Текст книги "Неисправимый бабник. Книга 1"

Василий Варга
Неисправимый бабник. Книга 1

Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные.

Евангелие от Матфея, 7:22

 
Ой ты, парень молодой,
Молодой да удалой,
Потеряла я покой
Рядом с бабником, с тобой.
 

Современники и классики

© Василий Варга, 2023

© Интернациональный Союз писателей, 2023

Часть первая

1

Железнодорожный вокзал в городе N, как вокзал в любом городе, похож на муравейник. Людей так много, что кажется, они все движутся на тебя, и ты ищешь уголок, где бы спрятаться. Сельскому жителю кажется, что никто не работает, все куда-то едут не туда. Обратно, налево, направо. Отдохнут, а потом снова едут. В кассах билетов не бывает. Кассир сидит в кресле и видит сны, но короткометражные. Пассажиры все время стучат в окошко. Ехать надо, а билетов нет. Если принять во внимание, что все дороги ведут к коммунизму, значит, все туда и направляются с авоськами через плечо, с рулонами туалетной бумаги, нанизанными на веревку вокруг шеи, с батонами хлеба в авоськах, а то и в зубах. Просто голова кружится. А у железнодорожных касс длинные очереди. Кассиры, что сидят в глубине, отвечают в окошко одно и то же: билетов нет. Бывает, что вагоны полупустые, а билетов все равно нет. Но если вы позолотили ручку кассиру, билетик всегда найдется. Бесполезно выяснять отношения с кассиром при помощи слов и рук: рука должна не летать в воздухе, сопровождаемая словами «такую вашу мать», она должна лезть в карман и извлекать хотя бы мелочь. Всем надо ехать. Есть кассы для военных и для депутатов Верховного Совета. Здесь никакой очереди. Депутаты ездят редко, потому что они уже одной ногой в коммунизме, не торопятся. Это простому люду надо спешить.

Витя все еще в солдатской гимнастерке и брюках галифе, хоть на плечах нет погон. Атакует кассу для военнослужащих, а кассир от скуки, не поднимая глаз, спрашивает:

– Куда?

– Днепропетровск, общий вагон, – просит Витя.

Кассир, довольно миловидная девушка, не сразу поднимает голову и как-то равнодушно отвечает:

– Общих мест нет, общие вагоны – дефицит. Каждый хочет подешевле прокатиться. Берите плацкарту, в случае гонорара – всего трешку, не больше. Больше грез с бедолаги.

– Денег нет, девушка, что-нибудь придумайте, пожалуйста! Трешка должна остаться в качестве гонорара за услугу, остальное все государству за билет, – Витя криво улыбнулся и подмигнул.

Кассир поняла: рубль на чай будет. А тут трешка.

– Что ж, мне не жалко, только без указания места в общем вагоне, коль он такой дефицитный. Пристроитесь где-то. Спать придется сидя, а то и стоя. В туалет очередь, не забывайте. Общий вагон настоящая коммунизьма, хи-хи-хи.

– Всего одну ночь, а завтра вечером я буду на месте.

– Вы… почему без погон?

– Они у меня в чемодане, – врет Витя.

– С вас три рубля сорок копеек, плюс трешка.

– Вот… сдачи не надо.

Витя, счастливый, побежал к шестому вагону, заполненному настолько, что с трудом пробрался вглубь, где пристроился к таким же молодым, очевидно студентам, и поставил сумку на пол, у ног.

Казалось, в этом вагоне одна молодежь. Видать, это гнилая советская интеллигенция, сплошной пролетариат. Когда поезд тронулся с места, народу в вагоне оказалось меньше: это провожающие вышли. На каждом сиденье разместилось по пять человек, и все равно многим пришлось ехать стоя.

– Проходите, садитесь, тут если потесниться, можно пристроиться, – сказал Витя девушке, что стояла с тяжелой сумкой, переминаясь с ноги на ногу. – Садитесь, не стесняйтесь, а потом вы мне уступите.

Девушка удивилась такому рыцарскому благородству, но тут же поняла, что это, очевидно, знак внимания, и невольно улыбнулась. Она была явно не красавица, с курносым носиком, немного широкоскулая, невысокого роста.

– А вы куда едете? – спросила она.

– К Днепру.

– В Днепропетровск?

– Так точно.

– У меня родители там живут. Но я еду дальше.

– А у меня там никого нет. Ни души. Я в этот город еду впервые. Не знаю, как мне быть. Ночевать придется на вокзале. Больше негде, – сказал Витя, наклоняясь к ее уху, так как говор и хихиканье мешали общаться.

Витя вышел в тамбур, наглотался табачного дыма и стал думать о том, что теперь он был свободен как птица. В поезде никто паспорта не проверял. Ни полиции, ни чекистов не было. Впереди полная неизвестность, но это-то и хорошо: каждый день принесет что-то новое, неизведанное. Но даже не это главное. Главное – новый город, новый мир.

Там жизнь должна быть другая. Это восток Украины. Там социализм с семнадцатого года, уже устоялся, не то что на западе, где так много врагов, все еще не вырезанных вождем народов. Там, должно быть, нет охоты на ведьм: ведьмы перевелись. Всех пересажали. Новое поколение с Лениным в груди не вынуждает чекистов работать в поте лица. Чекисты отдыхают, а может, их и вовсе нет: они просто не нужны, нет фронта работ.

Вернулся из тамбура. Незнакомка попыталась уступить место, но Витя стоял рядом, и она рядом.

– Я еду в Сталино на работу после окончания техникума, училась во Львове, – сказала она. – В Днепропетровске меня будут встречать отец с матерью. Я тебя им и вручу. У них не хоромы, но на первый случай и это пригодится. На безрыбье и рак рыба. А ты решил поступать в институт?

– Если успею – да. А как вас зовут?

– Женя.

– А почему вы не остановитесь у родителей хоть на несколько дней?

– Я уже опаздываю: во Львове малость загуляла, просрочила день. Еще, может, по шеям получу. А если все хорошо – я недельки через две приеду, тогда увидимся. У меня родители простые люди, из рабочей среды, не беспокойся ни о чем. Тебя-то как зовут, случайный попутчик?

– Виктором. Я…

– Не рассказывай о себе, меня твоя биография не интересует. Завтра расстанемся и, может, больше никогда не увидимся. Пойдем лучше перекусим, у меня хлеб есть и одна селедка. Она очень соленая. Всю дорогу будешь пить, и в твоем животике будет создаваться иллюзия сытости. Пойдем. Я не люблю одна кушать. Если коллективно, то и соленая вода за молоко сойдет.

Вите нравилось, как говорит Женя. Возможно, весь восток живет коллективно. Ест селедку с черным хлебом и запивает водой. Интересно, а как в любви, тоже коллективизм? Спросить бы, да это не очень удобно. Судя по тому, как Женя вела себя, все говорило о том, что отношения между полами обычные: у Жени не было даже попытки прилипнуть к его губам в тамбуре вагона. Витя видел, что он ей немного нравится, иначе она бы просто не обратила на него внимания. Но теперь он должен был завоевать ее. В этом вопросе все так же, как и две тысячи лет назад, только теперь, в наше время, слабые существа все чаще и чаще берут инициативу в свои руки, и правильно делают.

Женя бросилась к своей сумке, вытащила все свое богатство. Хлеб оказался цел, а вот селедку кто-то обобществил, только хвостик остался.

– Комсомольцы приголубили, – сказала Женя, вздохнув. – Давай поедим хлеба, а водой запьем.

– У меня сало есть, – шепнул Витя. – Если понравится, устроим пир.

– Ух ты! Так ты, братец, куркуль. Эй, братва, налетай!

Все, кто дремал сидя и стоя, пришли в бодрое состояние и с комсомольской прытью расхватали сало. По ломтику. Хлеба досталось всем по солидному куску.

Чем дальше на восток, тем зажиточнее был советский народ: хлеб стал появляться не только серый, но и черный, а также белый, и не только батоны, но и булочки, выпеченные буквально вчера в честь очередного пленума ЦК КПСС.

На станции Жмеринка поезд стоял сорок минут. Витя – он был богаче своей новой знакомой, у него в кармане спрятано шестьсот рублей – пригласил Женю поесть вкусного украинского борща. Здесь, прямо на станции, под навесом, размещалась открытая столовая, что-то вроде походной солдатской кухни, где за небольшую плату можно было отхватить солидную миску борща и несколько кусков вкусного свежеиспеченного хлеба.

– Ты давно демобилизовался? – спросила Женя, хлебая борщ.

– Два года тому назад.

– И ты в течение двух лет не расставался с солдатской формой? Ты что, так любишь ее?

– Души в ней не чаю.

– Остался бы макаронником, – засмеялась она. – Мы в техникуме, когда выходили в город, чтобы потанцевать на площадке, не отвечали на приглашения этих макаронников-сверхсрочников, считали их бездельниками. И правильно. Нечего в армии штаны протирать, коммунизм надо строить.

– Вот я и отправляюсь коммунизм строить в твой город, но если меня нигде не примут – вернусь в армию и всю жизнь буду есть макароны.

– Не дури. Если хочешь – поедем со мной. Там много шахт. Будешь шахтером, а я нормировщицей, я тебе буду нормы приписывать, ты станешь зарабатывать как генерал.

– Спасибо. Но прежде чем сюда ехать, я видел сон. Мне снился этот город. Я верю в судьбу. А ты?

– Наша судьба в наших руках, человек – кузнец своего счастья, – ответила Женя.

– Ну ты настоящая комсомолка. С тобой не пропадешь. Я, пожалуй, если у меня ничего не выйдет в Днепропетровске, приеду к тебе.

2

Поезд прибыл в Днепропетровск в половине первого ночи. Витя вышел со своим скудным багажом из вагона на платформу, озираясь по сторонам. Женя последовала за ним. У нее был озадаченный вид: как примут родители случайного спутника, устроят ли его на ночлег в соломе под абрикосами или отец скажет: «Пошел вон, бандер, иди куда глаза глядят»? Витя радовался, что она не обманула его. Поодаль стоял высокий, крепкого телосложения мужик со своей приземистой женой, которая все время о чем-то тараторила.

– Папа, – сказала Женя негромко, – я здесь!

– О, дочка! Хорошо, что поезд не опоздал, а то нам чапать обратно далеко, – сказал он, обнимая Женю. – Ты знаешь, трамвай в наш бедный поселок до сих пор не ходит – все пешком да пешком. А почему ты не желаешь остаться хоть на несколько деньков дома? Кто это поодаль стоит, все время зеньки-баньки на тебя пялит? Муж, что ли? Шахтер? Шахтеров мы поважаем.

Витя стоял в стороне, дрожал как осиновый лист, думая: «Вот возьмет да и прогонит». Женя что-то стала шептать отцу на ухо. Отец улыбнулся и сказал:

– Хорошо, дочка. Как ты скажешь, пущай так и будет. А ты, зятек, ходы з нами. Не бойся, мы люди добрые, не обидим тебя.

Вскоре раздался гудок паровоза, и поезд тронулся с места. Витя, как и родители Жени, долго махал рукой, пока вагоны не ушли в темноту.

Больше он ее никогда не видел. Она, как песчинка, поднятая ветром, затерялась в людской толчее и никогда больше не появлялась у него перед глазами, словно отошла в мир иной. Витя ее как бы тут же забыл, но только на время, а потом она всплыла в его сознании, вернее, не она, а ее доброта, благородный поступок и бескорыстность, достойные подражания.

Теща с тестем направились к трамвайной остановке, чтоб переехать Днепр, а Витя взвалил тяжелый чемодан, набитый всяким ненужным барахлом, на плечи, взял авоську в правую руку и медленно пошел за ними, стараясь не отстать.

Сначала ехали в полупустом трамвае через широкий, блестящий от огней Днепр, воспетый Гоголем, а переехав мост, сошли и тут же свернули на пыльную грунтовую дорогу.

Воздух, сухой и теплый, как парное молоко, казалось, исходил от крупных звезд безоблачного неба. Струйки пота потекли вдоль спины, на грунтовой дороге ноги утопали в теплой пыли, похожей на подогретую золу. Луны на небе нет, но звезды горят как свечи, беспорядочно расставленные в далеком небесном пространстве. Звезды все же не так ярко мерцают из-за того, что над длинной пыльной улицей кое-где горят электрические фонари.

Теща старается идти рядом и задает бесчисленное количество вопросов:

– Почему не поехал с Женей в Сталино? Как давно вы дружите, когда будете справлять свадьбу, где думаете жить? У нас негде, халупа такая маленькая, що мы спим на полу, тесно прижавшись друг к другу. У тебя шо, знакомых нет в Днепре? Али поссорился с дядей? Я бы тоже обрадовалась, если бы вы с Женей тут, возле нас, обосновались. Женя хорошая девчонка. Она будет тебе прекрасной женой. Детишек нарожает с десяток, она вся в меня…

– Да не тараторь ты, как сорока, – говорит дед Афанасий. – Не бачишь, хлопец утомывся с дороги, ему не до твоих вопросов.

– Ты молчи, дед, я знаю, шо говорю. Я мать али кто? Это тебе все равно, вон вышел к дочке и даже в дом ее не позвал. А глядишь, может, она и задержалась бы на денек-другой и потом поехала, да вместе с цым молодым парубком. А может, тут, в Днепре, устроились бы?

– Цыц, Дунька! Шоб тебе язык отсох, зенки повылазили. Человек с дороги, а она тут причитать да приставать начала. Шоб ни слова больше, сказано тебе!

– Я приехал на учебу, тетя Дуся, а с вашей дочкой познакомился в поезде. Она такая добрая, сама предложила остаться у вас на одну ночь. Завтра я обязательно найду квартиру и уйду от вас. Дай ей Бог встретить таких же людей, как она сама.

– Бога не забываешь, молодец! А что касаемо Жени, так бы сразу и сказал. Дай мне свою авоську, чижело ведь тебе все тащить на горбу, да еще в руке, – говорит тетя Дуся и вырывает авоську у Вити.

Наконец домик, крытый соломой, оштукатуренный глиной и побеленный известью, с одним окошком, на окраине города.

– Ты будешь спать во дворе, на соломе под абрикосами, – говорит дед Афанасий. – В хате мы положить тебя не можем: негде. Погода теплая, дождя не ожидается, отдохнешь как следует в соломе. Чумайдан поставь у окна, никто не тронет, документы, деньги храни при себе.

Витя зарылся в солому, устремил взгляд в небо, любуясь мерцающими звездами, и вскоре крепко заснул. Утром, когда было уже десять часов, он проснулся от щекотки под носом. Когда открыл глаза, перед ним стояла на коленях молодая девушка и тоненьким стебельком, раздвоенным на конце в виде усиков, тихонько водила под носом.

Витя схватил ее за руку:

– Ты кто такая?

– Я младшая дочь Афанасия. Вставай, вот тебе молоко и хлеб, перекуси. А то, небось, проголодался с дороги. Абрикосы ешь сколько хочешь, у нас полно тут.

Она улыбнулась радостной улыбкой, обнажив белые ровные зубы. Ситцевое платье туго опоясывало ее фигуру, четко выделяя маленькие, едва заметные шары ниже ключиц. Светлые волосы ниспадали на плечи густой волной, ноздри носика слегка расширялись, когда она черными как уголь глазами пожирала незнакомца. Витя глядел на нее и любовался, прекрасно понимая, что у нее есть все то, что у его любимых героинь из произведений Толстого, Диккенса, Мопассана. А то и больше.

– Как тебя зовут, красавица?

– Алла. А правда, я красивая?

– Сколько тебе лет?

– Скоро пятнадцать. А вы мне нравитесь, я долго стояла, смотрела на вас спящего, а потом решила пощекотать соломинкой под носом. Это так интересно. Вы поворачивали голову, шлепали себя ладонью по губам, думали: «Муха ползает». Хи-хи-хи! Идем на Днепр, искупаемся. Если набредем на безлюдное место, я лифчик сыму. Хи-хи-хи!

– Алла, рано тебе лифчик снимать перед мужчиной: животик может вырасти, ребенка придется рожать, что ты тогда делать будешь? К тому же я сейчас… слишком далек от этого. У меня много дел.

– Каких еще дел? Отдыхать надо. До начала занятий еще далеко, первое сентября нескоро. И животик у меня увеличиваться не будет, я еще сама маленькая, хотя страшно хочется совершить этот грех, особенно с тем парнем, который мне нравится. Я ведь почти каждую ночь вижу, как папа маму топчет, и мама от этого в диком восторге. Она так стонет, что мы просыпаемся и даже говорим ей: «Будет тебе, мама, папу мучить. Не железный он, чай». А почему меня никто не топчет, когда мне этого хочется?

Витя погладил ее по тугим шарам, она тут же прилипла к его губам.

– Все, больше не будем, а то я вправду начну тебя топтать здесь, и выйдет из этого пшик. Мне надо найти квартиру, – сказал Витя. – Не могу я тут, под деревом, ночевать. А вдруг дождь пойдет? А чей это велосипед?

– Лисапед? Моего брата. А тебе лисапед нужен? Бери. Только чтоб не потерял. К вечеру приходи к Днепру, он здесь рядом, сто метров пройти по нагретой за день земле. Покатаешь меня на лисапеде? Если покатаешь, я тебя буду долго целовать, я люблю целоваться.

– А где все остальные?

– Отец с матерью на работу пошли, а старший брат рыбу вялит на берегу Днепра. Это он на зиму заготовляет, а то зимой кушать нечего, понял? Знаешь, какая вкусная вяленая рыба? Приходи, попробуешь.

– А в какой класс ты ходишь?

– Восьмой окончила, возможно, пойду в девятый.

– Спасибо за угощение.

Витя выпил кружку молока и съел хлеб домашней выпечки. Хлеб оказался вкусным, но абрикосы, крупные, величиной с кулак, мясистые, были еще вкуснее. Завтрак получился на славу.

Солнце начало припекать, поднимаясь по куполу безоблачного неба. Становилось жарко. Алла в легком платьице выше круглых колен направилась к Днепру, а Витя остался около пустого, не закрытого на замок домика, побрился, умылся, причесался и стал разглядывать чужой велосипед.

3

Маленький домик-курятник деда Афанасия на небольшом пригорке был, пожалуй, единственным строением, имеющим жалкий пролетарский вид. Остальные дома, крытые жестью, кое-где рубероидом и даже соломой, выглядели сносно, если не сказать – прилично, с большими крашеными окнами и стенами и чистыми дворами. Это была окраина большого города, где ковалась оборона страны. Каждая улица носила название, как правило, Ильича, была пыльная, не покрытая асфальтом и могла дымить при небольшом ветерке. Это от нехватки дождя.

У каждого дома Витя останавливался и, нажимая на кнопку звонка, спрашивал:

– Не сдаете ли комнату или просто койку?

Домохозяйка пристально всматривалась в незнакомца и не моргнув глазом, то ли в шутку, то ли всерьез спрашивала:

– Женат?

– Никак нет, – отвечал незнакомец.

– Мы вообще-то не сдаем. Вот если только будешь зятем, тогда другое дело.

– На ком жениться, на вас или на вашей дочке? – шутил Витя.

– У меня дочь на выданье, а у самой муж, слава богу. И хороший муж.

– Согласен жениться, но только временно, – шутил Витя и направлялся к другому дому.

Около тридцати домов он обошел, беспокоил хозяек, и везде был отказ в форме шутки, и калитка тут же перед носом у просителя закрывалась. Витя проехал несколько кварталов и притормозил у одного дома, заметив, что хозяин пожилого возраста, очевидно пенсионер, сидит на прилавке во дворе и клюет носом. Мухи облюбовали его лысину, она не только блестела, но и была горячей от солнца.

«Экий симпатичный старикашка, уж с ним-то я точно найду общий язык», – подумал Витя, притормаживая у калитки и нажимая на кнопку звонка.

– Здравствуйте! Извините, пожалуйста. Я хотел бы спросить, не сдаете ли, случайно, одно койко-место?

Лысина получила еще один шлепок ладонью, но мухи успели разлететься в разные стороны. Потеряв надежду расправиться хотя бы с одной мухой, старик поднял голову и уставился на незнакомца:

– А шут его знает, подумать надоть. Сколько платить будешь в месяц?

– Сто рублей. По-моему, это цена стандартная, – сказал Витя, входя во двор.

– Садись, побалакаем, – предложил хозяин. – Оно бы, конечно, не мешало: пенсия у меня небольшая, работать уже не могу, а идти сторожем – далеко добираться. Может, мы и поладим. Ты мне сразу пондравился. Там, глядишь, племяха подрастет, зятем станешь. Этот дом наш целиком. Во второй половине никто не живеть. Скажи, добрый молодец, откуда ты приехал?

– С далекого запада, – сказал Витя.

Лицо хозяина помрачнело, глаза налились злостью, худые пальцы сжались в крепкие кулаки.

– Так ты, значит, бандер? Нет, тогда мы не договоримся. Нет-нет, у меня ничего не сдается. Западники – плохие люди. Они наших восточных парней считают за москалей, своих заклятых врагов. И потом, они против соцьялизьмы. К Западу тяготеете вы, к мериканскому имперьялизму. Лезете к нам, как тараканы…

– Чем западники провинились перед вами лично?

– Ничем.

– Вас обидел кто?

– Нет.

– Чем они вас так напугали, оружием?

– Та ни.

– Кошелек у вас отобрали?

– Та ни.

– Кто-нибудь из них оскорбил вас или ограбил?

– Такого не було. Я один раз отдыхал в Моршине, это недалеко от Львова.

– Ну и что?

– Так, не понравились они мне: никто из них перед памятником Ленину не останавливается, никто ни разу цветы к подножью не принес. Не любят западники соцьялизьм, и все тут. И нас, восточных, не любят. Да и люди о них плохо говорят.

– Как же можно охаивать своих братьев по крови, ведь все хохлы, что восточные, что западные, – все братья. Может, кому-то выгодно, чтоб восточные украинцы косо смотрели на западных и наоборот, вы не задумывались над этим?

– А зачем я буду думать, пусть думает партия и ее ЦК. Хрящёв пущай думаеть об этом, а я что знаю, то и говорю: партия сказала, газета написала, значит, так оно и есть. Бывай, парень, больше балакать нет смысла. Фатиру я не сдаю и даже не подумаю, это я так, сперва пошутил немного. Опосля шутки докатился до идеологии, а идеология, брат, это такая штука… Нет, нет, лучше нет. Бывай, паря.

Витя сел на велосипед и поехал дальше. Мелкие частицы пыли висели в воздухе. Стоило подуть небольшому ветерку, и пыль – столбом.

Поздно вечером он вернулся к чужой халупе ни с чем. Поев абрикосов с хлебом, ушел к Днепру. Там была вся семья деда Афанасия. Старший сын вялил рыбу. Когда стемнело, все встали и ушли. Алла осталась. Она лежала на горячем песке в одежде, едва прикрывающей ее потайные места.

– Иди ко мне, – сказала она, когда все ушли.

Витя уселся рядом.

– Пойдем купаться? Снимай с себя все.

– Ты что, Алла?

– Глупый. Здесь никого нет, только мы вдвоем. Ты меня боишься?

– Нет, не боюсь. Но если мы оба разденемся, я тебе сделаю ребенка. У тебя начнет расти животик, – что ты тогда делать будешь? Кроме того, ты несовершеннолетняя. Если я тебя сделаю женщиной, меня могут судить.

– Разве? А я не знала. Ну, тогда давай целоваться, – сказала она, схватила Витю за руку, потянула на себя и впилась в него губами. – Ой, как сладко! Давай целоваться до самого утра!

– До утра нельзя. Мать начнет беспокоиться, сюда может прийти, скажет: «Приютили, а он девочку совращает», – сказал Витя, вставая.

Алла поднялась молча, не выпускала руку своего кавалера, к которому теперь прилипла как банный лист, всю дорогу щебетала, а ночью, когда все заснули, пришла к Вите в солому, под абрикосовое дерево, чтоб целоваться.

– А я знаю, как это делается, – сказала она так, будто речь шла о том, сколько стоит буханка хлеба.

– Ты что, уже пробовала?

– Нет, но я видела, как это папа делал с мамой. Комнатка у нас маленькая, народу много, не скроешься, так что все слышно, а когда луна светит в окошко, и видно. А когда папка приходит выпимши, так и вовсе не стесняется. «Отвернитесь, – говорит, – и глаза закройте». Ну, мы вроде глаза закрываем, но это только так, для виду. Мне и самой хотелось бы так делать. И сейчас хочется. Давай попробуем, а? Или я тебе не нравлюсь?

– Нравишься. Только… мне ничего не хочется. У меня такое состояние: палец мне режь – не почувствую. Давай отложим это опробование на следующий раз. Мне завтра вставать очень рано, искать работу, квартиру. Мне жить негде.

– А ты у нас живи.

– Здесь, под деревом?

– Пока здесь. Я буду тебя согревать. Папка возьмет тебя на работу. Потом построим себе домик и будем жить.

– Где папа работает?

– Грузчиком в порту.

– А у тебя пушок там есть?

– Есть. Хочешь, можешь пощупать, я разрешаю.

– Раздвинь ножки, невеста.

Витя запустил руку под поросший еще негустой порослью бугорок. Алла замерла от удовольствия.

– Хорошо тебе?

– Мне дурно, – сказала она. – Мне так хорошо, что я дурею.

Алла стала расстегивать ремень на брюках Вити.

– А вот этого не стоит делать, – сказал Витя, хватая ее за руку. – Мы можем натворить тут такого, что даже твои родители не разберутся. Иди-ка ложись спать.

– Сейчас иду. Я уже взрослая, правда, ты не думай. Я все могу делать, как мамка, и хочу жить самостоятельно, чтоб не зависеть от них. Как старшая сестра Женя. У нее женихи есть. Может, замуж кто позовет: коммунизм вместе начнут строить, детей воспитывать. Это так интересно, не то что я тут, лишний человек. Мамка говорит: «Давай подрастай, может, кто заберет тебя от нас. Вишь, как нас много, а жилье маленькое, на ночь расположиться негде». Выходит, я как бы лишняя. Тогда зачем меня произвели на свет? Как ты думаешь, правильно ли я рассуждаю?

– А ты умеешь креститься?

– Никогда этого не делала. В школе нам говорили, что Бога нет, и я верю этому. Когда я была октябренком, для нас Богом был Ленин, а потом, когда меня зачислили в комсомол, опять же он для меня все. Он вечно живой, он о нас всех проявляет заботу.

– То-то он вам такой особняк отгрохал.

– Ты смешной. Пойду-ка я лучше спать, а то правда, если папка меня здесь увидит, тебе здорово попадет. Небось, не ужинал сегодня.

– Я съел много абрикосов.

– Да, абрикос у нас как при коммунизме, полное изобилие. Ну, спокойной ночи. Кружку молока и хлеба я тебе утром принесу, ты не беспокойся.