Текст книги "Два капитана"

Глава 10
НЕПРИЯТНОСТИ

Первое свидание и первая бессонница – это была всё-таки ещё прежняя, хорошая жизнь. Но на другой день начались неприятности.

После завтрака я позвонил Кате – и неудачно. Подошёл Николай Антоныч:

– Кто её спрашивает?

– Знакомый.

– А именно?

Я молчал.

– Ну-с?

Я повесил трубку…

В одиннадцать часов я засел в овощной лавке, из которой была видна вся Тверская-Ямская. На этот раз никто не принимал меня за вора. Я делал вид, что звоню по телефону, покупал мочёные яблоки, стоял у дверей с равнодушным видом. Я ждал Нину Капитоновну. По прежним годам я знал, когда она возвращается с базара. Наконец она показалась – маленькая, сгорбленная, в своём зелёном бархатном пальто-салопе, с зонтиком – в такой мороз! – с неизменной кошёлкой.

– Нина Капитоновна!

Она сурово взглянула на меня и, ни слова не сказав, пошла дальше. Я изумился:

– Нина Капитоновна!..

Она поставила кошель на землю, выпрямилась и посмотрела на меня с негодованием.

– Вот что, голубчик мой, – сказала она строго. – Я на тебя, по старой памяти, не сержусь. Но только, чтобы я тебя не видела и не слышала.

Голова у неё немного тряслась.

– Ты – сюда, а мы – туда! И чтобы не писал, не звонил! Вот уж могу сказать: не думала я! Видно, ошиблась!

Она подхватила кошель, и – хлоп! – калитка закрылась перед самым моим носом.

Открыв рот, я смотрел ей вслед. Кто из нас сошёл с ума: я или она?..

Это был первый неприятный разговор. За ним последовал второй, а за вторым – третий.

Возвращаясь домой, я встретил у подъезда Лихо. Вот уж когда не время было говорить с ним о моём сочинении!

Мы вместе поднимались по лестнице: он, как всегда, закинув голову, глупо вертя носом, а я – испытывая страшное желание ударить его ногой.

– Товарищ Лихо, я получил сочинение, – вдруг сказал я. – Вы пишете: «Идеализм». Это уже не оценка, а обвинение, которое нужно сперва доказать.

– Мы поговорим потом.

– Нет, мы поговорим сейчас, – возразил я. – Я комсомолец, а вы меня обвиняете в идеализме. Вы ничего не понимаете!

– Что, что такое? – спросил он и нахмурился.

– Вы не имеете понятия об идеализме, – продолжал я, замечая с радостью, что с каждым моим словом у него вытягивается морда. – Вы просто не знали, чем бы меня поддеть, и поэтому написали: «Идеализм». Недаром про вас говорят… – Я остановился на секунду, почувствовав, что сейчас скажу страшную грубость. Потом всё-таки сказал: – Что у вас голова как кокосовый орех: снаружи твёрдо, а внутри жидко.

Это было так неожиданно, что мы оба остолбенели. Потом он раздул ноздри и сказал коротко и зловеще:

– Так?!

И быстро ушёл.

Ровно через час после этого разговора я был вызван к Кораблёву. Это был грозный признак: Кораблёв редко вызывал к себе на квартиру.

Давно не видел я его таким сердитым. Опустив голову, он ходил по комнате, а когда я вошёл, посторонился с каким-то отвращением.

– Вот что! – У него сурово вздрогнули усы. – Хорошие сведения о тебе! Приятно слышать!

– Иван Павлыч, я вам сейчас всё объясню, – возразил я, стараясь говорить совершенно спокойно. – Я не люблю критиков, это правильно. Но ведь это ещё не идеализм! Другие ребята все списывают у критиков, и это ему нравится. Пусть он прежде докажет, что я – идеалист. Он должен знать, что это для меня – оскорбление.

Я протянул Кораблёву тетрадку, но он даже не взглянул на неё.

– Тебе придётся объяснить своё поведение на педагогическом совете.

– Пожалуйста!.. Иван Павлыч, – вдруг сказал я, – вы давно были у Татариновых?

– А что?

– Ничего.

Кораблёв посмотрел мне прямо в глаза.

– Ну, брат, – спокойно сказал он, – я вижу, ты неспроста нагрубил Лихо. Садись и рассказывай. Только, чур, не врать.

И родной матери я не рассказал бы о том, что влюбился в Катю и думал о ней целую ночь. Это было невозможно. Но мне давно хотелось рассказать Кораблёву о переменах в доме Татариновых, – о переменах, которые так не понравились мне.

Он слушал меня, расхаживая из угла в угол. Время от времени он останавливался и оглядывался с печальным выражением. Вообще мой рассказ, кажется, расстроил его. Один раз он даже взялся рукой за голову, но спохватился и сделал вид, что гладит себя по лбу.

– Хорошо, – сказал он, когда я попросил его позвонить к Татариновым и выяснить, в чём дело. – Я сделаю это. А ты зайди через час.

– Иван Павлыч, через полчаса!

Он усмехнулся – печально и добродушно…

Я провёл эти полчаса в актовом зале. Паркет в актовом зале выложен ёлочкой, и, когда я шёл от окон к дверям, тёмные полоски казались светлыми, а светлые – тёмными. Солнце светило вовсю, у широких окон медленно кружились пылинки. Как все хорошо! И как плохо!

Когда я вернулся, Кораблёв сидел на диване и курил. Мохнатый зелёный френч, который он всегда надевал, когда чувствовал себя плохо, был накинут на плечи, и мягкий ворот рубахи расстегнут.

– Ну, брат, напрасно ты просил меня звонить, – сказал он. – Я теперь знаю все твои тайны.

– Какие тайны?

Он посмотрел на меня, как будто впервые увидел.

– Только нужно уметь их хранить, – продолжал он. – А ты не умеешь. Сегодня, например, ты ухаживаешь за кем-нибудь, а завтра об этом знает вся школа. И хорошо ещё, если только школа.

Должно быть, у меня был очень глупый вид, потому что Кораблёв невольно усмехнулся – впрочем, едва заметно. По меньшей мере, двадцать мыслей сразу пронеслись в моей голове. «Кто это сделал? Ромашка! Я его убью! Так вот почему Катя не пришла! Вот почему старушка меня прогнала!»

– Иван Павлыч, я её люблю! – сказал я твёрдо.

Он развёл руками.

Мне все равно, пускай об этом говорит вся школа!

– Ну, школа-то – пожалуй, – сказал Кораблёв. – Но вот что говорят Марья Васильевна и Нина Капитоновна, это тебе не все равно, не правда ли?

– Нет, тоже все равно! – возразил я с жаром.

– Позволь, но тебя, кажется, выгнали вон из дома?

– Из какого дома? Это не её дом. Она только и мечтает, что кончит школу и уйдёт из этого дома.

– Позволь, позволь… Значит, что же? Ты собрался жениться?

Я немного опомнился:

– Это никого не касается!

– Разумеется… – поспешно сказал Кораблёв. – Но, понимаешь, я боюсь, что это не так просто. Нужно все-таки и Катю спросить. Может быть, она ещё и не собирается замуж. Во всяком случае, придётся подождать, пока она вернётся из Энска.

– А-а, – сказал я очень спокойно. – Они отправили её в Энск? Прекрасно.

Кораблёв снова посмотрел на меня – на этот раз с нескрываемым любопытством.

– У неё заболела тётка, и она поехала её проведать, – сказал он. – Она поехала на несколько дней и к началу занятий вернётся. По этому поводу, кажется, не стоит волноваться!

– Я не волнуюсь, Иван Павлыч. А что касается Лихо, – если хотите, я перед ним извинюсь. Только пускай и он возьмёт назад своё заявление, что я идеалист…

Как будто ничего не случилось, как будто Катю не отправили в Энск, как будто я не решил убить Ромашку, – мы минут пятнадцать спокойно говорили о моём сочинении. Потом я простился, сказал, что, если можно, завтра снова зайду, и ушёл.

Глава 11
ЕДУ В ЭНСК

Убить Ромашку! Я ни минуты не сомневался в том, что он это сделал. Кто же ещё! Он сидел в фойе и видел, как я поцеловал Катю.

С ненавистью поглядывая на его кровать и ночной столик, я полчаса ждал его в спальне. Потом написал записку, в которой требовал объяснений и грозил, что в противном случае перед всей школой назову его подлецом. Потом разорвал записку и отправился к Вальке в Зоопарк.

Конечно, он был у своих грызунов! В грязном халате, с карандашом за ухом, с большим блокнотом под мышкой, он стоял у клетки и кормил из рук летучих мышей. Он кормил их червями и при этом насвистывал с очень довольным видом.

Я окликнул его. Он обернулся с недоумением, сердито махнул рукой и сказал:

– Подожди!

– Валя, на одну минуту!

– Постой, ты меня собьёшь. Восемь, девять, десять…

Он считал червей.

– Вот жадюга! Семнадцать, восемнадцать, двадцать…

– Валька! – взмолился я.

– Выгоню вон! – быстро сказал Валька.

Я с ненавистью посмотрел на летучих мышей. Они висели вниз головой, лопоухие, с какими-то странными, почти человеческими мордами. Мерзавцы! Ничего не поделаешь! Я должен был ждать, пока они нажрутся.

Наконец! Но, гладя себя по носу грязными пальцами, Валька ещё с полчаса записывал что-то в блокнот. Вот кончилась и эта мука!

– Иди ты к чёрту! – сказал я ему. – Всю душу вымотал со своими зверями… У тебя есть деньги?

– Двадцать семь рублей! – с гордостью отвечал Валька.

– Давай всё…

Это было жестоко: я знал, что Валька копит на каких-то змей. Но что же делать? У меня было только семнадцать рублей, а билет стоил ровно вдвое.

Валька слегка заморгал, потом серьёзно посмотрел на меня и вынул деньги.

– Уезжаю.

– Куда?

– В Энск.

– Зачем?

– Приеду – расскажу. А пока вот что: Ромашка – подлец! Ты с ним дружишь, потому что не знаешь, какой он подлец. А если знаешь, то ты сам подлец! Вот и все. До свиданья.

Я был уже одной ногой за дверью, когда Валя окликнул меня – и таким странным голосом, что я мигом вернулся.

– Саня, – пробормотал он, – я с ним не дружу. Вообще…

Он замолчал и снова начал сандалить свой нос.

– Это я виноват, – объявил он решительно. – Я должен был тебя предупредить. Помнишь историю с Кораблёвым?

– Ещё бы мне её не помнить!

– Ну вот! Это – он.

– Что – он?

– Он пошёл к Николаю Антонычу и все ему рассказал.

– Врёшь!

Мигом вспомнил я этот вечер, когда, вернувшись от Татариновых, я рассказал Вальке о заговоре против Кораблёва.

– Позволь, но ведь я же с тобой говорил.

– Ну да, а Ромашка подслушал.

– Что ж ты молчал?

Валька опустил голову.

– Он взял с меня честное слово… – пробормотал он. – Кроме того, он грозился, что ночью будет на меня смотреть. Понимаешь, я терпеть не могу, когда на меня смотрят ночью. Теперь-то я понимаю, что это ерунда. Это началось с того, что я один раз проснулся – и вижу: он на меня смотрит.

– Ты просто дурак, вот что!

– Он записывает в книжку, а потом доносит Николаю Антонычу, – печально продолжал Валька. – Он меня изводит. Донесёт, а потом мне рассказывает. Я уши затыкаю, а он рассказывает.

Года три тому назад в школе говорили, что Ромашка спит с открытыми глазами. Это была правда. Я сам видел однажды, как он спал, и между веками ясно была видна полоска глазного яблока – какая-то мутноватая, страшноватая… Это было неприятно – и спит, и не спит! Ромашка говорил, что он никогда не спит. Разумеется, врал – просто у него были короткие веки. Но находились ребята, которые верили ему. Его уважали за то, что он «не спит», и немного боялись. Должно быть, отсюда пошла и Валькина боязнь: ведь он пять лет проспал рядом с Ромашкой, на соседней койке.

Все это смутно пронеслось в моей голове. «Балда, – подумал я. – Хорош естествоиспытатель!»

– Эх ты, тряпка! – сказал я. – Мне сейчас некогда разговаривать, но, по-моему, об этой книжечке ты должен написать в ячейку. По правде говоря, я не думал, что он тебя так оседлал. Сколько «честных» слов ты ему надавал?

– Не знаю… – пробормотал Валька.

– Посчитаем.

Он печально посмотрел на меня…

Из Зоопарка я поехал на вокзал за билетом, а оттуда в школу. У меня была хорошая готовальня, и я решил захватить её с собой – на всякий случай, чтобы продать, если придётся туго.

И вот ко всем моим глупостям прибавилась ещё одна – и я с лихвой за неё расплатился!

В спальне было человек десять, когда я вошёл, и, между прочим, Таня Величко – девочка из нашего класса.

Все были заняты – кто чтением, кто разговором.

Шура Кочнев изображал нового математика: подняв руки, он бросался к воображаемой доске и медленно, с достоинством садился. Кругом хохотали. Словом, никто не обращал внимания на Ромашку, который стоял на коленях у моей кровати и рылся в моём сундучке.

Эта новая подлость меня поразила. Кровь бросилась мне в голову, но я подошёл к нему ровными шагами и спросил ровным голосом:

– Что ты ищешь, Ромашка?

Он испуганно поднял на меня глаза, и как я ни был взволнован, однако заметил, что в эту минуту он необыкновенно походил на сову: удивительно бледный, с красными большими ушами.

– Катины письма? – продолжал я. – Хочешь передать их Николаю Антонычу? Вот они. Получай!

И я с размаху ударил его ногой в лицо.

Все было сказано тихим голосом, и поэтому никто не ожидал, что я его ударю. Кажется, я двинул его ещё два или три раза. Я бы убил его, если бы не Таня Величко. Пока мальчики стояли, разинув рты, она смело бросилась между нами, вцепилась в меня и оттолкнула с такой силой, что я невольно сел на кровать.

– Ты с ума сошёл!

Сквозь какой-то туман я увидел её лицо и понял, что она смотрит на меня с отвращением. Я опомнился.

– Ребята, я вам все объясню, – сказал я нетвёрдо.

Но они молчали. Ромашка лежал на полу, закинув голову, и тоже молчал. На щеке у него был синий кровоподтёк. Я взял сундучок и вышел…

С тяжёлым чувством я часа три бродил по вокзалу. С неприятным, отвратительным чувством я читал газету, изучал расписание, пил чай в буфете третьего класса. Мне хотелось есть, но чай показался мне невкусным, бутерброды не лезли в рот, – во рту был такой вкус, как будто я наелся червей, как Валькины летучие мыши. Я чувствовал себя каким-то грязным после этой сцены. Эх, не нужно было возвращаться в школу! Готовальня? На кой она мне чёрт! Неужели не достал бы я на обратный билет у тёти Даши?

Глава 12
РОДНОЙ ДОМ

Одно впечатление осталось у меня от этого путешествия по тем местам, где мы с Петькой Сковородниковым когда-то бродили, воруя и побираясь, – впечатление необыкновенной свободы.

Впервые в жизни я ехал по железной дороге с железнодорожным билетом. Я мог сидеть у окна, разговаривать с соседями, курить, если бы я вообще курил. Не нужно было лезть под лавку, когда проходил контролёр. С равнодушным видом, не прерывая разговора, я отдал ему свой билет. Это было необыкновенное ощущение, какое-то просторное, хотя в вагоне было довольно тесно. Оно развлекало меня, и я думал теперь об Энске – о сестре, о тёте Даше, о том, как я свалюсь к ним как снег на голову, и как они меня не узнают.

С этой мыслью я уснул и проспал так долго, что соседи стали беспокоиться – не умер ли? Но, как видите, я не умер.

Как хорошо вернуться в родной город после восьмилетней разлуки! Все знакомо – и все незнакомо. Неужели это губернаторский дом? Когда-то он казался мне огромным. Неужели это Застенная? Разве она была такая узенькая и кривая? Неужели это Лопухинский бульвар? Но бульвар утешил меня: за липами вдоль всей главной аллеи тянулись прекрасные новые здания. Чёрные липы были как будто нарисованы на белом фоне, и чёрные тени от них косо лежали на белом снегу – это было очень красиво.

Я быстро шёл и на каждом шагу то узнавал старое, то поражался переменам. Вот приют, в который тётя Даша собиралась отдать нас с сестрой; он стал зелёного цвета, и на стене появилась большая мраморная доска с золотыми буквами. Я прочёл и не поверил глазам: «В этом доме в 1824 году останавливался Александр Сергеевич Пушкин». Чёрт возьми! В этом доме! То-то задрали бы носы приютские, если бы они это знали.

А вот и «присутственные места», в которые мы с мамой когда-то носили прошение! Они стали теперь совсем «неприсутственными», старинные низкие решётки были сняты с окон, и у ворот висела дощечка: «Дом культуры».

А вот и Крепостной вал, – сердце у меня застучало. Гранитная набережная открылась предо мной, и я с трудом узнал в ней наш бедный пологий берег. Но ещё больше меня поразило, что на том месте, где прежде стояли наши дома, был разбит сквер и няньки с закутанными младенцами, как идолы, сидели на скамейках. Этого я не ожидал. Долго стоял я на Крепостном валу, изучая в немом изумлении сквер, гранитную набережную и бульвар, вдоль которого мы некогда играли в рюхи. На месте пустыря, за которым прежде начинались зады москательных рядов, стояло теперь высокое серое здание, и у подъезда в огромной шубе расхаживал охранник. Я подошёл к нему.

– Энская электростанция, – важно ответил он, когда я показал на здание и спросил, что это за штука.

– Вы случайно не знаете, где живёт Сковородников?

– Судья?

– Нет.

– Тогда не знаю. У нас один Сковородников – судья.

Я отошёл. Может ли быть, что старик Сковородников стал судьёй? Обернувшись, я вновь посмотрел на прекрасное высокое здание, построенное на месте наших нищих домов, и решил, что может.

– А каков из себя судья? Высокого роста?

– Высокого.

– Усатый?

– Нет, не усатый, – как бы обидясь за Сковородникова, возразил охранник.

Гм… не усатый? Мало надежды.

– А где этот судья живёт?

– На Гоголевской, в доме бывшем Маркузе.

Я знал этот дом – один из лучших в городе, с львиными мордами по обеим сторонам подъезда. Снова я стал в тупик. Но делать было нечего, и я пошёл на Гоголевскую, впрочем, мало надеясь, что старик Сковородников снял усы, стал судьёй и поселился в таком великолепном доме.

Через полчаса я был на Гоголевской, у дома Маркузе. Львиные морды постарели за восемь лет, но все-таки это были ещё внушительные, сердитые морды. В нерешительности стоял я у широкого крытого подъезда. Позвонить, что ли? Или спросить у милиционера, где адресный стол?

Кисейные занавески в тёти Дашином вкусе виднелись за окнами. Я вдруг решился и позвонил.

Мне открыла девушка лет шестнадцати, в синем фланелевом платье, гладко причёсанная, с прямым пробором и смуглая. Смуглая – это меня сбило.

– Здесь живут Сковородниковы?

– Да.

– А… Дарья Гавриловна дома?

– Она скоро придёт, – ответила девушка, улыбаясь и разглядывая меня с любопытством. Она улыбалась совершенно как Саня, но Саня была светлая, с вьющимися косами и с голубыми глазами. Нет, не Саня.

– Можно подождать?

– Пожалуйста.

Я поставил свой сундучок в передней, снял пальто, и она провела меня в большую, светлую комнату, чисто и даже богато прибранную. Главное место в ней занимал рояль – это было не похоже на тётю Дашу. Но портрет между вазами голубого стекла, портрет героя, сидящего на фоне снежных гор в камышовом кресле, – это была уже как бы сама тётя Даша.

Надо полагать, что я осматривался с довольно глупым, радостным выражением, потому что девушка глядела на меня во все глаза. Вдруг она наклонила голову и высоко подняла брови – совершенно как мать. Я понял, что это все-таки Саня.

– Саня? – сказал я не очень уверенно.

Она удивилась:

– Да.

– Постой, ты же была белая, – продолжал я дрожащим голосом. – В чём дело? Когда мы жили в деревне, ты была совершенно белая. А теперь стала какая-то чёрная.

Она остолбенела, даже открыла рот.

– В какой деревне?

– Когда умер отец, – сказал я и засмеялся. – Эх, ты, забыла! Все забыла! И меня не помнишь!

Язык у меня немного заплетался – должно быть, от радости. Ведь я все-таки очень любил её и восемь лет не видел, и она была так похожа на мать.

– Саня? – сказала и она наконец. – Господи! Да ведь мы думали, что ты давно умер.

Она обняла меня:

– Саня, Саня! Неужели это ты?.. И тёти Даши нет… Да садись же, что ты стоишь? Откуда ты? Когда приехал?

Мы сели рядом, но она сейчас же вскочила и побежала в переднюю за моим сундучком.

– Да подожди же! Куда ты? Скажи хоть, как ты живёшь? Как тётя Даша?

– А ты-то как? Почему не написал ни разу? Ведь мы искали тебя. Даже давали объявления в газетах.

– Не читал, – сказал я с раскаянием.

Только теперь я в полной мере оценил, что это была за подлость – забыть о том, что у меня такая сестра. И такая чудная тётя Даша, которой нельзя было даже сказать, что я вернулся, потому что она могла умереть от радости, как мне только что заявила Саня.

– И Петя разыскивал тебя, – продолжала она. – Вот ещё недавно писал в Ташкент. Он думает, что ты живёшь в Ташкенте.

– Петька?

– Ну да.

– Сковородников?

– Ну какой же ещё!

– Где он?

– В Москве, – сказала Саня.

Я был поражён:

– Давно ли?

– А вот как вы с ним удрали.

Петька в Москве! Я не мог прийти в себя от изумления.

– Саня, да ведь и я живу в Москве!

– Ну да?

– Честное слово! Как же он? Что делает?

– Ничего, хорошо. Он в этом году школу кончает.

– Фу, чёрт! Да ведь и я же!.. У тебя его карточки нет?

Мне показалось, что Саня немного смутилась, когда я спросил о карточке. Она сказала: «Сейчас», вышла и сразу вернулась, точно вынула Петькину карточку из кармана.

– Послушай, ведь он красивый! – сказал я и захохотал. – Рыжий?

– Рыжий.

– Фу, чёрт, как хорошо! А старик? Как старик? Неужели правда?

– Что – правда?

– Судья?

– Эва! Да он уже пять лет судья.

Мы все спрашивали и перебивали друг друга и снова спрашивали. Потом Саня убежала на кухню, но я пошёл за ней и сказал, что мне без неё скучно. Это была святая правда – без неё мне сразу стало скучно.

Мы поставили самовар, затопили плиту, а потом прозвенел глухой колокольчик в передней.

– Тётя Даша!

– Ты останься здесь, – сказала шёпотом Саня, – а я её подготовлю. Правда, у неё очень сердце плохое…

Она вышла, и вот я услышал в соседней комнате такой разговор:

– Тётя Даша, ты, пожалуйста, не волнуйся. У меня очень хорошая новость, так что ты должна не волноваться, а наоборот.

– Ну, говори, коза.

– Тётя Даша, ты сегодня пироги раздумала ставить, а придётся.

– Петя приехал?

– Петя-то Петя, да не совсем. Тётя Даша, не волнуешься?

– Нет.

– Честное слово?

– Фу ты! Ну, честное слово.

– Вот кто приехал! – И Саня открыла дверь в кухню.

Замечательно, что тётя Даша узнала меня с первого взгляда.

– Саня, – тихо сказала она.

Она обняла меня. Потом села и закрыла глаза. Я взял её за руку.

– Голубчик ты мой! Да ты ли это?

– Я, тётя Даша.

– Да не во сне ли я?

– Нет, тётя Даша.

Но тётя Даша, кажется, не поверила мне, потому что снова закрыла глаза, как будто и точно уснула.

– Голубчик ты мой! Жив? Да где же ты был? Ведь мы тебя по всему свету искали.

– Знаю, тётя Даша. Это я виноват.

– «Виноват»! Господи! Приехал и ещё говорит – виноват. Милый ты мой! Да какой же ты молодец стал! Какой красавец!

Тёте Даше я всегда казался красавцем…

Что ещё вспомнить, что ещё рассказать об этой незабываемой встрече? Разве, что тётя Даша вскочила на полуслове и сказала Сане шёпотом, с ужасным выражением: «Не накормили?» Что я покатился со смеху, увидев заваленный всякой снедью стол и услышав, что это называется «закусить перед обедом».

С этой минуты я, кажется, только и делал, что ел. Рассказывал и ел. Потом тётя Даша объявила, что я грязный, и пришлось влезть в ванну и вымыться. Так прошёл день.

К вечеру, намывшийся и объевшийся, я сидел в столовой, а Саня и тётя Даша сидели по правую и левую руку и смотрели на меня с такой любовью, что мне было совестно, честное слово! Потом пришёл судья.

Охранник не наврал – старик снял усы. Он помолодел лет на десять, и теперь уже трудно было представить, что он варил мездровый клей и возлагал на него такие надежды.

Он знал, что я вернулся: Саня звонила ему по телефону.

– Ну, блудный сын… – сказал он и обнял меня. – И не боишься, что я тебе голову сниму? Ах ты, прохвост!

Что я мог сказать в своё оправдание? Я только крякнул с раскаянием.

Поздней ночью мы с ним остались одни. Старик желал знать, что я делал и как жил с тех пор, как уехал из Энска. Точно как судья, он строго спрашивал о всех моих делах – школьных и личных.

Я сказал, что хочу быть лётчиком, и он замолчал, надолго уставясь на меня из-под густых бровей с длинными, жёсткими волосами.

– Военным лётчиком?

– Полярным. А придётся – военным.

Он замолчал.

– Опасное, но замечательное, интересное дело, – сказал он.

Только одного я ему не рассказал: что приехал в Энск вслед за Катей. У меня язык не повернулся объявить ему, что, если бы не Катя, быть может, ещё немало времени прошло бы, прежде чем я вернулся бы в родной город, в родной дом.