Текст книги "Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант"

– Не готов ответить, товарищ Сталин. Посмотреть, подумать надо. С нынешними замами Ежова и начальниками управлений мне трудно будет сработаться. Разве из среднего звена поищу. С недельку бы мне надо…

– Вы не готовы – я готов. Дадим вам на укрепление товарища Берию. Очень деловой, способный человек. На всех постах зарекомендовал себя наилучшим образом. Главное – великолепный организатор. Для перестройки аппарата будет незаменим. Хорошо образован. Вы ему поручите руководство всеми службами наркомата, у вас ведь их очень много. Кроме ГУГБ – это оставите лично за собой.

Интересный поворот. Или – начавшийся прямо сейчас очередной временной сдвиг. Точнее, не сейчас, а с того момента, как прозвучал дверной звонок в квартире Шестакова. МНВ тогда случилось такое, что можно по последствиям сравнить с выстрелом Гаврилы Принципа в Сараеве.

Сталин, как известно, решил сменить Ежова на Берию почти годом позже, но, значит, имел в виду его фигуру уже сейчас? Или просто вспомнил в аналогичной ситуации?

Новиков, оказавшись в шкуре вождя, немедленно избавился от Лаврентия Павловича и, как сейчас думал Шульгин, несколько поторопился. Слишком поверил друг партийной пропаганде пятьдесят третьего и последующих годов, глубоко усвоил точку зрения «шестидесятников», к которым они все принадлежали хронологически и духовно. А вот Сашка, обладая теперь гораздо более широким взглядом на вещи, и информированностью, само собой, подходил к проблеме не так однозначно. Естественно, ангелом в белых одеждах Берию не назовешь, а кто тогда мог претендовать на подобный титул? Не только в СССР, вообще в мире? Разве что Махатма Ганди, да и то можно поспорить. Если от твоего принципиального «недеяния и ненасилия» в итоге умирает больше людей, чем могло бы погибнуть в открытой войне за освобождение, так не стоит ли задуматься? Что лучше – убить врага или назло ему повеситься у него под окнами?

Прагматиком был Лаврентий Павлович, а не сумасшедшим садистом, вот что главное, и нам сейчас, хочешь не хочешь, именно на таких, как он, опираться придется. Шульгин, в отличие от Андрея, гораздо меньше значения придавал идеям «абстрактного гуманизма». В противном случае спокойно бы удалился от дел, любых и всяких, как старцы – в скит, роль которого великолепно могла бы исполнить Валгалла.

Так и там не удалось сохранить белизну и пушистость. Из танка стреляли, базу аггров, лично незнакомых, громили, целую цивилизацию, можно сказать, ликвидировали, не слишком вникая в рассуждения об исторической правде и справедливости. Правильно говорил некий военный мыслитель: «Твои враги выбраны не тобой, а для тебя». Шульгина, если отвлечься от текущего момента, иногда удивляло, как оно так получилось – в одной компании росли, лет с пятнадцати неразлучны были, а морально-политические взгляды получились разными. Шульгину почти посторонний Берестин, с которым познакомились недавно и при странных обстоятельствах, временами оказывался гораздо ближе, чем Новиков, а тем более – Левашов.

Значит, согласимся на Берию, просто постараемся в пределах своих возможностей держать его в допустимых рамках, руководствуясь бессмертным принципом Козьмы Пруткова: «Каждый человек необходимо приносит пользу, будучи употреблен на своем месте». И Сашка знал уже, как именно его следует употребить.

Заковского же, похоже, данная кандидатура не слишком вдохновила. Знать он его знал, не мог не знать. И как бывшего сотрудника, и как секретаря ЗакЦК.[31]31
  Закавказский Центральный Комитет ВКП(б), руководивший компартиями Грузии, Армении и Азербайджана.


[Закрыть] Перемещение столь значительного партаппаратчика всего лишь в замнаркомы воспринимал по-своему. Правильно воспринимал. Но разве поспоришь, если и сам еще не утвержден? Только и осталось сказать:

– Будем работать, товарищ Сталин. Организатор нужен. Одна только проблема ГУЛАГа – непочатый край. Если там дело правильно поставить…

– Вот и хорошо, товарищ Заковский. Значит, будем считать, что все вынесенные в повестку дня вопросы мы благополучно разрешили. С этого момента ни слова о делах. Давайте, я вам лучше расскажу, как мы с Камо Тифлисское казначейство брали. Увлекательнейшая история. Как вспомню – до сих пор мороз по коже. А ведь все получилось наилучшим образом…

Глава восьмая

После «тайной вечери» в сверхузком кругу (даже Лихарев был к столу не допущен, что могло быть как признаком некоторого охлаждения вождя к своему верному порученцу, так и желанием Сталина поговорить с новыми соратниками действительно с глазу на глаз) Шульгин был склонен считать, что первая стадия операции проведена и завершена успешно.

Нет, само собой, полной уверенности у него не было, однако элементарный опыт и знание истории подсказывали, что до сих пор Сталин чересчур резко своих решений не менял. Даже обреченным на заклание персонам давалось какое-то время, обычно в виде перемещения на другую должность, «вверх», «вниз» или «вбок». И за этот срок скорее всего судьбы и решались. Человек незаметным и непонятным для него образом ставился в некую «тест-ситуацию», режиссура которой принадлежала исключительно Хозяину, и то, как проверяемый себя показывал в «предложенных обстоятельствах», определяло окончательно, будет ли большой палец принцепса[32]32
  Принцепс – древнеримский император, который, являясь единодержавным правителем, формально сохранял республиканские учреждения, а сам считался только первым среди сенаторов (I век до н. э.).


[Закрыть] поднят вверх или опрокинут вниз.

Сашка ощутил себя в роли персонажа рассказа Шекли, которому для спасения требовалось только одно – «не политурить». Только что это означает, он выяснить не успел. Ну, сейчас несколько другое положение, там речь шла о защите от существ сверхъестественных, а здесь следует опасаться всего лишь пожилого человека, пусть и всевластного, но будущую историю и свою собственную судьбу знающего недостаточно.

Лихарев, судя по всему, в своей основной ипостаси тоже заинтересован в благополучии Григория Петровича, значит, как нибудь да остережет в случае настоящей опасности, если, разумеется, не получит иной команды.

Когда возвращались обратно, в третьем часу ночи, Заковский несколько раз предлагал заехать к нему домой или в другое надежное место, посидеть по-хорошему, обменяться мнениями, вообще снять напряжение, которого уж очень много накопилось, но Шульгин отказался. Не только потому, что опасался сталинского недовольства несанкционированным продолжением вечера (а тот, кстати, на самом деле не любил, чтобы соратники близко общались помимо него), просто ему хотелось побыть одному. Мало ли чем завтра придется заниматься.

На Столешников к Валентину он идти тоже не захотел, попросил забросить его домой, на Земляной Вал. По-человечески и в рассуждении политической маскировки самое правильное решение.

Постелил себе на тахте в гостиной. Не был он подвержен интеллигентским предрассудкам, а все же в кабинете, где не так давно лежала под ковром куча трупов, ночевать по-прежнему не хотелось.

Ветер завывал за полуоткрытой форточкой, шевелил портьеры. От близкого Курского вокзала доносилось постукивание вагонных колес и свистки маневровых паровозов. Он включил приемник, подождал, пока нагреются лампы и замигает зеленый глазок, нашел европейскую станцию, чисто передающую джаз, лег, подоткнув с боков тонкое верблюжье одеяло.

Теперь можно чайку с лимоном отхлебнуть и покурить не торопясь. Здесь наверняка никто его не потревожит. Не потому, что снаряд два раза в одну воронку не попадает (еще как!), а просто помещение достаточно надежное, на открытый штурм никто не решится, НКВД в том числе, даже если там по-прежнему кое-кому нарком Шестаков как кость в горле.

Что же касается «третьей силы»…

С Буданцевым, сходившим по его просьбе посмотреть на место покушения, они поговорили поздней ночью, по «столешниковской» телефонной линии, не имеющей ничего общего с нормальной городской, отчего можно было не стесняться в выражениях и подробностях.

Даже через провода и мембраны ощущалось, что сыщик если не напуган, то возбужден не по-хорошему.

– Никак не связываю одно с другим, Григорий Петрович, но любая прикосновенность к вашим делам сопровождается такими непонятками… Лучше б мне вправду было остаться в прежнем качестве.

– Увы, не в нашей воле, Иван Афанасьевич, бывшее сделать не бывшим, – успокоил его Шульгин цитатой из древнего классика. – Давайте поконкретнее…

…Проникнуть к месту происшествия старому сыщику труда не составило. Муровское удостоверение позволило пройти мимо выставленных с обеих сторон проходного двора постовых беспрепятственно. Там уже работали коллеги, и Буданцев маскировался в тени, пока не убедился, что ребят из его бригады здесь нет. Приехали опера из третьей, знакомые, конечно, но понятия не имевшие о перипетиях последних дней. Тогда подошел.

– О, Иван, а ты чего здесь? – удивился, увидев его, старший уполномоченный Дискин.

– Не поверишь, просто мимо шел, смотрю – машина наша, и народец в подворотне толпится… Опять мокрое?

– А то нас на другие вызывают. Присоединишься?

– Упаси бог. От своих не знаю куда деваться. Я лучше побегу. Кого тут? – Он кивнул в сторону двух оперов и эксперта, при свете фонарей осматривающих протоптанные дорожки и нетронутый снег между ними.

Дискин поманил его рукой, включил свой фонарик.

Рядом с проломом в заборе, отделяющем этот двор от соседнего, валялись (иначе не скажешь) два трупа в нелепых позах. Да этим-то не удивишь, настоящие свежие покойники на месте происшествия выглядят совсем не так, как в гробу или в кино. Дело в другом – были они явно «не отсюда». Не из социалистической Москвы начала третьей пятилетки, а будто из буйных двадцатых, тамбовских или махновских. Неопрятно бородатые, одеты в бекеши или казакины, юфтевые домодельные сапоги. У одного пулей разбит лоб и черная кровь лаково залила щеку, второй лежит ничком, вокруг выходного отверстия ниже лопаток торчат клочья ваты. Длинно вытянутая рука касается приклада винтовочного обреза.

– Ну, здорово… – протянул Буданцев. – Из лагерей беглые, что ли? Так как же они через всю Москву сюда добрались? И кто их? Из чего? Почему?

– Ты, Ваня, в прокуроры собрался? Ах, нет? Тогда кончай ваньку валять. А то смотри, брякну сегодня Плескачеву, что ты этим делом сильно интересуешься, он его тебе и перекинет…

Это было шуткой, конечно, но Буданцев почувствовал, что уже наговорил лишнего. В памяти товарища этот разговор застрянет, а потом где-то и всплывет. И пошла писать губерния…

– Брякни, брякни. У меня тоже есть чего тебе подкинуть. Баш на баш. Хочешь – «брюсовское» отдам. В обмен на это?

Оба рассмеялись одновременно, хлопнули ладонью о ладонь. Закурили. Вроде стер Буданцев у коллеги повод специально запомнить проявленный интерес, а то и вообще факт встречи. Сейчас у него такая запарка пойдет, да на фоне прочих вчерашних и завтрашних дел и пересечений…

– А бахнул их уж не знаю кто, но мастак, мастак. Тут же все как на ладони, – продолжил Дискин, слегка рисуясь своей проницательностью. – Они вот тут сидели, ждали. Он по тропинке шел. Они начали, он ответил. На снегу все нарисовано. Как в тире положил и дальше пошел…

Их прервал эксперт, тоже знакомый, опытный сотрудник, проработавший в должности лет десять, если не больше:

– Товарищ старший уполномоченный, прошу прощения, но творится что-то совсем странное. – Голос его ощутимо подрагивал.

– Что еще странного может случиться, если трупы – вот они и других пока не предвидится?

– О трупах и речь, Иосиф Наумович. Они гниют…

– Удивил. Небось не святые мощи.

– Они БЫСТРО гниют, на глазах разлагаются, кости уже показались…

– Да ты что? Свеженькие, часа не прошло, и на морозе?

– Сами посмотрите.

Подошли, посмотрели. От увиденного Буданцева замутило. Была у него такая слабость – не выносил лежалых покойников. Отчего в эксгумациях старался участия не принимать, а тут как раз тот самый случай. Будто в лесу из-под кучи валежника их достали, по весне, а убили и спрятали прошлой осенью. Не для слабонервных картина.

– Вообще такие случаи известны, – продолжал эксперт, – например, при отравлении некоторыми ядами распад начинается немедленно после смерти, так откуда ж здесь яды? Чистый огнестрел…

– Ладно, ребята, вы разбирайтесь, а я побежал, некогда. На днях загляну, расскажете, что накопали…

На душе было, попросту говоря, погано.

Стоило лишь в уме, прощаясь с наркомом, подумать о чертовщине, как она проявила себя незамедлительно и вызывающе наглядно.

Повинуясь почти забытому с детства чувству, сыщик свернул по Сретенке налево, дошел до маленькой, по-прежнему действующей, несмотря на все богоборческое двадцатилетие, церквушки. Поздним вечером там не было ни одного человека, только в полумраке горели лампадки перед несколькими иконами, лики которых были почти неразличимы.

Вид у Буданцева был самый затрапезный, никак не намекающий на его положение и должность. Зажав цигейковую шапку под мышкой, он несколько раз перекрестился, привычно осматривая пространство вокруг, почти не поворачивая головы.

«Свечку бы поставить, – подумал он, – так где ее взять?»

Откуда-то сбоку, из маленькой двери вдруг появился священник, удивительно похожий на самого Буданцева, только в облачении и с бородкой.

– Озабочены чем, сын мой? Поделитесь, вдруг и полегчает. Где ж еще теперь духовной опоры искать? Последние времена наступают. – Голос священника был тих, но в сжатом сводами объеме храма звучал отчетливо.

– Не знаю, чем делиться, отец. Сомнение духа меня к вам привело. Не собирался и не мыслил, ноги сами дорогу нашли. Свечу хочу поставить…

– Во здравие, за упокой?

– Знать бы! Все ж таки во здравие, наверное. И во избавление от лукавого… Самую большую, что у вас есть.

Буданцев вытащил из кармана столько денег, сколько попалось. Наверное, для священника сумма показалась немыслимой. По тем-то временам.

– Настолько грешен, сын мой? – спросил он. – Так мы не католики, индульгенций не продаем. Молитвой и покаянием только спастись можно.

– Не в том дело, батюшка, не в том дело. Грехи мои мелкие, как у каждого, кто здесь и сейчас живет. Нечистая сила вокруг меня закружилась. С детских лет слышал, но всегда за сказки принимал, а сейчас – страшно стало. По-настоящему…

От исповеди и прочих ритуалов сыщик, естественно, уклонился и фактов никаких отцу Сергию не изложил, но свечки, куда было указано, поставил. И книжечку с молитвами на подходящий случай получил, и с собой прихватил две толстых восковых свечи, специально благословленных.

Из церкви Иван Афанасьевич вышел удивительным для него самого образом умиротворенным. Что там дальше будет – не нам знать, но выше той инстанции, к которой он только что обратился, все равно нет.

Само собой, в разговоре с Шестаковым Буданцев передал только голую конкретику, а о посещении церкви и о том, что до утра не спал, глядя на трепещущие огоньки свечей, умолчал. Но Шульгину хватило и той эмоциональной волны, что дошла до него по телефонному проводу.

Откуда пришли те «махновцы» или «дезертиры», что в него так неграмотно стреляли, особого значения не имело. По-прежнему методика оставалась той же самой – умное или не слишком использование чисто человеческих сил и способностей. Галактические силы могли наступить на него сапогом, как на букашку, спалить лазерным лучом, в любом нужном направлении изменить психику, действительно загнать в мезозой или с комфортом отвезти в некогда обещанную столицу «Ста миров». Но если они предпочитают стрелять в спину из обреза, не имеющего даже мушки, – отлично! Тут мы играем на одном поле.

Загадкой оставались фигуранты покушения. Что за нелепая театральщина? Хотя это могло быть и тонким расчетом, только не входящим в круг его понимания. А то и на самом деле – выдернули мужиков из двадцать второго, скажем, года, из повстанческого отряда или банды дезертиров, посулили им что-то, «поставили на номер», как на охоте… Нет ли тут какой-то связи с деятельностью его двойника в тех самых годах? Перемыкание кабеля…

А вот факт стремительного распада убитых его не слишком заинтересовал. Эксперт прав. Наверное, есть у кого-то специальная методика устранения наемных убийц и сокрытия следов. Удайся им Шестакова пристрелить, сбежали бы они на свою «малину» или в подвал какой-нибудь, а к утру остались бы «рожки да ножки» в буквальном смысле. И концы в воду.

Но, как он уже раньше подумал, сюда и сегодня точно никто больше не придет.

О «боковом времени» и тамошних некробионтах он не вспомнил. Не перешло отчего-то к нему это шульгинское знание.

Оттого, что сейчас он находился в квартире, принадлежавшей наркому, пользовался его вещами, курил его папиросы, сама собой активизировалась и чужая память. Да и какие-то тормоза отпустились, державшие другую личность в заданной позиции. Вспомнилась вдруг семья, оставленная на глухом кордоне. Ничего плохого им там не грозит, Власьев – надежный защитник, и дом крепкий, продовольствия достаточно, дров, само собой. Куда спокойнее Зое с детьми там побыть еще хоть неделю-другую или месяц, пока здесь все прояснится. А все ж таки сосала душу тоска-тревога. Лишнее в его положении чувство, а вот поди ж ты…

Хоть прямо завтра садись и езжай за ними. Шестаков, наверное, так бы и сделал, а Шульгину лишняя обуза совсем ни к чему. Не видел он себя в роли отца чужого семейства, да еще при нынешнем раскладе. И пришлось почти силой задавить пробившуюся наружу постороннюю эмоцию. Одновременно Сашке подумалось: не напрасно ли он это делает? Лишний раз обижает человека, и без того лишенного личной свободы и права на самостоятельность. Не аукнется ли это в самый неподходящий момент непредсказуемым сегодня срывом, который бог знает чем может закончиться.

Настроение испортилось.

Попробовал заснуть – не получилось. Даже с помощью испытанных не раз приемов. Оставалось смотреть в высокий потолок с блеклыми отражениями света уличных фонарей и сортировать косяком идущие мысли, важные и не очень. Раз он уже начал создавать собственную сеть единомышленников и помощников «втемную», должно в ней найтись место и для Власьева, человека с незаурядными способностями, только вот настроен чересчур радикально – на борьбу с советской властью во всех ее ипостасях и проявлениях. С идеей мягкой трансформации режима он вряд ли согласится, значит, нужно ему подыскивать соответствующее настрою занятие. Что ли за границу его действительно направить, по линии Заковского, для работы с белой эмиграцией? Идеально было бы и Зою с ним, да вот только сложно будет ее отъезд замотивировать. Впрочем, это не срочно, успеет еще обдумать варианты.

Все же он понемногу начал задремывать, мысли потеряли ясность и конкретность, зато приобрели эмоционально окрашенную всеохватность. Не такую, конечно, как при проникновении в Гиперсеть, но позволяющую словно бы посторонним взглядом рассмотреть солидный кусок собственной жизни, да еще и под разными ракурсами.

Что ни говори, в уникальности ей не откажешь. Если бы раньше, хоть за неделю, хоть за сутки до того, как все началось всерьез, кто-то попробовал предсказать ему будущую судьбу, ни за что бы не поверил. При том, что и первое «взрослое» десятилетие его жизни обычным для человека его поколения не назовешь. На войну, правда, не попал и подобно Джеку Лондону по островам южных морей не странствовал, но и другого-прочего иным знакомым и коллегам хватило бы до конца дней.

И позже, после начала «аггрианской эпопеи», при всей необычности случившегося со всеми ними, ТАК не случалось ни с кем.

«Вариант Валгалла», примечательный сам по себе, в расчет не берем, там у них судьба была общая на всех. Отдельная началась позже.

Новиков с Берестиным побывали в личностях Сталина и Маркова, однако им было не в пример легче. При капитальной подстраховке со стороны Антона, под постоянным наблюдением и почти гарантированной возможностью немедленного возвращения. Воронцов сходил в сорок первый целых два раза, но в своем собственном теле и на «коротком поводке», с риском для жизни, но не чрезмерным. А так, как Шульгин, не пробовал еще никто.

Первый раз он влип капитально в Лондоне, в гостях у Сильвии. Что повлекло за собой сталинскую Москву, потом провал в «глубокий минус» до Рождества Христова. И особых шансов возвратиться тогда у него не просматривалось, поскольку о том, что Сильвия с ним сделала, не знал даже Антон. Так что выбрался он исключительно благодаря собственным способностям, причем довольно быстро и с победой. После чего продолжил существование как ни в чем не бывало, покрыв себя славой на полях Гражданской войны и в последующих игрищах и интригах.

Одновременно продолжил эфемерное существование, глубоко запечатанный в мозгу и теле Шестакова, о чем даже Сильвия понятия не имела. Этакое удвоение сущностей, при том, что «основная личность» находилась «на месте» и жила своей собственной жизнью. Выяснилось это совершенно невероятным способом, напоминающим кульминацию «Фантастической саги» Гаррисона: из восемьдесят четвертого через двадцать первый, при помощи письма, отправленного за семнадцать лет до того, как начало происходить то, что длится и сейчас, вдобавок – из другой реальности.

Теперь так вообще творится нечто не укладывающееся в рамки «нормальных», ставших привычными парадоксов. Прожив бессознательно, но весьма активно больше недели в теле Шестакова, он вновь на краткий миг якобы воссоединился с базовой личностью и одновременно остался здесь. Попросту выражаясь, оказался «един в трех лицах», подобно сами знаете кому, но без его специфических способностей.

Главное, даже себе самому он не мог внятно объяснить – зачем? Зачем, находясь в сравнительно здравом уме, предложил Антону явно безумное решение: остаться в должности наркома? Эта идея даже многоопытного и хитромудрого «тайного посла» удивила. Нет, потом он схватился за нее с энтузиазмом, но поначалу воспринял с недоумением, что может свидетельствовать о его искренности и непричастности.

Сильвия тоже ничего коварного не замышляла, раз сама известила «Шестакова» о его истинной роли и сущности, дала рекомендации и формулу возвращения домой.

Остаются два почти равновероятных объяснения.

Первое – личный авантюризм, наложившийся на кратковременное расстройство психики. Самопроизвольно возникшая копия его матрицы оказалась дефектной, хоть несколько нейронов перемкнуло не по схеме, плюс скачки нервного напряжения, вот вам и реактивный психоз.

Понятное дело, говорить всерьез о внезапно осознанном долге перед человечеством, желании разрушить коварные планы аггров, а может, и форзейлей, изменить, к общему благу, катящуюся в пропасть новой мировой бойни историю человечества, гуманизировать сталинскую политику – смешно. Ничего ты не изменишь, как ни старайся. Новиков с Берестиным уже попытались. Все будет так, как должно быть, даже если будет иначе.

Второе – внезапно охватившее его чувство страха перед возвращением, мысль о том, что, воссоединившись, он перестанет существовать в качестве нынешней самостоятельной личности, могла оказать свое влияние. Куда проще оставить все, как есть, нежели очертя голову кинуться «вперед» (или «назад»), рискуя развоплощением.

Только ведь подобная осторожность совсем не в его «настоящем» характере. Похоже на наведенную эмоцию. Опять же – кем? Здешней Сильвией, Дайяной, Антоном, пусть даже Лихаревым? Вряд ли. Если кто и способен на такое, так единственно Держатели.

Сходится. Переброс на Валгаллу и обратно в физическом облике, кратковременное совмещение с самим собой и «расстыковка» под силу только им, насколько известно. Причем знание о самом факте наличия Игроков получено им совсем недавно, и снова от себя же самого. Раз ему оставлена такая информация, значит, входит в условия? Что за гамбит?

И тут же он подумал – не так все очевидно. Вдруг здесь и проявилось то самое качество «кандидата»? «Они» хотели сыграть втемную, а он подсмотрел прикуп.

И, значит, что? Господин Шульгин получил возможность, о которой партнеры пока не подозревают. Значит, на том уровне, который доступен их восприятию, он должен блефовать. Причем так, чтобы поверить самому и внушить всем окружающим убеждение в том, что остался здесь из чистого авантюризма? Отчего бы и нет? История знает не один подобный случай.

Тяготился Сашка негласным, но для него ощутимым лидерством Новикова? Да, безусловно. И как же здорово будет потом деликатно ткнуть друга носом – ты вот в роли самого Сталина не так уж преуспел, а я сделал его со стороны, на голой технике.

Не видел особых перспектив в жизни в Замке, еще не зная, какие приключения ждут его и всех остальных после Исхода? Да, конечно.

Почувствовал вкус к самостоятельности, поиграв в роли Шестакова с Лихаревым и самим Сталиным? Тоже так. Отчего бы не попробовать себя в амплуа кукловода мировой закулисы?

А, может быть, его вдобавок увлекла возможность продолжить интересную связь с Зоей, женой наркома? Это, пожалуй, вряд ли, хотя полностью такой вариант тоже нельзя исключить.

Короче, доводов и поводов набиралось достаточно. Никак не меньше, чем у благополучных людей XIX века, вдруг бросавших налаженный быт и отправлявшихся искать истоки Нила, Антарктиду или изучать образ жизни туземцев Соломоновых островов.

Человек ты, одним словом, или тварь дрожащая?

С таким примерно настроением Александр Иванович Шульгин, он же Григорий Петрович Шестаков, проснулся поздним утром, не совсем понимая, что успел обдумать еще наяву, а что уже и приснилось, все-таки часов шесть он провел в постели, совершенно не заметив границы, разделившей то и другое.

Принял душ, сделал зарядку, почти невыносимую для тела наркома, хотя оно за последнее время здорово посвежело и избавилось от номенклатурного жирка. Но сейчас Сашка решил довести полученный во временное пользование организм до физического уровня своих тридцати двух, когда считал себя на пике тренированности и эффективности.

Сто раз отжаться от пола получилось, столько же присесть с дубовым креслом за спиной, а потом он понял, что можно и надорваться. И так он терзал реципиента целую неделю невозможными нагрузками, физическими и нравственными. Как еще до инфаркта не довел.

Надо бы и поберечь, а то ведь выйдет, словно с «Запорожцем», на который поставили движок от «Феррари».

И что же теперь делать? Законные сутки для отдыха у него есть. Отдых, конечно, понятие относительное. Люди нашей профессии никогда не отдыхают, сменил слегка род занятий – и уже хорошо.

Потому – продолжить прогулки по Москве невредно. Пешком. В целях рекогносцировки и привязки прежних знаний к местности. Шестаков-то о ней самое отдаленное представление имеет, о той, что располагается за пределами нескольких подходящих для проезда служебного «ЗИСа» улиц. Сам он (в роли другого Шульгина) успел изучить Москву двадцатых, назубок знал город с середины шестидесятых, а теперь предстояло все это соотнести с тем, что имелось в наличии. В эпоху осуществления грандиозного плана «сталинской реконструкции». Слава богу, что три дня назад пришлось носиться на «трофейной» машине по хорошо знакомому, сохранившемуся в неприкосновенности и в семидесятые годы району. Вот и натянул нос местным энкаведешникам, как прошлый раз переиграл аггров, гнавшихся за ним на «Мерседесе». Так это просто повезло. Если бы его отжали, к примеру, в Зарядье или за Таганку, там бы он вряд ли так сориентировался.

В целях соблюдения пиетета он позвонил Лихареву. Доложил, что с ним все в порядке, осведомился, не было ли каких значимых замечаний вождя после их отъезда. Валентин ответил подчеркнуто радостным голосом. Мол, все прошло прямо великолепно, и товарищ Сталин ушел отдыхать крайне довольным, несколько раз повторил, что только с такими людьми и нужно работать. Так что, Григорий Петрович, куем железо…

– Куйте, Валентин, куйте. А также и пилите…

– Это вы о чем?

– Это о романе «Золотой теленок». Я вам прямо сейчас не нужен?

Хорошо вовремя поставить человека на место.

– Похоже, что нет. Завтра с утра, наверное, следует быть наготове. А вы где сейчас?

– Будто вы не знаете. У себя на квартире. А Заковский где?

– Наверное, тоже дома. Еще не звонил.

– Вот и вы не звоните. Дай человеку опомниться и в себя прийти. Ему небось больше нашего пережить пришлось. Я сейчас по городу погуляю, потом позвоню или сразу зайду. Есть возражения?

– Да о чем вы…

– Значит, так и сделаем.

– Может, вам машину подать?

– Пока не надо.

Интересный разговор получился. Сначала Сашка думал, что переигрывает, допускает излишнюю развязность, присущую скорее Шульгину, даже может этим себя выдать, а потом, по ходу, сообразил, что здесь так и надо. На самом деле, с порога расстрельной камеры советский номенклатурный работник подскочил черт знает насколько выше исходного положения. С вождем ужинал, государственные проблемы обсуждал, намек получил на высокое продвижение. Как раз агент Шульгин должен был держаться скромно, маскируясь, а Шестакову только так себя и вести. Хам ведь он, раз добровольно пошел на службу к большевикам, в лучшем случае – эстет-хам, если учесть происхождение, образование и царскую службу.

Двери ногами открывать, порученцам или проигравшим место их законное с нужной степенью пренебрежения показывать. Никто ты теперь для меня, инженер Лихарев, и звать тебя никак. Если я только что Ежова свалил, Ворошилова, Молотова приткнул. А про вашу резидентскую сущность и истинное положение я не знаю и знать не могу.

В итоге правильно поговорили. Себя обосновал и товарища на положенное место поставил. Так ему и надо.

Оделся, неторопливо спустился по парадной лестнице, с интересом ожидая, не встретится ли кто-нибудь из соседей. Хотелось на реакцию посмотреть. Но увы, не встретился никто.

На улице по-прежнему мела поземка по непривычно свободным от потока автомобилей и пешеходов улицам. Разгар дня казался сумерками из-за набежавших с северо-востока многослойных туч, извергавших сухой и мелкий снег.

Через проходные дворы, бесчисленными глухими переулками, в том числе и пресловутым Кривоколенным, где располагался его наркомат и где он испытал себя в роли грабителя сейфов, по Мясницкой, через Лубянку и по Охотному ряду Шульгин спустился до Манежной.

Воспоминания насчет боев двадцать первого и двадцать четвертого года именно на этих площадях и улицах у него имелись. Как он принимал активнейшее участие в безумной (или аморальной) операции по установлению в РСФСР марионеточного троцкистского режима, а еще потом – подавлению попытки англо-большевистского контрпереворота.

Но происходило это не с ним. Как в хорошо снятом и оттого запомнившемся кино, вроде «Чапаева». Тем более что и не происходило здесь ничего такого, раз шел он все-таки по настоящей сталинской Москве тридцать восьмого года, явно расположенной на Главной исторической последовательности (или ее органолептически неразличимой копии), совершенно достоверной, где еще не успели проявиться начавшиеся несколько дней назад очередные изменения реальности.