Текст книги "Три дня Закона"

День второй

Проснулся Воскобойников непривычно рано, нежное утреннее солнце не обрело еще дневной силы и прыти. Оля, встававшая обычно на час раньше него – много времени уходило на косметические ухищрения, – спала еще. Осторожно, чтобы не разбудить ее, выбрался из постели, постарался так же тихонько, оберегая теперь Ленькин сон, приоткрыть дверь. Ленькин диван пустовал. Заглянул на кухню – и увидел его, сидящего за столом. Перед Ленькой стояла ополовиненная уже бутылка кефира и лежал анатомический атлас, раскрытый на странице, изображающей строение сердца. Валентин Аркадьевич с трудом удержался, чтобы не выказать своего недовольства. Что полез Ленька в книжный шкаф, копался в нем, возмутило так же, как и эта бесцеремонно забранная из холодильника бутылка. И хоть бы стакан взял, не пил из горлышка, даже если вознамерился опустошить ее самолично. Суховато с ним поздоровался, Ленька с радостным изумлением вскинул брови:

– Здоровэньки булы! Ты чего в такую рань поднялся?

– А ты чего? – вопросом на вопрос ответил.

– Так ведь жаловался уже тебе, что со сном у меня нелады. А на новом, непривычном месте вообще завал. Кефира хочешь? Я люблю с утреца. Знаешь, кстати, отчего кефир так называется? Не знаешь, а еще главный врач! Кэф по турецки означает здоровье.

– Атлас мой тоже взял, потому что здоровьем интересуешься?

– Не, тут другое, – замотал головой. – Я человеческим сердцем интересуюсь. Это ж надо, механизм какой, сравнить не с чем! Что ты! Ведь отдыха-покоя не знает ни днем, ни ночью, пашет себе и пашет, да столько лет без перебою, научная фантастика! Я тут разобрался помаленьку: красные ниточки – это из артерий кровь, а синие – из вен. Такая из них мешанина, как вы только в ней понимаете? И желудочки эти, и клапаны, диву даешься!

– Если б у всех оно без перебоев работало, нам, врачам, не так доставалось бы, – не стал комментировать Воскобойников. – Ладно, пойду в порядок себя приведу. – И скрылся в ванной.

Пока душ принимал, пока брился, прошло не меньше получаса. А выйдя, застал в кухне Олю. Она сидела напротив Леньки, подперев голову кулаками, и отрешенно смотрела на него. Ленька же увлеченно посвящал ее в таинства сердечной деятельности. Кефирная бутылка опустела.

– Ты чего так долго? – страдальчески сморщилась Оля при его появлении. И почти бегом удалилась из кухни, успев незаметно показать ему кулак.

Смалодушничал Воскобойников. Сбежал. Сбежал, не дождавшись Олиного возвращения, оставил ее один на один с Ленькой. Сказал Леньке, что должна сегодня прийти к нему серьезная комиссия, нужно подготовить документы. Страшился грядущего завтрака втроем, неизбежного выяснения с женой дальнейшей Ленькиной судьбы. А еще – непредсказуемого Олиного поведения, пусть уж без него все случится. Присвоенная Ленькой бутылка кефира оказалась единственной, чай Воскобойников кипятить не стал, выпил, не присаживаясь, минералки с куском батона, поспешно оделся и, уходя, крикнул жене через дверь в ванную комнату, почему так торопится. Закон счел своей дружеской обязанностью проводить его до выхода, со смешком сказал на прощанье:

– А ты все такой же, Валёк, раз – и пропал, ищи-свищи потом. Помнишь, как милиция захомутала тебя с велосипедом? Мамаша твоя весь двор тогда на ноги подняла, бегали все, высунув языки, искали тебя! Ты сегодня не задержишься?

– Не знаю, как получится.

В служебном своем «Москвиче» он ни на работу, ни с работы давно уже не ездил. Случалось не однажды, что и по делам среди дня добирался своим ходом. Из былого его поликлинического «автопарка», состоявшего из двух «Москвичей» и двух «Рафиков», на ходу остались только этот его «персональный» и один «Рафик», на ладан дышащий, без конца чинившийся. Не было денег на бензин, не на что купить запчасти. Да если бы и лучше все обстояло – сегодня, в такую рань, шесть едва сравнялось, не приехал бы за ним водитель, тем более что не был предупрежден. В трамвае завспоминал он ту историю с велосипедом. И снова поразился, как не выветрились из Ленькиной памяти события, о которых и сам-то он думать забыл. Впору предположить, что Ленька, собираясь в Ростов, специально выуживал из памяти происшествия, связанные с бывшим соседом. Чего, вообще-то, быть не могло – ведь узнал тот, что Валёк в Ростове, от кого-то в поезде…

* * *

Было это весной, задолго до той драки на катке, надолго рассорившей его с Юркой. Юрка дал ему велосипед покататься, и он поехал на площадь недалеко от своей улицы. У себя во дворе можно было только пофорсить, а получить настоящее удовольствие – лишь там, на просторе, хоть и площадь была не очень-то велика. Примыкали к ней несколько киосков, а за ними трамвайная остановка. Огорчало лишь то, что нельзя как следует разогнаться, слишком людно. А в тот раз ехал он совсем медленно, объезжал бабушку с коляской. И ту женщину с объемистыми сумками в руках увидел вовремя, притормозил. Она не шла – бежала к приближавшемуся к остановке трамваю.

Нелепо все получилось: он, чтобы разминуться, свернул влево, и она шагнула влево. Он повернул руль направо – и она подалась туда же. Он и въехал в нее. Совсем чуть-чуть, едва коснулся. Женщина – Воскобойников сейчас умудрился даже вспомнить ее щекастое, с сильно подведенными глазами лицо – с досадой поглядела на недостижимый уже для нее трамвай, опустила одну сумку, схватилась освободившейся рукой за руль. И заголосила, что поразвелось всякого хулиганья, дай им волю, всех передавили бы, думают, управы на них нет. Он принялся лепетать что-то в свое оправдание, но она, распалтвшаяся, и слушать ничего не желала. Вдруг лицо ее просветлело, крикнула:

– Жора! Иди сюда!

Проследил за ее взглядом – и увидел милиционера, оказавшегося неподалеку.

– Отведи этого мерзавца в отделение, чтобы неповадно было людей давить! – велела женщина милиционеру. – И учти, я потом проверю!

Милиционер почему-то козырнул ей, тоже взялся за руль:

– Слезай, давай за мной. – И пошел, ведя Юркин велосипед.

Он, холодея от страха, затрусил следом, пытался убедить, что никого он не давил, даже не дотронулся до нее, просил отпустить, но Жора словно не слышал, молча вышагивал дальше. И лишь когда отдалились они от женщины, пробурчал:

– А ты тоже хорош. Нашел, на кого наезжать. Это ж моего начальника жена, балбес ты.

Он не понял, почему балбес, но не это заставило обреченно забиться сердце. Чуяло оно, что добром это не кончится, теперь уже всплакнул, но Жора ни звука больше не произнес. Можно было, конечно, удрать, никто его не держал, но не бросать же Юркин велосипед.

В милицейском отделении очутился впервые в жизни, порог переступил на ослабевших ногах. Жора сказал что-то дежурному у входа, поставил к стенке велосипед, а его, взяв за плечо, повел по длинному, как-то нехорошо, тревожно пахнущему коридору. Усадил на скамейку напротив перегородки, за которой находился еще один милиционер, усатый, шепнул тому что-то на ухо, а ему сказал:

– Сиди здесь. И чтоб ни шагу отсюда, понял? Только попробуй мне! Балбес!

Сжавшись в зябкий комок, размышлял он, чем все это для него обернется. Сообщат в школу? Исключат из пионеров? Заставят маму заплатить штраф, может быть даже, такой, что подумать страшно? Все варианты были жуткими, следовало что-то предпринимать, дабы избежать наказания, но ни одна путная мысль не приходила. Зареветь во весь голос в надежде разжалобить? Опять доказывать, что вовсе он не давил ту тетку, выдумала она? И кому доказывать? – этому усатому? В ответе ведь тот, кто привел его сюда, это Жоре жена милицейского начальника пригрозила, что потом проверит. А тот ушел и неизвестно когда вернется. Или – возможность эта еще больше пугала – решать его судьбу станет сам начальник отделения? Жена ему такого наплетет – чуть ли не убил он ее. Тетка, сразу видать, паскудная. И хуже всего, нет никого, кто подтвердил бы его правоту, почему должны верить ему, а не ей? О том, как всполошится Юрка, что пропал он надолго вместе с велосипедом, и думать боялся.

Оттого, что время уходит, а он сидит здесь без толку, с каждой минутой сильней отчаивался. Сделал первую попытку – начал рассказывать усатому, как все было на самом деле, но тот, погрозив ему пальцем, велел рот держать на замке, а то доиграется. От вида этого страшного пальца, от этого «доиграешься» вообще жить расхотелось. И укрепился в мысли, что изменить что-то сможет либо сам Жора, либо, худший вариант, теткин муж. Нужно было набраться терпения, ничего другого просто не оставалось.

Если бы не эта беда с ним, торчать здесь было бы даже интересно. Когда еще удалось бы посмотреть и послушать, что происходит в милиции. Приводили и уводили всяких людей – и оборванных бродяг, и прилично одетых, пьяных и трезвых, женщин и мужчин, молодых и старых, побывал здесь десятиклассник из его школы. И вели себя по-разному: кто орал, буянил, кто доказывал что-то, возмущался, кто понуро молчал, свесив голову. Случилась и вообще ужасная история: один бородатый очкарик, совсем не хулиганистого вида и не похожий на пьяного, обозвал милиционера держимордой и стал вырывать руку из милицейского кулака. Тот, немолодой уже, толстый, со всего маху ударил его в лицо. Очкарик упал, а толстяк так же сильно пнул его несколько раз ботинком, два раз по голове. Подбежал еще один милиционер, и они вдвоем поволокли куда-то обмякшее тело. Наблюдали все это несколько человек, но никто не вмешался, кое-кто даже отвернулся, будто никак их это не касалось.

На стене висели часы, он все время посматривал на них. Прошло уже больше трех часов, никто на него не обращал внимания, Жора не появлялся. Представлял себе, что сейчас творится с Юркой. Наверняка тот решил, что не вернулся Валёк по единственно вероятной причине: попал под машину. Велосипед – всмятку. Бегал, конечно же, и не раз Юрка на площадь, знал он, где обычно катается Валёк, убеждался, что там его нет. Скоро мама придет с работы, обо всем узнает. Бросится к соседу из девятой квартиры, у которого, единственного в доме, есть телефон, начнет звонить по городским больницам. Или – вспыхнула вдруг обнадежившая мысль – в милицию тоже? Скажут ей тогда, где он, прибежит мама сюда, выручит. Настораживало только, что никто не поинтересовался ни именем его, ни фамилией, где живет, где учится – словно не существовал для них.

Не гасла и другая мысль: все-таки удрать отсюда, в какой-нибудь суматохе сделать это будет нетрудно. Не присвоят же они велосипед, тем более что Юркин отец сам милицейский начальник, наверняка поглавней этого. Но страшили две проблемы: что схватит его милиционер на выходе, и не забывался грозящий ему палец усатого. Не говоря уже о впечатлении, произведенном на него расправой с очкариком.

Миновал еще час, затем другой, ничто не менялось, никто им не занимался. Усатого милиционера сменил другой, худой, носатый, окно зловеще темнело. И он понял, на маму уже надежды нет. Что звонила она в милицию, мог не сомневаться – значит, ничего маме о нем не сказали. Почему не сказали, не понять было, но дела это не меняло. И тут осенила его замечательная идея. Поразился, что раньше до этого не додумался. Верней, додумался, но не нашел ей нужного применения. Необходимо, чтобы узнал обо всем Юркин отец! Одного его телефонного звонка хватит, чтобы прекратилось это безобразие. Отделение как раз пустовало, носатый писал что-то в толстом журнале. Он подошел к разделявшей их перегородке, жалобно попросил, чтобы дали ему позвонить. Ночь уже скоро, а мама ничего о нем не знает, очень волнуется. Намеренно заговорил о маме, в последний момент сообразил, что милиционер, услышав о полковнике, побоится связываться. Номер телефона соседа он помнил, тот передаст маме, чтобы разыскала Юркиного отца.

– Тебе сказали сидеть – и сиди! – не взглянув на него, бросил носатый, не переставая писать.

– Я только… – начал было канючить, но милиционер ударил по столу кулаком, гаркнул:

– Я кому сказал? За решетку хочешь?

Он испугался, до смерти испугался, но все-таки сумел выдавить из себя:

– Это не мой велосипед, а мальчика одного, а у него папа тоже в милиции работает, полковником, Пичугин фамилия.

К горестному его удивлению, фамилия Пичугин никакого впечатления на носатого не произвела, тот даже сделал вид, будто сейчас вот встанет и проучит его:

– По-хорошему не понимаешь?

Он вернулся на скамейку, забился в угол, обреченно закрыл глаза, изредка тихо поскуливая. В одном был уверен: нет на свете человека невезучей и несчастней. И все, что творилось потом рядом с ним, как-то не касалось уже его внимания, словно происходило в другом, чуждом ему мире. Кто-то тронул его за плечо, он разлепил тяжелые веки, увидел стоящего перед ним носатого.

– Давай, чеши отсюда. И не ищи больше на свою жопу приключений. Велосипед на выходе возьмешь. – И неожиданно прибавил: – Балбес.

Он встал, сначала попятился, не решаясь оказаться к носатому спиной, затем развернулся и помчался по опустевшему коридору. Перед тем успел взглянуть на часы. Они показывали ровно двенадцать…

Ему никогда еще не дводилось ехать на велосипеде по ночному городу, вообще в темноте. Не терпелось поскорей очутиться дома, с мамой, вернуть Юрке велосипед, но боялся гнать вовсю по преобразившимся улицам, скупо освещенным блеклыми фонарями. Возле дома стояли тетя Поля, еще кто-то. Бежала к нему мама с разметавшимися волосами, кричала что-то… А вот когда вернул он Юрке велосипед, той же ночью или на следующий день, память отчего-то не сохранила. Помнилось только, что был то последний раз, когда Юрка давал ему прокатиться на своем велике…

Не после той ли давно позабытой истории крепко засела в нем не выветрившаяся и поныне эта неприязнь ко всему, связанному с милицией? Точней сказать, даже не неприязнь, а какая-то неизбывная опаска, желание всегда держаться от нее подальше, хоть и не припомнит он, чтобы давал когда-либо повод заинтересовать блюстителей порядка. Как-то не думалось об этом раньше…

* * *

Не случалось ему прежде бывать в поликлинике в такую рань. И сейчас – безлюдная, с наглухо закрытыми дверями, показалась она ему какой-то чужой, неприветливой. Долго барабанил в дверь, пока объявился сторож Максимыч. Его обросший серой щетиной рот, изготовившийся как следует шугануть обнаглевшего столь раннего пришельца, растянулся в благостной улыбке:

– Вы, Валентин Аркадич? А я думал, кто это… А это вы! Так рано пожаловали! Не случилось ли чего?

– Все нормально, – поморщился Воскобойников от шибанувшего в нос крепкого сивушного запаха. Давно бы, знал, гнать следовало в шею этого старого алкаша. И не раз жаловались и старшая сестра, и сестра-хозяйка, что ведет себя Максимыч непотребно, еще и подворовывает. Да только где найдешь другого сторожа, согласного чуть ли не сутками околачиваться здесь за копейки? К тому же из четырех сторожей, полагавшихся по штату, работал, кроме Максимыча, всего еще один. Верней, одна – вздорная глуховатая тетка.

С тем же чувством пребывания в чужом, нереальном мире поднялся по тихому пустовавшему зданию к себе на третий этаж. В кабинете сел за стол, попал рассеянным взглядом на картину, висевшую на стене. Висела она тут с незапамятных времен, досталась в наследство от предшественника. Идиллический летний пейзаж – веселенький зеленый лужок, белесые березки, птички в непорочно голубом небе. Две безмятежно пасущиеся коровки. И только сейчас обнаружил, что обитает еще на картине пастушок. Раньше, впрочем, он и внимания не обращал на это творение неведомого художника, изредка скользил по картине взглядом, не вникая, висит себе и висит, привык уже к ней как к обоям на стенке. Лишь отметил в первый же день, что художник был не из даровитых, сработал неумело, аляповато. Вероятней всего, подарок какого-нибудь благодарного пациента. Появилась тогда же мысль убрать эту мазню, чтобы в глаза не лезла, но то ли помешало что-то сразу, то ли из головы потом вылетело, других забот хватало.

Надо было в самом деле не терять понапрасну время, раз уж выпало оно ему сегодня с негаданным избытком. Полистать книгу приказов, сверить штатное расписание, графики приемов, просмотреть счета, заявки, наркотики, санитарный режим – всего не перечесть, тем более что неизвестно было, на что именно прибывавшая комиссия нацелилась. Но ни к чему душа не лежала, ничего не хотелось. Все равно, – обреченно подумалось, – чему быть, того не миновать, суетись не суетись. И подивился этому своему странному безразличию. Неужели связано оно с Ленькиным появлением? Подумаешь, проблема какая, пусть, как мама говорила, больше горя не будет. Даже если не уберется восвояси еще два дня этот нахал, потреплет и ему, и, особенно, Оле нервишки. Ничего, переживут. Но если не в Леньке дело, тогда в чем? Что трусливо сбежал, оставив его с Олей наедине? Нехорошо это, конечно, нечестно, но тоже не повод киснуть.

Непривычно безмолствовал телефон, не слышался за дверью звучный голос Лиды, не стучала ее пишущая машинка. Он встал, походил по комнате, несколько раз поприседал, помахал руками, пытаясь взбодриться. Связана его хандра с тем, что, Леньке благодаря, словно побывал он в обездоленном своем детстве? Та убогая киевская квартира, мама… Мученица мама, умиравшая так долго и тяжело, годами прикованная к постели, утратившая зрение, память… Неужели всей жизнью своей не заслужила она иной участи? У кого не заслужила? Приблизился к картине, взялся разглядывать сидящего под березой, играющего на дудке человечка. Пасторального, с небывалыми сказочно золотистыми кудряшками, в экзотических лаптях. Кого-то он Воскобойникову вдруг напомнил. Ну конечно же, Бобку Свирского! Бобка единственный в классе щеголял такой пышной шевелюрой. Всем остальным строго-настрого запрещалось отращивать волосы, с уроков отправляли, если они у кого-нибудь превышали школьными канонами предписанную длину. Мода была для всех одна и называлась «полубокс»: затылок и темя выстрижены, впереди полукруглый чубчик.

Бобке же дозволялось – чуть ли не специальное письмо пришло директору школы из Дворца пионеров, где Бобка не первый год в хоре был солистом. Руководитель этого хора утверждал, что такой романтический образ Бобке совершенно необходим, искусство требовало. И Бобка Свирский очень своими лихими кудрями гордился, заимел привычку артистично встряхивать ими.

Но никто из ребят этой Бобкиной исключительности не завидовал, нередко даже потешались над ним, девчонкой дразнили, а то и, резвясь, дергали за патлы. Все были и должны были быть одинаковы, вообще как-то выделяться, быть не как все считалось чем-то зазорным, чуть ли не подозрительным. И все же класс отдавал Бобке должное. Ни один другой класс не мог похвастать таким певуном. Голос у него в самом деле был хороший – сильный, звонкий. Гвоздь программы любого праздника, утренника или какого-нибудь другого торжества. Когда Бобка выходил на сцену актового зала, встряхивал своими кудрями и запевал «Во поле березынька стояла» или «Там вдали за рекой», у всех глаза туманились. Учителя Бобку любили, завышали отметки и прощали ему частые прогулы. Прогулы, как считалось, не по его вине – то у него репетиция, то концерт, а однажды – вершина его славы – ездил с хором Дворца пионеров аж в Москву. Никто не сомневался, что станет Бобка знаменитым певцом.

Лет пятнадцать назад Воскобойников случайно встретился с ним в поезде, узнали друг друга, хоть и разительно Бобка изменился. От былой артистической шевелюры следа не осталось, крепко полысел и вообще не похож был на человека успешного. Посидели в вагоне-ресторане, узнал Воскобойников, что работает Бобка на заводе инженером по технике безопасности, чудный голос его после мутации бесследно пропал, с пением давно покончено. Воскобойников искренне ему посочувствовал – действительно жаль было лишиться такого дара – и с грустью отметил, как много Бобка пьет и быстро хмелеет…

Была с этим Бобкой Свирским связана одна некрасивая история. В классе начали пропадать вещи. То пенал у кого-то исчезнет, то книжка, то деньги, то еще что-нибудь. Класс забурлил. Всяко бывало, но красть у своих, «крысятничать» – хуже ничего нельзя было придумать. Как ни бедно жили, как ни нуждались порой в самом необходимом, но до такого никто не скатывался. Хватало в классе далеко не ангелов безгрешных, кое-кто и в детской комнате милиции стоял на учете, но чтобы у своих…

Грандиозный шум поднялся, когда у Юрки Пичугина пропали часы, чуть ли не единственные тогда в классе. Юрка покоя не знал, теребить его начинали едва урок переваливал за половину, выпытывали, сколько минут осталось до звонка. Впрочем, Юрке это не очень-то досаждало, лишь прибавляло значимости и куражу. Носил он их на кожаном ремешке, и однажды, когда устроили на перемене кучу-малу, ремешок этот порвался. Повезло еще, что никто на часы в кутерьме ногой не наступил. Юрка, чтобы не потерялись они, сунул часы во внутренний кармашек портфеля. Перемена была перед последним уроком, под конец его кто-то спросил у Юрки, скоро ли звонок. Юрка полез в портфель – и лицо его окаменело. В кармашке часов не оказалось.

После уроков никто не расходился. Дознание вел сам Юрка. Его предложение никого не выпускать из класса, пока все не будут обысканы, сочли справедливым. Завздыхал только Бобка, спешивший на генеральную репетицию, но поддержки не нашел, согласились только начать с него, потом отпустить. Впрочем, Валёк догадывался, кто бы мог позариться на Юркины часы. И подозревал он, что и многие другие того же мнения. Недавно в классе у них появился новичок, откуда-то из Казахстана. Странноватый пацан, держащийся особняком, усевшийся один на задней парте. Внешне он тоже не привлекал: глаза под нависшими бровями глубоко спрятаны, зыркает оттуда так, словно ждет, что от кого-то защищаться придется. И было что-то в нем такое, отчего никто, даже Юрка, не затрагивал его. То ли из-за этого взгляда, то ли из-за «приблатненной» кепочки-восьмиклинки, той же сутулости и шаркающей походки. Кто он и что он, никто не знал да и не пытался узнать: не хочет общаться – и не надо. И выглядел он постарше других, и по всему чувствовалось, что прошлое у него не безоблачное. Он тоже не возражал против обыскивания, во всяком случае, не ушел, остался вместе со всеми. Молча стоял рядом с Бобкой, сунув руки в карманы.

Юрка сказал, как намеревается он всех по очереди обыскивать – ничего не упуская, портфели, всю одежду, даже обувку. Пусть никто не обижается – часы маленькие, их можно где угодно спрятать. Кто-то сказал, что вор не обязательно станет хранить часы при себе, затырит где-нибудь, а потом, когда в классе никого не будет, заберет. С этим тоже все согласились и решили, что никто не уйдет, пока не обыщут последнего, а уж затем, если часы не найдутся, обшарить в классе каждый закуток. Опять же только для Бобки сделать исключение, пусть, если он не вор, сваливает на свою генеральную репетицию.

– «Если он не вор»! – возмущенно передразнил Бобка. – Тоже мне! Нате, ищите! – И вывернул карманы куртки.

Юркины часы выпали из кармана, отчетливо звякнув о деревянный пол. Они тогда еще не проходили гоголевского «Ревизора» с его немой сценой, но получилось один к одному. Первым очнулся Бобка. На него страшно было смотреть. Помертвело лицо, запрыгали губы.

– Это не я! – захрипел он, вмиг утратив свою звонкость голоса. – Клянусь, не я! Ну сукой буду! Не знаю, как они у меня… Ну не брал я эти часы, да вы что?!

Все были действительно «что». Меньше всего подозрение в воровстве могло пасть на Бобку. Его и не отпустили сразу лишь потому, что ни для кого нельзя было делать исключения, и Бобка тоже это понимал. За пять лет все друг другу цену узнали. А уж Бобке, сыну известного писателя и работавшей в райкоме партии мамы, тем паче. И не только потому, что жил Бобка в достатке, ни в чем не нуждаясь, к тому же часы у него тоже были, только редко надевал он их в школу – мама, кажется, запрещала. Немало, конечно, было примеров, когда как раз дети образцовых родителей тем еще отребьем становились, – но только не Бобка. Ну не мог, не мог Бобка пойти на такое. Как если бы день вдруг сменился ночью. И сам перед всеми карманы вывернул, не побоялся. Но это все цветочки, а ягодки были в том, что выпали они все-таки из его кармана, тут уж крыть нечем.

– Как же они тогда тебе в карман попали? – угрюмо спросил Юрка. – С неба, что ли, свалились?

– Не знаю, – беспомощно развел руками Бобка. – Но я их не брал, да вы что?! – Глаза его заслезились.

Все молчали, переглядывались.

– Ты не знаешь, а кто ж тогда знает? – все больше хмурился Юрка.

– Я знаю, – сказал вдруг Игорь Довгань, предпочитавший обычно отмалчиваться. Развернулся – и дал новенькому по уху. У Довганя рука тяжелая, тот едва на ногах устоял. И ухо заалело сразу, будто кипятком ошпарили. Было это настолько неожиданно и непонятно, что все обомлели. Но хорошо понимали, что тем всё не закончилось, только начинается. Не засомневались, что Казах, как прозвали новенького, в долгу не останется. Не тот он, по всему было видать, тип. К тому же хиляком он уж никак не выглядел, запросто мог бы потягаться с Довганем. Новенький шумно засопел, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, потрогал ухо, затем повернулся и, еще заметней сутулясь и шаркая, быстро вышел из класса.

– Ты видел, как он подкинул Бобке часы в карман? – первым прозрел Юрка.

– Тут и видеть не надо было, – ответил Довгань. – Зря он, что ли, к Бобке тулился, повадка известная…

На следующий день Казах в классе не появился. Портфель его, точней, не портфель, а маленький фибровый чемоданчик, так и остался в парте до утра. Через день Казах тоже не пришел. Их классная дама, Светлана Ивановна, поручила Жеке Белецкому, старосте класса, отнести чемодан и узнать, почему новенький не ходит в школу. Жека, ее любимчик, зубрила и подлиза, побоялся встречаться с Казахом наедине, попросил Довганя, чтобы сопровождал его. Игоря тоже, заметно было, не очень-то прельщала такая перспектива, поэтому решили послать к Казаху целую делегацию, добавили Юрку Пичугина и его, Воскобойникова. Каково же было их удивление, когда оказалось, что по указанному адресу Казах не проживает и вообще никто из соседей ничего ни о нем, ни о его семье понятия не имеет. Кто он такой, откуда взялся и куда делся, так и осталось загадкой. Наверное, что-то узнали об этом директор школы или Светлана Ивановна, но до класса никакая информация не дошла. Как и то, куда делся фибровый чемоданчик. Жека пустил слух, будто лежали в нем не только книжки с тетрадками, но и стальной кастет, однако достоверных сведений об этом не было…

Простодушно таращил голубые глазёнки пастушок на картине, Воскобойников смотрел на него, задумчиво почесывал нос. Неожиданно вспомнил, как нелепо, глупо умер Жека Белецкий. Жеку не любили, знали, что ябедничает он Светлане Ивановне, но когда его не стало, позабыли обо всем плохом, провожали на кладбище всем классом, хлюпали носами. Это была первая смерть, близкая, совсем рядом, с которой столкнулись они после войны.

У Жеки разболелся зуб, прямо на уроке Светланы Ивановны. Он мучительно постанывал, держась рукой за щеку. Светлана Ивановна посочувствовала ему, послала к врачу, не дожидаясь перемены. Зуб Жеке в поликлинике вырвали, боль прошла, на следующий день он с гордостью показывал всем желающим образовавшуюся дырку, хвастал, как мужественно держался в зубоврачебном кресле. К вечеру у него поднялась температура, ночью «Скорая» увезла его в больницу, через два дня он умер. Металось по классу по-змеиному шипящее слово «сепсис». Все были потрясены. Умереть из-за какого-то зуба – в голове не укладывалось…

Воскобойников по-прежнему стоял перед картиной, не замечая уже на ней ни пастушка с дудочкой, ни всего остального. Думал о том, сколько он, полтинник всего прожив, потерял своих ровесников. Из ребят того, киевского, класса, прознал он только о судьбе Юрки Пичугина. И тоже случайно – от встреченного в поезде Бобки. Юрка погиб на Кубе, ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. За что – не сообщалось, но догадаться было несложно. Не стало уже и нескольких институтских друзей, и врачей, с которыми вместе работал. Одни умирали скоропостижно, трагично, другие медленно, пожираемые беспощадным недугом. Этой зимой повесился Кулик, дерматолог его поликлиники, тихий улыбчивый выпивоха, в жизни которого, насколько всем было известно, никаких особых проблем не было. И вообще не припомнит он года, когда довелось бы ему хотя бы раз не провожать кого-нибудь на кладбище. А еще подумалось, что это благодаря Ленькиному внезапному появлению ожили вдруг одно за другим события далеких лет. Раньше не вспоминались и не снились. Может быть, потому, что переезжал, так судьба складывалась, из города в город, отсекая тем от себя знакомых и друзей, упоение встреч с которыми – ностальгические посиделки с непременным запевом «а помнишь?» Письма писать он не любил, кое с кем изредка, по праздникам в основном, созванивался, да о многом ли скажешь по телефону…

Сел за стол и до самого появления Лиды, приходившей на полчаса раньше, кое-как прибиравшей в его кабинете и получавшей за это полставки санитарки, читал неведомо как попавший в ящик детектив.

Лида поразилась его столь раннему появлению, пошутила, не выгнала ли его из дому за какую-то провинность жена. Два года подряд ей не удавалось поступить в медицинский институт, закончила курсы машинисток, но ни дня не работала, пока не взял ее дядя Валя. Взял на беду не только для себя, но и для всех в поликлинике – держалась с ними Лида так, будто она если и не первое здесь лицо, то по крайней мере второе. И Воскобойников, под настроение, впервые решился поставить на место вздорную девчонку. Сказал, чтобы много себе не позволяла, не зарывалась, и вообще он ее работой не доволен, а в приемной и в его кабинете всегда пылища и порядка нет.

Она, уж никак не ожидавшая такого от дяди Вали, выпучила глаза, несколько секунд пялилась на него в надежде, что и он пошутил, затем тоненько всхлипнула и убежала. Воскобойников же сразу пожалел, что сорвал на ней дурное настроение, и, конечно же, именно так наверняка расценила Лида его выволочку. День начинался скверно и обещал, как почти всегда это бывает, соответственно и продлиться.

Но опасения оказались напрасными. Строжайшая комиссия, которой попугивали Воскобойникова уже целую неделю, представлена была одним человеком. И человек этот был инспектор Богатырев Иван Иванович, добрый десяток лет назад оформивший пенсию и с незапамятных времен осевший в горздраве. Как нередко это бывает, фамилии своей он не соответствовал – маленький, сухонький, с бесцветным пушком на пятнистом черепе. То ли по случаю летних отпусков не удалось собрать нужный состав, то ли смирилось городское начальство с бесперспективностью борьбы с хиревшей и нищавшей год от года медициной. Воскобойников давно и хорошо знал Ивана Ивановича, был с ним в добрых отношениях. Всем известна была и слабинка его: инспектор Богатырев был большой охотник не только основательно выпить, но и не менее основательно закусить. Не однажды бывало, что инспекторские бдения Ивана Ивановича на полдня прерывались обильным застольем. А от медицинских проблем удавалось порой надолго уйти, заговорив с Иваном Ивановичем о его фронтовых подвигах. Богатырев работал хирургом в полевом госпитале, побывал в крутых переделках и рассказывать об этом мог бесконечно, были бы слушатели. Разомлевал, и большинство отмеченных им недостатков сопровождалось в акте обследования спасительной записью «устранены в рабочем порядке». А если угощение было особенно ему по вкусу, а выпивка щедрой и качественной, об акте вообще можно было не печалиться.