Текст книги "За Волгой земли для нас не было. Записки снайпера"

А там, вдали, полыхал Сталинград…

Мы всматривались в большие черные дымы, которые поднимались высоко в небо.

Тяжело гремела артиллерия, в разрывах облаков то и дело мелькали черные самолеты. Слышались тяжелые взрывы бомб.

Вечером мы развязали вещевые мешки и через час превратились в красноармейцев. Новое обмундирование торчало, дыбилось, пузырилось. Родная форма теперь лежала в вещевых мешках.

Лишь тельняшки остались под гимнастерками.

Глава 3.
Переправа.

Началась погрузка в машины. Командир второго батальона капитан Котов, широко расставив толстые короткие ноги, то и дело посматривал на большие наручные часы в белом никелированном корпусе.

В стороне, метрах в десяти от комбата, кучкой стояли красноармейцы – связные от каждой роты. Среди них был и я – связной пулеметной роты. Мы еще не успели познакомиться с вновь назначенным командиром батальона и не знали, как держаться в его присутствии.

Он же на нас как будто не обращал внимания. Старшего между нами, связными, не было, все оказались вроде на равных.

Погрузка окончилась. Комбат вместе с медицинской сестрой сел на головную машину. Мы остались совсем без начальства. Тогда я решился: как старший среди всех по возрасту и по военному званию взять командование группой на себя.

Первое, что пришло мне в голову, – распустить всех по своим подразделениям.

– Как остановка, сразу бегите ко мне, – сказал я. – Моя машина вторая. Кто опоздает – пеняйте на себя. Это вам не учение, а война…

Стоявший рядом со мной солдат Пронищев заметил со смешком:

– Товарищ главстаршина, да вы еще не знаете, что такое война, а других пугаете.

Слова бывалого солдата сразили меня. Я на минуту растерялся, потом разобрала злость. Повернулся, крикнул Пронищеву:

– За мной!

Места в машине нам достались самые плохие. Мы сидели около заднего борта, вся пыль оседала на нас. Настроение скверное, злость еще не улеглась.

– Ты только, товарищ главстаршина, не злись, – заговорил Пронищев. – Не люблю, когда человек говорит то, чего не знает. Я вот, допустим, тракторист, а начал бы рассказывать летчику про самолет. Смешно! А война… Я вот тебе расскажу немного и про связных тоже.

В бою часто как бывает? Перемешается все, перепутается, не знаешь, где наши, где противник. Как тут быть связному? Куда бежать? Оглядись! Случается отступление, опять же бойцы отходят все вместе, один другому помогает, а связной – всегда один. Вот, скажем, шел бой под Касторной. Пробежал я из штаба полка по лесу во второй батальон с донесением, выполнил приказ. Возвращаюсь назад по той же тропинке, перебегаю от куста до куста, прячусь, и вдруг – фашистские мотоциклисты. Что делать? Вскинул винтовку, потом две гранаты швырнул и – ходу! Вот вам и связной. В бою связной – фигура, сам себе командир. А ты их так…

Я молчал. Что было сказать?

И снова вспомнились первые дни службы во флоте, первые испытания совести.

Мартовское утро тридцать восьмого года предвещало ясный день: бухта Золотой Рог искрилась радужными красками, но на душе у меня было пасмурно. Причина очень простая: хотелось быть минером или торпедистом, а меня зачислили писарем артиллерийского отделения. Я умышленно портил свой почерк, на занятиях допускал грамматические ошибки, за это на меня накладывали взыскания и снова заставляли садиться за книги, составлять заявки на разные детали.

Моим начальником был однофамилец лейтенант Дмитрий Зайцев. И я решил испортить ему настроение. При составлении табеля-заявки умышленно исказил название одной детали. Вместо «банник-разрядник» написал совершенно нецензурное слово и, подсунув эту заявку на подпись лейтенанту, успокоился. Но не прошло и дня, как это спокойствие повернулось против меня. Я уже не мог ни есть, ни пить, думая о том, что в артиллерийском управлении обнаружат мою «ошибку» и за это попадет лейтенанту Зайцеву. Попадет крепко, ведь это открытое издевательство над вышестоящим начальником…

Наступил вечер. Не находя себе места, я понуро побрел к своей койке. Когда на душе тяжесть, тогда и дела не клеятся, получается все плохо, а это еще больше раздражает. В этот вечер дежурный но казарме дважды поднимал меня с постели, заставлял уложить обмундирование правильно. Всю ночь не спал. Встал до сигнала «подъем», совершенно забыв, что это есть нарушение распорядка дня. У самого выхода из казармы меня остановил старшина.

– Почему на двадцать минут раньше общего подъема встал с постели?

Одна ошибка повлекла за собой другую. Я снова схитрил: вытянулся перед старшиной по уставу, как нас учили на строевых занятиях, и доложил:

– У меня расстройство желудка.

– В таком случае… бегом в гальюн!

На утренней поверке старшина вызвал меня из строя и направил в медицинскую часть – лечить расстройство желудка.

Мою хитрость врач раскрыл просто. Он посмотрел язык, потискал мой живот и написал старшине: «Шесть дней краснофлотца Зайцева подымать за тридцать минут до подъема, использовать его на хозяйственных работах».

Шесть дней я ведрами таскал из речки воду в умывальники. В субботу меня снова повели в медсанчасть. Врач по-прежнему очень внимательно выслушал меня: спросил, как работает желудок, не бывает ли поноса, запора, не душат ли тошноты, может, изжога бывает. Я ответил:

– Чувствую себя хорошо, прошу отменить такую лечебную процедуру.

Наконец, за мной пришел рассыльный из штаба: явиться к начальнику боепитания лейтенанту Зайцеву.

Бегу и с порога докладываю:

– Товарищ лейтенант, краснофлотец Зайцев прибыл по вашему приказанию.

Лейтенант долго смотрел на меня своими красивыми, добрыми глазами.

– Вижу, что прибыл. Только понять тебя не могу, что ты за человек, как ты мог работать гражданским бухгалтером, не имея за душой совести. Мы с тобой в одной комсомольской организации, по возрасту почти ровесники, жизнь нам дала одну фамилию на двоих. Верил я тебе в работе, как себе, как родному брату, и вот за мою доверчивость ты меня жестоко наказал.

Слова лейтенанта выворачивали мое нутро наизнанку. В действительности лейтенант был по характеру мягкий человек, справедливый и требовательный. Год назад он с отличием окончил военное училище и как отличника его послали на самостоятельную работу в училище. Теперь его переводят в другую часть с понижением. Причина: халатность.

– Вот она в чем выразилась, – сказал лейтенант, положив передо мной заявку, составленную моей рукой. – Как видите, результат оказался печальным. Ваши дела показали халатное отношение к службе, рассеянность, поверхностные знания материальной части.

От стыда я готов был провалиться сквозь землю, просил извинения и самого строгого наказания. Лейтенант посмотрел на меня своими чистыми, ясными глазами, еле заметно улыбнулся и тихо сказал:

– Нет, наказывать я не буду тебя. Пусть тебя наказывает твоя собственная совесть. Она у нас – высший судья…

Да, кажется, нет более сурового наказания, чем терзания собственной совести. В условиях военной службы жизнь каждого военного человека, если он хочет быть настоящим военным, строится не только по уставам и наставлениям, но и по собственной совести. Потеря совести равносильна самому тяжкому преступлению. Именно этот вывод я сделал для себя после той глупой выходки против лейтенанта Дмитрия Зайцева и отныне всю жизнь буду искать возможность искупить свою вину перед ним.

И сейчас, когда идет война, когда перед моими глазами пылающий Сталинград, а в ушах звучат слова испытанного огнем солдата: «В бою связной – фигура, сам себе командир», – мне осталось только дать клятву перед своей собственной совестью: быть верным и честным исполнителем воли своих командиров. Без этого нечего и думать о победе.

Колонна свернула на проселочную дорогу. Минут тридцать катились по низменности, заросшей кустами. Разбросанные там и тут озерки так и манили к себе: после пыльной, жаркой дороги – райское дело выкупаться, отдохнуть на бережке.

Вдруг с головной машины раздались условные сигналы, и вся колонна шарахнулась в разные стороны. Остановились под кустами. Дорога впереди и небо над ней были пусты. Чего там испугались – мы так и не поняли.

Батальон разгрузился быстро, без суеты и шума. Боевую технику разобрали на плечи, построились по три и вышли из кустов на ту самую проселочную дорогу, по которой только что ехали.

День подходил к концу, схлынула жара, и даже как будто утихла давно мучавшая всех жажда. Слышались громовые раскаты. В воздухе пахло гарью, взрывчаткой и еще чем-то неприятным.

Батальон свернул с проселка и по тропкам, протоптанным скотиной, углубился в лес.

И тут из-за кустов показались люди в штатском. Они шли, еле переступая, оборванные, грязные, перевязанные серыми от пыли бинтами. Это мирные жители Сталинграда направлялись в госпиталь. Моряки, еще не видевшие ужасов войны, смотрели на них с болью.

С опушки леса, в котором мы замаскировались, был виден Сталинград. Между нами и горевшим городом лежала Волга. Слышались артиллерийские раскаты. Без устали строчили пулеметы. Фашистские самолеты непрерывно бомбили заводской район.

Каким-то будет наш первый бой?

Вереницей тащились по тропинкам раненые солдаты. Нам хотелось поговорить с ними, спросить, как там, но вид их говорил сам за себя. Онишли, словно не замечая нас, а мы все ждали, может, кто подойдет. И вдруг из-за кустов показался матрос. Он остановился, осмотрелся – и увидел нас. Подошел. Оказалось – старшина. Голова перевязана. Левая рука, странно короткая, забинтована. На изодранной тельняшке – бурые пятна крови. Правая штанина клеша от самого низа до колена разодрана. Якорь на толстой морской бляхе вдавлен в середину. Старшина присел рядом с нами, попросил закурить. Завязался разговор.

– Постойте; – сказал вдруг старшина, услышав, что мы – тихоокеанцы. – А Сашу Лебедева вы не встречали? Братишка мой. Нет такого среди вас?

– Та е у нас такой, – ответил украинец Охрим Васильченко.

– Какой?! – вскинулся старшина. Может, однофамилец?

– На баяне хорошо играет, ноет. Словом, веселый хлопец, скучать не даст.

– Он, Сашка!

– Только нема его зараз у роте.

– Как так? Где же он?!

Трое бойцов тут же бросились разыскивать Сашу.

До сталинградских боев старшина Иван Лебедев служил на Северном флоте, а брат его Александр – на Тихоокеанском. Родом они из Сталинграда. Когда к родному городу подошли фашисты, братья попросились на Сталинградский фронт. И вот…

– Товарищ старшина, – обрадованно воскликнул матрос Миша Масаев, – глядите!

К нам бежал Лебедев-младший.

– Ваня!

– Саша!

Братья расцеловались. Дрогнувшим голосом Иван сказал:

– И обнять-то тебя по-настоящему не могу.

Александр посмотрел на укороченную руку брата.

– Где это тебя?

– Там, – Иван показал в сторону Сталинграда.

– Как там?

– Тяжело. Но держимся, – Иван Лебедев окинул взглядом сгрудившихся вокруг матросов. – И выдержим, братцы, выстоим, честное слово! А на мою руку не смотрите. За нее фрицы дорого заплатили.

Из рассказа Ивана Лебедева перед нами вставал бой в районе поселка Красный Октябрь.

…Бьются за каждую улицу, за каждый дом. Все охвачено огнем. Тяжко дышать. Искры сыплются на плечи, попадают за воротник, загорается одежда.

Старшина Лебедев увидел, как фашистский офицер выхватил пистолет, нацелился в командира. Лебедев метнулся вперед, загородил собою командира и бросился на фашиста с ножом. Пуля ударила Лебедеву в левую руку, но правая в тот же миг достала фашистскую грудь. Потеряв офицера, гитлеровцы на мгновение растерялись. Но неизвестно, что было бы дальше, если бы в эту минуту не прогремело «ура»: наши пошли в атаку.

Лебедев замолчал, а нам казалось, будто мы сами побывали на правом берегу, участвовали в рукопашных схватках, отбивали атаки фашистов, ходили в контратаки.

Я не заметил, когда к нашей группе подошел бригадный комиссар Зубков.

Он стоял, опершись о дерево, и вместе со всеми слушал. А потом подошел к Лебедеву, пожал ему руку:

– Спасибо, товарищ старшина. Вы для нашей молодежи, можно сказать, настоящий доклад о мужестве прочли. – Потом посмотрел на нас: – Вижу, не привилась вам солдатская форма, – в голосе мягкость.

– До самой темноты, товарищ бригадный комиссар, были солдатами, а сейчас вот снова в моряков превратились, – оправдывался командир роты.

– В старину русские солдаты перед боем надевали чистое белье, – задумчиво сказал комиссар.

В темноте подошли к самому берегу Волги. Легли на теплый песок у самой воды. Волга перебирала мелкие камешки на берегу. Они шелестели, словно шептались между собой: тиш-ш, ти-ше, тиш-ш.

С Мамаева кургана веером во все стороны разлетались трассы очередей крупнокалиберного пулемета.

– До нас не достае, дывись, Василь, як у воду хлюпается, – сказал лежавший рядом Охрим Васильченко, комментируя полет пуль. С правой стороны от переправы шла пулеметная перестрелка. В овраге Долгом, между бензобаками, работали автоматчики, отбивали равномерную дробь, а в самом низу оврага, за дорогой, ухали разрывы гранат. Над головой тарахтели моторы ночных бомбардировщиков. Каждый новый разрыв мины или снаряда окатывал горячим воздухом, швырял в сторону. Самое неприятное на войне – лежать без действия под огнем противника.

Охриму не лежалось. Он ворочался с боку на бок и ворчал:

– Ну кажи, чого мы тут ждем? Перемахнуть бы, пока темень, а мы лежим, соньця дожидаемся.

Старший лейтенант Большешапов громко цыкнул на Охрима:

– Еще подходят части. Не ты один, можешь полежать.

И все умолкли, поняли. Только слышен стал тихий разговор на переправе.

Город горел. На фоне зарева были видны тени пробегающих солдат. Наши или немцы? Никто не знал.

К переправе подходил обоз второго батальона. Перегруженные повозки до самых ступиц зарываются в песок. Лошади выбились из сил и не могли сорвать их с мест. Подошла рота автоматчиков, и обоз тронулся к переправе.

Появился катер, к нему была причалена баржа. Ее высокие борта изрядно побиты осколками.

Погрузка прошла быстро, в полной тишине. Изготовили к бою станковые пулеметы. На середине баржи штабелями сложили ящики с боеприпасами. Старшина Бабаев грузил в трюмы, прямо в воду, ящики с американской тушенкой – «второй фронт».

Матросы смеялись вполголоса:

– Старшина, что ты делаешь, захлебнется «второй фронт»!

На носу и корме дырявой баржи стояли насосы. Матросы откачивали воду, просочившуюся через пробоины. Внутри баржи стучали молотки: щели конопатили, а пробоины забивали пробками, замотанными паклей.

Глухо заработала машина. Катер содрогнулся, натянулся буксир, дрогнув, заскрипела баржа и, как усталая кляча, поплелась следом. Маленькая волна набегала на катер, ударяла о железный борт и с шумом рассыпалась где-то в темноте. Густая ночная темь давила на глаза, как повязка, но все напряженно вглядывались в черную кипящую ширь реки, стараясь рассмотреть, что там впереди. Слышно было, как слева и справа тихо плескали веслами плывущие на лодках моряки. За лодками на веревках тащились доски, бревна, за них держались матросы из роты автоматчиков.

Переправа обошлась без потерь. Все, как один, тихоокеанцы перемахнули через Волгу в огнедышащий Сталинград.

Это было в ночь на 22 сентября 1942 года.

Глава 4.
Первый бой.

Катер врезался носом в прибрежный песок. Мотор вздрогнул в последний раз и умолк, лишь вода за кормой продолжала хлюпать. Вот он, долгожданный правый берег!

В небе вспыхнула ракета. Ее яркий свет скользнул по стальным каскам бойцов, все замерли. Ракета погасла, и берег снова ожил.

К пяти часам утра через Волгу переправилась вся наша 284-я стрелковая дивизия. Я до сих пор не могу понять, почему фашистские артиллеристы и минометчики ни одним выстрелом не потревожили нас на открытой глади реки. Может быть, потому, что мы ни одним звуком или движением не выдали себя? А может, гитлеровцы потеряли бдительность, считая, что русская армия под Сталинградом разбита, рассеяна; артиллерия ушла за Волгу, на левый берег; в развалинах города остались лишь отдельные группы «коммунистов-смертников», а переправа новых частей невозможна? Что они думали – неизвестно, но факт, что нашей дивизии удалось переправиться без потерь.

Теперь уже нет никакого сомнения – мы скоро вступим в бой. Первое боевое крещение моряков на суше в горящем городе. Как оно начнется и чем закончится? Лично я – готов ко всему, буду драться, как подсказывает совесть. Какая она у меня – дырявая или чистая – пусть оценят товарищи в ходе боя, но про себя я уже который раз повторяю: не подведу, не отступлю, даже перед самой смертью. Вероятно, так же думают о себе мои друзья-тихоокеанцы. Смотрю на них, а в ушах звучит голос диктора, который передавал очередную сводку Совинформбюро по радио:

– «Наши войска оставили Севастополь…»

Эту тяжелую весть я услышал, находясь во Владивостоке, получая в банке денежное содержание за май 1942 года. И тут же перед кассой за моей спиной, прозвучал для меня не менее суровый приговор, чем сообщение диктора о Севастополе:

– Так вот, я говорю, деньги могет любая грамотная бабенка носить, а вот таких шароваристых парней пора притянуть на войну.

– Правильно, Лука Егорович, – поддержал знакомый мне дед Фадей, слесарь-истопник районной бани. – Я вот, к примеру, работаю на двух ответственных должностях, вся баня лежит на моих плечах, ну, если бы меня попросили, Фадей, сходи в банк, получи наличные для коллектива, што мне – тяжело? А таких лоботрясов на бабьей работе не держал бы…

Ох, как тяжело мне стало с той минуты служить в мирном, далеком от фронта городе! Вернулся в часть и готов был разбросать все деньги куда попало, чтоб осудили и послали, как штрафника, на фронт. И наверное, так могло случиться, если бы в этот момент не встретился командир базы, который сказал, что на днях мне придет замена, что командование флота решило удовлетворить просьбу комсомольцев базы – сформировать роту добровольцев для отправки на фронт.

– Спасибо! – вырвалось у меня из груди, иначе я задохнулся бы от радости.

Командир улыбнулся, достал из кармана пачку «Беломора», протянул мне. Прикурили от одной спички, затянулись.

– Откровенно говоря, я завидую тебе и твоим друзьям-комсомольцам, – сказал командир базы. – Мною подано тоже четыре рапорта с просьбой отправить на фронт. На четвертом поставлена такая резолюция, сам своими глазами читал: «Разъяснить товарищу Николаеву, что он должен понимать, где мы находимся (не на даче) и какую задачу выполняем. Не поймет, будем разбирать в партийном порядке, вплоть до исключения».

Командир базы капитан-лейтенант Николаев по своей натуре, по характеру был беспокойный человек. Самые малейшие неполадки, неудачи он принимал близко к сердцу, расстраивался, отчего часто проводил на работе круглые сутки, не смыкая глаз. От переутомления за один год войны у него глубже вырезались на лбу две морщины. Еще сильнее обозначился шрам – след Хасана, что змейкой вился от правой брови к щеке. Умный и заботливый командир, отдавший восемнадцать лет нелегкой службе, на этот раз показался мне родным отцом: он напутствовал меня, как надо действовать в бою: главное – не робеть и быть осмотрительным.

В ожидании замены время тянулось мучительно медленно. Я считал буквально каждую минуту. За ночь успел подготовить полный финансовый отчет для передачи новому начфину и утром, на рассвете, вышел к морю. В эту пору рассвет на море наступает как-то особенно красиво. Красота рассвета начинается с появления маленькой, еле-еле заметной ярко блестящей точки. Ее нельзя назвать еще зарницей, которую привык видеть я на своем родном Урале. Эта точка маленькая, как мышиный глаз, а горит так ярко, что вокруг нее разгорается небо. Эта звездочка – не простое небесное светило, нет, это настоящий разведчик – прокладывает путь солнцу. Когда мышиный глазок разгорится, вырастет во всевидящее око, он, помигивая, излучает столько света, что его хватает зажечь на небе узкую полоску нового утра.

Именно в то утро, кажется, только мне улыбнулась звезда счастья – солнечный разведчик. На моих глазах все живое радовалось, поворачивалось к солнцу. И как могло быть иначе: ведь мне предстояло не сегодня-завтра отправиться в действующую армию.

Искупавшись в холодной океанской воде, я бегом вернулся в расположение части. Тут уже все знали, что двадцать комсомольцев нашей базы, в том числе и я, отправляются в действующую армию.

Времени оставалось очень мало, проводы были поистине военными. По званию и возрасту среди нашей команды я был самым старшим. Поэтому меня назначили командиром отделения, с которым я влился в состав батальона морских пехотинцев Тихоокеанского флота…

И вот мы уже в Сталинграде, на правом берегу Волги. Улыбнется ли мне здесь та самая звезда, которую во Владивостоке моряки называют разведчиком солнца?

Переправа дивизии закончилась, ждем приказа о вступлении в бой.

До получения боевой задачи оставались на месте, у причалов. Как сейчас вижу молодого белобрысого, курносого капитана, который размещал моряков нашей части на круче берега.

Лежим один к одному. Прошел час, второй. Ночь на исходе. Моряки хорошо ориентируются по небесным светилам, но небо задымлено, и трудно определить, близко ли рассвет.

Заметно волнуются офицеры, а мы по-прежнему лежим абсолютно без действия и сами волнуемся все больше.

Ясно: скоро мы должны вступить в бой. Но где противник, где его передний край? Никто тогда не догадался проявить инициативу – разведать. Не додумался до этого и наш комбат Василий Котов. Он лежал на животе рядом со мной. По другую сторону сидел старший лейтенант Василий Большешапов.

Раннее утро. Яснее стали вырисовываться дальние предметы. Слева от нас хорошо видны бензобаки. Что за ними, кто там? Выше баков – железнодорожное полотно, стоят пустые вагоны. Кто за ними притаился?

Наконец наблюдатели немецких минометных батарей засекли нас. На берег Волги, в самое наше скопление, полетели мины. В воздухе показались самолеты противника, стали бросать осколочные бомбы.

Матросы заметались по берегу, не зная, что делать.

Лейтенант Николай Логвиненко, командир батальона Василий Котов и я успели прыгнуть в глубокую воронку от бомбы.

Прижались к земле, лежим. А фашистская авиация молотит, только камни летят. Справа и слева послышались стоны раненых.

Через несколько минут донеслось:

– Убит заместитель командира дивизии.

Нет, дальше так оставаться нельзя. И тут из-за Волги ударила «катюша». Молодцы артиллеристы, в самый раз!

С разрывом последнего снаряда старший лейтенант Большешапов выскочил на пригорок, крикнул:

– За Родину!

Вскинув над головой пистолет, он бросился к бензобакам, где засели фашистские автоматчики. Словно пружина подбросила меня на ноги, не помню, как оказался рядом с Большешаповым.

Вслед за нами справа и слева поднялись матросы. Страх и нерешительность как рукой сняло: дружная атака и робкого делает отважным.

Слева застрочил фашистский пулемет, укрывшийся где-то в развалинах возле оврага Долгого. Цепи моряков прижались к земле. Атака захлебнулась.

Большешапов приказал мне пробраться к развалинам и забросать пулеметное гнездо гранатами.

Когда фашистский пулемет замолчал, моряки, наступавшие на левом фланге, снова поднялись в атаку.

Заметив скопление нашей пехоты у бензобазы, фашисты открыли массированный минометно-артиллерийский огонь. Потом полетели бомбы с пикировщиков. Над базой взметнулось пламя, начали рваться бензобаки, загорелась земля. Над цепями атакующих моряков с оглушительным ревом метались гигантские языки пламени. Все охвачено огнем. Еще минута – и мы превратимся в угли, в головешки…

– Вперед! Вперед!

Охваченные огнем солдаты и матросы на ходу срывали с себя горящую одежду, но не бросали оружия. Атака голых горящих людей… Что подумали о нас в этот момент фашисты – не знаю. Быть может, они приняли нас за чертей или за святых, коих и огонь не берет, и потому бежали без оглядки. Мы вышибли их из поселка, прилегающего к бензобазе, и остановились на крайней западной улице, залегли среди маленьких индивидуальных домиков, из которых состояла эта улица. Здесь кто-то подкинул мне плащ-палатку, и я кое-как прикрылся.

Тотчас же командир полка майор Метелев направил основной удар своих батальонов по оврагу Долгому на метизный завод, в район льдохранилища и на высоту 102 – Мамаев курган. В овраге Долгом наша рота установила локтевую связь с пулеметной ротой 13-й гвардейской дивизии, которая вела жестокие бои за центр города.

В воздухе по-прежнему кружили фашистские самолеты. Шел воздушный бой. Фашистские пикировщики штурмовали завод «Красный Октябрь» и северные скаты Мамаева кургана. Там тоже горела земля.

От раскаленного воздуха у солдат потрескались губы, пересохло во рту, слиплись опаленные волосы – зубья расчески гнулись.

Но командир батальона капитан Котов радовался: приказ выполнен! Бензобаки отбили, овладели недостроенным красным зданием, захватили контору метизного завода, бои идут в цехах и проломах асфальтового и метизного заводов!

Наступила часовая передышка. Принесли обмундирование. Нашлась зарытая в песке чуть обгоревшая моя тельняшка.

Город в огне. Пламя бушует над каждым домом, над заводскими корпусами, что-то горит на Тракторном заводе.

Сижу и, не глядя, ощупываю себя – грудь под тельняшкой, ноги. Надо мной густой черный дым столбом поднимается высоко в небо. Потом он потихоньку двинулся вдоль берега на запад. Как черным покрывалом затянуло Мамаев курган, совсем не видно кустов в районе тиров. Дымовые тучи спускаются все ниже и ниже. Дым вползает в развалины домов, в подвалы, заполняет траншеи и по оврагу тянется к воде.

Фашистские самолеты продолжают бомбить город.

Мы прячемся среди развалин, в ямах, под фундаментом стен, потом перебегаем в крайний цех завода и укрываемся под станинами станков.

Обстрел и бомбежка утихли. Мы опять в атаке. Ведем неравный бой. Начинается рукопашная схватка, жестокая, скоротечная. Вот где пригодилась наука, преподанная нам на том берегу!

Снова передышка. Разглядываем развалины завода: груды кирпича, скрученные металлические балки.

И вдруг вижу – девочка. Маленькая, худенькая, лет двенадцати. Ее тонкие ножки до крови исцарапаны, синее платье, явно с чужого плеча, разорвано, красные ботинки, тоже рваные, надеты на босу ногу.

Девочка идет впереди раненых солдат, ведет их куда-то. В развалинах мы до этого видели много тропок и гадали, куда они тянутся. С треском разорвалась мина, веером разлетелись осколки и мелкие крошки кирпича. Тут же защелкали разрывные пули. Но девочка продолжала шагать так, будто ничего не замечала. Я падаю за пулемет, нажимаю гашетку, открываю ответный огонь в сторону фашистов.

Девочка эта запомнилась мне навсегда.

Старший лейтенант Большешапов заинтересовался, где прятались от бомбежки раненые солдаты, какой тропинкой пробралась к ним девочка? А если эту тропинку обнаружат фашисты и так же тихо просочатся в наш тыл?

Командир роты приказал:

– Реутов и Зайцев, разведайте, куда выходят подвалы и как их можно использовать.

Вскинули автоматы, к поясам прицепили по три гранаты и нырнули в развалины. Я шел первым, а Реутов сзади освещал путь фонариком. Пробирались среди развалин, ныряли под согнутые фермы. Подошли к массивной железной двери, открыли ее – в нос ударили запахи керосина, машинного масла и еще какой-то тяжелый запах. Реутов остановился.

– Ого, ничего себе, хоть топор вешай.

Немного постояли, включили фонарик, осмотрелись. Узкий длинный коридор. С правой стороны еще одна дверь. За нею слышны разговоры, стон. Кто там, свои или чужие? Надавили на дверь – не поддается, закрыта изнутри. Реутов припал ухом к замочной скважине, долго слушал. Громкий стук эхом разнесся по подвалу. Откуда-то со стороны раздался грубый прокуренный бас:

– Кто идет?

По голосу я узнал своего флотского товарища. Николай Куропий из первого батальона! Радостно крикнул:

– Коля, открой, это мы с Реутовым!

– Сейчас откроем, – ответил Коля.

Однако дверь по-прежнему оставалась запертой. Саша Реутов опять стал стучать, но никто не отвечал. Кругом было тихо, только время от времени содрогалась земля, как бы напоминая нам, что наверху идет бомбежка, бьет тяжелая артиллерия.

Наконец заскрипел железный засов, и дверь распахнулась. Передо мной стоял полураздетый человек. На лице и на груди пузыри от ожогов. Правая рука висит на косынке, подвязанной в шее. Так выглядел мой флотский друг Коля Куропий, в прошлом бухгалтер колхоза на Полтавщине, шутник и балагур…

Таких было тут человек двадцать. Все они уже получили первую помощь: за ранеными ухаживала медсестра Клава Свинцова с двумя санитарками. Но, конечно, ребят надо было срочно отправлять за Волгу, в медсанбат.

Оказалось, что из этого подвала можно пробраться к Волге еще одним путем – сначала по лабиринтам развалин к индивидуальным домикам, потом спуститься в овраг Долгий, а там до переправы – рукой подать. Этим путем и пришли сюда санитары, когда фашисты занимали цехи завода.

Наверху – фашисты, а в подвале – наши раненые…

– Хорошее соседство – змеи с пташками, – нашел в себе силы повеселить нас Коля Куропий.

Найти бы сюда проход для батальона, вышибить сверху фашистов и выручить раненых…

– Глядите-ка, – позвал меня Реутов.

Смотрю – какая-то квадратная труба. Ширина – метра два с лишним. Высота примерно метр пятьдесят. Да, не меньше. Мой рост – метр шестьдесят пять, и я прохожу, немного только пригнув голову. Воздух чистый, дышать легко, даже чувствуется небольшой сквозняк. Идем в темноте. Левой рукой держусь за толстый кабель в свинцовой оплетке, подвешенный на скобы под самый потолок. Правая сжимает шейку приклада автомата. Кабель круто поднялся вверх, и метров через пять я натолкнулся на кирпичную стену. Пошарил рукой, нащупал деревянную лестницу. Четыре ступеньки подвели меня к выходу из коллектора: квадратное отверстие прикрыто толстым листом железа, в щели пробивается свет. Отсюда хорошо слышно перестрелку наверху – трещат пулеметные и автоматные очереди, рвутся гранаты. Где мы? Я решил выглянуть, осмотреться. Попробовал сдвинуть лист плечом – не тут-то было, лист как прирос.

Подошел Саша Реутов. Приспособились вдвоем, ждем момента. Вот один за другим два сильных взрыва. Мы дружно нажали. Лист немного отодвинулся – с предательским громом. К счастью, гитлеровские солдаты не обратили внимания. Образовалась щель, но такая узкая, что мог пролезть только я. Грузный Саша не проходил.

Я высунул голову, осмотрелся. Оказывается, мы пробрались в кладовую инструментального цеха: кругом шкафы, стеллажи с инструментами и разными деталями.

Отсюда можно видеть, что делается в токарном и сборочном цехах. В токарном – немцы. Много, кажется, целая рота. Собрались вроде на обед: в руках котелки и фляжки. Укрываясь за станками, ждут подносчиков пищи и не замечают, что русский матрос считает их по головам, как баранов.