Текст книги "Дорогой Эван Хансен"

Честно говоря, я не считаю, будто он на такое способен. На самом-то деле – он не жестокий парень. Правда, он ударил меня вчера за ланчем, но это было просто недоразумение, как и в случае с моим письмом. Но опять же, люди всегда думают о чем-то чудовищном до того, как оно случится. А потом говорят: О, у меня было такое предчувствие. Откуда мне знать, на что способен другой человек? Я до сих пор понятия не имею, на что способен я. И часто удивляю сам себя.

В девятом классе мы с Коннором учились вместе. Помню, он много плакал. И я не знал почему. Но не удивлялся, когда он начинал это дело. Все это было давным-давно, и Коннор изменился. Может, следует отыскать его и поговорить с ним. Он непредсказуем, но не невменяем. Я так считаю. Если я объясню, что это за письмо, вдруг он согласится оставить все в тайне.

Смотрю на часы за баскетбольной корзиной. Школьный день практически подошел к концу, а самое худшее – еще впереди. Но, может, на этот раз я действительно должен внять совету доктора Шермана и выбрать оптимизм. Коннор мог сунуть мое письмо в мусорку сразу, как прочитал его. Почему я вообще считаю, будто ему есть до меня дело? Существует вероятность, что он где-то курит траву и совсем забыл о моем существовании.

И это звучит очень славно. Только вот не объясняет одну вещь: где Зо?

Очевидно (возможно), дело было так: Коннор показал ей письмо и убедил ее, что я – гадкий сталкер, и они поехали в суд, чтобы запретить мне подходить к ней ближе, чем на определенное расстояние. Они думают, я представляю угрозу. Я! Смех, да и только.

Если все обстоит иначе, то все равно ситуация не сулит ничего хорошего. Когда звенит последний звонок, я игнорирую автобус и иду домой пешком, пытаясь прогнать из головы все ужасы. И не помню, как добираюсь до дома.

* * *

Следующий день проходит почти так же, но хуже в том отношении, что мои страхи накапливаются. Коннора Мерфи по-прежнему нигде не видно. Иногда мне кажется, что он все же явится в школу и уничтожит меня своим безразличием, а в другие моменты я проникаюсь уверенностью в том, что сам раздул историю с письмом до немыслимых размеров. Весь день то наступает конец света, то жизнь продолжается.

Я снова дома, и ни один из моих привычных способов бегства от реальности не работает. Обычно я смотрю множество фильмов. В идеале документальных – об одиночках, маргиналах, первооткрывателях. Подайте мне культовых персонажей, загадочных исторических деятелей, почивших музыкантов. Мне нужны люди с редкими заболеваниями и необычными способностями. Я хочу смотреть на человека, которого не понимали при жизни и осознали, что он был гением, лишь по прошествии какого-то времени. Один из моих любимых документальных фильмов посвящен няне по имени Вивиан Майер: она была величайшей фотохудожницей, но узнали об этом только после ее смерти.

Сегодня я попытался посмотреть кино об Эдварде Сноудене, сделавшем служебное разоблачение, из-за чего ему пришлось покинуть Соединенные Штаты и попросить политического убежища за рубежом. Но я смотрел на этого парня, живущего в постоянном страхе, и мне становилось хуже.

Если бы только я мог с кем-нибудь поговорить. Я пребывал наедине со своими мыслями уже целых два дня. От доктора Шермана не дождешься ничего хорошего, и даже если бы мама вдруг оказалась дома, я не стал бы доверяться ей. Я мысленно прошелся по (очень короткому) списку людей, к которым мог бы обратиться в случае необходимости. И остановился на одном только имени. Джаред Клайнман может смеяться над Холокостом, но его положительная сторона заключается в том, что тебе, по крайней мере, не приходится гадать о его чувствах. Мне не повредит доза его нефильтрованной честности. Я написал ему и объяснил, что произошло у нас с Коннором.

Письмо самому себе?

Что за дерьмо?

Имеет отношение к сексу?

Никакого секса.

Это было домашнее задание.

По какому предмету?

По дополнительному.

А я-то тут при чем?

Я не знаю, с кем еще поговорить.

Ты – мой единственный друг семьи.

О боже.

Не знаю, что делать.

Он украл мое письмо

И два дня не появляется в школе.

Это дурное предзнаменование для тебя.

И Зо тоже.

???

Что он собирается сделать с письмом?

Кто его знает?

Коннор – совершенно безбашенный.

Помнишь второй класс?

Он швырнул принтер в миссис Г.

Потому что его не поставили первым в шеренге.

Я забыл об этом.

Не хочу, чтобы он показывал

кому-нибудь письмо.

Думаешь, покажет?

Он разрушит твою жизнь с его помощью.

Я бы обязательно это сделал.

Да, если подумать, я, наверно, все-таки предпочитаю фильтрованную честность.

Перед тем как Коннор прочитал мое письмо, у нас с ним был вполне корректный разговор. Казалось, он огорчен тем, что толкнул меня днем раньше. Я хочу сказать, он не обязан был подходить ко мне и отдавать письмо. Или писать свое имя на гипсе. Все было в общем-то классно.

На экране появляется фотография, присланная Джаредом: роскошная, тощая, как бритва, девица прислонилась к кирпичной стене, на один глаз падают растрепанные ветром волосы, она вызывающе смотрит прямо в объектив.

Кто это?

Израильская цыпочка, о которой я тебе говорил.

Я с ней замутил.

Единственный раз я видел, чтобы девушка так придерживала край юбки, на рекламе одежды. Он, должно быть, взял это фото из какого-то каталога или еще откуда.

Красивая. Почти как модель.

Да, она подрабатывает моделью.

Определенно лучше, чем все лето

тусоваться с деревьями.

Кому придет в голову быть лесником?

Стажером лесника.

Еще хуже.

Мне предложила это школьный психолог. Ну, мы с ней в прошлом году разрабатывали план моего поступления в колледж, и она дала мне список летних занятий, которые будут хорошо смотреться в заявлении. И вообще, стажер лесника – это, как я решил, единственное подходящее для меня дело.

Когда я рассказал об этом доктору Шерману, он отреагировал не так, как я надеялся. Его обеспокоило, что я возьмусь за старое – буду убегать от мира вместо того, чтобы вливаться в него. Я признался, что одна из причин, по которой я остановился на таком занятии, – возможность быть наедине с природой. В итоге оказалось, работа заключается не только в этом, но доктор Шерман был прав. Лето вне моей обычной жизни способствовало стрессовому состоянию, наступившему, когда мне пришлось вернуться к ней. К середине августа я начал впадать в панику из-за того, что лето кончается и близится новый учебный год.

Я понял также, что если я избегаю людей, то моя тревога не становится слабее. В лесу мне опять-таки приходилось жить с самим собой.

Захлопываю ноутбук и снова вижу имя Коннора на гипсе. Он издевается надо мной издалека. Пытаюсь соскрести буквы с гипса ногтями. Совершенно бесполезное занятие.

Подхожу к окну. На улице совсем темно. Большей частью я всегда предпочитаю дню ночь. Ночью хорошо укрыться у себя в доме. Днем же люди ожидают, что ты выберешься из него и будешь слоняться по разным местам. Тебя также может расстраивать то, что ты столько времени проводишь в помещении.

Но сейчас, когда я смотрю в темноту, мне неспокойно. Я замечаю какие-то непонятные очертания. Что это?

То, что я поначалу принял за куст, теперь напоминает фигуру. Она просто стоит и вроде как смотрит через окно прямо на меня. Выключаю лампу, чтобы разглядеть ее получше, но когда с колотящимся сердцем снова поворачиваюсь к окну, фигуры, если я видел именно ее, там больше нет. Совершенно исчезла из виду.

Глава 5

На следующее утро на уроке углубленного английского, когда миссис Кичек выпаливает на одном дыхании образы, персонажи и темы, которые, как она хочет, мы нашли бы в «Писце Бартлби», по громкоговорителю звучит объявление. Все немедленно поворачиваются и смотрят на меня.

Я почти на пределе, гораздо в большей степени на пределе, чем обычно, потому что вот уже третий день подряд мое письмо не у меня, оно не просочилось в интернет, а человек, укравший его, не показывается в школе. Я бы назвал свое состояние режимом абсолютной паники, но на самом деле не уверен, что когда-либо испытывал такой ее уровень. Он почти сопровождается галлюцинациями.

Даже миссис Кичек смотрит на меня. Проходит несколько секунд, прежде чем я внезапно понимаю, почему оказался в центре внимания всего класса: по громкоговорителю прозвучало мое имя.

Мое? Эвана Хансена? Я не из тех учеников, кого вызывают в кабинет директора. Разве это происходит не с хулиганами, школьными клоунами и раздолбаями? С людьми, чьи поступки сказываются на других? Я никого не трогаю. Я не существую.

– Эван? – говорит миссис Кичек, подтверждая, что да, со слухом у меня все в порядке. – Директор хочет тебя видеть. Срочно.

Моя неуклюжесть прямо пропорциональна числу взирающих на меня людей. Под взглядами двадцати пяти пар глаз выдвигаю свой стул, ударяя им по столу позади меня, вываливаю содержимое незастегнутого рюкзака на пол и чуть не спотыкаюсь о чью-то ногу, шагая по проходу.

Иду по пустым коридорам в главный офис, и мой мозг прокручивает слайд-шоу наихудших вариантов развития событий. Все те же образ, персонаж и тема будто мелькают у меня перед глазами: письмо, Коннор, стыд. За три года я общался с директором всего раз. Когда я учился в десятом классе, то занял третье место в каком-то дурацком конкурсе рассказов, и мистер Ховард вручил мне награду на одном из общих собраний. Содержанием моей истории была поездка с папой на рыбалку в детстве и являлась, в сущности, жалким плагиатом на «Биг-Ривер» Хемингуэя. Не будет ничего удивительного, если мистер Ховард не вспомнит тот день, потому что на самом-то деле рассказ нельзя назвать незабываемым, а третье место – то же самое, что поражение. Но почему он хочет видеть меня сегодня?

Добравшись до его кабинета, пытаюсь вытереть ладони о рубашку, но суше они не становятся. Называю свое имя секретарше, и она показывает на открытую дверь позади себя. Мелкими шажками вхожу в нее, словно коп, приближающийся к темному углу. Вот только в этом сценарии у меня роль не копа. Коп – директор Ховард, что делает меня преступником. Доктор Шерман говорит, я часто катастрофизирую, и ничего плохого, из представляющегося мне, не произойдет, но вот оно доказательство того, что все мое беспокойство оправданно. Все части одного уравнения – отсутствие Коннора, плюс отсутствие Зо, плюс мое идиотское письмо, плюс вызов к директору – складываются в такой величины унижение и обреченность, какие я не могу исчислить.

Просовываю голову в дверь. Мистера Ховарда я не вижу, но за его столом сидят мужчина и женщина. В комнате нет ничего значительного или официального – я не таким представлял кабинет директора. Но на всех фотографиях – лицо мистера Ховарда, значит, я попал, куда нужно.

Мужчина сидит, согнувшись на стуле, поставив локти на колени, пиджак облегает его полные плечи. Женщина – в оцепенении, ее покрасневшие глаза смотрят на меня, но вряд ли видят.

– Прошу прощения, – говорю я, потому что у меня возникает чувство, будто я прервал разговор. – По громкоговорителю мне велели прийти в кабинет директора.

– Ты Эван, – говорит мужчина. Это не вопрос, но и не утверждение, потому я киваю в знак согласия.

Он садится прямо и наконец смотрит на меня.

– Мистер Ховард вышел. Мы хотим поговорить с тобой наедине.

Он показывает жестом на пустой стул. Приглашает сесть. Я не понимаю, что происходит. Кто эти люди? Они выглядят довольно мрачными для представителей какого-нибудь колледжа. Хотя я не имею ни малейшего понятия, как те должны выглядеть. Просто слышал, что к Трою Монтгомери, звезде нашей футбольной команды, приходили несколько таких представителей. Но он все-таки атлет и явно талантлив, а я – всего-навсего мальчишка, когда-то занявший третье место во второсортном литературном конкурсе. Так кто эти люди и чего они от меня хотят?

Сажусь, хотя голос у меня в голове советует постоять.

Мужчина поправляет галстук, и он оказывается у него между ног.

– Мы – родители Коннора.

Вот оно: худшее, что могло случиться. Ждал я, ждал, и на тебе. Но я до сих пор не знаю, почему родители Коннора Мерфи хотят поговорить со мной. Да еще наедине.

Не могу поверить, что эти двое сотворили Коннора Мерфи. Да к тому же еще и Зо Мерфи. Трудно поверить также, что Коннор и Зо – родственники. Откуда у Зо намек на рыжину в волосах? И почему Коннор такой тощий, раз его отец сложен словно танк? Ведь если посмотреть на моих маму и папу, думаю, сразу станет ясно, что такое сочетание вполне могло произвести на свет кого-то вроде меня.

Мистер Мерфи кладет свою руку на руку жены:

– Начни, солнышко.

– Я буду говорить, как смогу, – резко отвечает она.

Когда я был моложе, то думал, что неудобно смотреть, как твои родители ссорятся. Оказывается, смотреть, как это делают чьи-то еще родители, гораздо труднее. Наверное, я вот-вот узнаю, почему Коннора и Зо не было в школе несколько последних дней. А если их родители хотят рассказать об этом мне, а не кому-то еще, значит, это имеет отношение к письму. Больше нас троих ничего не связывает.

Но интересно, не правда ли, что мистер Мерфи представил себя и жену как родителей Коннора, а не Коннора и Зо. Конечно, они пришли по поводу Коннора. Конечно же. Вопрос в том, что он сейчас делает.

После долгого молчания миссис Мерфи достает что-то из сумочки и вжимает мне в ладонь.

– Это от Коннора. Он наверняка хотел бы, чтобы оно было у тебя.

Даже не глядя, я понимаю, что это такое. Мое письмо – оно наконец-то вернулось ко мне. Но я не могу свободно выдохнуть. Кто знает, какой путь оно проделало, добираясь сюда, и на чьи глаза попалось. Если Коннор «хотел», чтобы оно было у меня, то почему не отдал его сам? Где он?

– Мы никогда прежде не слышали твоего имени, – говорит миссис Мерфи. – Коннор никогда не упоминал о тебе. Но потом мы увидели вот это. «Дорогой Эван Хансен».

Меня, разумеется, смущает, что мистер и миссис Мерфи прочитали мое письмо, но не так, как то, что это сделал Коннор. Или Зо. По-иному. Меня очень интересует, кто еще видел его. И почему оно оказалось в сумочке миссис Мерфи.

– Мы понятия не имели, что вы были друзьями, – говорит мистер Мерфи.

Мне хочется рассмеяться. Если бы эти люди знали, сколько мучений я испытал за последние двое суток с лишним из-за их сына, они, конечно же, не стали бы так нас называть.

– Мы не думали, что у Коннора вообще были друзья, – вздыхает мистер Мерфи.

Вот это более тонкое наблюдение. Коннор – настоящий одиночка. Это наша с ним общая черта.

– Но эта записка… – продолжает мистер Мерфи, – по ней ясно, что вы с Коннором были… по крайней мере для Коннора… Он думал о тебе как…

Он снова замолкает. Я всегда считал, что у меня плоховато с выражением мыслей, но родителям Коннора тоже явно непросто дойти до сути разговора.

Мистер Мерфи показывает на письмо:

– Я хочу сказать, здесь написано: «Дорогой Эван Хансен».

Я рад, что они вернули мне письмо, но не хотел бы говорить о его содержании. Унизительно даже просто сидеть здесь. Может, они разделяют со мной это чувство. Может, поэтому выглядят такими взбудораженными. Как и Зо, им, наверное, приходится все время извиняться за Коннора, и они просто устали от этого.

Наступает момент, когда мне очень хочется выйти отсюда с моим письмом. К несчастью, миссис Мерфи желает сказать что-то еще.

– Давай, Эван. Прочитай его.

Мне это ни к чему. Я помню его наизусть от первого слова до последнего. Я представлял, как оно будет выглядеть на бегущей строке на нашей школе. Или напечатанным в школьной газете. Или нарисованным дымом в голубом небе. Коннор Мерфи мог воспользоваться самыми разными способами.

Открываю рот впервые за то время, что сижу в кабинете. Но не знаю, что сказать.

– Все в порядке. Можешь развернуть его. Оно адресовано тебе, – говорит мистер Мерфи.

Я думал, это я все напутал. Оказывается, они еще в большем неведении.

– Вы решили, Коннор… – Только я заподозрил, что более неловкой ситуация уже не станет, как оказывается, я должен объяснить, что писал сам себе. – Нет, – говорю я, – вы не понимаете.

– Да, возможно, – соглашается миссис Мерфи. – Он хотел поделиться этими словами с тобой.

– Его последними словами, – добавляет мистер Мерфи.

И вновь я не понимаю, что они имеют в виду. Смотрю на него. На нее. То, что я принимал за унижение, написанное на их лицах всего мгновение назад, неожиданно начинает напоминать совершенно другое чувство.

– Прошу прощения, почему вы говорите «последними словами»?

Мистер Мерфи прочищает горло:

– Коннор ушел.

Я не понимаю, что это значит. Его отправили в интернат? Он сбежал и стал членом секты?

– Он покончил с жизнью, – говорит мистер Мерфи.

И сжимает челюсти. Миссис Мерфи вытирает глаза. Какое уж тут унижение. Опустошение.

– Он… что? – не верю я. – Я же видел его вчера вечером.

– Ты о чем? – голос миссис Мерфи становится энергичнее.

– Я не уверен, – говорю я. – Но я решил, что это он. Было темно.

– Это случилось две ночи тому назад. – Мистер Мерфи, похоже, обращается скорее к своей жене, чем ко мне. – Понимаю, ты шокирован.

Прошлой ночью я не мог спать. И думал, что Коннор стоит на лужайке соседа и смотрит в мое окно. Но, похоже, это была игра воображения. Страх.

Мне нужна минута. Мне нужно несколько часов. Это неправда. Это не может быть правдой.

– При нем мы нашли только письмо, – говорит мистер Мерфи. – Оно лежало сложенным в его кармане.

Я наконец смотрю на свое письмо.

– Видишь, он хотел все объяснить.

Читаю слова, напечатанные на листке. Это мои слова, слова, которые я написал, слова, которые я знаю наизусть, но теперь они кажутся мне чужими. Будто кто-то переворошил их, а затем попытался поставить в прежнем порядке, надеясь, что это будет то же самое письмо. А здесь два письма – все зависит от того, как читать их, и родители Коннора увидели в нем не то, что я хотел выразить. Это письмо, мое письмо. Они думают, его написал Коннор. Мне.

Мистер Мерфи читает мои слова наизусть: «А мне хочется, чтобы все стало иным. Мне хочется стать частью чего-то».

– Пусть он сам прочитает, Лэрри.

– «Хотел бы, чтобы мои слова были значимыми…»

– Лэрри, пожалуйста.

– «…для всех».

Комната погружается в молчание.

Я оглядываюсь, не зная, что ожидаю увидеть. Мне нужна помощь. Никого нет. Ни следа мистера Ховарда.

Пытаюсь заговорить. У меня не получается. Знакомый приступ – паника. Она охватывает меня каждый день и иногда бывает не слишком сильной, но на этот раз совершенно берет надо мной верх.

– Это письмо. Оно не…

– Что «не»? – напрягается мистер Мерфи.

Я перевожу дыхание:

– …не Коннора.

Миссис Мерфи смотрит на меня:

– Что это значит?

– Коннор…

– Да?

– Коннор не…

– Чего он не сделал?

– Не писал его.

– О чем он, Лэрри?

– Он определенно в шоке.

– Нет, я просто… это не он. – Я пытаюсь говорить связно, но мои мысли обрываются.

– Вот оно, – миссис Мерфи показывает на письмо.

Я слышу голос. Он звучал у меня в голове все это время, но только сейчас я обратил на него внимание. Он исходит изнутри, становится все громче и громче. Иди, твердит он. Уходи.

– Прошу прощения, но, наверное, мне следует…

Миссис Мерфи сжимает мне руки. Мы держим письмо вместе.

– Если это не… если Коннор не писал его, тогда…

– Синтия. Пожалуйста. Успокойся.

Я отвожу глаза.

– Мне нужно уйти.

– Он сказал тебе хоть что-то? – умоляет миссис Мерфи. – Ты что-нибудь видел?

– Синтия, солнышко. Сейчас не время.

Я ослабляю хватку, и письмо остается у нее.

– Это все, что у нас есть. Все, что осталось от него.

– Мне действительно необходимо выйти.

Мистер Мерфи поворачивается ко мне.

– Конечно, – говорит он. – Мы понимаем. Нам просто хотелось, чтобы ты одним из первых узнал об этом.

Миссис Мерфи прячет лицо. Она делает все возможное, чтобы выглядеть нормально. Я тоже стремлюсь к этому, но ничем не могу помочь ей; она сломлена совершенно, и мне жаль ее, действительно очень жаль, я понимаю ее, но не знаю, что делать, находясь наедине с ней, с ними, с самим собой. Я должен идти.

Делаю шаг к двери, но они останавливают меня.

– Прежде чем ты уйдешь, – Мистер Мерфи достает из внутреннего нагрудного кармана визитку, переворачивает ее и начинает что-то писать на обратной стороне одной из ручек мистера Ховарда. Кладет ручку на место и, глядя мне в глаза, вручает карточку. Она почти у меня в руке, и тут я догадываюсь, что это такое.

– На похоронах будут только самые близкие люди, – говорит мистер Мерфи, – но здесь информация о сегодняшнем прощании с ним.

Я не знаю, как реагировать на это. Миссис Мерфи вскакивает со стула и хватает меня за вытянутую руку.

– Лэрри, посмотри.

Это происходит так быстро, что я не могу остановить ее.

– Посмотри на гипс.

Он подходит ко мне с другой стороны, чтобы увидеть то, что видит она. И на него смотрит выведенное стойкими чернилами имя их сына. Миссис Мерфи поворачивается к мужу, на ее лице появляется ошеломленная улыбка.

– Это правда. Это действительно правда. Его «лучший и дражайший друг».

* * *

Из кабинета директора я сразу бегу в туалет. Склоняюсь над унитазом, но из меня ничего не выходит. Мои кишки вращаются. Круг за кругом, словно я сижу на пассажирском сиденье машины, за рулем которой слепой водитель, и руль дергается то вправо, то влево. Мне хочется избавиться от тошноты, вытолкнуть ее из себя, но у меня ничего не получается.

Возвращаюсь в английский класс, но в действительности этого не происходит. Я не могу попасть туда, где я был до того, как вышел из класса. Слышу голос миссис Кичек, но не разбираю слов. Звенит звонок, и я поднимаюсь с места. Перехожу в другой класс, мои кроссовки едва касаются пола.

Весь следующий урок я нахожусь в трансе. Затем по громкоговорителю звучит объявление – те самые новости, что я узнал несколько часов тому назад, но так и не поверил в них.

– С большой скорбью… один из наших любимых учеников… прощание сегодня с пяти до семи… ученики, которые хотят поговорить с кем-то… Миссис Альварес доступна с настоящего времени.

Трагическую новость начинают осознавать другие. Шок на их лицах выводит меня из оцепенения. Это правда. Это действительно правда. Коннор Мерфи мертв.

I

Я думал, это сон. Откуда мне было знать? Никто же меня не предупредил: Эй, тебе следует знать, что ты мертв.

День начался, как обычно. Счастливое семейство сидело за кухонным столом. И завтракало. Я же почти ничего не ел. Равно как и Лэрри, тот не отрывался от своего мобильника. Синтия же была слишком занята – обслуживала нас. (Моим родителям нравится, когда я зову их по именам.) Поглощала еду одна только Зо.

Мне было влом идти в школу. Но мама и слышать о том не хотела. Сказала, что сегодня первый день учебы и у меня нет выбора. Школа пойдет мне на пользу, сказала она. Все лето она смотрела на то, как я сплю. И отчаялась выдворить меня из дома.

Что толку ходить в школу? Они там понятия не имеют, что со мной делать. Если ты не вписываешься в их рамки, тебя отвергают. О гораздо большем можно узнать дома. Читая книги и смотря документальные фильмы и репортажи. По крайней мере, когда я был в Ганновере, то мог упомянуть Ницше, не встретившись потом с пустым взглядом учителя.

(К сожалению, эксперимент с частной школой потерпел поражение. Оказывается, назначенный врачом амфетамин, чтобы пережить экзамены – или день, – это нормально, а вот немного травки в твоем шкафчике – дело непростительное. Ханжи и лицемеры. Может, теперь они увидят, что они за ретрограды. Эй, гениальные создания, от марихуаны еще никто не умер. А от таблеток? Ага, вы меня поняли.)

Тогда Синтия попыталась подключить к делу Лэрри. В таких случаях есть, над чем посмеяться.

Ты идешь в школу, Коннор, он смог выдать только это. Маму вывело из себя, что отцу все по фигу. Они слегка поссорились и разговаривали так, будто я – пустое место. Добро пожаловать в дом Мерфи. Если тебя зовут Зо, приготовься к легкой жизни. Если же приходится быть Коннором, то лучше вести себя хорошо и молчать.

Я все-таки пошел в школу. В некоторые стычки не стоит ввязываться. Меня подвезла Зо. Еще одно преимущество моего положения. Младшая сестренка возит меня, куда нужно. Все из-за «Субару», которую Лэрри вручил мне как оливковую ветвь, но теперь она покоится где-то в груде металлолома.

(Той ночью на дороге не было оленя. Теперь я могу в этом признаться. Я врезался в дерево, потому что мне так захотелось. Мои самые непонятные решения всегда кончались подобным образом. Я принимал их за доли секунды. Девять раз из десяти я оказывался только слегка ранен. А вот на десятый раз…)

Оказывается, я был прав, что не хотел в школу. Мне одному сделали замечание на первом уроке (хотя я не один сидел в телефоне). На меня наехали в столовой. Наехали в компьютерном классе. А я просто пытался заниматься своим гребаным делом. Но даже это мне не позволено.

И это был только первый день. А как насчет целого учебного года? Сто семьдесят с чем-то дней. Как я смогу пройти через такое?

Я и не смог.

Я сбежал с двух последних уроков. Вышел из школы. Мне не удавалось стряхнуть с себя чувство свободного падения. Словно не за что ухватиться. Попытался связаться с единственным человеком, который, как я думал, мог помочь. А когда это не сработало…

Я проснулся в больнице. Моя семья была тут. Все они пялились в пол, в свои телефоны, на внутренние поверхности век – куда угодно, только не друг на друга и не на меня. Я знал, что сейчас услышу. Я ни на что не гожусь – мне это известно. Можете не рассказывать. Вылез из кровати прежде, чем кто-то успел сказать хоть слово. Просто вышел из комнаты. Никто не озаботился тем, чтобы последовать за мной.

Одна из медсестер за столом для дежурных сказала: Палата 124. Так жалко. Он ровесник Эвана.

Я знаю, вздохнула другая медсестра.

Первая сестра позвонила по телефону и оставила сообщение: Эй, радость моя, звоню проведать тебя. Хотела узнать, как прошел конец дня. У тебя кто-нибудь расписался на гипсе? Когда я вернусь домой, ты, наверное, будешь спать, но утром мы с тобой увидимся. Я так тебя люблю. Хочу, чтобы ты знал это.

Она отложила телефон. Прижала руки ко лбу. Потерла виски. Я не мог в это поверить. В то, кем была эта женщина.

Думаю, я знаю вашего сына. Сегодня я расписался на его гипсе.

Она ничего не ответила, а просто ушла. Еще одна моя фанатка. Я представил, что Эван рассказал ей о нашей стычке. Представил все так, словно он невиновен. Стоял себе подобно святому, и тут явился большой плохой Коннор Мерфи. И затеял ссору.

(Я вовсе не намеревался толкать его. Это было еще одним из мгновенных решений. Если честно, они похожи на коленный рефлекс. Или на что-то более существенное. Это часть моей натуры. То, что я делаю. Разрушаю вещи. Всегда. Хочу я этого или нет. Вещь, которую я разрушаю, может быть лучшей в моей жизни. И мне это известно. И все же я не могу остановиться. Или слишком боюсь этого.)

Я пошел обратно по коридору, давая себе клятву быть более терпимым с моим поджидающим меня семейством. Дошел до палаты 124. Заглянул в нее. И увидел его. Мальчика в кровати. Это был я.

Я склонился над ним – над другим мной. Серая кожа. Челюсть отвисла.

Я получил то, что хотел, так я считаю.

Теперь я свободен. Никто не стоит на моем пути. Никто не поджидает меня за углом, установив там капкан. Никто не проверяет, красные ли у меня глаза. Не спрашивает, где шлялся всю ночь.

Я уже бывал здесь, в больнице. Все разбиты и сломлены, совсем как я. Даже медперсонал. Просто им это удается скрывать лучше, чем пациентам.

Особенно одной медсестре. Маме Эвана. Она своего рода стихийное бедствие, вечно носится по коридорам. Но она кажется мне порядочной. Сегодня в перерыве между работой едва притронулась к своему сэндвичу. Она подыскивала Эвану материалы для колледжа. Не могу представить, чтобы этим занималась Синтия. Хотя я – дело ее жизни.

Моя мама предпочитает перекладывать все на кого-либо. Обращается со мной, как с проектом ремонта дома. Нанимает помощников. Обращается к специалистам. Лучшим в своей области. Давайте-ка починим этого ребенка. Делайте то, что нужно делать. Заберите его на ночь или на несколько недель. Напичкайте лекарствами. Индивидуальные сессии. Групповые сессии. У нас есть деньги, сколько нужно. Не экономьте. Только решите нашу проблему. И поскорее. Мой муж – в нетерпении. Теряет веру. Спрашивает, зачем бросать деньги на ветер.

Ведь все остается по-прежнему. Может, лучше поставить крест на этом проекте. Прекратить работу над ним. По крайней мере, на какое-то время. Давайте подождем. Посмотрим, что из этого получится.

И вот, что получилось.