь можно же прожить и без мужиков!.."

Больше Надежда Димку с Наташкой не видела. То ли они догадались, что за ними кто-то подсматривает, то ли просто решили перепрятаться в укромное местечко – подальше от любопытных глаз. Надежда все так же продолжала мастурбировать, представляя себе только Димку. Вскоре она потянулась к Наташке, захотела подружиться с ней. Да и Наталка что-то почувствовала. А может, просто пожалела по-бабьи Надю?..

Однажды после работы они, разговорившись, стали приглашать друг дружку в гости. Сошлись на том, что пойдут к Наташе. Выпили по рюмашечке-другой, закусили, потом разоткровенничались.

– Эх, Надюша, сколько я мужиков перебортонула – целый альбом получится! А все потому, что не могу без них. Когда мой хмырь ушел к другой – затосковала сильно, ревела-рыдала каждый день. Потом плюнула на все, растерла – и нашла себе классного хахаля, как сейчас говорят. Хороший был любовник – первый сорт. Да и заработать мог.

Потом, сукодла, перекинулся на молодуху-проституху. А мне – хоть бы хны! Нашла себе другого махаку. Без мужиков, Наденька, никак нельзя – от того ты такая бледная, часто болеешь. Жить надо, трахаться – иначе загнешься. Не можешь ****овать – не ****уй, никто не заставляет. А любовник должен быть обязательно. Понимаю, ты скромная, культурная, с образованием – вот и найди себе мужика по сердцу. Но чтобы классный был в постели, иначе грош ему цена!.. Ну что ты все молчишь да молчишь? Спроси чего-нибудь, не тушуйся!

– Не знаю я, Наташечка, не знаю…– захмелев, отвечала Надя. Хотя спросить хотелось о многом, но она действительно стеснялась, а главное – боялась огласки.

– Вот, никого не знакомила, а тебя познакомлю…– вдруг поцеловала Наталья Надю. -Нравишься ты мне, стеснюха ты моя симпатичная!.. Мужик – что надо! В твоем вкусе!

Не бл… последняя, а цельный, гармоничный, колоритный. Почти такой, как ты – стеснительный. Мой двоюродный брат-холостяк.

Условились так – встреча состоится у Наташи. Она оставила Наде ключи, а сама поехала на два дня к тетке в Ворзель.

Надя примарафетилась, надушилась, одела самое лучшее платье.

Витя пришел с букетом бордовых – слегка в росе – роз. Кареглазый, бледнолицый, очень стройный, он производил впечатление доброго, застенчивого человека.

Молчали очень долго, сидя друг против друга за столом, чувствуя, что они родственные души.

– Наденька, извините, что я вот такой… Вы мне очень нравитесь. Даже больше, чем нравитесь…Кажется, что мы знаем друг друга давно. Словно сидели за одной партой с первого класса.

Они немного поговорили и Виктор, поцеловав ей руку, ушел. Надюша жалела, что, прощаясь, не поцеловала его хотя бы в щечку.

А через неделю она провожала Витю на заработки в Германию.

– Вот заработаю, Наденька, деньжат и вернусь, – говорил он, улыбаясь и смущаясь. – Там можно хорошо заработать. Непременно вернусь, Надюша. И приду к вам. И поцелую Танечку. А если у вас появится мужчина, я… я не обижусь. Я…

Надежда прикрыла ладонью его рот и поцеловала, погладив густую чернокудрую шевелюру.

Витя часто писал письма, поздравлял с праздниками, присылал деньги. Надежда Николаевна стала болеть – радикулит, астма, сердечная недостаточность плюс катастрофическое ухудшение зрения. Прошло время и ей дали вторую группу инвалидности, о чем она тут же написала Виктору. Он ответил:

"Не переживай, Наденька! Я приеду и вылечу тебя! Да, вылечу!"

Началась перестройка, странные реформы, еще более странная приватизация. Денег всегда, особенно в последнее время, не хватало, еда зачастую была скудной, как и у многих других. И вот однажды, сидя за полунищенским столом, Танечка сказала:

Лекарство нельзя купить, едим почти как бедные бомжи, пойду-ка я, мамочка, на сцену!

– Сцену?.. Какую такую сцену, доча?

– Буду петь на улице для людей, и за свой труд получать деньги!

– Ни в коем случае, миленькая! – заволновалась мать, страшась унижений, непредсказуемостей и того, что дочку могут увидеть подруги или кто-нибудь из знакомых.

– Нет, мамочка, я пойду! Я не прошу милостыню и никогда этого не сделаю. В знак благодарности за исполненную песню люди сами будут давать нам денежку на пропитание и лекарства.

Впервые отправляясь "на сцену", Танечка волновалась, биение сердца такое, как перед сдачей экзаменов. Она выбрала маршрут 35-го трамвая. К счастью, пассажиров было немного – все сидели, словно печальные. Ощущая жар на щеках, волнующимся, еще детским меццо-сопрано она по-ангельски запела знакомую и всеми любимую украинскую песню:

Ридна маты моя, ты ночей не доспала

И водила мене у поля край села,

И в дорогу далеку ты мене на зори проводжала,

И рушник вышываный на щастя дала…

Раза три в неделю Танюша ходила "на сцену". Ей страстно хотелось петь, исцелять песней людей и рассказывать им о счастье и добре. И они, кто чем мог, помогали ей.

В тот день, радостная и улыбающаяся, Танечка возвращалась домой. Забежала в гастроном, купила хлеб и немного "Докторской" колбаски. Шла тропинкой, любуясь белокорыми березками, которые словно тоже пели свою молчаливую песенку. Услышала шаги – незнакомцы торопливо приближались к ней. Вдруг кто-то сзади ладонью больно зажал ей рот, злобно прошептав на ухо: "Пискнешь – прирежу." Подонок вырвал сумку из рук Тани и, нашарив в ней деньги, быстро сунул себе в карман. Девочка заметила: руки у него какие-то синюшные, исколотые иглой – наркоман. Когда грабители убежали, Танечка со страхом и отчаянием зарыдала, прижав к груди голубой баянчик.

Она не пошла домой. Вернулась на многолюдную улицу, села на обочину дороги и стала, плача, играть.

Слезы капали на баянчик, на руки, и Танечке хотелось отвернуться от всего этого мира, спрятаться, как некогда на груди у матери, в этой печальной песне и никогда из нее не выходить.

А на следующий день рано утром в дверь Надежды Николаевны позвонили. Она сразу открыла…Виктор счастливо улыбался, держа в руке букет бордовых – слегка в росе – роз.

– Я навсегда приехал к тебе, любимая! – чуть волнуясь, сказал он.

Надя бросилась к нему на грудь, крепко обняла, едва сдерживая рыдания, но слезы обильно капали из ее выстраданных глаз. Не поднимая лица, она крепко держала его, спасителя и избавителя от всех невзгод, несчастий и горя, которые преследовали ее почти всю жизнь. И в это мгновение ей хотелось, чтобы ко всем в дом пришел такой избавитель – и все зажили настоящей счастливой человеческой жизнью.

СЕРДЦЕ ЛЮБИМОЙ

Поднимаясь к другу, я встретил на лестничной площадке девушку. Ее карие печальные глаза исповедально коснулись моего сердца. Я стоял ошеломленный, словно перед воплощением скорби и печали. В ее руках – веник, на голове – аккуратно повязанная косыночка.

"Новенькая", – подумал я и сказал:

– Дайте-ка я вам помогу, – и взял веник.

Так я познакомился с Галиной…

Честно говоря, я вовсе не любил жену, и никак не мог понять, почему до сих пор мы вместе и у нас очаровательные сын и дочка. Меня раздражало в супруге все: неестественность, приторно-дорогие духи и косметика, желание выдать любовь за некий философский трактат с догматическими канонами. Она была похожа на женщин, копирующих топ-моделей и кинозвезд, берущих у них напрокат мимику, жесты, браваду восклицаний, манеру двигаться и одеваться.

Сколько помню себя, всегда искал любви честной, необыденной, обворожительно-чарующей, как сказка, и долговечной, почти бессмертной, как шедевр искусства. Но всегда встречались не те женщины, в их глазах не было чего-то романтически зовущего, на красивых лицах нельзя было прочесть святого чувства… Да, смело можно сказать: я был путешественником в жизни, ищущим свой материк и свою на нем принцессу.

– Ты сегодня холоден! – сказала жена и ушла из спальни с видом непокоренной ничтожеством королевы.

Я был рад одиночеству, и все казалось, Галюша где-то рядом, стеснительно улыбается и чисто, по-детски смотрит на меня.

Ежедневно, как неприкаянный, ходил после работы к другу, но Галину не видел.

– Бабуля, не скажите, где она живет? – спросил однажды у добродушной старушки, в глазах которой – одиночество и умение хранить секреты.

– Милок, вишь кирпичный дом? – заморгали выцветшие серые глаза. – Так вот: пятый подъезд, семьдесят первая квартира. Там она, голубушка, и проживает, – и посмотрела так, словно пожелала ей доброго здоровья и счастливой жизни.

Сердце тревожно билось – я понимал: неожиданность визита может ее шокировать.

Галя, с падающими на плечи русыми волосами, была по-строгому красива, хоть и бледна.

– Вот, пришел, – до неузнаваемости робел я перед бесхитростными очами. – Вас не было…Думал: прихворнули.

– А вы заходите – не стесняйтесь, не волнуйтесь!..

Чувствуя на лице румянец, я прошел в аккуратно прибранную уютную комнату. В ней было все так просто и чистенько, как и в самой хозяйке. Вот стол, вот кровать, там телевизор, тут телефон, а здесь комнатные цветы.

Я невольно улыбнулся, присев на стул.

– Уволили меня, Виталий. Медленно работаю, – немного застеснялась она, улыбаясь. – А надо успеть несколько домов убрать. Я и в ателье была самой медлительной. Все сдадут готовое, а я все корплю над одним платьем, – хочу, чтобы заказчице было приятно его одеть.

– Как же теперь, Галочка?

– С голоду не помру. Друг покойных маменьки и папеньки, отец Мифодий, он же регент, приглашает меня в церковный хор.

– Галя… вы бы смогли у нас секретарем. Я… помогу. И, простите, вот вам… на первое время, – боясь, что обижу, неловко положил деньги на стол.

– Что вы – не надо! Спасибо вам большое, добрый человек! Как-нибудь обойдусь…– карие глаза улыбчиво сверкают добротой и неподдельной скромностью. Так и хотелось все доброе вынуть из души и подарить ей!

Засветло шел домой, и всю дорогу мерещилась в воображении икона с лампадкой, что видел в ее комнате.

* * *

Мы с Галей шли дорогой на склонах Днепра, глядя на звезды, на огоньки проплывающих по реке пароходиков и барж, и мне казалось, что все вокруг нескончаемо и бессмертно, но только не жизнь наша. Пока даны эти чудные мгновенья, надо любить, наслаждаться, дарить счастье и радость другим. Мы вдруг остановились и, словно по приказу любви, слились в долгом, нескончаемо сладком поцелуе. Ночь гипнотизировала нас своим обаянием и стремлением заразить страстью и нежностью.

Мои руки танцевали соблазняющий танец секса: от изящной талии они, стесняясь, но все же уверенно поползли к упругим холмам зада, отчего захватывало дух, как на качелях. Нежно, как голубка, целовала она мои щеки, возвращалась к губам, и вновь долгий поцелуй поглощал нас: наши языки тоже целовались, обнимались, восхищаясь сладострастным сексом. Тихонько я приподнял ей платье и проник руками под трусики: от холмов подполз к лобку и клитеру – он был в меду сладострастия. Галочка не жеманничала, не играла, была искренна в своем желании отдаться мне.

– Хороший ты мой, милый, единственный, ты хочешь здесь?.. – спросила она с придыханием.

Я страстно поцеловал ее, и она все поняла.

Тишина чащобы благоприятствовала интиму… Чуть раздвинув стройные ноги, она, опершись о ствол березы, приглашала меня к сексу. Мой ласковый "полководец" легко и плавно водворился в нее.

Давно у меня не было такого сверхоргазма. Свежесть ли чувства, обворожительная, пахнущая чарами и молодостью партнерша с соблазнительно-изящными формами тела и оригинальностью "стиля" в сексе способствовали этому? Очевидно, так. В тот день я понял очень простую истину: секс прекрасен лишь в своей непринужденности, неожиданности и непредсказуемости, – это как сюрприз, подарок, которого всегда ждешь.

Дома у Галины мы повторили чудо-секс в ванной, а потом на кровати. Я хотел пить и смаковать каждую прекрасную часть ее тела, наслаждаясь ими без конца. Но Галочка, прижавшись к моему плечу и поцеловав в щечку, задумалась, провела ладонью по моим курчаво-черным волосам.

– Я оставлю тебе ключ. Ты сможешь полить мои цветочки?

– Что так, дружок?

– Мне надо в Москву, к тетушке. Она что-то прихворнула.

– Хорошо. Я сделаю все, что ты скажешь…

Поезд показался мне скучным, похожим на огромного дракона, который проглатывает пассажиров. Я поцеловал так, будто мы прощались надолго. До слез не хотелось, чтобы она уезжала. Прощальный сигнал, знакомый перестук колес – и в душе тоска, на сердце грусть. Что-то сокровенное хотела она мне сказать, все это было в ее исповедальных глазах. Но что?

После отъезда Гали дни потянулись однообразно, неинтересно. Дома я угрюмо молчал. Дети и жена, замечая это, с подозрением задавали вопросы. Я отнекивался, ссылаясь на мигрень и плохое самочувствие. Где бы ни был, что бы ни делал, всегда чувствовал нежное присутствие Галеньки. Рассудок говорил, что до встречи с Галей я жил не по законам совести. Да, жизнь – дорога, судьба – поводырь, любовь – либо счастье, либо раскаяние на всю оставшуюся жизнь.

Я тихонько открывал дверь, заходил в святую для меня обитель. Поливал цветы на подоконнике, потом садился на диван и задумывался. Ведь она, соображал я наверняка забеременела – мы же не предохранялись! Ну и здорово – буду трижды отцом!

* * *

На перроне я обнял Галю и долго не выпускал из объятий. Я держал ее чемодан, а в голове проносилось одно: побыстрее, побыстрее домой! Я был словно в прострации, меня вела за руку любовь, все остальное было ненужной атрибутикой. Вот и ее дом, подъезд.

– Иди сядь, милая, – сказал я взволнованно, как только закрылась дверь. – Вот так, хорошая моя! Ты видишь, седина у меня уже, морщинки. А люблю тебя так…Да что там говорить! Давай уедем отсюда! Навсегда! Я куплю дом, будут огород и сад, рядом – речка и лес. Будут у нас дети, семья. Давай уедем, Галочка! Все опостылело: деньги, богатство, банковское дело, конкуренты, рэкет, коррупция, наглые рожи с голубыми глазами, которые привыкли угрожать, чувствуя себя этакими царьками, а сами подонки и трусы! Все-все! Хочется стать обыкновенным крестьянином и пахать во имя нашей с тобой любви! Чего ты плачешь?

– Это от счастья. Меня никто так не любил…

И дома, слыша, как в другой комнате покашливает жена, я, улыбаясь, думал: "Галактики… Сколько их? Сердца людские – тоже галактики. Как долго я искал сердце-звездочку Галочки, повсюду слыша его позывные!"

СУДЬБИНА

На кладбище скорбно, как по умершим шелестела листва. Она шелестела здесь так всегда – пять, десять, сто лет тому назад. Видны то тут, то там пришедшие помянуть – легкий шепотливый говорок доносился до Федора. Вековой дуб на склоне спилили – «помер», стало быть, – огромный пень протрухлявел, и образовалась большая дыра, словно тайный ход к усопшим.

Могила заросла сорной травой, вроде здесь не были полвека. Оградка заржавела и покосилась, крест и табличка тоже ржавы, не видно ни имени, ни фамилии – будто это безымянная, никому не нужная могила.

Губы Федора задрожали, голова конвульсивно задергалась – и слезы обильно полились из глаз на могилу. В эти мгновения ему казалось, что незримая судьбина и тут его кощунственно обидела – стерла имя-фамилию матушки.

Федор сел на землю возле могилы, угрюмо склонил голову, вспоминая прошлое.

Он хотел стать писателем – большим, знаменитым. Целеустремленности, трудолюбия, воли у него хватало, но литература требовала всей жизни, – он это понимал. Прочитав "Мартин Иден" Джек Лондона, он пошел своей, непроторенной и ошибочной тропой.

Перво-наперво стал скрупулезно изучать толковый словарь Ожегова, просиживая все ночи напролет, ложась лишь под утро.

Мать, заставая его в кухне за книгой, говорила:

– Сынок, отдохни!.. Поешь чего-нибудь!.. И зачем ты по ночам себя сушишь?

Мария Тимофеевна работала нянечкой в больнице. Зарплата была маленькой, но кое-как на пропитание хватало. Зная, что сыну, занимающемуся интеллектуальным трудом, нужно побольше фосфора, мать покупала треску, жарила, аппетитно приправляя лучком.

Федор по утрам спал, спросонок слыша, как мать собирается на работу. Дверь захлопывалась, и он воображением видел, как мать, едва не падая, сгибаясь от ошалелого ветра, шла по засугробленной и завьюженной улице. Ощущая сладко-теплую истому, он засыпал. Ему снилась зелено-шелестящая аллея, где он по вечерам любил прогуливаться, чувствуя себя гениальным непревзойденным писателем. Там же ему вдруг встречалась ядренопопая, фигуристо-бедристая, с оттопыренными грудями красотка, которая, охотно раздвинув мускулистые стройные ноги, направляла его упруго вздыбленный пенис в свою сладострастную "обитель". Все ощущения были, как наяву, оргазм мощный, непередаваемый, какой редко бывает даже при половом акте. От частых поллюций сильно заспермивалась простыня, и он ее застирывал, боясь, что мать догадается о его здоровом желании иметь женщину. Поэтому он стал в тиши кухни мастурбировать, представляя какую-нибудь увиденную на улице жопастенькую девчонку или понравившуюся по телику кинозвезду. Отныне он знал, что стал эротоманом, и ему это чертовски, до самозабвения нравилось.

Мария Тимофеевна приносила из больницы пустые бутылки, а Федор их сдавал, покупая сладости или колбаску ветчинно-рубленную.

Как-то мать сказала:

– Вон у нас, сынок, лежит журналист. Говорит, надо институт кончить, быть в каком-то там союзе, чтобы печататься… Ты покажи кому-нибудь свою писанину…

Ни Платон Воронько, ни Олесь Гончар, известные поэт и прозаик, не помогли, а направили, как выразился Федор, в кабинет по борьбе с молодыми авторами. Два вопроса удивляли Федора: "Вы из села? А почему вы пишите только на русском?.." Нечестные, наскоро состряпанные рецензии бездарных писак из толстых журналов надолго глушили в нем желание писать, творить. " Больно кусаются эти зажравшиеся овчарки!,." – едва не плача, говорил он себе.

Окончательный удар он получил, когда его мастерски написанный роман отвергли. "Там, "за бугром", меня бы признали, – думал он. – Но как туда драпануть?!."

С Верой Федор познакомился в автобусе. Было так тесно, что они стояли, улыбаясь, невольно прижатые друг к другу.

Мария Тимофеевна, волнуясь, говорила:

– Сынок, эта девушка мне не нравится!.. Я чувствую, она принесет в нашу семью горе!.. У нее, сынок, дьявольские, очень хитрые, корыстолюбивые, вероломные глаза! Я ее боюсь!..

Вера сказала, что в Горловке ее ждет парень, пришедший из армии, поэтому они с Федором, несмотря на интим, должны расстаться. Спустя две недели Вера вновь пришла к Федору – мать была на ночной – и, плача, клялась, что любит только его. Федор страстно обнимал, целовал ее, не зная, любит или жалеет эту девушку. Обцеловывая его волосатую грудь, она приближалась к " оазису", брала жадными губами его длинный "кларнет", стараясь нежно высосать мелодию оргазма. Федор хмелел от сладострастного кайфа, чувствуя, как сперма мощно брызжет в полость ее чмокающего рта. Потом он, ложась на нее, нежно массировал ее упругие ягодицы, чуя, как весело сокращается-оргазмирует ее "опытная" матка. Верка, войдя в экстаз, забыв все на свете, задирала ноги, придерживая их руками, чтобы он еще глубже входил своим членобойцем. С радостью и воодушевлением делал он это, будто перед ним искушенная в сексе проститутка…

В селе, куда они отправились справить свадьбу, было красиво: белые домики с огородами и садами, поскрипывающий колодезный валик, мычание идущих на пастбище коров. Звездное небо с ясным месяцем заставляло Федора сочинять стихи: "Луна – как бивень, звезды – словно четки!.." "Остаться бы здесь жить", – глядел он на небосвод.

–Такая красотища – просто исцеляет! И умереть не страшно!.."

Тело жены было теплым, влекущим, его запах вызывал страсть, а колдовские Верины ласки превращали Федора в послушного ребенка. Он гладил густо обросший волосами лобок, теплые половые губы, массировал торчащий, жаждущий секса клитор, вводя палец глубоко во влагалище – аж до матки, и Вера сладостно стонала и покряхтывала. Душистое сено горища и тишина, озвученная подзадоривающим сверчком, призывали только к сексу.