Электронная библиотека » Василий Вонлярлярский » » онлайн чтение - страница 8

Текст книги "Большая барыня"


  • Текст добавлен: 13 марта 2014, 08:25


Автор книги: Василий Вонлярлярский


Жанр: Классическая проза, Классика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Шрифт:
- 100% +

– Да будет по-вашему, ребята!., теперь же поставьте коня! на дворе-то смеркается, и нам пора, Федор Иваныч; вы не зайдете к ее сиятельству?

– Зачем же мне беспокоить их? – отвечал управляющий. – За приказанием являюсь я поутру.

– А вечерок посидеть бы вместе.

– Как это посидеть?

– Ну, просто, Федор Иваныч, как сидят вечера; чай, графине одной скучно; посторонний человек и скажет что-нибудь, и все такое.

– У нас этого не водится, – прошептал, улыбаясь, старик, – вы гости, другое дело, а нашему брату нейдет проводить вечера с графинею; прикажут они позвать, явлюсь; без приказания, зачем нам? беспокоить всякому не приходится.

– Стало, вы налево, а я направо, почтенный Федор Иваныч?

– А уж так, что я налево, – отвечал управляющий, снимая шапку и низко кланяясь.

– Прощайте же, прощайте!

– Доброго вечера желаю… – повторил немец, отходя с наклоненною головою от костюковского помещика, который, внутренно гордясь преимуществами своими в доме ее сиятельства, направил стопы к главному подъезду дворца.

Слуга доложил Петру Авдеевичу, что ее сиятельство приглашает его на малую половину.

– А где же эта малая половина? – спросил штаб-ротмистр.

– С другого подъезда, – отвечал слуга, – угодно, я провожу вас?

– Сделай, братец, одолжение!

Слуга обвел гостя кругом главного корпуса и, отворив небольшую дверь решетки сада, указал Петру Авдеевичу на ряд ярко освещенных окон нижнего этажа и на небольшое каменное крылечко, примыкавшее к окнам.

Малая половина графини состояла из нескольких комнат, устроенных под сводами, отделанных и убранных в последнем вкусе. По гладким стенам, обтянутым обоями, висело множество картин современных школ; все они дышали свежестью и легкостью колоритов; в промежутках картин пестрелись гипсовые группы; по углам горки с цветами. В самой отдаленной от входа комнате, в большом мраморном камине пылал огонь, а против огня, у круглого рабочего столика, сидела Наталья Александровна и читала, когда вошел штаб-ротмистр.

– Как у вас и здесь хорошо, – сказал Петр Авдеевич, оглядываясь во все стороны.

– Я очень люблю этот уголок, – отвечала графиня, откладывая книгу.

– Кто же бы не полюбил?

– А знаете ли, Петр Авдеевич, что эта самая часть дома два года назад занята была кладовыми и погребами. Кто же бы поверил этому теперь…

– Зная коротко ваше сиятельство, почему же бы и не поверить, – заметил Петр Авдеевич.

– Но превращение это сделала совсем не я.

– Кто же-с?

– Покойный муж мой; усадьба принадлежала ему, но, я, право, не знаю почему, он не любил ее.

– Вот это уж странно, ваше сиятельство.

– Вероятно, отдаленность от Петербурга пугала его. К тому же в его годы не любят, обыкновенно, ни дурных дорог, ни одиночества.

– Каких же лет был покойный граф?

– Мужу моему было более шестидесяти пяти.

– Может ли быть-с?

– Ежели не семьдесят, – прибавила, улыбаясь, графиня.

– И ваше сиятельство решились выйти за такого старика?

– Я была с ним очень счастлива, Петр Авдеевич.

– Не смею не верить, а странно!

– Граф был умен, добр и любил меня очень; для супружеского счастия больше ничего не нужно, полагаю. Вы же почему не женитесь, сосед?

– Ах, ваше сиятельство, в нашем быту вещь эта куда мудреная; сам беден, да возьмешь бедную жену, пойдут маленькие, жизнь проклянешь.

– Поищите богатую невесту.

– А где ее найдешь? И найдешь, ваше сиятельство, неволя ей идти за такого, как я, например.

– Вы слишком скромны, сосед; и в столицах очень часто бедные люди делают блестящие партии, сколько примеров знаю я!

– Бедные, согласен, да бедные эти будут пообразованнее, то есть повоспитаннее меня, ваше сиятельство… и по-французски говорят, и кое-что читали, так, если приоденется да приедет в дом, никому и невдогад, что молодцу дома и перекусить нечего; а мы, ваше сиятельство, только взглянуть на нас, так и виден медведь, если не хуже.

– Никто не мешает вам, Петр Авдеевич, выучиться говорить по-французски, ежели только вы находите это необходимым, – сказала графиня, – это зависит от вас.

– Зависит от меня?

– Конечно; человек с вашим характером достигнет всего, если только твердо захочет.

– Вы не шутите, ваше сиятельство? – опросил Петр Авдеевич.

– Поверьте, нет.

– И ежели бы я только захотел то есть выучиться по-французски…

– Вы бы в самое короткое время стали понимать все, а следовательно, и читать.

Штаб-ротмистр крепко задумался.


На следующее утро, едва солнце позолотило первым лучом своим верхушки дерев и металлические кресты церквей уездного города, как в заставу этого города внеслась уже тройка Петра Авдеевича.

– К городничему, что ли? – спросил Тимошка, оборотившись к барину.

– Нет, нет, – отвечал штаб-ротмистр, оглядываясь кругом, – а как бы то… узнать, где живет тот… как бишь его зовут-то? Лукьян, или нет, Дмитрий Лукьяныч, кажется.

– Смотритель, что ли?

– Ну да, да, да, а ты его знаешь?

– Над училищем что заведует?

– Так, так.

Не отвечая ни слова, Тимошка повернул лошадей вправо, выехал на площадь и, не доезжая дома городничего, обогнул аптеку и пустился вдоль узкого переулка по направлению к ручью.

Штатный смотритель жил на самом живописном месте города; трехоконный дом его, подгнивший снизу и искривленный набок, как бы воткнут был в исходящий угол вала, висевшего над грязною пропастью; перед домом расстилались огороды, испещренные кучами тех веществ, которые внушают невольное отвращение; местами виднелись красноватые остовы падших животных всякого рода, над которыми трудились пестрые стаи одичалых собак; не редко случалось хозяину дома замечать близ самых ворот своих свежие следы волков, но, не имея страсти к охоте, штатный смотритель не обращал на них никакого внимания.

– У себя Дмитрий Лукьяныч? – спросил штаб-ротмистр, с трудом поднимаясь по извилистой тропинке, соединявшей улицу с калиткою дома.

Вопрос этот был сделан Петр Авдеевичем женщине, не совсем старой, не совсем опрятной и не совсем обутой, тащившей за собою из калитки санки, нагруженные не совершенно чистым бельем, прихваченным морозом; на белье сидела девочка, лет трех, в нагольном тулупчике, красном клетчатом платке на кудрявой белокурой головке И с страшною, нечистотою под носом.

– Ходитсё, у дому, у дому, – отвечала женщина, постороняясь, чтобы дать гостю место пройти.

Петр Авдеевич осторожно перелез чрез высокий порог калитки, прошел по доске узкий дворик, заставленный развалинами, и вскарабкался на высокое, сырое и животрепещущее крыльцо; из сеней вылетели ему навстречу две испуганные курицы, а в прихожей встретил его сам хозяин, в ситцевом, коротком, изношенном халате и каких-то суконных башмаках.

Пораженный появлением у себя ненавистного человека, штатный смотритель вытаращил на него глаза и не нашел что сказать.

Заметив впечатление, произведенное прибытием своим, штаб-ротмисгр улыбнулся и начал речь извинением, что беспокоит так рано хозяина, но обстоятельства и покорнейшая просьба, которую имеет объяснить…

– Просьба! у вас, ко мне? – спросил Петра Авдеевича смотритель.

– Точно так, Дмитрий Лукьяныч, и очень важная.

– Милости просим в кабинет, – прибавил хозяин, указывая на дверь в единственный покой свой, не совершенно похожий на кабинеты вообще. Кабинет штатного смотрителя заключал ольховую кровать, покрытую овчинным тулупом, стол, обитый кожей, и черный деревянный диван, ничем не обитый.

– Желал бы я-с получить от вас некоторые сведения, Дмитрий Лукьяныч, – начал Петр Авдеевич, войдя в кабинет.

– Какого рода прикажете?

– По должности, которую вы занимаете, – продолжал штаб-ротмистр, – вам должно быть небезызвестно, каким способом преподается французский язык?

– Француз-ский язык? – протяжно повторил штатный смотритель. – А вам на что эти сведения?

– Крайне то есть нужно.

– Но французский язык преподается просто.

– Как просто?

– Просто-с.

– Как же именно просто?

– Французский язык преподается, как всякий язык, у нас, в училище.

– Ну, как русский, например? – спросил Петр Авдеевич.

– Ну, нет-с, не совсем так; однако же приблизительно; ученикам задается-с урок, и ежели ученик не знает, то, сообразно с уставом уездных училищ, ему…

– Вы не совсем поняли меня, – перебил гость, – я желал бы знать, легок ли способ преподавания и надежен ли учитель вашего училища; вот что мне крайне интересно.

– Учитель? учителя я знаю коротко и могу сказать, что добрый и честный человек; беден, это правда, впрочем, когда бы ни зашел к нему, найдешь рюмку водки и закуска найдется; жена у него хозяйка.

– А кто он?

– Учитель?

– Да.

– Он, бог его знает, кто такой и откуда, а кажется, иностранец, выговор, знаете, не совсем чистый: картавит и не выговаривает многих слов, даже иногда, знаете, смешно делается, когда слушаешь.

– А согласился ли бы он, Дмитрий Лукьяныч, научить французскому языку?

– Кого же это?

– Да уж там все равно.

– Уж не Пелагею ли Власьевну? – заметил смотритель насмешливо.

– О нет, я давно не был у них, и бываю-то редко.

– Давно ли ж это, Петр Авдеич?

– Довольно давно.

– Не поссорились ли?

– Нет, а так, времени нет.

– Новость, коли правда.

– Ей-богу, не лгу, как-то не случается; а познакомив меня с учителем, вы то есть крайне одолжили бы меня, Дмитрий Лукьяныч.

– С большим удовольствием, ничего нет легче, – отвечал вполовину успокоенный смотритель, – хотите, сию минуту пошлю за ним.

– Очень обяжете.

– Сейчас пошлю; он живет с аптекою на одном дворе. Кстати, послать кучера вашего, он мигом слетает; хотите, я растолкую ему адрес? а вы покурите покуда трубочку; табак в столе, без церемонии; вы потрудитесь набить сами, а то людей всех разослал, один сижу.

Послав сани штаб-ротмистра за французским учителем, штатный смотритель возвратился в кабинет свой и издалека завел речь сначала о городничем, потом и о Елисавете Парфеньевне.

– А у нас, в городе, слухи пронеслись было, что в семействе Тихона Парфеньича затевается свадьба, – сказал Дмитрий Лукьянович.

– Не слыхал; не из дочерей ли какая выходит замуж? – спросил рассеянно штаб-ротмистр.

– Уж будто и не знаете, про кого я хочу сказать, Петр Авдеич?

– По совести, не знаю.

– Полно, полно!..

– Ей-же-ей, не знаю и не слыхал ни от кого.

– Небось не были ни разу у Кочкиных-с?

– Быть у них был, бывал и часто; о свадьбе же не говорили.

– Прошу покорно верить вестям; намедни Андрей Андреич уверял достоверно, что и девичник справили.

– Чей же это?

– Пелагеи Власьевны, а знаете ли с кем?

– Понятия то есть не имею…

– Побожитесь!

– Честью уверяю.

– Экой же он вральман, этот старый! как же таки так врать! и вы не сватались даже, Петр Авдеич? – спросил радостно смотритель.

– Я?

– Вы!

– Рехнулся, видно, ваш Андрей Андреич?

– Неужто и в помышлениях у вас не было?

– В помышлениях, правду сказать, не то чтобы не было, да подумал хорошенько…

– Что же, что же?

– То, что, как подумал, знаете, хорошенько, и раздумал.

– Ей-богу?

– Ей-богу, – повторил штаб-ротмистр.

– И так-таки совсем себе раздумали? – спросил Дмитрий Лукьянович, не смея верить благополучию своему.

– Совершенно то есть раздумал, и сами рассудите, какая стать? В женитьбе не полагаю счастья без достатка; на Лизавету Парфеньевну надежда плоха, и свистать придется.

– Истинно свистать пришлось бы, Петр Авдеич.

– Этого, доложу вам, я и боялся.

– Ай да Андрей Андреич, ай да правдивый человек! Вот как посмеюсь над ним, попадись только на глаза, – повторил штатный смотритель, которому эта весть возвратила все утраченные им надежды.

Убедясь, что штаб-ротмистр не соперник ему, Дмитрий Лукьянович расцеловал бы его с горячностью, но ему казалось это неловко; кто мог знать, не вздумалось бы костюковскому помещику одуматься; тогда, раз изменив себе, смотритель не в состоянии бы был поправить дела.

Привезенный Тимошкою учитель французского языка оказался не иностранцем, а просто картавым малым, лет тридцати пяти, с рыжими волосами и с веснушками на лбу и носу; сюртук учителя, застегнутый на все пуговицы, то есть на одну среднюю, свидетельствовал о совершенном отсутствии не помочей, но жилета; исподнее платье преподавателя и обувь, одинаково лоснившиеся, соответствовали сюртуку и представляли обладателя их чем-то очень похожим на грязного лакея.

Предложение штаб-ротмистра: учить французскому наречию одного, как говорил Петр Авдеевич, из его родственников – принято было рыжим господином только что не со слезами благодарности; он передал ему, картавя, все подробности своей системы, взялся за пять рублей ассигнациями снабдить нового ученика всеми потребными книгами и готов был присягнуть, что ученик меньше чем в два месяца так же хорошо будет знать по-французски, как он сам.

– Сами же вы где научились? – спросил у него штаб-ротмистр.

– Я-с? в газных местах, – отвечал господин, – и выговог от пгигоды поючий погадочный.

Решено было, что учитель отправится с Петром Авдеевичем в деревню на все святки, а по прошествии их, каждую середу будет за рыжим господином приезжать лошадь и отвозить его в город в воскресенье. В плате за уроки уговориться было не трудно штаб-ротмистру; преподаватель согласился получать и деньгами, и провизиею, и даже дровами.

В Костюкове только сознался учителю своему Петр Авдеевич, что учеником французского языка будет он сам, а что не хотел он сказать этого при Дмитрии Лукья-новиче, потому что Дмитрий Лукьянович большой болтун и стал бы звонить о том по всему городу.

Первый приступ показался Петру Авдеевичу не то чтобы трудным; азбука походила на русскую и склады тоже немного; но чем далее погружался он в науку, тем дело казалось ему замысловатее, и, не поддержи его мысль, что в скором времени он в состояний будет заговорить с графинею по-французски, быть бы рыжему господину без ко-стюковской провизии и без дров.

А между тем и Горностая привел чернобородый графский наездник в Костюково, с запискою от ее сиятельства, в которой ее сиятельство пеняла Петру Авдеевичу за скорый отъезд и приглашала посещать ее чаще, прибавляя, что ей одной очень скучно в Графском. Записку эту перечитывал штаб-ротмистр по двадцати раз на день, отчего и потемнела она значительно.

– Уж не скатать ли нам в Графское? – спрашивал частенько у Тимошки костюковский помещик.

– Скатать можно, барин, – отвечал обыкновенно Тимошка.

Наступил канун нового года, и Тимошке отдан был решительный приказ изготовить тройку к послеобеду.

Было восемь часов вечера, когда в гостиную графини вошел раскрасневшийся от стужи костюковский помещик. Завидев его, графиня вскрикнула и, в испуге, чуть не упала с кресла.

– Не бойтесь, ваше сиятельство, – воскликнул Петр Авдеевич смеясь, – я явился к вам с подарком на новый год, да только не с живым, а с мертвым. – Говоря это, Петр Авдеевич снял с плеч своих пребольшого и прежирного волка.

– Что это за чудовище? – спросила графиня с любопытством и боязнию. – Где вы его достали?

– Только что не на дворе вашем, ваше сиятельство; вышел день такой: не ленись я стрелять, волка бы четыре привез вам.

– Так это волк?

– Он самый, ваше сиятельство, и матерый; подержись стужа, скоро за ними проезда не будет; представьте себе: что лощина, то волк, а смелы, как варвары! бегут себе пред коренной, горюшка мало, будь только поросенок…

– Зачем же поросенок?

– Ах, ваше сиятельство, это любезное дело, с поросенком, в особенности в эту пору; они, доложу вам, то есть волки, бегаются теперь, так, попади только в волчиху, всю стаю перекатаешь чисто; уйдет разве шальной какой. Конечно, будь ружье надежное.

– Ружье? – возразила графиня. – Ружья должны быть здесь в доме; точно, мне говорили о каком-то арсенале.

Графиня позвонила и приказала вошедшему слуге спросить управителя, где хранятся оружия, о которых она как-то и от кого-то слышала.

Слуга доложил графине, что есть во флигеле целая комната, наполненная всякого рода оружием.

– Хотите посмотреть и выбрать для себя, что вам понравится? – сказала Наталья Александровна штаб-ротмистру. – А ежели найдется довольно хорошее, – прибавила графиня, – то мы можем сегодня же испытать его.

– Как, ваше сиятельство, вы бы решились ехать на волков? – воскликнул изумленный штаб-ротмистр.

– Решаюсь с большим удовольствием, Петр Авдеевич, только не иначе как с вами.

– И, ваше сиятельство, не боитесь?

– Повторяю вам, что не боюсь ничего; в деревне надобно пользоваться всеми удовольствиями, а ежели к удовольствию присоединяется опасность, тем лучше; мы испытаем ее.

– А едем, так едем, ваше сиятельство; опасность будет или нет, а волки будут, и не будь я Петр Авдеевич, ежели не привезем их полости на две.

Штаб-ротмистр взвалил себе снова на плеча принесенного волка и, оставив его в прихожей, отправился во флигель выбирать ружье; мимоходом он отдал приказ людям приготовить розвальни, тройку смирных лошадей, поросенка и кулек с длинною веревкою.

В графском арсенале нашел штаб-ротмистр не только множество ружей всех наций мира, но и большое количество холодного оружия, как-то: турецкие ятаганы, персидские и черкесские шашки, дамасские кинжалы всех возможных форм и величин. Глаза Петра Авдеевича разбежались при виде богатства, рассыпанного по рукояткам и эфесам восточного оружия; перетрогав каждую вещь порознь, он обратил главное внимание на ружья; некоторые из них показались Петру Авдеевичу ненадежными: ружья эти были легки и вовсе без украшений; может быть, знаток предпочел бы именно эти всем прочим, но штаб-ротмистр выбрал одно повальяжнее; на стволах его искусною рукою вычеканены были олени с рогами, птицы, похожие на бекасов, легавые собаки на стойке, и, наконец, изображалось ветвистыми буквами имя привилегированного мастера Курбатова; с ним-то и возвратился штаб-ротмистр в гостиную. После чаю m-r Clйment пришел доложить ее сиятельству, что сани у подъезда.

– Ваше сиятельство, не раздумали? – спросил штаб-ротмистр.

– Напротив, – отвечала графиня, – чем темнее делается ночь, тем страшнее подумать о волках, и потому тем с большим удовольствием я еду.

– Но извольте одеться потеплее.

– Я холода не боюсь.

– Однако, ваше сиятельство, хотя ветру и нет большого, а морозит на порядках.

– Едем, – сказала графиня, вставая.

Француз подал ей горностаевую шубку, соболий капюшон, муфту, портсигар, меховые башмаки и шубу. Прежде чем успел Петр Авдеевич зарядить два ружья, Наталья Александровна сидела уже в розвальнях, запряженных тройкою. Пересадив Наталью Александровну спиною к кучеру, штаб-ротмистр спросил ее, не угодно ли ей взять кого-нибудь с собою, но, получив ответ: «Зачем?», приказал кучеру трогать.

– Ба, да это ты, Тимошка? – воскликнул Петр Авдеевич, узнав в кучере своего верного служителя.

– Небось, барин, поверил бы я барыню-то кому другому? – отвечал Тимошка, снимая шапку. – На грех мастера нет; нападет зверь, так как бы иногда не струсил другой, да не наделал беды.

– А ты не боишься ничего? – спросила не совершенно твердо графиня, которую замечание Тимошки обдало холодом.

– Бог милует, матушка графиня, авось справимся, и вашу милость не выдадим; будь мы вдвоем с барином, и не подумал бы, кажется, а…

– Если бы не подумал с барином, так не думай и со мной, мой друг, – отвечала графиня. – Петр Авдеевич, – прибавила она, – поедемте в самое дикое место.

– Вы, ваше сиятельство, не извольте только говорить громко. Зверь хитер, услышит, пожалуй, не пойдет, – отвечал штаб-ротмистр, понизив голос, – а ты, Тимошка, прибавь ходу, да, объехав ляда, что у речки, спустись в низину да держись левой стороны; тут самый переход и есть.

– Знаем-с, – отвечал Тимошка, стегнув лошадей.

Ночь была темна, луна скрылась и, сливаясь с небом, представляла взорам ехавших одну темную, непроницаемую полосу. Лошади бежали рысью, усадьба осталась позади; снег скрипел под санями, и лишь изредка встречалась им то черная, неподвижная сосна, то одинокий пень, то темною грядой на белом поле стоял безлиственный ряд кустов.

Глубокое молчание, царствовавшее как в природе, так равно и в розвальнях, привело графиню в невольный трепет, но, вспомнив о Петербурге и дрожа всем телом, она улыбалась при мысли о том, что сказали бы обожатели ее и чопорные дамы, если бы волшебный лорнет мог указать им, что она сидит в крестьянских дровнях, в обществе Петра Авдеевича и кучера его Тимошки, в глухую декабрьскую ночь, среди пустых полей и лесов, наполненных волками, сколько эпиграмм внушила бы она столичным поэтам, сколько злых улыбок вызвала бы она на уста светских женщин, и в то же время как бы позавидовали ей те же самые женщины и Петру Авдеевичу те же самые поэты!

– Теперь ступай тише, Тимошка, – проговорил штаб-ротмистр, выкидывая из саней привязанный на длинной бечевке кулек, набитый сеном.

– На что это? – тихо спросила графиня.

– Это, ваше сиятельство, для того, чтобы приманить зверя, – отвечал так же тихо Петр Авдеевнч. – Услышав крик поросенка, которого я стану потискивать, волки бросятся за нами вслед и, увидя куль, сдуру примут его за самого поросенка.

– Но вы не сделаете ему вреда?

– Кому это? поросенку?

– Да!

– О нет, ваше сиятельство, ведь я только легонько пожму ему ногу; пусть себе похромает день-другой, и жив останется, ручаюсь вам; вот извольте замечать теперь по правой стороне, а я буду смотреть налево; место надежное, вот и тропы пошли в гору; если же, ваше сиятельство, увидите огоньки или самого волка, то извольте только легонько толкнуть меня, но ни слова!

– Боже мой, как это весело! – прошептала графиня голосом, дрожавшим от страха.

– Еще как весело будет, погодите, ваше сиятельство, – прибавил едва слышно штаб-ротмистр.

Сани в это время поравнялись с мельницею; оставив ее вправе, они стали спускаться в низину, пролегавшую между молодым и частым сосняком. Лошади шли шагом; поросенок, пожимаемый ногами Петра Авдеевича, изредка оглашал окрестность пронзительным, жалобным криком своим, а куль, следовавший за санями на расстоянии двадцати шагов, прыгал во все стороны и, цепляясь иногда за отдельно стоявшие кустики, делал большие скачки.

– Уж не холодно ли вам, ваше сиятельство? – спросил штаб-ротмистр, нагнувшись к графине. – Вы, мне кажется, изволите дрожать.

– Нет, но мне страшно немножко, Петр Авдеевич, – отвечала графиня, – и ежели бы вы позволили прислониться к вам, то, мне кажется, я бы меньше боялась.

– С великим удовольствием, Наталья Александровна, извольте сесть, как вам только угодно будет.

Штаб-ротмистр помог графине податься несколько назад, а сам поместился к ней так близко, что левый бок его сделался ее опорою.

То, что чувствовал Петр Авдеевич от легкого прикосновения ее сиятельства, превосходило всякое блаженство; он согласился бы не переменять положения во всю жизнь.

– Теперь ловко вам, ваше сиятельство? – спросил он, и слово «очень» произнеслось устами графини над самым его ухом. Петр Авдеевич забыл про волков, про Пелагею Власьевну, про ружье свое, даже про поросенка, который, пользуясь рассеяностию штаб-ротмистра, прервал дикую свою песню и, притаясь в мешке, стал изредка похрюкивать. Но вдруг в темном углу сосняка мелькнуло несколько двойных фосфорических огоньков; их не заметил бы Петр Авдеевич, не заметила бы графиня, наблюдавшая за противоположною стороною, но заметил их кучер Тимошка; подобрав вожжи, он концом кнута своего легонько дотронулся до барина.

Штаб-ротмистр вздрогнул.

– Берегите слева, – шепнул ему Тимошка.

Забыв на этот раз самую графиню, Петр Авдеевич давнул ногою поросенка и, схватясь за ружье, согнулся так низко, что голова его коснулась колен.

Едва крик животного раздался из мешка, как три волка одним прыжком очутились шагах в двадцати от куля.

– Вот они, вот они! – радостно крикнула графиня.

– Тише, ваше сиятельство!

– Ах, виновата, совсем забыла, но что же вы не стреляете, Петр Авдеевич? вот видите ли, они уходят… ах, как досадно!..

Волки действительно скрылись в опушку; подняв голову, штаб-ротмистр, не без досады, сделал графине строжайший выговор и заключил его тем, что ежели ее сиятельство и впредь станет кричать так громко, то лучше воротиться домой, а таким образом охотиться нельзя ни под каким видом.

Чувствуя себя виноватой, Наталья Александровна каялась от всей души и, взяв Петра Авдеевича обеими ручками своими за руку, так мило испрашивала у него прощения, что Петр Авдеевич наконец великодушно простил Наталью Александровну, и охота началась снова.

Не знаю, одарены ли волки способностию сообщать друг другу грозящие опасности, но на расстоянии десяти следующих верст, хотя голос поросенка и не умолкал ни на минуту, хотя фосфорические огоньки и светились порою в чаще опушек, но ни один зверь не выбегал на дорогу и не приближался к саням.

Ножки графини озябли до того наконец, что она принуждена была сознаться в том Петру Авдеевичу, который, без церемонии, отыскал их в складках шубы ее сиятельства и, переложив к себе под шинель, стал тереть так усердно, что не прошло и получаса, как ножки свои заменила графиня ручками, и ручки оттер Петр Авдеевич.

За час до рассвета возвратились с неудачной охоты и хозяйка, и гости села Графского, промерзшие до костей.

Штаб-ротмистр хотя и говорил нескладно, но не променял бы ночь эту ни на какие другие.

Графиня, отогревшись у камина, начала смеяться и во время ужина, поднося Петру Авдеевичу бокал с шампанским, поздравила его с наступившим новым годом и объявила решительно, что намерена ездить за волками каждую ночь.

Слушая и смотря на ее сиятельство, за неимением поэтов и чопорных столичных дам, улыбался, и даже зло улыбался, один monsieur Clйment, бывший камердинер покойного графа; но что думал он в это время, то знал один он.

Петр Авдеевич, войдя в свою комнату, погасил свечу, которая была не нужна, потому что на дворе стало светло.

День нового года, значительно сокращенный долгим сном, показался, однако же, графине порядочно скучным. Петр Авдеевич, незаменимый во время катаний и волчьих охот, не имел в особе своей ничего такого, что заставило бы Наталью Александровну позабыть петербургские causeries.[10]10
  светские разговоры (фр.).


[Закрыть]
Впрочем, с гостем своим не церемонилась графиня; признавая в нем доброго и не бессмысленного человека, она была уверена, что благосклонность ее к нему не возбудит в Петре Авдеевиче никакого дерзновенного чувства; дерзновенным назвала бы графиня всякое сердечное чувство ничтожного помещика к ее сиятельству. Самая мысль о возможности быть любимою штаб-ротмистром не приходила на ум графине; нужно же было что-нибудь делать в селе Графском; сидеть одной? – тоска; читать? – на чтение употребляла Наталья Александровна по два часа в день. Завести круг знакомства? – в уезде с кем, например? С Кочкиными? с городничим, с штатным смотрителем? Такая идея и не могла коснуться ума графини, а следовательно, и Петр Авдеевич, так нечаянно ниспосланный судьбою, был истинный клад для села Графского; он же, сверх бескорыстия и доброты, обладал редким в уездах качеством: был человеком без всяких претензий. Скажи ему графиня: «Петр Авдеевич, вы сегодня мне надоели, подите спать, но с завтрашнего числа не ложитесь целую неделю», и Петр Авдеевич почел бы себе за счастие выполнить волю ее сиятельства, потому что, с первого взгляда на ее сиятельство, он перестал думать о себе, о Пелагее Власьевне, о Костюкове, короче, обо всем, кроме графини Натальи Александровны, и когда на новый год графиня сказала ему: «Сосед, надеюсь, что вы ближе недели не уедете от меня?» – штаб-ротмистр пробыл ровно неделю в селе Графском и, уезжая из него, проклинал и Костюково, и самого себя. По несчастию, костюковский помещик не догадался ни разу спросить себя: «Что ты именно чувствуешь к графине? простое расположение, дружбу ли, наконец уже не то ли, что называют любовью? а ежели чувство твое к ней да последнее, к чему поведет оно тебя? какие надежды питаешь ты, добрый, честный, но не полированный помещик ста двадцати душ, любя ее сиятельство? или ты веришь сочетанию богинь с пастухами? Нет, почтеннейший Петр Авдеевич, – сказал бы он сам себе, – ты возвратись в Костюково и начни снова ездить к Кочкиным, потому что Пелагея Власьевна любит тебя от всего сердца, а ее сиятельство даже не делает тебе чести включать особу твою в тот разряд людей, которых в ее кругу называют противоположным ей полом, то есть мужчинами». Но не того мнения был уезд и даже городничий.

Тихон Парфеньевич родился в ту эпоху, где женщины с десятью тысячами душ предпочитали нередко здоровых мужей всему прочему, и, по его соображениям, милости графини, о которой, впрочем, он не имел никакого понятия, не могли не иметь оснований положительных. В этом предположении утвердили Тихона Парфеньевича: во-первых, частые поездки штаб-ротмистра в село Графское; во-вторых, жеребец Горностай; в-третьих, ночные катанья en tкte-а-tкte[11]11
  вдвоем (фр.).


[Закрыть]
с Петром Авдеевичем и, в-четвертых, новая, неслыханная милость графини к счастливцу, костюковскому помещику. Последнее обстоятельство обнаружилось следующим образом.

Однажды (это было в конце января), вызванный снова графинею, штаб-ротмистр объявил ей, между прочим, в виде любезности, что Костюково так кажется ему и скучным и грязным после села Графского, что при одной мысли зажить в нем безвыездно по-прежнему он чувствует то есть просто тошноту.

Слушая Петра Авдеевича, Наталья Александровна невольно вспомнила о костюковской гостиной, о зале, о мебели, о кривых полах, о той гримаске, которую сделала она невольно при виде костюковской парадной половины, и, завязав украдкой на платке своем узелок, переменила разговор и предупредила штаб-ротмистра, что на этот раз не отпустит его домой ближе двух недель. Когда же после первого обеда Петр Авдеевич, по обыкновению своему, отправился всхрапнуть, графиня потребовала к себе управляющего. Федор Иванович не замедлил явиться.

– Скажите мне, пожалуйста, господин Готфрид, – сказала Наталья Александровна, – присланы ли были к вам из Петербурга обои для того домика, что в парке?

– Как же, ваше сиятельство, я получил их два года тому назад, вместе с мебелью и прочими вещами, – отвечал управляющий.

– И мебель есть? как я рада!

– Прислана была и материя для обивки, ваше сиятельство.

– Бесподобно, а где же это все?

– Сохраняется в теплых кладовых, ваше сиятельство.

– Могу я видеть?

– Когда приказать изволите?…

– Сию минуту, господин Готфрид, – отвечала графиня.

Немец пошел за ключами, а графиня накинула на себя мантилью, позвала monsieur Clйment и, в сопровождении его, отправилась в теплые кладовые графского дома.

В тот же вечер перенесены были из кладовых в домик парка: часть привезенной из Петербурга мебели, ящик с обоями, кипа ковров и много других предметов, тщательно уложенных в ящики и зашитых клеенкою.

В ту же ночь к противоположной стороне парка подъехало несколько крестьянских саней в одиночку и несколько пошевней, запряженных тройками. В первые уложили мебель и прочие вещи, на вторые поместились разного рода мастеровые, а к свету и след их замело снегом.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации