Текст книги "Смерти нет"

IV

Калошин триумфально посмотрел на нас с Белошапкой: мол, каков сюжет, а главное, каков рассказчик? Плотник изумлённо покачал головой. Задумался и я: интересно, есть хоть толика достоверности в словесных экзерсисах ваятеля?

Хотя какая разница – правда это или вымысел? Хитроумно приготовленная бригадиром интрига, словно нить Ариадны, уверенно и смело вела нас по лабиринтам его байки.

Скульптор приподнял бутылку и потряс ею. На дне ещё плескался незначительный остаток водки.

– Коля, может, сбегаешь к Митревне? – для пущей убедительности он повторил манипуляцию с бутылкой.

– Так Людка ж увидит, что я куда-то пошёл, – Белошапка в растерянности развел руками. – Знамо дело куда…

– Так ты через забор, Коля, – Калошин ткнул рукой в сторону переулка. – Это ж десять минут, не больше, – он сунул в карман Николая деньги.

Бригадир оказался прав: через указанное время пространство комнаты наполнилось специфическим запахом самогона. Мы с Белошапкой доморощенный напиток пить отказались: Коля – от страха быть застуканным женой или Копыловым, а я – по каким-то другим, не вполне внятным мотивам. Ваятель выпил, смачно крякнул и развернул карамельку.

– Ну что, коллеги, рассказывать дальше? – Он, явно довольный жизнью, хлопнул себя ладонями по коленям. – Или немножко поработаем?

– Давай рассказывай, а то на самом интересном месте прервал, – плотник, приготовившись слушать, подпёр руками подбородок.

Виталий, входя в роль, несколько излишне замедленным движением вынул из пачки сигарету, щёлкнул зажигалкой и продолжил рассказ:

– Вы, наверное, заметили, что вдова оказалась не таким уж божьим одуванчиком, не убитой горем супругой, а её меркантильность в значительной степени затмила скорбь по умершему мужу. Чем подтверждается моё предположение, что при выборе своей второй половинки жених или невеста – зачастую подсознательно – выбирают себе подобных. По физическим параметрам, по нравственным критериям, по интеллекту и так далее.

– Короче, два сапога – пара, – интерпретировал сентенцию плотник.

– Совершенно верно, Коля, – одобрил сравнение бригадир. – На такой отчаянный поступок решится далеко не каждая, даже мужественная женщина, а уж тем более вдова. Не думаю, что она, бросив подобный вызов морали, этике, вере – да чему угодно – руководствовалась только немыслимой любовью к деньгам. Судя по её рассказу, Иосиф Львович держал супругу на ограниченном финансовом пансионе, и это Елизавету Владимировну, видимо, очень угнетало. И, как оказалось, он продолжал удерживать её в таком положении и в статусе вдовы. Она терпела денежное ущемление всю свою семейную жизнь, но подчиниться ему после смерти мужа отказалась. Это был протест образу жизни, и её воля проявилась, как это ни странно, с уходом Иосифа Львовича в мир иной.

– Судя по интонации, ты хочешь оправдать поступок несчастной вдовы? – спросил я.

– Вряд ли кто-то сможет дать точную оценку чьим-либо действиям и словам, а характеристики, данные людям или предметам, появляются на парах этого самогона, – Калошин двумя пальцами приподнял бутылку за горлышко и снова поставил её на место. – Паршивый, кстати, самогон, – видно было, что мой вопрос ваятелю не понравился. Он затушил окурок в пепельнице и снова налил себе сивухи.

– Тем не менее утром, слегка перекусив, мы отправились с Елизаветой Владимировной на новосибирское центральное кладбище, – скульптор осклабился, – к коллегам, то есть.

Подойдя к постройкам, примерно таким же, как и у нас, я стал присматриваться к рабочим: ведь от правильного выбора исполнителей зависел результат нашей, не побоюсь этого слова, авантюры. Зачастую люди говорят: никогда не связывайся с пьяницами. В корне неверное определение, ибо человек, якшающийся с Бахусом, – Калошин напоказ сжал и разжал кулак, – вот у нас где. И пока ты ему не нальёшь, никуда он от тебя не денется. Дай задание, а когда исполнит – налей. Пьяницы органичны и естественны. Как навоз, как язва, как насморк. – Бригадир взглянул на Белошапку. – Когда у тебя насморк – это ведь естественно? Согласен со мной, Коля?

Плотник шмыгнул носом, взглянул на бутылку и закивал головой.

– Я обратил внимание на двух хмурых мужичков, – продолжил рассказ ваятель, – которые, похоже, были с бодуна. Они ни с кем не разговаривали, а молча курили в сторонке. Вскоре подошел начальник – их «Копылов», – и рабочие, получив задания, побрели по объектам. Петляя вдоль могилок, мы с Елизаветой Владимировной пошли вслед за хмурыми мужичками. Они остановились около старого покосившегося памятника. Скорее всего, под ним просела земля, и рабочие собирались подложить под опору обелиска мощный швеллер. Мы подошли к ним. Мужики нехотя подняли головы.

– Извините, можно вас побеспокоить? – обратилась к ним моя спутница. Но я, не дав ей договорить, сел за столик у покосившегося памятника, достал из пакета бутылку водки, пластиковые стаканчики и пару малосольных огурцов.

– Мужики, давайте помянем раба божьего… – я взглянул на потускневшую бронзу эпитафии на памятнике, – Корнея, – и разлил спиртное по стаканчикам.

Рабочие, пожав плечами, взяли стаканчики, пробормотали традиционное «Будет земля ему пухом» и выпили водку. Я наполнил стаканчики повторно. Лица могильщиков просветлели и обрели весьма заметную жизнерадостность. Елизавета Владимировна, приняв правила игры, сунула рабочим в руки по огурцу. Я достал из кармана несколько крупных купюр и, положив их перед собой, довольно подробно изложил мужикам суть дела. Они переглянулись и отошли от столика. Совещались пару минут.

– Мы согласны, – возвратившись, буркнул один из них, низенький крепыш с лицом красным и лоснящимся, как пареная свёкла. – Только в два раза больше, – он кивнул на деньги.

– И аванс бы небольшой не помешал, – вступил в разговор другой рабочий – высокий и неимоверно худой.

– Насчёт «в два раза больше» – нет проблем, а аванса не будет.

Я был столь категоричен, ибо знал подобных людей: получив задаток, они тут же пропивают его и завершить начатое дело едва ли могут.

Вдова испуганно взглянула на меня, опасаясь, что могильщики откажутся, но они кивнули головами – едва-едва. Договорившись с ними встретиться в полночь у кладбищенских ворот, мы распрощались. Как все не особенно решительные люди, я был в какой-то степени доволен тем, что рискованный шаг надо было делать не сейчас, не сию минуту.

Дома Елизавета Владимировна накормила меня обедом, и я, решив отдохнуть, улёгся на диване в кабинете театрального администратора. Хотелось проспать до позднего вечера, но мрачные мысли не давали покоя. На стене висел портрет бывшего хозяина места. Иосиф Львович подозрительно вглядывался в меня, словно знал, что я замыслил нечто неприятное и даже омерзительное. Я ворочался с боку на бок, но мне так и не удалось заснуть хотя бы на час. Ощущения стыда, нечистой совести и даже подлости наполнили сознание.

Без четверти двенадцать такси остановилось за два квартала до погоста. Чтобы не привлекать к себе чьего бы то ни было внимания, оставшееся расстояние мы с вдовой решили преодолеть пешком. Недалеко от входа на кладбище нас уже поджидали утренние знакомые. Неожиданно для себя я усмехнулся: карикатурный контраст внешности рабочих в самом деле вызывал улыбку. Моя спутница удивлённо посмотрела на меня. Копачи предложили нам зайти на кладбище через дыру, которая, по их словам, находилась в заборе за углом.

Предосторожность могильщиков показалась разумной, и мы пошли вслед за ними. С боковой стороны пантеон был огорожен металлической сеткой, перед нашими глазами предстали крашенные алюминиевой краской кресты. Несмотря на то что настрой у меня был весьма решительный, тело мое дрожало, словно в ознобе. Сейчас, по прошествии нескольких лет, я с уверенностью могу сказать, что это был не трепет перед покойниками, а страх перед поступком низким и недостойным – страх божий, как говорят верующие люди. Ведь одна ночь подлости может омрачить всю твою жизнь, а несколько часов непреодолимого трепета исковеркать душу. Страх всегда сопровождает человека в опасности, но он не должен превосходить разумный предел и ниспровергать разум. – Калошин снова потянулся за бутылкой, налил себе немного самогона и вопросительно посмотрел на нас с Белошапкой. Николай подвинул свой стакан бригадиру. Я отрицательно покачал головой. Пожалуй, впервые за время рассказа Виталия я допускал мысль, что он говорит правду: столь глубоки были его переживания, а подробности и даже нюансы в его воспоминаниях не позволяли усомниться, что ваятель был участником подлинных событий. Уровень исповедальности за бутылкой у русского человека – угрожающий. Честнее, чем перед священником на исповеди.

– Спустя несколько минут мы уже шли по одной из аллей кладбища. Тишина и таинственное тление страха, словно молчаливые родственники, шли рядом. Луна ярко освещала приют покойников. Стало не просто тревожно, а жутко. Высокий могильщик свернул с дорожки и, порывшись в кустах, извлёк из них две лопаты и гвоздодёр.

– Куда идти-то? – спросил крепыш. Он достал из кармана сигареты и чиркнул спичкой. Лицо его блестело так же, как и утром.

– Четырнадцатый участок, в самом начале, – ответила Елизавета Владимировна. Голос её задрожал, и вдова прокашлялась.

Мы медленно продвигались по заросшей бурьяном тропинке, пока не пришли к участку недавних захоронений.

– Где? – крепыш бросил окурок на землю и затоптал его ногой.

– Здесь, – Елизавета Владимировна указала на могилу мужа.

– Посидите пока за тем столиком, – длинный могильщик ткнул лопатой на стол с лавочкой, находящиеся в некотором отдалении от места незаконной эксгумации, сплюнул на руки и вонзил инструмент в землю. Вдова вздрогнула, я взял её под руку, отвёл в указанное место и посадил на скамейку. Достал сигареты, закурил.

Когда-то, ещё в студенческие годы, на одной вечеринке я попробовал гашиш. Кайфа особого не ощутил, а перепугался основательно: мои разум и тело были неузнаваемы, то есть это был не я, а совсем другой человек – скульптор Виталий Калошин так никогда не думал и не поступал. От животного страха, что меня никто не узнает, я по пожарной лестнице забрался на чердак дома и, горько плача, просидел там до утра. Как говорят наркоманы, пробило на измену. Примерно то же самое случилось со мной и в ту ночь. Раздвоение сознания происходило так наглядно, что я почти видел рвущиеся линии реальности и исчезающие краски мира. Душа сдвинулась в испуге с постоянного своего места, ибо мохнатый зверь страха трепетал в моём теле. Я никак не мог понять, почему сейчас нахожусь здесь и зачем по моему указанию раскапывают могилу курортного приятеля. Отчего рядом со мной сидит эта женщина. Я с ненавистью посмотрел на Елизавету Владимировну. Ещё вчера мне казалось, что она без колебаний готова взойти на погребальный костер, а теперь она хладнокровно ждала, когда ради презренного металла чернь начнёт ворошить прах её мужа. «О женщины! Ничтожество вам имя», – Калошин буркнул, что это слова Шекспира, если кто не знает, тяжело вздохнул и продолжил рассказ. – Стало невыносимо противно, в первую очередь по отношению к самому себе. Я поднялся со скамейки и собрался было уйти прочь.

– Мужик, подойди-ка сюда, – махнул рукой долговязый. Несколько отвлечённый от реальности страхом, раздумьями и самокопанием, я не сразу осознал, что призыв относится ко мне.

Я подошёл к могиле. В ту же секунду лопаты глухо застучали о дерево. Рабочие немного расширили яму и стали по её торцам. Затем крепыш просунул конец гвоздодёра между крышкой и гробом и нажал на инструмент. Ту же самую операцию проделал и высокий могильщик. Пронзительно заскрипели гвозди.

– Давай, мужик, принимай, – они подали мне крышку и вылезли из ямы. – Ну, чё стоишь? – крепыш шумно высморкался и подтолкнул меня к могиле. – Бери свои документы скорее. Поди не на пикнике.

– Я? – вопросительно прохрипел мой голос.

– Наше дело – откопать клиента, а насчёт остального мы не договаривались.

Рабочие отошли в сторону и закурили.

На ватных ногах я подошёл к могиле и глянул в её полутораметровую глубину. Иосиф Львович был совершенно спокоен. На его бледном лице, освещённом луной, не дрогнул ни один мускул. Разумеется, происходящее не произвело на него никакого впечатления. Я спустился в могилу. Пугающая тишина сомкнулась над моей головой. Нагнувшись над телом, я засунул руку в правый внутренний карман пиджака покойника. Пусто. В левом мои пальцы нащупали какую-то бумажку, и… тут я ощутил дыхание Иосифа Львовича. Я медленно повернул голову и увидел, что он улыбается. Едва заметно, но так, знаете ли, ехидненько. Некоторые это умеют делать даже после смерти… Потрясение было столь внезапным и значительным, что я замер в невесомости страха. И вдруг неожиданное открытие пришло мне на ум: покойники живут в своём, невидимом для нас, здравствующих, мире. Всё, происходящее в замкнутом пространстве некрополя, является невероятно значительным для их бытия. А тут вдруг такое! Границы здравого смысла напрочь отсутствовали. Вероятно, я заорал, и сжатая внутри пружина ужаса, резко распрямившись, вытолкнула меня в мир живых.

– Крыша у тебя поехала, или он впрямь живой оказался? – не выдержал напряжения Белошапка. Не обратив внимания на существенный (для уточнения жанра повествования) вопрос, Калошин продолжил триллер:

– Очнулся я на диване в кабинете покойного администратора. С портрета на меня снова смотрели глаза Иосифа Львовича. Бывший хозяин кабинета, слегка поменяв характер взгляда, словно ободрял меня: «Ничего страшного не произошло, я не осуждаю тебя и даже понимаю. А здорово я придумал с лотерейным билетом, да?» Я застонал и повернулся на другой бок.

В комнату вошла Елизавета Владимировна.

– Ну как дела, мой герой? Я всерьёз опасалась за ваше здоровье. Могильщики с трудом вытащили вас с кладбища и помогли посадить в такси.

Я молчал, не зная, что сказать в ответ.

– Вы что-то бормотали и постоянно пытались удрать от нас, – вдова облегчённо вздохнула и достала из кармана халата злополучный лотерейный билет. – Завтра получим в сберкассе деньги и… – она неопределённо развела руками, очевидно, имея в виду право каждого из нас распорядиться этой суммой по собственному усмотрению.

На следующий день мы действительно получили деньги и разделили их с Елизаветой Владимировной поровну. Новая «Двадцатьчетверка» стоила тогда пятнадцать тысяч рублей – деньги по тем временам немалые. Можно было, конечно, продать лотерейный билет подпольным цеховикам, которые подобным образом легализировали свой незаконно нажитый капитал и давали за выигрыш вдвое больше, но я уже ничего не хотел. Эмоциональное напряжение было столь велико, что я нуждался в экстренной, полноценной разрядке. Однако долго нервничать неинтеллигентно и даже глупо. Вернувшись на юг, я на несколько дней поехал на Чёрное море, на сей раз отдав предпочтение Геленджику. Девочки, шампанское, бильярд вскоре вернули мне утраченное психическое здоровье. Потом я получил солидный заказ – монументальную скульптуру в Краснодаре – и, слава богу, потихоньку стал забывать улыбку Иосифа Львовича. Вот такие дела, братцы, – Калошин поднялся из-за стола и взглянул на часы. Потянувшись, хрустнул костями. – Время к обеду. Пожалуй, надо поработать, – он выглянул в окно. – Кажется, «Виртуозы погоста» прибыли.

Именно так, а ещё группой «Земля и люди», работники ритуального сервиса называли духовой оркестр дома культуры соседней фабрики игрушек. Бессменный руководитель музыкального коллектива Василий Васильевич Кадочников (для компактности звучания – Вась-Вась) был известен в городе, пожалуй, не менее, чем его знаменитый однофамилец из мира кино. И известен служитель Орфея был прежде всего неуёмной страстью к прекрасному полу. Несмотря на свой почтенный полувековой возраст Василий Васильевич играючи добивался ответного чувства у соблазняемых им женщин. Романы музыканта не отличались своей продолжительностью, скорее наоборот: вкусив плотской любви от очередной избранницы, он тут же утрачивал к ней всякий интерес и вскоре смотрел с нескрываемым вожделением уже на другую пассию. Вась-Вась предпочитал замужних и не совсем молоденьких прелестниц. Почему добропорядочные женщины, обременённые семьями, так размякали от немудрёного ухаживания музыканта? Кадочников умел деликатно проникнуть в бабью душу: в нужный момент конфетку из бездонного кармана достанет, от крошек её отряхнёт и на чай напросится, цветочек незамысловатый с клумбы сорвёт и подарит, а то и просто до локоточка дотронется да в глаза заглянет. Когда последний раз её муж в цветник лазил? А за руку когда брал, масляно одаривая томным взглядом? То-то же… Сам Василий Васильевич достаточно просто объяснял свой оригинальный выбор: «Проблем с ними меньше». Спорный тезис, ибо стареющий Казанова был жестоко и не единожды бит обманутыми мужьями.

– Вася, они тебя когда-нибудь рогами заколют, – похохатывал скульптор Калошин. – Зачем тебе это всё?

– Да, – скорбно кивая, соглашался с ним Вась-Вась. – Женщины – существа, в общем-то, бесполезные, но больно уж на ощупь приятные.

– Ну смотри, Василич, дело твоё, – ваятель хлопал музыканта по плечу. – Я тебе монумент изваяю бесплатно: как герою, отдавшему жизнь на любовном фронте.

Дирижёр духового оркестра мотал головой, при этом высовывая на максимальную длину свой язык, что означало крайнюю степень изумления. Эту странную привычку – в шутку, конечно, – у него пытались перенять многие, но так органично, как у него, это, разумеется, ни у кого не получалось.

Кадочников, как и подобает истинному самцу, был худощав, широк в кости и необычайно подвижен. Постоянно ниспадающий на глаза русый чуб Вась-Вась залихватским движением головы скидывал на лысеющий крупный череп. Карманы музыканта всегда рельефно оттопыривались мятными таблетками, карамельками, упаковками презервативов и клочками нотной бумаги. Но кроме уже упомянутых достоинств, Василий Васильевич Кадочников ещё и музыку писал. В такие периоды одержимость высоким искусством не оставляла в нём места для приземлённых чувств: он днями принципиально даже не смотрел на женщин. Как правило, сочинённые им произведения являлись миру в форме канонических вальсов и маршей – маэстро не считал целесообразным выходить за эти жанровые рамки. Между тем главные темы созданных им музыкальных полотен часто казались подозрительно знакомыми, и, когда слушатели мягко намекали композитору на, конечно же, случайное совпадение, Вась-Вась приходил в ярость.

– Десятки художников писали картины на тему святого семейства, но никому не приходило в голову упрекнуть их в плагиате! А интонация, а тембр звучания, а ритм? Тоже похожи?! – дирижёр являл присутствующим свой язык и неистово мотал головой. В дебаты с Василием Васильевичем никто не вступал, ибо в моменты наивысшего эмоционального напряжения служитель муз мог влепить оппоненту звучную оплеуху, а то и использовать подвернувшийся под руку предмет. Например, альт.

V

Кадочников зашёл в помещение и, поздоровавшись с нами, устало присел на табуретку.

– Тяжёлый день, Василич? – поинтересовался Калошин.

Музыкант лишь махнул рукой и угрюмо взглянул на бутылку: он на дух не переносил спиртные напитки.

– Отчебучили мои виртуозы сегодня номер.

Василий Васильевич горестно вздохнул.

– Что, польку при погребении сыграли? – шутя спросил я, ещё не подозревая, насколько был близок к истине.

– Почти, – музыкант свирепо дёрнул головой, убрав с глаз чёлку. – «Семь-сорок», паршивцы, сбацали…

– Да иди ты… еврея, что ли, отправляли в последний путь? – оживился скульптор. – Расскажи, Вася.

– Хоронили какого-то коммерсанта по фамилии Розенберг. Всё происходило вроде бы прилично, только тромбонист Эдик слегка фальшивил: видимо, был подшофе. Тем не менее отыграли чин по чину, вроде всё нормально. Сели в автобус и поехали, как водится, на поминки. Ну и… – Вась-Вась, глянув в окно, вдруг реанимировал свой гнев. – А вот он, мерзавец, и сам идёт!

– Здравствуйте, могильщики, – радостно поприветствовал присутствующих Эдик, но, увидев руководителя, несколько стушевался. – Василь Василич, ну выслушай ты меня… – вещая о своей невиновности, он кулаком постучал себя в грудь. Назвать речь тромбониста членораздельной можно было лишь с большой натяжкой.

После службы в армии Эдик устроился на фабрику игрушек разнорабочим. Подносил деревянные заготовки матрёшек к токарному станку. Невообразимый грохот и никогда не оседающая пыль цехов вскоре значительно сократили его трудовой энтузиазм, и он хотел было уйти с предприятия, но прослышал, что в доме культуры фабрики собирают духовой оркестр и решил попытать счастья. Особого таланта от претендентов не требовалось, а претендентов было немного, так что Эдика взяли. Стоит отметить, что тогда Эдуард различал лишь две ноты: до и после.

Платили музыкантам мало, однако и работы было немного: ежедневные репетиции по два-три часа, игра на демонстрациях, торжественных собраниях и субботниках. За пару недель Василий Васильевич полностью сформировал состав оркестра – девять человек. Правда, ноты знали только трое, они и несли основную музыкальную нагрузку. Руководитель вёл основную тему на саксофоне, а троица подыгрывала. Остальные лишь подносили инструменты к губам, являясь, в сущности, статистами ансамбля. Зарплату коллективу выделяли на девять человек, но фактически её получали четверо. Имитаторам Вась-Вась выделял по пятьдесят рублей за проведённое мероприятие, однако не оставлял надежды научить их играть. На каком-то торжественном собрании Эдик впервые познал крутой нрав дирижёра. Получив огромную трубу под интригующим названием «Геликон», новоиспечённый музыкант поднес её мундштук к губам и просидел до перерыва, не издав – как и наставлял Кадочников – ни звука. Скучное, надо признать, занятие для вчерашнего воина.

Пятнадцатиминутный отдых виртуозы использовали весьма плодотворно: скрывшись от руководителя за углом дома, они приговорили две бутылки красного портвейна «Кавказ» и вовремя вернулись в зал заседаний, чтобы исполнить гимн Советского Союза. Взяв инструмент в руки, Эдик тут же ощутил свою эстетическую значимость и необыкновенный прилив вдохновения. Стараясь попадать в такт, он отчаянно дул во вверенную ему трубу, не обращая внимания на свирепые взгляды дирижёра и пинки соседей по оркестру. Когда же хохот в зале стал заглушать исполняемый музыкантами гимн, Эдик получил удар по голове футляром от саксофона. Это была карающая десница Василия Васильевича. С тех пор молодой музыкант стал относиться к своим обязанностям ответственнее, а вскоре самостоятельно освоил азы исполнительского мастерства. Через полгода Эдик уже знал ноты, и Кадочников доверил ему тромбон.

Существенным дополнением к зарплате музыкантов были доходы от выступлений на похоронах. Группа «Земля и люди» из-за – увы – частых выступлений быстро стала популярна в городе. Едва ли не ежедневно, а то и по нескольку раз в день творческий коллектив исполнял траурный марш Шопена.

– Ну, расскажи-ка людям, Эдичка, как вы меня опозорили, – сказал Василий Васильевич, осматриваясь по сторонам, вероятно, в поисках инструмента для наказания. Эдик благоразумно промолчал и переместился к двери.

– Василич, может, эта музыка была приятней слуху покойного, чем традиционно унылые марши? – Калошин ободряюще подмигнул провинившемуся музыканту.

– Так я это, кстати, и имел в виду, – заговорил оживившийся тромбонист, почувствовав поддержку.

– Да меня из-за вас чуть не избили! – голос Кадочникова сместился к фальцету.

– Успокойся, Василич, – ваятель отодвинул подальше от дирижёра пепельницу. – Пусть расскажет.

– А что рассказывать… – вздохнул Эдик. – После похорон автобус привез нас к дому покойного. Шефа, – он кивнул на руководителя оркестра, – пригласили на тризну, а нам принесли тарелку котлет и две бутылки водки.

– Понятное дело… Всех в дом позвать жаба задушила… – Калошин обвёл присутствующих ироничным взглядом, но его антисемитское настроение никто не поддержал. Все ждали продолжения рассказа.

– Ну, выпили мы, закусили, – тромбонист опасливо взглянул на Кадочникова. – Снова выпили… Потом стало скучно, и мы заиграли. Хотели потихоньку…

– Разве ж на таких больших дудках тихо сыграешь? – обнаружил себя Белошапка.

– А почему именно «Семь-сорок»? – спросил Вась-Вась, когда умолк хохот.

– Так… – Эдик пожал плечами, – еврей ведь. Думали, приятно будет.

– Кому?! – дирижёр вскочил с табуретки и, прихватив её в качестве оружия, кинулся на тромбониста.

– Родственникам… – бросил уже в дверях не потерявший бдительности Эдик.

«Дорогому брату Александру от Алексея», – я тщательно выводил золочёные буквы на тёмно-лиловой поверхности траурной ленты. Скорее всего, Лёшка – родной брат утонувшего вчера Сашки Белого – даже не подозревал о существовании этой сдержанно-скорбной эпитафии, а текст её написали родственники, к тому же дальние, поскольку близким хватало других хлопот. Братья люто ненавидели друг друга. Между кровниками не был редкостью пьяный мордобой. Такими их и видели все соседи. Но каждый из них в отдельности считал себя вполне разумным и рассудительным. «Посидим сейчас с братухой, винца маленько выпьем», – говорил мне Сашка в магазине, покупая с полдюжины бутылок портвейна. Участковый, старший лейтенант Милешкин, давно махнул на братьев рукой, лишь изредка попугивая дебоширов: «Посажу я вас когда-нибудь». Особых причин для вражды у братьев, казалось, не было, но к вечеру, когда опустошалась очередная бутылка дешёвого крепкого вина, атмосфера в их доме накалялась до такой степени, что мать и сестра ретировались. В перерывах между своими жестокими поединками они отдыхали и снова пили вино, но затем оно заканчивалось, и это был дурной знак. Именно спиртное, как ни странно, разрешало обстановку в доме: напившись вусмерть, братья наконец засыпали. Тогда мать и сестра на цыпочках пробирались к своим кроватям, и до утра покой в доме нарушался лишь звучным братским храпом. Но настал день, когда кончилось не только вино, но и деньги. Тогда более энергичный и, на тот момент, злой Сашка сел на мотоцикл и поехал к своему куму за ружьём. Ружьё было нужно, чтобы застрелить Лёшку. Однако Лёшкина грешная душа оказалась спасена, если можно так выразиться, чудом: пьяный Сашка, не справившись с управлением, вместе с мотоциклом слетел в озеро и утонул. Каин не убил Авеля. Порок обернулся едва ли не добродетелью.

После восемнадцати часов захоронения на кладбище прекращались. Я закрыл свою мастерскую и направился к выходу. Калошин, мурлыча незатейливый мотив какой-то песенки, отсекал лишнее от розовой глыбы мрамора. Гробовщик суетливо вился около скульптора и подавал ему инструменты, ожидая окончания его недолгого зыбкого вдохновения. Однако надежды плотника оказались тщетными: Людмила прибила последнюю ленточку на крышку гроба, и унылый трезвый Белошапка вскоре поплёлся домой вслед за супругой. Гришка в старенькой алюминиевой кастрюльке намешивал похлёбку для кладбищенских собак, которые терпеливо ждали своего благодетеля в сторонке. Музыканты, весь день спорившие о скорбном репертуаре, так ни к чему и не пришли и разошлись. Тянулись к выходу посетители, наводившие порядок на могилах своих усопших родственников.

Я стоял на крыльце мастерской и наблюдал последние всплески жизни в пространстве смерти. Жизнь вторгается в эти пределы, чтобы выполнить свой долг то ли перед умершими, то ли перед собой. Так и смерть, по одной ей ведомым непреложным законам, зачастую неожиданно и непредсказуемо вламывается во владения жизни и выдёргивает бесстрастно и неумолимо её носителей, будто свечи задувает – одну за другой… Жизнь и смерть, как сиамские близнецы, неотлучны друг от друга. Просто функции у них разные: жизнь взращивает материал для смерти, а та, в свою очередь, передаёт его в другие миры для дальнейшего совершенствования. Увлёкшись этим незатейливым философствованием, я не заметил появления Калошина. Он стоял рядом, неторопливо куря, и задумчиво оглядывал территорию опустевшего кладбища.

– Да… – как бы отвечая на мои невысказанные мысли, несколько драматично произнес скульптор. – Растворив горем свои обиды, мы порой мёртвым людям уделяем больше внимания, заботы и любви, чем живым. Оказывается, чтобы тебя любили, почитали, говорили хорошие слова, надо совсем немного: умереть. А это ведь значительно проще, чем заботиться о близких, стать уважаемым человеком в обществе или, предположим, написать хорошую картину.

Я молча кивнул, соглашаясь с ним, но не стал развивать его мысль, не желая нарушать предвечернюю тишину, особенно мягкую и значительную в таком специфическом месте. Калошин, вероятно, тоже не был расположен к более длительному разговору. Мы стояли, вглядываясь в подёрнутое зыбкой пеленой сумерек пространство, и молчали. Скульптор докурил сигарету, небрежным щелчком бросил окурок в стоявшее у входа ржавое цинковое ведро и, слегка кивнув мне головой, исчез в тёмном чреве своей мастерской, где его ожидало притаившееся в глыбе розового мрамора вдохновение. А я медленно побрёл по аллее к кладбищенским воротам. По обе её стороны, как в почётном карауле, застыли скорбные памятники. Я остановился у одного из них, рассматривая искусно выполненный портрет женщины на фоне какого-то нереального пейзажа. Что-то средневековое было в нём, далёкое и необъяснимое, скрывающее в себе тайну жизни этого человека, со всеми её коллизиями и нюансами, с любовью и страданием. Я вглядывался в изображение, вспоминая прозвучавшие несколько минут назад слова Калошина: «…Или, предположим, написать хорошую картину».

Очнувшись от раздумий, я вздохнул и вдруг почувствовал чей-то пристальный взгляд. За сереющими невдалеке крестами стоял кладбищенский сторож и внимательно смотрел на меня. «Почему его все боятся, что в нём странного и особенного и уж тем более страшного? И прозвище человеку дали оскорбительное – Квазиморда. Вот подойду сейчас к нему, познакомлюсь и спрошу что-нибудь. Или просто закурю и предложу ему сигарету – ведь коллега же», – усмехнулся я и, отклонив ветку черёмухи, направился к сторожу. Но, опередив мои дружелюбные намерения, горбун тут же скрылся из виду. Память моя напряглась и в недоумении застыла. Где я, ещё до работы на погосте, мог видеть этого человека? Ах, вот оно что… Наш сторож – это тот самый горбун, что некогда «пророчествовал» мне перед воротами погоста. В ту же секунду в дрожащем вечернем мареве я почувствовал влажное, как ночная прохлада, прикосновение страха. Более привычные скука и безделье меня всегда угнетали сильнее, чем ирреальная потусторонняя жуть. Я не боялся кладбища – это ведь, в конце концов, моё рабочее место, – но сейчас мне стало страшно. Не просто страшно, а действительно жутко. Я закурил сигарету и, невольно поёжившись, быстро пошёл к выходу.