Текст книги "Псевдолотман. Историко-бытовой комментарий к поэме А. С. Пушкина «Граф Нулин»"

Глава 9
(Граф Нулин)

(текст)

 
Но вдруг… о радость! косогор;
Коляска набок. – «Филька, Васька!
Кто там? скорей! Вон там коляска:
Сейчас везти ее на двор
И барина просить обедать!
Да жив ли он?.. беги проведать:
Скорей, скорей!»
 

(комментарий)

Падение коляски – тот сюжетный ход, который обеспечивает завязку поэмы – встречу графа и Натальи Павловны. Поскольку поэма была написана очень быстро – в два дня, то большинство ее сюжетных поворотов были позаимствованы из различных литературных произведений. Здесь удобно указать на одно из них – комедию кн. А.А. Шаховского «Не любо – не слушай, а лгать не мешай», впервые поставленную на сцене в 1818 г. и тогда же вышедшей отдельным изданием.

Для того чтобы установить связь комедии Шаховского с поэмой «Граф Нулин», нужно вспомнить о событиях, происходивших в Михайловском и его окрестностях в начале декабря 1825 г. Именно в эти дни Пушкин решился самовольно нарушить высочайшее предписание, запрещающее покидать место его ссылки. Вот как передает это событие, со слов А. Мицкевича, С.А. Соболевский:

«Известие о кончине императора Александра Павловича и о происходивших вследствие оной колебаний по вопросу о престолонаследии дошло до Михайловского около 10 декабря. Пушкину давно хотелось увидеться с его петербургскими приятелями. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах не обратят строгого внимания на его непослушание, он решился отправиться туда; но как быть? В гостинице останавливаться нельзя – потребуют паспорта; у великосветских друзей тоже опасно – огласится тайный приезд ссыльного. Он положил заехать сперва на квартиру к Рылееву, который вел жизнь не светскую, и от него запастись сведениями. Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер; сам же едет проститься с Тригорскими соседками. Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути из Тригорского в Михайловское – еще заяц! Пушкин в досаде приезжает домой…. Наконец повозка заложена, трогаются от подъезда. Глядь! в воротах встречается священник, который шел проститься с отъезжающим барином. Всех этих встреч – не под силу суеверному Пушкину. Он возвращается от ворот домой и остается у себя в деревне» (Соболевский, 1386–1387).

Вот как эту же историю описала одна из «тригорских соседок» Пушкина, М.И. Осипова:

«…слышим, Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал; но, доехав до погоста Врева, вернулся назад. Гораздо позднее мы узнали, что он отправился было в Петербург, но на пути заяц три раза перебегал ему дорогу, а при самом выезде из Михайловского Пушкину попалось навстречу духовное лицо. И кучер, и сам барин сочли это дурным предзнаменованием». А вот что писал по этому поводу П.А. Вяземский: «Так и я слыхал от Пушкина. Но, сколько помнится, двух зайцев не было, а только один. А главное, что он бухнулся бы в самый кипяток мятежа у Рылеева в ночь 13 на 14 декабря: совершенно верно» (Пушкин в воспоминаниях…, 317 и 91).

Оставим в стороне хорошо известный и многократно описанный в пушкинистике сюжет: вместо того, чтобы, приехав к Рылееву 13-го декабря, 14-го выйти с декабристами на Сенатскую площадь, Пушкин сидел в Михайловском и писал «Графа Нулина». Отметим лишь двух или трех зайцев (число которых, правда, в передаче П.А. Вяземского сокращается до одного), вынудивших Пушкина отказаться от своих планов, и обратимся к комедии Шаховского. Главный комический персонаж в ней – хвастун и враль Зарницкин. Наобещав тетушке с три короба подарков и не имея их, он выкручивается из сложного положения, объявив о краже всего имущества, «для убедительности» ссылаясь на приметы:

 
«Ах! Боже мой! узнайте…
Что всё… Нет сил договорить!
Так, тетушка вы правы,
Что над приметами не надобно шутить:
Под Петербургом, от заставы,
Не больше ста шагов,
Мне заяц три раза перебежал дорогу».
 

Сколько бы зайцев не перебежало дорогу Пушкину, комедию Шаховского он вспомнил. И этому есть бесспорное доказательство: Зарницкин в комедии Шаховского убеждает своего дядю Мелецкого, что в него давно влюблена княгиня Лидина, а в финале пушкинской поэмы мы узнаем о некоем соседе Натальи Павловны – помещике Лидине. Вряд ли это совпадение имен можно считать случайным. Особенно если помнить о том, что фамилия Онегин впервые встречается в той же самой комедии Шаховского (Гроссман1926, 143).

Вернемся к Зарницкину. Нестыковки в своих рассказах, в том случае, когда на них указывали, этот персонаж объяснял падением из кареты:

 
«К тому ж валдайские пригорки, косогоры
Измучили меня всю ночь…
Ямщик мой повернул так круто от оврага,
Что шкворень пополам… оторвалася вага…
И с дышлом лошади, как вихрь, умчались прочь.
Что ж? – я без лошадей в коляске с гор скатился…
И усидел, хоть, признаюсь, избился…
И руку и плеча ушиб,
А пуще у ноги помял подъемный сгиб…»
 

Отметим, снова, совпадения «Не любо – не слушай…» с «Графом Нулиным» – поломку кареты, косогор и ушибленную ногу – и двинемся дальше. В другом месте Зарницкин паденьем из кареты объясняет уже встречу с княгиней Лидиной и вспыхнувшую между ними страсть:

 
«Вчера на всем скаку,
Вдруг обе оси – крак, и лошади взбесились,
По кочкам и по рвам пустились,
Сломили руку ямщику
И бросили меня о камень головою.
Я память потерял…
Не знаю, долго ли лежал,
А как опомнился, то кто ж передо мною?..
Княгиня… да, она… клянуся честью вам.
Против ее ворот разбилася коляска,
И я без чувств упал к ее ногам».
 

Обратим внимание на текстуальное совпадение окончания последней строки из цитированного отрывка (2упал к ее ногам») и сцены из ночного объяснения графа Нулина и Натальи Павловны: Он входит, медлит, отступает / И вдруг упал к ее ногам. И перейдем к выводам.

На наш взгляд, можно гипотетически восстановить цепь ассоциаций, приведших к поломке коляски уже у графа Нулина: три зайца напоминают Пушкину о комедии Шаховского, а постоянно всплывающая в разговорах Зарницкина поломка кареты подсказывает, как познакомить графа Нулина с Натальей Павловной.

Но вдруг… о радость! косогор;

Коляска на бок… – косогор – «спуск под гору, наклонный к одному боку, двойная косина» (Даль, II, 175). Помимо своеобразия русских дорог, падению графа мог способствовать и тот способ, который был изобретен почтовыми ямщиками для переезда через реки. Способ этот произвел неизгладимое впечатление на путешествовавшего по России в 1839 году маркиза Астольфа де Кюстина, и тот описал его очень подробно: «В начале спуска лошади идут шагом, но вскоре, обычно в самом крутом месте, и кучеру, и лошадям надоедает столь непривычная сдержанность, повозка мчится стрелой, со все увеличивающейся скоростью и карьером, на взмыленных лошадях, взлетает на мост, то есть на деревянные доски, кое-как положенные на перекладины и ничем не скрепленные – сооружение шаткое и опасное. Одно неверное движение кучера – и экипаж может очутиться в воде» (Кюстин, 217).

Судя по тексту поэмы, именно так – с разгона – и был преодолен мост ямщиком графа Нулина, но тут-то «двойная косина» подъема на противоположный берег сыграла с ним дурную шутку – коляска опрокинулась.

– Филька, Васька!

Кто там? скорей! – вытащить из грязи коляску было делом нехитрым, но тяжелым. Происходило это (в описании Марты Вильмот) примерно так: «Мирно сидя в экипаже, мы наблюдали, как бедные слуги, просунув под карету жерди, похожие на корабельные мачты, безрезультатно пытались ее поднять. Иногда им удавалось немного приподнять карету, но, громко чмокая и разбрызгивая фонтаны из смеси снегов, льда, дождя и грязи, она вновь оседала» (Письма сестер…, 274).

Фильками и Васьками до самой старости именовали в помещичьем доме дворовых людей, начинавших службу барину в детстве казачками, а продолжавших уже лакеями, кучерами, форейторами, парикмахерами и т. п. Причем, именно такое – уничижительное – сокращение имен было принято в обращении именно к «дворовой» прислуге. Вспомним хотя бы название иронического послания Д.И. Фонвизина «Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке». У И.А. Крылова в комедии «Пирог» (1799–1801 гг.) один из персонажей – слуга – именуется Ванькой, в комедии «Модная лавка» (1806 г.) действуют два слуги: Андрей и Андропка, а в комедии «Урок дочкам» (1806–1807 гг.), слуга, выдавший себя за маркиза, французского эмигранта, именуется уважительно Семеном, а конторщик в усадьбе дворянина Велькарова – Сидоркой.

Барский дом тех лет был полон даровой прислуги. Те, кому разрешалось завести семью, переселялись на задний двор. Холостые же были всегда под рукой, поскольку жили в самом первом после сеней помещении господского дома – людской (вариант названия: «лакейская»; вторая часть названия – комната – «лакейская комната» и т. п. в устной речи отсекалась). По свидетельству приятеля Пушкина Ф.Ф. Вигеля, людская – самое неприятное помещение в доме: «Запах лука, чеснока и капуты мешаются тут с другими испарениями сего лживого и ветреного народа» (Вигель, 145). Но с этим приходилось мириться, поскольку невозможно представить себе быт помещичьего дома без хотя бы минимального количества прислуги в 5–6 человек. Обычный же дворовый штат насчитывал два-три десятка Филек и Васек.

Сами же строчки отсылают читателя к явлению 4 действия III «Горя от ума», начинающегося с реплики старшего из слуг в доме Фамусова: «Эй! Филька, Фомка, ну, ловчей! / Столы для карт, мел, щеток и свечей!»

Именно третье действие пьесы было целиком напечатано в альманахе «Русская Талия» на 1825 г., так что «Филька и Васька» могут считаться своеобразным «приветом» А. С. Грибоедову из Михайловского. Филька, кстати, сокращенное от Филиппа, Филимона или Филата. Последнее наиболее вероятно, если вспомнить примечание (12) Пушкина к Евгению Онегину»: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами» (V – 194).

По наблюдению В.В. Набокова, в черновиках к «Евгению Онегину» встречаются три отчества няни Татьяны: Фадеевна, Филипьевна и Филатьевна (Набоков, 254). Как видим, два из них соотносятся с Филькой.

… беги проведать – здесь – расспросить, разузнать, осведомиться о здоровье.

И барина просить обедать! – В усадебной жизни не прижился городской обычай делать визиты, то есть посещать дом родственников или знакомых с одной лишь целью – засвидетельствовать свое почтение. Визит как знак внимания действовал даже в отсутствие хозяев (до изобретения визитной карточки все визитеры записывались в специальную книгу, которая хранилась у швейцара) и длился около двадцати минут. В деревне же любой гость, и желанный, и нечаянный, сразу попадал под пресс усадебного хлебосольства. Обычай приема гостей требовал четкого соблюдения трех правил.

Правило первое Почетная встреча гостей. О дворовых на крыше, ожидающих появления кареты, мы уже говорили. Их задача – предупредить хозяев как можно ранее, для того чтобы они могли встретить прибывающих во всеоружии. Отец С.Н. Глинки встречал гостей так: он надевал сюртук понаряднее и выбегал на крыльцо, а хор дворовых в это время запевал «Вспомни, вспомни, мой любезный» (Глинка1866, 233). Другой помещик, Андрей Иванович Касагов, отмечал приезд гостей еще более торжественно – «порядочной пушечной пальбою с учрежденных у него батарей» (Добрынин, 96). Так что послать слуг и пригласить незадачливого путешественника в дом – это самое меньшее из того, что могла (и должна) была сделать Наталья Павловна.

Правило второе. Приглашение к обеду, представлявшее собой в завуалированном виде приглашение погостить: «Приехав к соседу, помещики-путешественники находят несколько комнат для себя и изобильный стол: весь дом бывает к их услугам…» (Бурьянов, 141). Деревенский визит тем и отличался от городского, что он, как само собой разумеющееся, подразумевал обед в доме хозяев и мог непринужденно перерасти в гостевание.

Правило третье. Предоставление ночлега, закрепляющее «свойские» отношения хозяина и гостя и подразумевающее дальнейшее продолжение знакомства. Гостям отводились свободные помещения в барском доме или во флигеле, а что касается подушек и одеял, то «этого добра у старых помещиков было такое изобилие, что и полдюжины гостей, внезапно наехавших в усадьбу и оставшихся ночевать, не сконфузили бы хозяев» (Полонский, 394).

В эпоху расцвета усадебного «хлебосольства» (а именно о ней и идет речь) появились и его своеобразные «жертвы». Одна из них – супружеская чета помещиков Львовых – описана в воспоминаниях бывшего воронежского губернатора графа Д.Н. Толстого:

«У них было две дочери, давно отделенные и выданные замуж; остальное значительное имение они прожили на хлебосольстве и гостеприимстве, и затем все состояние их заключалось в огромном шестиместном рыдване, одной повозке и фуре с потребным количеством лошадей, кучеров, в форейторе, лакее, поваре и горничной. С этою свитою и в этом подвижном доме они разъезжали по своим родственникам и знакомым. Отец, кроме своего обычного гостеприимства, оказывал им всегда глубокое уважение, как старшим родственникам» (Толстой Д, 28).

Посещение графом Нулиным дома Натальи Павловны развивается по стандартной программе, изложенной выше, за одним лишь исключением – хозяйка не встретила графа на пороге дома, как это полагалась ей по деревенскому обычаю. На то были свои причины, о которых скажем ниже. Пока же можно отметить, что Наталья Павловна не вышла встречать гостя, только разглядев, что это не сосед или родственник, а незнакомец, судя по коляске и облику, недавно прибывший из-за границы.

Глава 10
(Граф Нулин)

(текст)

 
Слуга бежит.
Наталья Павловна спешит
Взбить пышный локон, шаль накинуть,
Задернуть завес, стул подвинуть,
И ждет. «Да скоро ль, мой творец!»
Вот едут, едут наконец.
Забрызганный в дороге дальной,
Опасно раненый, печальный
Кой-как тащится экипаж;
Вслед барин молодой хромает;
Слуга-француз не унывает
И говорит: allons courage!
Вот у крыльца; вот в сени входят.
Покамест барину теперь
Покой особенный отводят
И настежь отворяют дверь,
Пока Picard шумит, хлопочет,
И барин одеваться хочет,
Сказать ли вам, кто он таков?
Граф Нулин, из чужих краев,
Где промотал он в вихре моды
Свои грядущие доходы.
Себя казать, как чудный зверь,
В Петрополь едет он теперь
С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Булавок, запонок, лорнетов,
Цветных платков, чулков a' jour,
С ужасной книжкою Гизота,
С тетрадью злых карикатур,
С романом новым Вальтер-Скотта,
С bons-mots парижского двора,
С последней песней Беранжера,
С мотивами Россини, Пера,
Et cetera, et setera.
 

(комментарий)

По словам одного из первых рецензентов поэмы (Н.И. Надеждина.), «Граф Нулин есть нуль во всей математической полноте. Он не возбуждает никаких ожиданий, кроме чисто нульных» (ВЕ1829, II-218). Полемический задор молодого (тогда) критика привел к утверждению, мягко говоря, неточному. Фамилия и титул главного героя, в сочетании с примерной датой его рождения, несут в себе достаточную информацию о его происхождении и положении в обществе. Конечно, «говорящая» фамилия Нулин в первую очередь свидетельствует, скажем так, о малой значимости персонажа. И в этом смысле герой пушкинской поэмы стоит рядом с Простаковыми, Молчалиным, Хлестаковым и целым сонмом менее известных (сейчас) комических персонажей конца XVIII – начала XIX в. Перекликается она и с фамилиями гостей Лариных на дне рождения Татьяны в пятой главе «Евгения Онегина»:

 
«С своей супругою дородной
Приехал толстый Пустяков;
Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих мужиков;
Скотинины, чета седая,
С детьми всех возрастов, считая
От тридцати до двух годов;
Уездный франтик Петушков,
Мой брат двоюродный, Буянов (…)» (V – 111)
 

Но можно привести несколько соображений, по которым фамилия Нулин слегка выпадает из этого стройного ряда. Так, Б.М. Гаспаров считает, что «латинское происхождение» фамилии придает персонажу особую окраску, «незаметно связывая „нового Тарквиния“ с его древнеримским прототипом» (Гаспаров1999, 260). М.А. Бесарабова предположила, что фамилия Нулин появилась из пушкинской шутки по отношению к А. Н. Оленину – «нуль На ножках» (Бесарабова,41.) С другой стороны, фамилия «Нулин» не только «говорящая», но и по-дворянски значимая. Она не образована ни от прозвища, ни от имени – значит, она не «низкая». По звучанию она не аристократична, но близка к фамилиям столбовых дворян типа Пушкин или Лунин. С последней она близка настолько, насколько это вообще возможно: фамилия Нулин представляют собой анаграмму фамилии Лунин. В 1823 г. в Дамском журнале была опубликована анаграмма слов «лунь» и «нуль»:

 
«В арифметических трудах
Я менее чем единица;
Но переставь меня – я птица,
Которая всегда в полях
Так важно плавает над нами,
Она питается мышами» (ДЖ1823. 19, 33).
 

Так или иначе, у героя поэмы «благородная» фамилия, предполагающая давнее дворянство и, соответственно, обширный круг родственников. Проиллюстрировать возможные родственные связи Нулина можно на примере Михаила Лунина – широко известного в те годы острослова, задиры и забияки, героя наполеоновских войн, любимца великого князя Константина Павловича и, одновременно, одного из самых твердых и последовательных заговорщиков, оставшегося верным революционным идеалам и в заключении, и на каторге.

Отец Михаила Лунина – Сергей Михайлович – отставной бригадир и, по замечанию одного из историков, «человек ничем не примечательный» (Окунь, 8), не имел ни связей, ни значительных знакомств. Но он женился на Феодосии Никитичне Муравьевой, что моментально ввело его в круг широчайшего родственного общения. По свидетельству современников, дом брата Феодосии Муравьевой, Михаила Никитича, «был всегда открыт для друзей и родственников, которые, по тогдашнему обычаю, приезжая из провинции, иногда целыми семьями подолгу жили… По воскресеньям были у них семейные обеды, и случалось, что за стол садились человек семьдесят. Тут были и военные генералы, и сенаторы, и безусая молодежь, блестящие кавалергарды и скромные провинциалы, и все это были родственники, близкие и дальние» (Бибикова, 141). Таким образом, декабрист Михаил Лунин получил в наследство от отца огромное богатство, а от матери – возможность «счесться родством» с половиной всех дворянских родов России. Только в одной декабристской организации – «Союзе благоденствия» – вместе с Михаилом Луниным состояли членами семь его самых ближних родственников – Муравьевых и Муравьевых-Апостолов.

Примерно такой же уровень родственного общения можно предположить и у Нулина. И это только первый слой свойских отношений, чрезвычайно развитых в дворянском обществе того времени. Есть и другие, о которых мы ничего не можем знать из текста поэмы, но которые должны иметь в виду.

Близкими и почти родственными были отношения между однополчанами или студентами-однокашниками, входившими в один университетский кружок, между выпускницами одного курса благородного пансиона, между давно друг друга знающими соседями, чему в очень большой степени способствовали совместное времяпрепровождение, охота и деревенские балы, крестины детей и т. п. Граф Нулин уже по фамилии (то есть по происхождению из определенной семьи) не был пустым местом, а был чьим-то племянником, кузеном, крестником, соседом, сыном однополчанина или, на худой конец, двоюродным братом внука матери тетки соседа. Эта возможность установить близкие (или не очень) связи между любыми дворянскими семьями придавала путешественнику уверенность в себе и своей значимости и помогала освоиться практически в любой обстановке.

Но ведь Нулин – еще и граф. А графский титул в первой половине ХIХ века давал массу поводов к толкам и пересудам. Введенные Петром Первым европейские титулы барон и граф должны были способствовать вытеснению боярского местничества, противопоставив достоинству рода преимущество личных заслуг. Баронами (как это часто бывало и в Европе) становились купцы и промышленники, чья деятельность принесла пользу империи (или императору). Таково баронство Демидовых или Строгановых, позже возведенных в графское достоинство. Сразу же графами чаще всего становились две категории дворян. Одна из них – военачальники, отличившиеся на полях сражений, или крупные государственные деятели.

Так, в награду за военные заслуги Петр I возвел в графское достоинство генерал-фельдмаршала Б.П. Шереметева, Елизавета Петровна – П.А. Румянцева, Екатерина II – А.В. Суворова, Павел I – М.Ф. Каменского. За успехи на дипломатическом поприще при Елизавете графами стали П.М. Бестужев-Рюмин и два его сына, а при Екатерине II – А.А. Безбородко, получивший затем от Павла I (как и Суворов) титул светлейшего князя. Однако в XVIII веке графский титул гораздо легче было получить разного рода царским любимцам и фаворитам. Так появились графы Шуваловы, Разумовские, Орловы, Мамоновы, Зубовы, Кутайсовы.

Таким образом, можно представить себе два варианта происхождения и биографии графа Нулина и, соответственно, два оттенка в его положении в обществе. Его отец (или дед) мог попасть «в случай» при дворе Елизаветы, Екатерины или Павла, стать государевым любимцем, а после кончины покровителя или в результате придворных интриг впасть в немилость. Отсюда – парижская жизнь нашего героя Отставленные фавориты, как правило, в столице не задерживались, а отправлялись либо в свое поместье, либо за границу. Там, за границей, наш герой мог и родиться, и получить свое образование.

В другом варианте графский титул был заслужен в ту же эпоху (середина – вторая половина XVIII века) долгими трудами на благо отечества и оставлен наследнику вместе с обширными поместьями, дворцами, роскошной утварью и т. п. А наследник, недолго думая, отправился в Париж тратить все, что получил. В зависимости от варианта происхождения графа Нулина меняется и знаковое содержание его фамилии. В первом случае «Нулин» значит не что иное, как один из «надменных потомков / известной подлостью прославленных отцов», и его пустота – родовой признак «случайных» людей. В другом варианте биографии молодой граф резко контрастирует с поколением отцов – «екатерининских орлов» – полководцев, дипломатов, строителей и реформаторов. И тогда пустота – его личное качество.

Но это еще не все. У графа Нулина есть как минимум два литературных прототипа, оба – графы. Один из них – безымянный Граф из стихотворения Василия Львовича Пушкина «Вечер» (1798). Вот его начало:

 
«Нет боле сил терпеть! Куда не сунься: споры,
И сплетни, и обман, и глупость, и раздоры!
Вчера не знаю как, попал в один я дом;
Я проклял жизнь мою. Какой вралей содом!
Хозяин об одной лишь музыке толкует;
Хозяйка хвалится, что славно дочь танцует;
А дочка, поясок под шею подвязав,
Кричит, что прискакал в коляске модной – Граф.
Граф входит. Все его с восторгом принимают.
Как мил он, как богат, как знатен – повторяют.
Хозяйка на ушко мне шепчет в тот же час:
«Он в Грушеньку влюблен: он всякий день у нас».
Но Граф, о Грушеньке никак не помышляя,
Ветране говорит, ей руку пожимая:
"Какая скука здесь! Какой несносный дом!
Я с этими людьми, божусь, для вас знаком;
Я с вами быть хочу, я видеть вас желаю.
Для вас я все терплю и глупостям прощаю
Ветрана счастлива, что Граф покорен ей».
 

Мы увидим чуть позже, что над этой главкой поэмы «Граф Нулин» как бы «витает дух» В.Л. Пушкина, его стихов и стихов о нем. Другой прототип – граф из поэмы Дж. Байрона «Беппо» (Кибальник1995, 124), сходство с которой (как мы отмечали выше), охотно признавал и сам Пушкин.

Взбить пышный локон… – женская мода на прически 1820-х годов требовала длинных волос. Большую часть из них поднимали вверх и укладывали под шляпку (на прогулке, в театре, отправляясь с визитом), под диадему или букет цветов (на балу) или просто закалывали при помощи большого количества шпилек (дома). Локоны же должны были «выбиваться» из прически и спускаться до шеи. Если волосы не были густыми или длина их не была достаточной (к Наталье Павловне это не относится), то применялись шиньоны – накладные локоны, прикалываемые к прическе. «Дамский журнал» в 1825 г. отмечал: «Все головные уборы [имеются в виду прически. – Авт.] из волос, собственных или поддельных, чрезвычайно пышны; никогда волосы не были столько закручены, столько раздуты на висках…» (ДЖ1825, 4, 203).

…шаль накинуть, – мода на шали распространилась в конце ХVIII века. В Европу она пришла вместе с завоеванием Англией Индии, во Францию – после Египетского похода Наполеона Бонапарта (Кирсанова, 264–265). Российская знать подражала европейской, но шали носили главным образом персидские и турецкие. Ирландка Марта Вильмот, приехавшая в Россию в 1803 году по приглашению княгини Екатерины Романовны Дашковой, писала матери из села Троицкого: «С утра до вечера, по здешней моде, я кутаюсь в черную с желтым шелковую шаль; княгиня подарила мне большую турецкую шаль, которая стоит около 30 гиней…». И чуть позже: «Все носят шали, они в большой моде, и чем их больше, тем больше вас уважают. У меня – шесть. Нужно сказать, что мода эта чрезвычайно удобна. Шали бывают огромными (даже в три человеческих роста), один конец ее обертывается вокруг руки, другой – спускается до земли» (Письма сестер, 227 и 238). В 1825 г. в моде были именно турецкие шали. Так, согласно «Альманаху на 1826 г. для приезжающих в Москву…», в старой столице было шесть магазинов, продававших турецкие шали, пять – на Лубянке и один – на Маросейке (Волков).

Уместно вспомнить и о литературном контексте, в который волей-неволей попадает Наталья Павловна. В литературной сказке того времени шаль – отчетливый символ корыстных отношений женщины к мужчине. Так, в поэме П.А. Плавильщикова «Счастье и несчастье» (1792) «за шаль разъехалась любовь» между героем и его возлюбленной Прелестой. Вот ее прощальные слова к молодому человеку:

 
– «Оставь, сударь, меня… ты скучен…
Возможно ль? шали нет… ах так!
Оставь меня… какой дурак!..»
 

После В.А. Белинского поэму «Граф Нулин» часто сравнивали со сказкой И.И. Дмитриева 1791 г. «Модная жена» (и переклички между этими двумя поэмами мы еще не раз отметим). Так, в этой поэме жена, для того чтобы принять дома любовника, отправляет мужа за покупками. Вот этот разговор:

 
«Супругу говорит: "Послушай, жизнь моя,
Мне к празднику нужна обнова:
Пожалуй, у мадам Бобри купи тюрбан;
Да слушай, душенька: мне хочется экран
Для моего камина;
А от нее ведь три шага
До английского магазина;
Да если б там еще… нет, слишком дорога!
А ужасть как мила!" – «Да что, мой свет, такое?»
– "Нет, папенька, так, так, пустое…
По чести, мне твоих расходов жаль".
– «Да что, скажи, откройся смело;
Расходы знать мое, а не твое уж дело».
– "Меня… стыжусь… пленила шаль;
Послушай, ангел мой! она такая точно,
Какую, помнишь ты, выписывал нарочно
Князь для княгини, как у князя праздник был".
С последним словом прыг на шею
И чок два раза в лоб, примолвя: «Как ты мил!»»
 

В другой сказке – «Больная и турецкая шаль» Д. И. Хвостова (1806) мужу удается излечить свою жену от какой-то неизвестной хвори покупкой шали за пять тысяч рублей. А вот совсем короткая история, обозначенная ее автором – В. Л. Пушкиным – как «Быль»:

 
«На Лизе молодой богач-старик женился,
И участью своей он недоволен был.
"Что ты задумалась? – жене он говорил.—
Я, право, пищи всей лишился
С тех пор, как Бог меня с тобой соединил!
Все ты сидишь в углу; не слышу я ни слова;
А если молвишь что, то вечно вы да вы.
Дружочек, любушка! скажи мне нежно: ты —
И шаль турецкая готова
При слове шаль жена переменила тон:
Как ты догадлив стал! Поди ж скорее вон!» (1808)
 

Итак, читатель, знакомый с ролью шали в поэзии конца XVIII – начала XIX в., получает предупреждение о возможном дальнейшем развитии сюжета о старом муже и молодой жене. Если же вспомнить о стихотворении самого Александра Сергеевича «Черная шаль» (1820), то шаль становится литературным символом измены.

Задернуть завес… – «Словарь русского языка XVIII века» определяет завесу и завес как «висящую ткань, которая занавешивает что-либо (дверь, окно постель и т. п.)» (Словарь русского…, VII, 174). Так и в ироикомической поэме В.И. Майкова «Игрок Ломбера» (1763) о надкроватном пологе говорится: «Внезапно у одра раскрылись завеса…»

В отличие от шторы, которую надо было поднимать и опускать, завес или занавес неподвижно крепился на карнизе окна. Как правило, он изготовлялся из той же ткани, что и обои (Пронина, 127), и состоял из трех частей. Верхнюю часть окна прикрывала свободно свисавшая с карниза (полукругом или треугольником) занавеска, а два длинных полотнища, также прикрепленные к карнизу во всю ширину окна, стягивались лентой или шнурком к его краям, образуя, вместе с занавеской, стилизованную букву «М». Широко были распространены и декоративные тюлевые занавесы, в которых боковые части собирались у краев карниза и оформлялись искусно выполненными из ткани розетками и лентами. Такого рода функциональные и декоративные занавесы можно видеть на многих картинах: «Утро помещицы» А. Г. Венецианова (1803), «В комнатах» А. П. Брюллова (1827), «В комнате за шитьем», приписываемой Ф. П. Толстому, а также работах неизвестных художников первой половины XIX века: «В комнатах. Урок», «Интерьер», «Интерьер гостиной», «Комната со ступенчатым помостом» (Логвинская).

В парадных помещениях, специально предназначенных к жизни «напоказ», опускали шторы и задергивали завесы отнюдь не с наступлением темноты. Людям, привыкшим быть все время на виду (дворни, родственников, соседей, приживалок), не приходило в голову стесняться чужого взгляда из окна во время ужина, вечернего чтения или дружеской беседы.

Полностью окна занавешивали на время отъезда – поберечь обои, картины и мебель от прямых солнечных лучей, и летним днем – чтобы сохранить помещения более прохладными. Но осенью, да при непогоде («Казалось, снег идти хотел»), у Натальи Павловны такой необходимости не было. В ее желании занавесить окно отчетливо просматривается борьба культурных стереотипов «деревни» и «города», традиции и моды.

Принимать гостя в обеденной зале – устойчивая деревенская традиция, и Наталья Павловна это прекрасно понимает. В Париже, да и в российских «столицах» Москве и Петербурге гостя принимали (в зависимости от степени знакомства) в кабинете, салоне или гостиной. Салона и кабинета в доме Натальи Павловны, судя по всему, нет. А если бы и были, то принять незнакомца в «интимных» помещениях она бы не решилась. Следуя культурным стереотипам «деревни» (об этом – чуть ниже), она совмещает знакомство и обед. В то же время, не желая предстать перед графом провинциальной барыней, она одним действием – закрывая окна завесом – снимает со столовой налет излишней официальности. Теперь столовая чуть-чуть напоминает салон. И граф это прекрасно чувствует. Его непринужденность за обедом во многом определена правильно прочитанным знаком – задернутым завесом на окне.