Текст книги "Орест Кипренский. Дитя Киприды"

Глава 3.В Академии художеств

Перед автором этой книги встает сложный вопрос: о чем писать в главе о Кипренском – ученике Академии художеств? Материалов о юном художнике почти нет. О маленьком Карле Брюллове, учившемся в стенах академии несколько позже, сохранилось множество интереснейших сведений. В том числе и догадка ряда художников и искусствоведов, что на одном из грифонажей Ореста Кипренского изображен юный Карл Брюллов. Вероятно, существовала такая устная легенда, которая была ими, как сейчас говорят, озвучена. Но современная исследовательница ее опровергает[23]23
  Алексеева М. А. Офорт с автографом О. А. Кипренского // Орест Кипренский: Новые материалы и исследования. СПб.: Искусство-СПБ, 1993. С. 167–168.


[Закрыть].

Слава о Карле Брюллове – гении – очень рано заполнила пространство академических классов. А Кипренский?

Зачисленный в Академию художеств (точнее, в Воспитательное училище при ней) в 1788 году шести с небольшим лет (я уже писала о некоторой «мистификации», предпринятой Адамом Швальбе в прошении, уменьшившем на год его возраст, что заставляет критически отнестись к идее слепого доверия фактам) Кипренский в академии вовсе не гремит. Его словно бы и нет, он стушевался, если воспользоваться придуманным Николаем Карамзиным словечком. И медали получает, переходя из класса в класс, все больше серебряные. Причем, как правило, за натурные рисунки. А вот историко-мифологические композиции не задаются. А ведь именно они считались тогда основными, да ведь и учился он на отделении исторической живописи (на чем и основана идея Дмитрия Сарабьянова, что это стало пожизненной причиной его «несчастливства»).

Вот в 1803 году он представляет эскиз на золотую медаль по программе на сюжет из эпической поэмы М. Хераскова «Владимир Возрожденный». И… никакой золотой медали не получает. А счастливые его соученики по академии, получив свои первые золотые медали за академическую программу, отправляются в пенсионерскую поездку в Италию. Это В. К. Шебуев, А. Г. Варнек, А. Е. Егоров. Какой афронт, или, как мы бы сейчас выразились, прокол! (Про этих соучеников Кипренского сейчас помнят в основном историки искусства, а память о Кипренском жива и, надеюсь, будет жить.)

Столь бесславно окончив академию, он остается при ней уже «по собственному желанию». Живет вне ее стен, получая небольшое пособие и продолжая посещать натурный и художественный классы. Я бы сказала, что академическая система отличалась гуманностью. Куда бы мог податься «безродный» Орест?

Все же он блистал, но только в натурном классе. Тут он был неподражаем! Достаточно сравнить ходульность фигур и условность поз в его программной композиции «Дмитрий Донской на Куликовом поле» (1805), за которую он таки получил первую золотую медаль, – и прекрасные его натурные рисунки, чтобы стало ясно: он художник живой жизни, теперешних чувств!

В натурном классе академии ставилась тогда только мужская обнаженная натура. Интересно, что, и попав в Италию, где было много возможностей писать обнаженную женскую натуру, художник сохранит верность своей академической сдержанности. Но об этом мне еще предстоит писать. Позировали в основном люди простые – крестьяне, мужская прислуга при академии и т. д. и т. п.

Вот два натурщика представляют сцену распятия (середина 1800-х годов). Но Орест пишет маслом по дереву не «мифологическую» сцену, а живых людей, их неотесанные «крестьянские» тела, ловит выражение какого-то подлинного страдания на лице у стоящего возле креста. Даже сама природа – рваные желтые облака, бушующая зелень деревьев – здесь гораздо убедительнее, чем ровный, словно раскрашенный пейзаж на исторической композиции.

А сколько экспрессии в безголовом торсе, подсвеченном красной драпировкой («Натурщик на фоне красной драпировки», 1802)! Сколько безумной энергии еще в одном его натурщике, где данное в профильном развороте тело выделено на мерцающем серо-желтом фоне бешеной игрой мышц («Натурщик», 1803, бумага серая, уголь, сангина, мел). И как он ловко разнообразит свои натурные штудии цветной бумагой, акварельной подсветкой, сангиной, мелом!

Дмитрий Сарабьянов, говоря о его ранней графике, вспоминает о барочном рисунке, построенном «на чередовании пятен и выразительности светотени»[24]24
  Сарабьянов Д. В. Орест Адамович Кипренский. С. 46.


[Закрыть].

Уже тут виден грядущий блистательный колорист!

Только живое, теперешнее, трепещущее, ранимое, излучающее силу, слабость, энергию – вот что его захватывает! А «сказки» былого, исторические анекдоты как-то мало действуют на его воображение. При этом он может работать, только испытывая сильные чувства, почти экстаз! (В этом они с Карлом Брюлловым похожи.) Есть рассказ воспитателя, что, работая, мальчик Орест начинал петь, а это как раз и говорит об «экстатическом» начале, присущем его таланту.

Существует и еще одно важное свидетельство о ранних академических годах Кипренского. Исходит оно от графа Федора Толстого. Он был на год младше Ореста. И принадлежал к числу дворян-оригиналов, вызывающих у своих современников удивление (как герои русской литературы – Онегин, Печорин, Чацкий). Окончив в 1802 году Морской кадетский корпус и сделавшись мичманом (служил в гребном флоте Петербурга), он прямо в этой своей новенькой морской военной форме стал посещать «вольноприходящим учеником» классы Академии художеств.

Надо сказать, что Академия художеств была заведением «закрытого типа», напоминающим «мужской монастырь». Тут не только учились, но и годами жили студенты-академисты, отпускаемые к себе домой только в выходные и праздники.

У Ореста Кипренского родня жила далеко, он ездил на свою мызу Нежинскую очень редко и по особой просьбе – когда там что-то случалось.

Эта «закрытость» сказывалась на характере обучения и на отношении профессоров к «чужакам»: «вольнослушателей» не особенно привечали. А уж в случае с Толстым – так и вовсе его игнорировали. Тут действовала «сословная спесь» навыворот. «Простой» академический состав преподавателей знать не желал этого графа, которому вздумалось (бывают же такие причуды!) побаловаться рисованием. Федор Толстой пишет: «Странное недоброжелательство профессоров к посторонним ученикам меня чрезвычайно удивляло… На меня, первого из дворян, к тому же еще с титулом графа и в военном мундире, начавшему серьезно учиться живописи и ходить в академические классы, они смотрели с каким-то негодованием, как на лицо, оскорбляющее и унижающее их своею страстию к искусству…»[25]25
  Орест Кипренский: Переписка… С. 363.


[Закрыть] В особенности Толстому досаждал важный скульптор Иван Мартос, с насмешкой говоривший, что невозможно одновременно быть графом, военным и художником.

Интересно, что с этим-то Мартосом молодого Кипренского через некоторое время отправят в Москву – в качестве сопровождающего. А Карлу Брюллову, вернувшемуся из Италии в Петербург, выделят роскошную квартиру-мастерскую Мартоса, к тому времени уже умершего. Так прихотливо сплетаются художнические имена и судьбы! Да, и еще мне вспомнился любимый ученик Карла Брюллова – князь Г. Г. Гагарин, ставший прекрасным рисовальщиком и воевавший вместе с Лермонтовым на Кавказе. Сочетание княжеского титула, военного и художника.

Бедный Федор Толстой так бы и не смог как следует обучиться живописи и рисунку в академии, если бы… не Орест Кипренский. Мне кажется, что и в этом случае у Ореста сработал его вечный рефлекс принца инкогнито. Он решил графа «облагодетельствовать».

В будущем он будет с какой-то радостью помогать своим собратьям-художникам получать заказы от богатых вельмож. Александр Иванов пишет, что благодаря стараниям Кипренского русские пенсионеры в Италии стали получать не 600 рублей, а 3 тысячи[26]26
  Орест Кипренский: Переписка… С. 473.


[Закрыть]. Иными словами, он любит помогать и «благодетельствовать» – даром что не богат и не чиновен, да к тому же незаконнорожденный, что Адам Швальбе, к счастью, в своем прошении в Академию художеств утаил. Но он-то сам об этом знал! А вел себя поистине как отпрыск королей!

Именно таким образом он повел себя и с графом Федором Толстым. Он не склонился перед ним в подобострастной позе, не проигнорировал, как академическая профессура, а стал графа «опекать»: «…Кипренский пришел в гипсовый класс, в первый день после моего туда поступления, и сделался моим руководителем в этом деле, столь трудном для начинающего, в первый раз рисовать с гипсовых головок… Не более как через два месяца я был переведен в натурный класс… Кипренский, продолжавший рисовать в натурном классе, подходил ко мне показывать и учить, как должно писать с натуры. Вначале он приходил даже раза по два и по три в течение двухчасовых классов, потому что профессора, дежурившие и в натурном классе, также по неделям, очень небрежно относились к посторонним лицам, приходившим учиться художеству…»[27]27
  Орест Кипренский: Переписка… С. 362–363.


[Закрыть]

Удивляет, с какой ответственностью отнесся Орест к своей задаче учителя, как много времени и внимания уделял графу Толстому, который и впрямь сделался прекрасным художником, скульптором и медальером. Мне кажется, что небольшие и необыкновенно изящные рисунки цветов у Федора Толстого очень напоминают веточку нежнейшего белого левкоя в стакане с водой, стоящего на подоконнике в портрете Е. С. Авдулиной работы зрелого Ореста Кипренского (между 1822 и 1823). Это как бы отзвук вдохновенного обучения графа у молодого Кипренского…

Но в целом в годы обучения в Академии художеств Кипренский вовсе не блещет. И не это ли противоречие между его внутренним ощущением «звездности» и скромным положением «академического недоросля» спровоцировало его на совершенно безумную выходку?

13 марта 1799 года, в день своего семнадцатилетия (в академии он считался шестнадцатилетним), отпущенный «для свидания с родными» молодой Кипренский оказывается на петербургском вахтпараде и там кидается к императору Павлу I с глупейшей просьбой – взять его на военную службу. Он «утруждает» государя-императора в совершенно неподходящее время и в неподходящем месте. Надо знать, что такое был для того времени вахтпарад. Современник-военный писал о них: «На неизменный, неизбежный вахтпарад шли, словно на лобное место. Никто не знал, что ждет его там: повышение или, наоборот, лишение всех чинов и выключка из службы, высочайшая похвала или арест»[28]28
  Саблуков Н. А. Цареубийство 11 марта 1801 года. Записки участников и современников. СПб., 1990. С. 39.


[Закрыть].

Эту атмосферу «шагистики» и «трепета» очень точно подметил Александр Бенуа в своей стилизованной под XVIII век графической работе «Парад в царствование Павла I» (1907, ГРМ, бумага на картоне, гуашь, акварель).

Парад проходит в Петербурге на фоне недостроенного Михайловского замка (где Павел будет потом убит). Хлопья падающего снега не в силах помешать неукоснительному порядку, стройности рядов застыло-вытянутых фигур солдат и офицеров, за которыми пристально наблюдает сидящий на коне император.

И вот этот уже почти ритуальный порядок нарушает какой-то юнец, недоучившийся воспитанник Академии художеств! Первый опыт общения «звездного мальчика» Ореста с царями!

Попробуем представить, как это могло произойти.

Император Павел стынет в легком мундире на мартовском ветру. От подбитой мехом шинели, предложенной камердинером, он с раздражением отказался. Сидит на белом коне несколько в стороне от плаца и высоко задирает маленькую голову в треуголке, чтобы все обозреть. Лицо его багрово от ветра и яростно. Свита держится от него на почтительном расстоянии из страха его прогневать. Неожиданно круг свиты прорывает какой-то юнец, за которым гонится разом несколько солдат. Он тоже в легком малиновом мундирчике, но Павел не может припомнить, что это за мундир. Вроде бы не военный? Юнца пытаются оттеснить от императора, но тот приманивает его капризным движением руки.

– Какого звания?

– Я – живописец из Академии художеств.

Юнец задыхается от бега, но не от страха, что приметливый Павел отмечает с удивлением и некоторым удовольствием.

– Как звать?

– Орестом Кипренским.

– По какой ко мне столь срочной надобности, что нарушил военный строй?

– Хочу стать военным, ваше императорское величество, позвольте!

Павел задирает голову еще выше и смотрит на Ореста. Какое-то чудное имя – Орест. Курчавый, ладный. Хорош! Может, грядущая слава России? Или в кандалы? По этапу за своеволие? Но лицо юнца горит таким воодушевлением, что Павел поневоле вспоминает свои юные годы – тоже не был паинькой, куролесил вовсю! Он делает знак дежурному офицеру. Тот мигом подлетает, свирепо глядя на Ореста. Сейчас он его!

– Отвесть назад в Академию художеств, – высоким придушенным голосом кричит Павел, задирая голову совсем уже к небесам. – Слышал меня? Немедленно отвесть и пожурить!

Ореста хватают два солдата и волокут к обер-полицмейстеру, который и препровождает его назад в стены академии. Император и академист-живописец остаются довольны друг другом. Павел растроган нахлынувшими воспоминаниями и своей внезапной приязнью к мальчишке, а тот всю дорогу нервно хохочет, отпугивая прохожих, косящихся то на него, то на обер-полицмейстера, его сопровождающего.

На следующий день на собрании совета академии обер-полицмейстер Лисаневич доложил о недолжном поведении академиста Ореста Кипренского на вахтпараде, и было решено сделать ему при собрании всех учеников выговор[29]29
  Орест Кипренский: Переписка… С. 204.


[Закрыть].

И только-то? Поистине легко отделался! Приятель Ореста художник Самуил Гальберг впоследствии объяснял поведение молодого Кипренского его влюбленностью в некую красавицу, о которой говорили, «что ей лучше нравятся военные и вот наш Орест захотел быть ее рыцарем»[30]30
  Там же. С. 612, примечание.


[Закрыть].

Но мне кажется, что разгадка лежит глубже. Не только любовь, но и желание испытать себя, попытка изменить привычный ход жизни и напрямую встретиться с императором. И тут «магическая аура» Ореста явно подействовала.

В Академии художеств слава «оригинала» за ним теперь прочно утвердится. А в будущем будут называть и вовсе – безумным. Но романтики и хотели выделяться из толпы.

Поразмыслив, юный Орест придет к выводу, что император правильно распорядился его судьбой. Или это сама судьба так им распорядилась?..

Интермеццо

Очень мало фактических сведений о жизни Ореста Кипренского до его первого отъезда в Италию 14 мая 1816 года. Конечно, можно заполнить эти лакуны всевозможными историческими событиями и анекдотами. Но Кипренский как-то мало и не бурно реагировал на события истории, словно бы наблюдая, но не участвуя. Среди его окружения встречаем людей самых разных политических убеждений. Тут и будущие декабристы – юный Никита Муравьев, Николай Тургенев. Сосланный из Литвы, революционно настроенный поэт Адам Мицкевич. Аристократическая либеральная знать – приятель Пушкина поэт Петр Вяземский. Консерваторы – граф Хвостов и переметнувшийся из «новаторов» в «архаисты» Сергей Уваров. Особы царской фамилии, которые Оресту покровительствовали (великая княгиня Екатерина Павловна, супруга Александра I Елизавета Алексеевна).

Причем он как бы не замечает политических и социальных разногласий своих приятелей и моделей. Его оценки основаны на чем-то другом. Его вдохновляет мальчишеская горячность юного Никиты Муравьева, в дни отступления от Смоленска бежавшего из дому на войну «в гороховом сюртучке»[31]31
  Кислякова И. В. Орест Кипренский: Эпоха и герои: [Альбом]. 2-е изд., доп. М.: Изобраз. искусство, 1982. С. 32.


[Закрыть].

В графическом портрете 1813 года художник выделяет, оставляя почти без штриховки, его светлое юношеское лицо. А вот либеральный князь Вяземский его чем-то явно раздражает. Графический портрет князя 1835 года нарисован виртуозно, но без малейшего тепла. Кипренского не смягчило даже то обстоятельство, что князь недавно потерял (в той же Италии, где портрет создан) дочь, умершую от чахотки.

Иными словами, характеристики художника основаны на каких-то интуитивных «экзистенциальных» предпочтениях, а не на социальном положении или политических взглядах модели. Они вроде бы наивно безыскусны, но проницательны и точны. И вовсе не всегда благожелательны: Кипренский может быть и «злым».

Его письмо с описанием заграничного путешествия, посланное президенту Академии художеств Алексею Оленину летом 1817 года, где он в конце передает поклоны чуть ли не всем своим титулованным и нетитулованным петербургским знакомым[32]32
  В сокращенном виде оно было опубликовано в «Сыне Отечества» в 1817 году.


[Закрыть], вызвало ироническую реплику Николая Тургенева, зафиксированную в его дневнике: «1817 год… 11 ночи. Теперь читали мы письмо Кипренского из Италии и смеялись странности описания путешествия и поручения поклонов»[33]33
  Орест Кипренский: Переписка… С. 377.


[Закрыть].

Но эти «поклоны», как мне представляется, вовсе не лесть и не тщеславие «хорошими знакомствами». Кипренский горяч, порывист, даже несколько наивен и не этикетен в своем поведении, но он не льстив. Он искренне восхищается Елизаветой Алексеевной, которая оплатила его поездку в Италию, он полон воодушевления по поводу «прекрасного начала» Александра I. Его отношения с «сильными мира» не формально казенны, а личностны. Ведь и его «видят в лицо», а не причисляют к безликой толпе.

Поэтому мне представляются несколько политизированными и выпрямленными характеристики художника, данные Яковом Бруком: «Кипренский – патриот и государственник. Он убежден, что живет в лучшей стране и в лучшее историческое время, горд, “что родился русским” и пребывает “в счастливый век Александра I и Елисаветы несравненной”. Он полон патриотического одушевления, размышляя о мощи российского государства, и не приемлет химерических мыслей о вольности и свободе…»[34]34
  Брук Я. В. «…Безрассудный Орест» // Орест Кипренский: Переписка… С. 97.


[Закрыть]

Художник явно не вписывается в такие жесткие определения, как «патриот» и «государственник». Его политические представления, как у многих романтиков, достаточно размыты, ориентированы на личные пристрастия, на интуитивные представления о красоте и правде. На какие-то почти «детские» мысли о своем, родном, душевном, искреннем.

Романтики вообще часто видели конкретную реальность сквозь призму «вечного» мифа. Недаром Мандельштам написал о Константине Батюшкове, принимавшем участие чуть ли не во всех военных кампаниях своего времени, как о человеке, у которого на часах всегда стояла «вечность»:

 
Который час, его спросили здесь,
А он ответил любопытным: вечность!
Нет, не луна, а светлый циферблат…,
 

1912

Ведь и сам Орест Кипренский, задумав уже после смерти Александра I воплотить его противостояние Наполеону, изобразил это противостояние в мифологической и аллегорической композиции, где Аполлон поражает Пифона.

Все слишком конкретно-политическое романтическим сознанием затуманивалось, углублялось и поэтизировалось мифологическими ассоциациями, личностным подтекстом. В свой картон Кипренский включил фигуру крылатого существа, не то Эрота, не то ангела, которого он писал со своей Мариуччи. Тем самым он его «утеплял». Но к Мариучче мы еще неоднократно вернемся.

Поэтому мне представляется гораздо более обоснованной позиция Валерия Турчина, видевшего в письме Оленину приметы романтизма и свободы: «Его послание из Рима надолго запомнилось… Дух свободы, которым были окрылены переживания художника, запал людям тревожных десятилетий в душу»[35]35
  Турчин В. С. Орест Кипренский. С. 32.


[Закрыть].

Запомнилось оно и Александру Пушкину, который в 1821 году был сослан Александром I на юг за «вольные» стихи. Он вспоминает о письме Кипренского в 1823 году, еще находясь в ссылке. Надо сказать, что в эпоху Николая I внутреннее стремление Кипренского к свободе будет только усиливаться. Но он уже не сможет его прямо выражать.

Такая же «размытость» наблюдается в его отношениях с враждующими литературными «станами». В Петербурге он дружественно относится и к архаистам, и к новаторам (если воспользоваться терминологией Юрия Тынянова). Он близок к Крылову и Гнедичу, но и к Жуковскому и Батюшкову. К «важным» членам «Беседы любителей российской словесности» и к «легкомысленным» поэтам, шутливо их осмеивающим в своем пародийном «Арзамасе».

Он смотрит глубже, у всех берет то, что ему нужно. И классическую гармонию архаистов, и импровизационную легкость новаторов-романтиков.

Он – разный, он изменчивый, он хочет удивлять и обновляться.

Характеристики в его портретах Василия Жуковского и Сергея Уварова (оба – члены «Арзамаса») будут зависеть от личных качеств моделей, а не от их литературных или политических пристрастий. В молодом Уварове, будущем реакционном министре просвещения, он безошибочно угадает желание «играть роль», «позировать», что поклонника «естественности» Кипренского не могло не отталкивать.

А чины? Может быть, он хотел продвинуться по карьерной лестнице? Но ведь уже в детстве этот мальчик, родившийся в семье крепостных, возомнил себя кем-то вроде подброшенного царского сына. Что может быть выше и слаще этого?

В 1831 году в возрасте сорока девяти лет он наконец «дослужится» до звания профессора исторической и портретной живописи 2-й степени, что соответствовало чину 7-го класса и давало личное дворянство Российской империи.

Но зачем личное дворянство человеку, который с царями общается «на равных»? Художник Александр Иванов после смерти Кипренского писал из Рима отцу: «Кипренский не был никогда ничем отличен, ничем никогда жалован от двора, и все это потому только, что он был слишком благороден и горд, чтобы искать этого»[36]36
  Орест Кипренский: Переписка… С. 484.


[Закрыть]. Он мыслил себя, как Пушкин, числившимся «по России», а не в пределах чиновничьей Табели о рангах.

С таким ощущением личной свободы, как у него, можно сравнить только поведение Карла Брюллова, которому уже было на кого равняться – на Ореста Кипренского.

Оба выше всего ценили творческую свободу и человеческие чувства. Их стержнем, как почти у всех романтиков, была любовь. Карл Брюллов всю жизнь любил изменчивую и непостоянную графиню Юлию Самойлову, изображая ее и двух ее воспитанниц во вдохновенных портретах («Портрет Юлии Самойловой с воспитанницей Джованниной Пачини и арапкой», 1832–1834, «Портрет Юлии Самойловой, удаляющейся с бала с воспитанницей Амацилией Пачини», 1842).

Его вдохновляла зрелая женская красота, сильная и свободная женщина, ставшая в свете «беззаконной кометой».

Орест Кипренский очень долго искал свою «настоящую» любовь (а для романтиков в этом есть некоторая метафизическая подоплека, тайный рок), остановив свой взор на бедной итальянской девочке Мариучче, которую он бережно воспитал. В этой любви проявилось то его особое пристрастие к «детскому», непосредственному, естественному, о котором мне уже приходилось писать. За свою Мариуччу ему пришлось долгие годы упорно бороться. Такой же борьбы потребовала и пенсионерская поездка в Италию, которая от него постоянно «уплывала».

Все это закаляло характер, делало художника упорным и решительным, преодолевающим гнездящиеся в глубине души «раздвоенность», расслабленность и нерешительность. Ведь он хотел стать гармоничным, хотел преодолеть «несчастливство» и упадок духа, что, к примеру, его приятелю, поэту Константину Батюшкову, сделать не удалось. Того погубила внутренняя «раздвоенность», ввергла в безумие.

А вот Орест Кипренский… Но продолжим наш рассказ.