Текст книги "Три дня Закона"

– Кошмар, – поддакнул Воскобойников.

– Ой, – поднялась Оля, – хорошо, что вспомнила! Куда только положила… Валя, ты должен знать. Извините, Леня, мы вас ненадолго покинем.

– Ничего-ничего, пожалуйста, – извинил Ленька, намазывая маслом хлеб.

В дальней комнате она лишь молча поглядела на него.

– Ну, не знаю! – вскинул плечами Воскобойников. – Но говори ему ты, у меня не получится. Пусть лучше думает, что у меня такая вздорная жена, переживешь. Будем надеяться, мокрые носки, которые в ванной висят, у него не единственные.

– А если все равно не уйдет? С такого станется. Не силой же выпроваживать.

– Ну, не знаю, – повторил он. – Ты ему сказать сумеешь?

– Ничего другого не остается…

– Нашли? – Ленька пополнял свою опустевшую тарелку.

– Нашли. – Оля не села. – Вы извините, Леня, но нам сейчас придется расстаться. Мы с Валей уходим, а вас оставить ночевать мы не сможем при всем желании. Не обижайтесь.

– Ясненько… – медленно протянул Ленька. – Чего мне обижаться, я ко всему привычный. Всё нормально, время нынче другое, люди другие.

– Не обижайся, Ленька, – буркнул и Воскобойников. – Ты ж понимаешь, если бы не обстоятельства…

– Да говорю же, нормально всё. Я вот только доем, вы не против? Полдня по городу, до утра теперь. Я быстро.

Они, сразу оба, затараторили, что да, конечно, и пусть он не спешит, несколько минут роли не сыграют. Закон, не приглашая уже их присоединиться к нему, налил себе вина, выпил, снова налил, торопливо похватал оставшееся в тарелке, поднялся, прижал руку к сердцу:

– Спасибо, друзья. И никаких обид. Не представляете даже, какая радость была повидаться. Это ж сколько лет прошло, с самого, почитай, детства. Оно жаль, конечно, что так все обернулось, да никуда не попрешь, время нынче другое, люди другие…

Когда за Ленькой закрылась дверь, Воскобойников, снова по Ленькиной инициативе расцеловавшийся с ним на прощанье, – отступившая Оля сумела избежать такой чести, – привалился спиной к косяку, вымученно улыбнулся:

– Все-таки он не конченый человек, я, признаться, опасался, что малой кровью не обойдемся. А кошки, вообще-то, на душе все равно поскребывают. Ладно, забудем об этом. И давай наконец поужинаем, кое-что на столе еще осталось.

– Я сначала в ванную загляну, как там после него.

Вышла оттуда обескураженной:

– Ты знаешь, носки-то он свои не забрал, так и висят. Будет повод вернуться за ними?

Воскобойников снова кашлянул.

Но забыть об этом, как советовал он, не удавалось. И дома, и потом, когда ехали к Олиной маме. Раз за разом возвращались к появлению в их квартире Закона, комментировали какую-нибудь очередную Ленькину выходку, порой даже преувеличивая его бестактность, словно в чем-то оправдываясь друг перед другом. И Воскобойников, подходя уже к тещиному дому, устало сказал:

– Нам что, говорить больше не о чем? Долдоним все время об одном и том же. Не по Сеньке, видать, шапка.

– Какая шапка? – не поняла Оля.

– А такая, что не так-то оказалось это просто – взять и выгнать из дому человека. Любого. Думаешь, он не раскусил нас, поверил твоей сказочке о вскрытых лаком полах?

– Пожалел уже, что избавились от него? Мало тебе было, захотелось на три дня удовольствие растянуть? Ты отдаешь себе отчет?

– В одном, ты знаешь, отдаю. Конечно, мы бы света белого не взвидели, если бы еще два таких вечерочка с ним провели. Зато потом не щемило бы нигде.

– У меня и сейчас не щемит.

– Неправда, щемит. Не может не щемить. Ну вот такой он, таким земля его носит. Я ж его с детства знаю. Не вина, как говорится, а беда. И для него, и для того, кто рядом с ним, нам еще повезло. Казнить его за это все равно, что мстить кошке, родившейся черной. К тому же нельзя исключить, что он, по недалекости или наивности своей, искренне полагал, будто на правах друга детства может вести себя настолько раскованно, словно у себя дома. Может быть даже, нарочито так вел себя, чтобы мы тоже прониклись.

– Не пойму, ты сейчас лицемеришь или вдруг поглупел? – не сдержалась Оля.

Он насупился, не ответил, до самой маминой двери больше друг с другом не разговаривали.

Валентин Аркадьевич, давно уже уверовавший, что одна неприятность обязательно цепляется за другую, и от этого визита к теще ничего хорошего не ждал. Но застал ее во вполне приемлемом, по крайней мере, для ее немалых лет, состоянии. Сердечко у нее в самом деле было никудышное и часто напоминало о себе, нередко совсем круто прихватывало, но в этот день особой тревоги не вызывало, угомонилось одним валокордином. Посчитал ей пульс, измерил давление, проверил, какие и как принимает она лекарства, шутил привычно, что на олимпийские игры вряд ли ее возьмут, но все не так уж плохо, она молодчина и вполне еще может какого-нибудь дедка закадрить. Теща так же привычно, якобы негодующе, отмахивалась от него и называла несносным. Но вскоре начала зевать, пожаловалась, что ночью очень плохо спала, засиживаться у нее они не стали.

Домой возвращались не то чтобы в раздоре, но так и не исчезла до конца возникшая после той перепалки отчужденность. Беседовали мало и по пустякам, больше для того, чтобы не выказывать это, не нагнетать. И, как сговорились, ни слова о Леньке. Входя в лифт, Воскобойников решил ничем уже сегодня не заниматься, сразу завалиться спать, чтобы поскорей закончился этот незадавшийся день. Пропуская вперед жену, когда лифт остановился и разошлись его створки, заметил, как сбилась она с шага, словно споткнулась. Через секунду он понял, что тому причиной. У дверей их квартиры стоял Ленька Закон. Улыбался уже не столь жизнерадостно. Торопливо принялся объяснять им, что ни в одной гостинице не было свободных мест. Может быть, завтра повезет, в одной обещали, а сегодня хоть на улице оставайся ночевать.

– Зачем же на улице, – поднял его чемодан Воскобойников. – Милости просим.

Чувствовал он себя скверно. Не потому, что снова объявился Ленька, хоть и не постиг еще толком, хорошо это или плохо. Сейчас выяснится, что никакие дети ночевать к ним и не собирались, Оля все наплела, чтобы выпроводить незваного гостя. Постарался вывернуться, сказал, не сразу попадая ключом в замочную скважину:

– Повезло нам, сын звонил, они у друзей погостят.

– Чудненько, – ответил Ленька, и Воскобойников по голосу его удостоверился, что Ленька конечно же с самого начала не поверил Оле.

А Оля ни слова не произнесла, лишь на кухне, когда Закон переодевался в комнате, пробурчала:

– Теперь ты доволен? Вообще-то, он мог бы чудненько, – выделила это слово, – на вокзале переночевать, ко всему ведь привычный.

– Не надо, Оля, пожалуйста, – попросил Воскобойников. – Он уже здесь, все равно ничего изменить нельзя.

– В том-то и беда. Но учти, я хороводы с вами водить не стану, постель ему дам – и спать ложусь. Ты уж один с ним носись.

– Как скажешь.

Однако хватило ее все-таки не выказывать своего настроения, любезно, принеся Леньке постельное белье, подушку, пожелала ему доброй ночи. Тот сердечно пожелал ей того же, даже светски расшаркался. А когда дверь в спальню закрылась за ней, озорно подмигнул Воскобойникову, вытащил из чемодана вторую бутылку вина, прошептал:

– А мы с тобой, Валёк, посумерничаем на кухоньке, покалякаем. Это ж сколько лет не виделись!

Не обрадовался Воскобойников и тому, что вино было то же самое – скорей всего, еще в Киеве этой пошлятиной запасся. Подумалось вдруг, это ему наказание, что обошелся так с Ленькой. Мысль эта до того была несуразной, что прыснул коротким смешком:

– Чудненько.

Перебрались на кухню, хозяин достал из шкафчика два стакана, из холодильника – оставшуюся после ужина снедь и минералку. Сели друг против друга, Ленька наполнил стаканы, затуманился:

– Сначала опять за встречу.

– Это ж сколько лет не виделись, – поддакнул Воскобойников. Мужественно проглотил вино, закусил колбасным кружком. – А у тебя какая семья? Внуками небось тоже обзавелся?

Ленька покрутил в пальцах опустевший стакан, ухмыльнулся:

– Нет у меня, Валёк, внуков. И детей тоже нет. Один я.

– Что ж так? – посочувствовал Воскобойников.

– Так уж вышло. Перебирал, перебирал, а потом сам знаешь: чего в свой срок не сделаешь, после не наверстаешь. Уже и не представляю себе, как бы с кем-нибудь уживался, куда теперь.

– Неужели за столько лет ни одна не сумела окрутить тебя?

– Одна сумела, – поскреб в затылке. – Такая, доложу тебе, краля была, что собой, что умом, всё при ней, отец милицейский начальник. Я и сам в те поры не последний был парнюга, танкистом отслужил. Да не сложилось у нас. А после нее вся эта чехарда у меня и пошла.

– Что ж так?

– Из-за брата ее, паскудника. Он все и поломал, наговорил на меня. Да ты должен его помнить, в одном классе с тобой учился, Пичугин.

– Юрка Пичугин? – удивился Воскобойников. – Помню, конечно. Точно, была у него сестренка, курносая такая.

– А помнишь, – рассмеялся Ленька, – как он тебе нос на катке расквасил? Наташка потом на него с кулаками набросилась, мы там со смеху все попадали!

И так вдруг четко, явственно всплыли в памяти события того злополучного дня, что Воскобойников даже головой затряс.

* * *

Пичуга, Юрка Пичугин, фигурой в классе был заметной. В мальчишеской тех лет иерархии «кто кому даст» занимал второе место. После Игоря Довганя, верзилы-второгодника. Но Довганю хватало всеми признанного лидерства, доказывать что-либо не было нужды, тем более что никто и не посягал на его лавры, тот же Юрка. Зато Юрка при каждом удобном и неудобном случае нужным считал напоминать всем, кто есть кто. Надо отдать ему должное, драчун он был лихой, яростный, хоть и выглядел не очень внушительно – росточка небольшого, щупловатый. Потому, может, и отстаивал что ни день завоеванные позиции. Из-за любого пустяка завестись мог, начинал задираться. И все меньше находилось охотников связываться с ним – и по чужому сомнительному опыту, и по собственному. А драки тогда в классе не переводились, прямо полоса какая-то пошла. Не в классе, понятно, и не в школьном дворе, где рисковали попасться на глаза кому-нибудь из учителей. Недалеко от школы была маленькая кривая улочка с тем же красноречивым названием Кривая, на ней-то все и вершилось. Подраться в школьных владениях считалось дурным тоном. И не требовалось что-либо объяснять обидчику, достаточно было сказать «после уроков на Кривой». Сопровождаемые чуть ли не всем классом, шли туда и дрались в образованном зрителями кругу. Неписаные правила поединка соблюдались тоже неукоснительно, заранее оговаривались. До первой крови, например, или до первой слезы. Если же драка шла в одни ворота и превращалась просто в избиение, судья – обычно возлагались эти функции на Довганя – прекращал ее. Тонкость заключалась в том, что нельзя было отказаться от Кривой, даже наперед зная, что непременно будешь битым, или по какой-нибудь другой причине. Это значило потерять уважение класса, восстановить которое стоило больших трудов. На такой случай вводилось правило «до первой слезы». Чести побежденному не делало, но все же.

Очень непростое было время. Большинство из них остались без отцов, кто и вообще сиротами, жили трудно, чего ни коснись. И лишь недавно закончилась война, многие вернулись из эвакуации, хлебнуть пришлось под завязку. Не обозленные вернулись, не ущербные – победили ведь, дали фашисту прикурить, новая, хорошая жизнь теперь начнется, совсем скоро, кто мог засомневаться в этом. И не ожесточились, хотя там, в дальнем и суровом мальчишеском окружении с его чужими привычками и нравами, нужно было изо дня в день отстаивать свои права. И тому, кто не сумел, приходилось не сладко, особенно на первых порах. А еще это упорное, долгой войной рожденное стремление погеройствовать, не отступить, не уступить. Потому что любая другая слава, будь ты хоть трижды отличником, шахматным чемпионом или баянистом, ни в какое сравнение не шла. Хорошо еще, не вместе с девчонками учились, а то бы все стократ усложнилось. И немало времени пройдет, пока в должной мере цениться станут иные заслуги. Нет, не убавится, конечно, вековое почитание силы, первой мальчишеской доблести, но походы на Кривую станут редкими, а потом и вовсе прекратятся. По крайней мере, не там и не так будут происходить разборки.

А с Юркой Пичугиным у него все ладилось. Даже были в дружбе. По той же причине, по какой вообще сходились многие ребята в классе – жили рядом. В школу по дороге, из школы по дороге. Больше того, дружба с Юркой давала немало преимуществ. И что мало находилось желающих приставать к нему, зная, что дружочек Юрка в стороне не окажется, – не самое главное. Начать с того, что был у Юрки велосипед. Замечательный велосипед, «подростковый», не надо было сползать с седла, чтобы педали крутить, к тому же «спортивный» – с изящными тонкими шинами и элегантно загнутым книзу никелированным рулем. И Юрка давал ему покататься. О, это невообразимое блаженство, когда въезжал он на нем в свой двор, описывал по нему плавные окружности, и все, кто находились там в это время, даже взрослые пацаны, глядели на него с негаснущей завистью, просили дать хоть на один кружочек. У Юрки был прекрасный фотоаппарат «ФЭД», тоже верх совершенства. Эта завораживающая тайна, когда в Юркиной ванной комнате, призрачно освещенной марсианским светом, изображение сначала лишь мутно проступало на тусклой бумаге, а затем обретало графическую четкость. Не говоря уже о божественном вкусе Юркиной мамой испеченных тортов и пирогов, которыми она, случалось, угощала одноклассника сына. И еще многое и многое, чего не было и быть не могло в его жизни, выпадало ему благодаря дружбе с Юркой, всего не перечислить. Опять же не только из-за этого дружил он с Юркой, но как хорошо, как удачно все складывалось. И примиряло с очевидными издержками – Юрка не очень-то с ним церемонился, откровенно верховодил и позволял себе порой такое, что дружбой уж никак не назвать.

Но все равно Юрка Пичугин, отчаянный, даже бесшабашный, очень ему нравился, по-хорошему Юрке завидовал, как должное принимал его над собой превосходство. И нисколько не умаляло Юркиных достоинств, что не читал он книжек, мало чем интересовался и вообще интеллектом не блистал. Другое перевешивало. Однако же было – верней, с некоторых пор появилось у него перед Юркой одно преимущество. Да какое! Если взвесить, то, наверное, перетянуло бы все Юркины. Очень это тешило, давало возможность самому на выпендрежного Пичугина свысока поглядывать. Юрка однажды признался, что очень понравилась ему Наташа. Зачастил в их двор, подолгу околачивался в нем, мерз, в надежде повстречать Наташу. Заодно и дружка заставлял вместе с собой ежиться от холода, чтобы маскировать свое там пребывание. Но зря старался. Наташа его, что называется, в упор не видела. И Валёк знал это лучше кого бы то ни было – у Наташи выведал. А Юрка, не привыкший к тому, что не может заполучить желаемое, злился, мог и на дружке досаду сорвать. Как же иногда хотелось утереть Юрке нос, поквитаться с ним за его пренебрежение и зазнайство, самому поглядеть на Пичугу свысока! Эх, знал бы Юрка в каких отношениях он с Наташей – глаза бы на лоб полезли! До чего ж подмывало сказать, чем они занимаются, когда приходит он к ней помогать делать уроки. Порой неимоверных усилий стоило, чтобы не проболтаться.

С того памятного дня, когда привела его к себе Наташа чаем отогреть, все изменилось. Да, по-прежнему бывали пропащие дни, когда Наташа дальше порога его не пускала. Да, бывали дни, когда пускала, но держалась так, словно ничего между ними не произошло, дотронуться до себя не позволяла. Но бывали и другие – Наташа преображалась, кокетничала с ним. Целоваться они могли до одури, так, что губ уже не чувствовали, без сил оставались. И долго потом еще не в состоянии были прийти в себя, руки и ноги дрожали. Знал бы Юрка…

Вспомнил, отчетливо вспомнил сейчас Воскобойников тот яркий зимний день, сизый прямоугольник катка, примыкавшего ко двору. Дом, когда-то там стоявший, пострадал от бомбежки, его снесли, начали мастерить новый, вывели уже фундамент, но стройку почему-то забросили. Ровная площадка эта – кому-то в голову пришла гениальная идея – сгодилась для заливки катка. Тесновато было, не очень-то разбежишься, но радости это не умаляло. Тем более что никакой другой двор не мог похвастать таким сокровищем. Не счесть было чужаков, мечтавших здесь покататься, но допускались только избранные, доверенные. По той же причине – самим толком развернуться негде. Юрка, его школьный дружок, входил в их число, считался своим.

День был воскресный, чуть потеплело и ветер притих, к полудню набралось уже больше десятка человек. А он с Наташей вчера еще сговорился прийти сюда. Вскоре подоспел и Юрка. Пичуге и тут могли почти все позавидовать – заявился в пестрой меховой спортивной куртке, но главное – купили ему обалденные коньки, настоящие канадские «дутыши». Заветная Валька мечта, никакого сравнения с его позорными «снегурками». А еще эти страхолюдные валенки с галошами – другой зимней обуви не было. В самый раз к его фиолетовому пальто.

Наташа совсем плохо умела кататься, у нее и коньков-то не было, позаимствовала у какой-то подружки. И очень боялась упасть, цеплялась за него, ойкала. У Юрки появилась редкая возможность подколоться к ней. Лихо, вздыбив шумные ледяные фонтанчики, развернулся перед ними, небрежно отодвинул Валька, крепко ухватил Наташу за локоть:

– Давай прокачу! С ветерком!

А Валёк едва не шлепнулся, с трудом удержал равновесие, подрастерялся, не знал, как сейчас повести себя. Решил, что надежней будет обратить все в шутку, изобразил беспечную улыбку. Но Наташа вырвалась, процедила, сморщившись:

– Руки не распускай, козел!

– Кто козел? – пятнами пошел Юрка. – Да ты… На себя погляди, козлина рыжая!

Стало не до улыбок – притворных и не притворных. И делать дальше вид, будто ничего особенного не происходит, было невозможно. При нем оскорбляли Наташу, даму его сердца, загоготал оказавшийся рядом Ленька.

– Ты тут не очень-то разоряйся, – хмуро сказал Юрке.

– А ты чего встреваешь? – раскалялся Юрка. – Вали отсюда, придурок!

Если бы не было рядом Наташи, не услышала бы она этих слов, все, может быть, завершилось иначе. Ну не простил бы он Юрке, перестал бы водиться с ним, по крайне мере, пока Юрка не извинится. Но это – «если бы». Стукнуть Юрку решимости не хватило, пихнул его в грудь:

– Сам ты придурок.

Юрка к этому не был готов, шлепнулся на задницу. Быстро вскочил – и врезал ему по носу. Сильно врезал. Валёк упал, затем почувствовал, как течет по губам горячая кровь. С трудом поднялся на колени, и такое увидел, что все остальное мигом вылетело из головы. Юрка стоял на четвереньках, упираясь ладонями в лед, а на Юрке, не давая ему подняться, сидела Наташа, молотя его кулаками куда попало. Продлилось это недолго, Юрка извернулся, сбросил ее с себя, теперь Наташа оказалась поверженной, а Юрка возвышался над ней, без шапки, взъерошенный, с белыми глазами. Как бы он дальше повел себя, предположить было трудно, девяносто девять из ста, что отлупил бы Наташу, не посмотрел бы что девчонка. Вот уж чего нельзя было допустить, пусть бы Юрка даже убил его. Но вмешался, выручил Ленька Закон, прогнал Пичугу. Наташа была «дворовой», одного этого достаточно. Юрка понял, что ничего ему здесь не светит, хватило его только на то, чтобы удалиться с достоинством, грязно выматерившись напоследок.

А Наташа, вся зареванная, поковыляла домой, раз за разом оскальзываясь на льду и нелепо взмахивая руками…

* * *

– Кабы не ты, и не вспомнил бы, – рассмеялся Воскобойников. – А что, дом построили на том месте, где мы каток заливали? Я ведь как из Киева уехал, не наведывался больше.

– Построили, будь он неладен, – вздохнул Ленька. – На первом этаже, где раньше столовка была, сейчас ресторан, музыка до поздней ночи гремит, пьяные орут. Тоже непонятка: в магазинах шаром покати, народ неизвестно как перебивается, а там гульба напропалую, деньжищи летят. Верно говорят, кому война, а кому мать родна. Мне еще повезло, что один, а у кого семья, дети, всех кормить надо? Перестройка, мать их… – Иронично хмыкнул: – Ну, тебя это, уж прости, не очень-то колышет, вы, медицина, свое всегда возьмете. Какое б время ни было, а люди все равно лечатся, помирать никому не хочется. А ты ж еще в главных ходишь, тебе больше всех должно перепасть.

– Это верно, мне больше всех перепадает, – усмехнулся Воскобойников. – Побывал бы ты в моей поликлинике, поглядел бы, до чего она дошла. Врачи сами себе халаты стирают, ручки покупают, писать нечем, стекло выбитое вставить не за что. И по мне разве не видно? Как это ты сказал? Не Копенгаген?

Ленька пошмыгал носом, оправдался, что «не все, конечно, одинаковы», вот, к примеру, на его базе завалящий гаечный ключ проблема, а директор такую дачку себе отгрохал, иной дворец позавидует. Воскобойникову вдруг муторно стало сидеть с ним, пить это гадкое вино, вспомнилось, что завтра с утра должна припереться комиссия из горздравотдела. Будут в бумагах копаться, носы везде совать, задавать идиотские вопросы, на которые, и они это отлично знают, нет и не может быть у него ответа, захотелось поскорей очутиться в постели, прочно заснуть. Ленька снова разлил по стаканам вино, цокнул языком, глянув на оскудевшую бутылку:

– Ничего, Валёк, не пропадём! Что ты! Я горючим дома запасся, не пропадем! А теперь давай за нас с тобой выпьем. Что столько лет не виделись, а дружба наша не пропала. Вот ты сказал, что про ту историю с Юркой не вспомнил бы, кабы не я. А я, знаешь, все помню, ничего не забывается, дал же господь память такую, не знаю, куда приткнуть ее для пользы. Сплю я, Валёк, плохо, бессонница у меня, лежу себе один, мысли всякие. В последнее время всё больше о том, что давно было. Годы, видать, такие подошли, в прошлое тянут.

– Завидую тебе, – похвалил Воскобойников. – А вот у меня с памятью проблемы. Номера телефонов не держатся, лица плохо запоминаю, дорогу. Из-за этого, не раз бывало, казусы приключаются.

Ленька прицельно сузил один глаз, горделиво повел плечами:

– А хочешь, наповал сражу тебя? Оно мне надо? – а я, к примеру, помню даже, как ты, Новый год как раз был, объявился вдруг на катке в новеньких коньках с ботинками, откуда только взялись у тебя. Я еще тогда позавидовал, мне бы такие. Что, сразил?

– Сразил, – кивнул Воскобойников.

Но вот уж это забыть он никак не мог. Часто вспоминалось, особенно когда мамы не стало. И тот Новый год, и мамин подарок. Встречали они Новый год вдвоем с мамой, тетя Поля с Мишей уехали в Васильков, городишко под Киевом, родичи там жили. Мама приболела, дома с ней остались…

* * *

Они, репейная поросль конца сороковых, свято следовали еще одному закону неписаного мальчишеского кодекса чести, в котором одним из тяжких пороков считалась зависть. Его и мама учила никогда никому не завидовать. Но все-таки гнездился в нем этот грех – потаенный, давний. И зависть эта ни в какое сравнение не шла с той, например, какую испытывал он к Юрке. Завидовал ребятам, не потерявшим отцов. Зайдешь к кому-нибудь из них, а там – папа. Мужчина. Басом разговаривает, курит, подшучивает, мастерит что-нибудь или даже просто спит, накрывшись газетой. Человек из другого, неведомого мира, таинственного и непостижимого. Своего отца он не помнил – тот ушел на войну, когда сыну и трех лет не было. И видеть отца потом мог лишь на нескольких уцелевших фотографиях.

Были будни, были и праздники. А самым радостным, самым долгожданным, конечно же, – Новый год. Как ни бедствовали, как бы нужда ни скручивала, но елочку мама с тетей Полей покупали. И подарки для него и для Миши обязательно утречком ждали их под елкой. Пусть не ахти какие, грошовые, но – подарки. От Деда Мороза. Места для елочки в комнате не было, ставили ее в ведре с песком на широком подоконнике, благо в том старом доме и окна, и потолки были высоченные. И нарядом елочка не блистала: украшения почти все самодельные, вместе с мамами изобретали, раскрашивали, клеили. Зато таким, как у них, Дедом Морозом никто похвастать не мог.

Это был сказочный, ослепительный Дед Мороз. И сегодня затруднился бы сказать, из какого материала его сработали. Ближе всего, из какого-то редкостного стекла, а возможно даже – хрустальный. Маленький шедевр. Расписал его талантливый мастер, и краски сыскал такие же редкостные – с годами нисколько не потускнели.

Небольшой, с котенка величиной, их Дед Мороз выглядел прямо-таки царственно. Полюбоваться на него приходили соседи и знакомые, дети и взрослые, порой вовсе посторонние люди, прослышавшие о нем. Он знал, что не раз маму уговаривали продать его, хорошие деньги предлагали. Один старичок-коллекционер, помнится, едва ли не на колени становился, но мама и слушать не хотела.

И слушать не хотела, потому что был этот Дед Мороз папиным подарком. Подарком маме в их первый совместный, еще и свадебный Новый год. Где папа его приобрел, откуда взял, и поныне загадка – такого ни раньше, ни поздней, он, Воскобойников-младший, ни у кого не встречал. Бежали они от немцев, когда те уже входили в город, последним эшелоном. В панике, налегке, прихватив лишь самое необходимое. Но папиного Деда Мороза мама не оставила. И сберегла, не продала и не выменяла даже в самое горькое военное лихолетье…

А еще была у него в те поры мечта. Пламенная, страстная, какая только могла быть у хилого закомплексованного пацана. Он был влюблен в коньки, он грезил о коньках. Стократ обострилось все, когда появился во дворе их собственный каток. Коньки у него были – бездарные, поржавевшие «снегурки». Совершенно не гожие для льда – катался на них, скользя и падая. Со временем приспособился немного, но не более того. И что это вообще за коньки были? – веревки, которыми привязывал он их к валенкам с галошами, вскоре ослабевали. Красными, онемевшими на морозе пальцами он докручивал их палочкой-рычажком до боли в ступнях, но через несколько кругов коньки опять начинали вихляться. Повторял ненавистную процедуру с палочкой, накручивал еще сильней, веревка лопалась. У других ребят-«снегурочников» это как-то ловчей получалось, у него же – сплошное наказание. Он сидел, понурившись, на холодном сугробе, а мимо проносились баловни судьбы, счастливцы на великолепных, намертво вклепанных в подошвы ботинок коньках, залихватски резавших покорившийся лед…

Тот день, первого января, не мог забыться. Как и день накануне – тридцать первого декабря, отчаянно невезучий. Он ушел на каток, но через час уже вернулся домой. Веревки лопались раз за разом, все время вязал узлы и крутил палочку, пока и запасной веревки не осталось. А мороз, лютовавший в ту зиму, пробирал до последней косточки. Вернулся, бросил «снегурки» под вешалку, рухнул, не раздеваясь, на топчан, заплакал. И выпалил вдруг перепуганной маме – слезу из него вышибить было непросто:

– Ну почему у нас никогда нет денег? Почему у меня нет папы? Вот был бы папа, он бы мне обязательно купил коньки с ботинками! Я бы за них полжизни отдал! Нет, не половину – всю! Только бы один разочек покатался сначала, сколько захочу…

Утром первого новогоднего дня, не проснувшись толком, он поспешил к елочке за подарком Деда Мороза. И восторженно ахнул, утратив дар речи. Под елкой лежали новехонькие, глянцевито черные ботинки, посверкивая остроносыми, божественными, чемпионскими «канадками». Деда Мороза на привычном месте не было, но он это не скоро еще заметил…

– Давай-ка, дружок, спать ложиться, – сказал Леньке. – Завтра у меня тяжелый день, должен быть в хорошей форме.

Ленька приуныл, посетовал, что и не посидели толком, не посудачили, но Воскобойников настоял на своем.

Уже в постели, перед тем как заснуть, подумал, в самом ли деле займется Ленька завтра поиском гостиницы. Вроде бы ему обещали где-то, если не выдумал. Сам он на эту тему с Ленькой не разговаривал, тот ее тоже не затрагивал.

Оля пробудилась и, словно подслушав его мысли, сонно спросила:

– Надеюсь, посиделки эти навсегда закончились?

– Надейся, – ушел от прямого ответа.

В соседней комнате глухо забормотал телевизор. Ленька спать не собирался…