Текст книги "Орест Кипренский. Дитя Киприды"

Глава 4.Вокруг усадьбы Успенское

Успенское – это загородное имение под Старой Ладогой приятеля Ореста Алексея Томилова. Пишу «приятеля», хотя отношения вырисовываются не столь простыми, а с годами, кажется, и вовсе пришли к обоюдному охлаждению. Здесь важно подчеркнуть, что «звездное дитя» Орест не был в имении богатого Алексея Томилова «нахлебником» или случайным гостем. Он общался с хозяином на равных, что было необходимым условием любого его пребывания в домах знати. Его звали, а не он напрашивался.

Алексей Томилов был года на три старше Ореста, масон высокой степени, как и А. С. Строганов, А. И. Корсаков, князь Иван Гагарин. Артиллерийский офицер, который как-то рано, перед самым началом бурных военных событий, захвативших Россию, успел выйти в отставку. Это случилось в 1808 году – ему всего-то двадцать девять лет! За год до этого он унаследовал Успенское – имение под Петербургом, куда часто будет приезжать Орест. В том же 1808 году хозяин имения женится. Год судьбоносный! Алексей Томилов – из разряда любителей и знатоков искусства. В его собрании едва ли не все офорты Рембрандта. Он и сам не прочь «побаловаться» искусством. Но во всех его «опытах» виден безнадежный дилетантизм.

Сравнительно недавно Светлана Степанова атрибутировала повтор рисунка Александра Орловского «Монголы» (1808) как работу Алексея Томилова. Причем о работе не художника-профессионала, а любителя говорит сбивчивость форм[37]37
  Степанова С. Орловский или… Томилов?//Русское искусство. 2004. № 4.


[Закрыть].

Занимался Томилов и офортом – под руководством Ореста Кипренского. Существует совместный офорт Кипренского и Томилова, причем, несмотря на то что на самом офорте Кипренский карандашной надписью шутливо подбадривает ученика, рисунок того «сбит, схематичен» и в целом «полупрофессионален»[38]38
  См.: Алексеева М. А. Офорт с автографом О. А. Кипренского. С. 165, 170.


[Закрыть].

Прежде чем написать о первом портрете Алексея Томилова работы Кипренского (1808) (всего их будет три), задумаемся: а как выглядел или как хотел выглядеть сам молодой Орест?

Известно, что романтики любили автопортреты. Но у каждого из них был какой-то свой подход к этому жанру. «Проторомантик» Рембрандт будет искать в своем облике все новые, удивляющие его самого черты, переносить себя в иные эпохи, наряжаться в разные костюмы. То он в восточном тюрбане, то в шляпе с пером, а то в простой, с неровными краями, белой повязке на голове. Подобную повязку можно обнаружить в графическом автопортрете художника уже совсем иной эпохи – Михаила Соколова, узника сталинских лагерей, продолжавшего и там рисовать. Повязка отличала его от остальных заключенных, была знаком неутраченного артистизма.

Любил писать и рисовать свои автопортреты Карл Брюллов, младший современник Кипренского, очень чутко улавливая внутренние перемены, отразившиеся в чертах лица. То он живой юноша, то его черты горделиво застывают, словно выбитые на медали, то он разочарованный и полный внутреннего трагизма «герой времени», как на знаменитом автопортрете 1848 года.

А что же наш Орест?

Рассказывают, что он с юности был хорош собой и тщательно следил за своей внешностью, что отличало его от очень «не светских», не умеющих «общаться с дамами», да и просто несколько «диковатых» академистов, усвоивших «мужскую», почти монастырскую атмосферу Академии художеств.

Поэтому «лоск» Кипренского многим из них не нравился. Даже доброжелательно к нему настроенный скульптор Самуил Гальберг пишет: «Орест Адамович Кипренский был среднего росту, довольно строен и пригож, но еще более он любил far si bello («прихорашиваться». – В. Ч.): рядился, завивался, даже румянился, учился петь и играть на гитаре и пел прескверно! Все это, разумеется, чтобы нравиться женщинам»[39]39
  Орест Кипренский: Переписка… С. 497.


[Закрыть].

Для высокообразованного и «скромного», как аттестует его скульптор и историк искусства Николай Рамазанов[40]40
  См. Рамазанов Н. А. Материалы для истории художеств в России: статьи и воспоминания. СПб.: БАН, 2014. С. 330.


[Закрыть], Самуила Гальберга забота о внешности и желание нравиться женщинам кажется странным, почти чудаческим.

Но ведь недаром Кипренский был «звездным мальчиком»! Он и должен был удивлять «скромных» академистов.

В этой связи странно, как мало автопортретов Кипренского до нас дошло. Притом что даже и дошедшие подвергаются сомнению: автопортреты ли это и Кипренский ли их автор. Положим, такого рода сомнение возникло в связи с «Автопортретом с кистями за ухом», которого мы касаться не будем[41]41
  Алленова О. А. К вопросу об атрибуции нескольких произведений Кипренского из собрания ГТГ // Орест Кипренский: Новые материалы и исследования. С. 157–160.


[Закрыть]. Не слишком похож на Ореста и юноша, изображенный на «Портрете неизвестного в шейном платке» (ГРМ, 1808), который прежде считался автопортретом художника.

Но тут я должна сделать одно важное замечание. По сути, у романтического художника любой мужской портрет – в той или иной мере автопортрет. У Ореста Кипренского в этом смысле были свои явные предпочтения, модели, с которыми он хотел внутренне и внешне отождествиться. В разные годы его «идеальными» двойниками были то поэт Константин Батюшков, то раскованная молодежь из семейства Дюваль, то Александр Пушкин… Все курчавые, невысокие, бурные, внутренне свободные.

Мне кажется, что одним из первых таких «двойников» стал юноша в шейном платке, написанный в 1808 году. Юноша с выразительным красивым лицом, с курчавой шевелюрой, с мягким, но одновременно полным энергии взглядом – это какой-то идеальный Орест, Орест, ставший военным, Орест, которому ответили на чувство…

Тут возникает то ощущение душевной гармонии и просветленности, которое Орест повсюду жадно искал. Что-то ускользающее, «рокотовское», но одновременно горячее и детское есть в этом портрете.

И эти горячность, искренность и детскость пройдут через всю его жизнь, станут «родовыми» знаками его портретов. Не в этом ли проявилось его пристрастие к масонам, о котором пишет Яков Брук? В самом деле, дворяне-масоны его с юности окружали.

Масоном был граф Александр Сергеевич Строганов, президент Академии художеств как раз в те годы, когда Кипренский в ней жил и учился. На его смерть в 1811 году Орест нарисует трогательный «виньет» и будет считать графа «своим бывшим великим благодетелем»[42]42
  Орест Кипренский: Переписка… С. 130.


[Закрыть].

Масоном был и благоволивший к Оресту статс-секретарь Академии художеств А. Ф. Лабзин. Лабзин как раз и пострадал за свое нежелание безоговорочно смиряться с неправдой и абсурдом «холуйских» решений. Запротестовал, когда в Академию художеств решили принять Аракчеева и прочих любимцев государя.

– Разве они художники?

– Но они близки императору!

– Тогда давайте примем и императорского кучера – Илью Байкова. Он еще ближе.

За подобную дерзость Лабзин поплатился карьерой, был выгнан из академии и сослан.

Орест Кипренский, как представляется, не столько впитывал мистико-философские идеи русского масонства, сколько вот этот самый высокий и напряженный строй их духовной жизни, их презрение к вещам и богатству, моральный пафос, их апелляцию к внутреннему человеку. Все это «резонировало» с его собственным идеалом детской естественности и правдолюбия.

Прав Брук, который пишет о «внутренней религиозности» искусства Кипренского, в чем сказалась близость к масонству[43]43
  Брук Я. В. «…Безрассудный Орест» // Орест Кипренский: Переписка… С. 73..


[Закрыть].

«Портрет неизвестного в шейном платке» запечатлел некий идеальный для молодого художника мужской образ. Он хотел бы на него походить. Смелость, открытость, доброта, но и решительность – вот приметы его героя.

И тут мы подходим к портрету Алексея Томилова. Мне кажется, что уже в первом портрете Алексея Романовича Кипренский с ним не отождествляется, а, напротив, от него отталкивается. Это в известном смысле его антагонист.

В портрете все того же 1808 года (ГРМ) молодой, франтовато наряженный Томилов сжимает в руке что-то вроде старинного медальона. И в его «невидящих» глазах, обращенных в себя, читаем растерянность, страх, ужасную неуверенность… Уж не о своем ли предстоящем или уже свершившемся браке размышляет Томилов? Медальон – знак былой неосуществленной любви или подарок жены? Откуда такая растерянность? Такая дряблость воли? (Уже тут намечается кардинальное отличие. Полюбив, Орест не знал сомнений. Вспомним, как он бросился на плацу к Павлу I, рискуя жизнью из-за какой-то глупенькой барышни, «предпочитавшей военных»! Его многолетняя борьба за Мариуччу, его итальянскую любовь, дает редкий пример душевного благородства, постоянства и романтической веры в возможность счастья.)

На ком же женился «любитель искусств» и дилетантствующий художник Томилов? Мы почти ничего не знаем о его жене Варваре Андреевне, дочери предводителя дворянства Олонецкой губернии, вероятно, богатой невесте. Но достаточно того, что сказал о ней в графической портрете Кипренский! Существует ранний портрет «Вареньки» (1800-е годы) работы знаменитого Владимира Боровиковского. Что о нем (портрете) сказать? Он вполне «типовой», в духе целого ряда «сентиментальных» образов юных барышень того времени. Белое кисейное платье, красный шарф, красные гребни в волосах. Все сколько-нибудь индивидуальное тут как-то сглажено, вплоть до того, что трудно определить, хороша ли барышня. «В общем» она миленькая, пухленькая, глазастенькая, мечтательно задумавшаяся, как и полагается девицам на выданье…

Орест рисует ее карандашом, сангиной, пастелью в 1813 году (ГТГ). Вареньке двадцать девять лет, и она уже пять лет как замужем. Но что за превращение! Прямо как у «старушки» Лариной, которая в юности «звала Полиною Прасковью и говорила нараспев», а выйдя замуж, «служанок била, осердясь».

Впрочем, некоторые исследователи вычитывают в этом портрете Кипренского «душевную деликатность и доброту к людям»[44]44
  Бочаров И. Н., Глушакова Ю. П. Кипренский. С. 129.


[Закрыть]. Думаю, что это гипноз других женских образов, как правило, у художника – положительных. Но тут склонный возвышенно относиться к женщинам художник изображает прямо-таки мегеру – с широким и плоским, как блин, лицом, маленькими, искоса и недоверчиво буравящими зрителя глазками, жидкими, прорисованными итальянским карандашом кудряшками. Вдобавок – диагональ стола словно нарочно демонстрирует сутулость ее осанки, а голубенькая пастель вокруг ее полуфигуры контрастирует с непоэтическим и каким-то агрессивным лицом.

Еще Валерий Турчин отметил, что в мужских моделях Кипренский предпочитал активность (отсутствующую, кстати, в образе Алексея Томилова). Можно добавить, что в женских образах художника привлекали какие-то противоположные качества – теплота, душевность, внутренняя живость, но не энергия и не напор, присутствующие в портрете Варвары Томиловой. Это антипод его женственных моделей.

Не знаю, восхищалась ли сама модель сходством, которое художник поразительно умел схватить, но в портрете гувернантки-француженки, служившей в их доме, она восхитилась именно сходством (хотя портрет поражает душевной теплотой и внутренним благородством модели). Мадам Томилова пожелала получить портрет гувернантки на день рождения[45]45
  Орест Кипренский: Переписка… С. 371.


[Закрыть]. Это говорит о том, что «Портрет госпожи Вилло» (1813, ГТГ) не был заказан, писался художником «по вдохновению».

Оба портрета – госпожи и служанки – рисовались в одном и том же 1813 году, в сходной технике. Но как они отличаются по отношению к модели художника! В портрете гувернантки (госпожи Вилло) Кипренский изобразил немолодую седеющую женщину в прихотливой черной шляпе и закрытом черном наряде, взгляд которой излучает теплоту, ум и живость, а весь ее облик, увиденный в некоторой дымке, словно сквозь пелену обожания, пронизан поэтическими вибрациями.

Барыня получилась «мегерой», а ее служанка – образец волнующей и таинственной женственности. Кстати говоря, такой же расклад будет в графическом портрете Анны Олениной и в портрете бедной Золушки, воспитанницы Олениных Анны Фурман, удостоенной работы маслом. Кипренский на чины и богатства не оглядывался.

Иными словами, что-то в выборе Алексея Томилова Ореста не устраивало. А его интуиция, «сердцеведение» – просто поразительны!

Варвара Томилова попала у художника в разряд «злых» женщин, причем с дурным глазом. Он таких старался не писать, как Карл Брюллов не любил писать «старушек»…

Женщины… Орест будет изображать их с воодушевлением и страстью. Карл Брюллов в свои женские модели обычно влюблялся. Орест Кипренский перед ними благоговел. (Отступим от рассказа о портретах Томилова, к которым мы еще вернемся, как вернулся сам художник.)

Началась эта череда удивительных женских портретов, пожалуй, с портрета Екатерины Ростопчиной, написанного в Москве в 1809 году (ГТГ).

В Москву Кипренский попал направленный Академией художеств для сопровождения скульптора Ивана Мартоса, работавшего в это время над памятником Минину и Пожарскому. Мартос вскоре вернулся в Петербург, а Кипренский самовольно остался и как бы выпал из поля зрения Академии художеств на целых три года. Пенсион ему выплачивать, судя по всему, прекратили. Но зато он получил свободу. Стал самостоятельно зарабатывать на жизнь заказами.

Следует сказать, что у него уже давно существовала большая мечта – попасть каким-то образом в Италию. Но судьба его испытывала. Как мы помним, ему не удалось получить большую золотую медаль при завершении Академии художеств в 1803 году. Медаль давала право на поездку в Италию. Затем судьба начала с ним какую-то странную игру, вносившую неистовое напряжение в его жизнь и искусство. Италия неизменно «уплывала»…

В 1806 году он вместе с другими академистами, получившими первую золотую медаль, назначен к отъезду за границу по классу исторической живописи. Но отъезд перенесен на 1807 год. Однако в 1807 году совет академии «по нынешним обстоятельствам Европы» (шли наполеоновские войны. – В. Ч.) заменяет поездку трехлетним пребыванием в академии.

Этот срок истек в 1809 году. В Петербурге из семерых пенсионеров осталось только двое – Орест Кипренский и скульптор Иван Воротилов. Кто-то был отправлен в Италию, кто-то поступил на казенную службу. Кипренский по-прежнему бредит Италией. В 1810 году он добивается пенсиона от великого князя Константина Павловича. Но и тут что-то помешало.

Итак, 1809 год. Кипренский, порвав с Академией художеств, оказался в Москве.

Одним из самых престижных, как мы бы сейчас сказали, был заказ от семейства графов Ростопчиных на двойной портрет и портреты детей. Граф Федор Васильевич взял молодого художника под свою опеку и с большим воодушевлением писал в Петербург статс-секретарю Академии художеств А. Ф. Лабзину о «безрассудном» Оресте и о его пагубном стремлении «попасть в Вавилон французский»[46]46
  Орест Кипренский: Переписка… С. 368–369.


[Закрыть]. Граф стремления Ореста за границу не одобрял, однако, кажется, он свел его с великим князем Константином Павловичем. Впрочем, и тут, как я писала, с поездкой за границу ничего не вышло.

О Ростопчине мы знаем по «Войне и миру» Льва Толстого, где истеричное поведение генерал-губернатора Москвы, призывающего в «афишках» не сдавать города, выглядит достаточно нелепо.

Орест застал его в годы более спокойные. Вот что граф пишет о себе сам, создавая образ обаятельно-артистичного, почти екатерининского вельможи: «Я был упрям, как лошак, капризен, как кокетка, весел, как дитя, ленив, как сурок, деятелен, как Бонапарте… Я любил маленькие общества, тесный кружок и прогулку в тенистой аллее»[47]47
  Турчин В. С. Орест Кипренский. С. 21.


[Закрыть].

По «тенистым аллеям» подмосковного имения Ростопчиных Вороново, думаю, не раз прогуливался и Орест Кипренский. Портрет графа кисти художника как-то очень соотносится с самохарактеристикой Ростопчина. Но это лицо с большим лбом, выпуклыми глазами и красивыми бакенбардами тут же забывается. Где-то что-то подобное мы уже видели. Таких лиц, таких портретов было множество и до Кипренского.

А вот лицо Екатерины Петровны Ростопчиной забыть невозможно (ГТГ, 1809)! Невозможно забыть и этот смешной тюлевый чепец, который, как рассказывает внучка, она носила постоянно. Он почти скрывает волосы и выделяет лицо с огромными, по-детски широко открытыми и полными какого-то затаенного вопроса глазами. Внучка вспоминает, что Екатерина Петровна изображена «в своем всегдашнем одеянии» – «рединготе бронзового цвета, скрещенном на груди, и с короткой талией». По свидетельству внучки, она не изменяла этому одеянию до самой смерти[48]48
  Брук Я. В. «…Безрассудный Орест // Орест Кипренский: Переписка…». С. 82.


[Закрыть]. В этом аскетизме и простоте наряда мне чудится даже какой-то религиозный обет.

Карлу Брюллову важно было, чтобы женская модель, в особенности аристократка, была изысканно одета. Он влюблялся и в одежду своих героинь, в их роскошные, изящные, полные неги и блеска наряды. Как воздушна, грациозна, легка в своем сверкающем, атласном, отделанном кружевом голубом платье Юлия Самойлова на портрете начала 30-х годов («Портрет графини Юлии Самойловой с воспитанницей и арапкой», 1832–1834, музей Хиллвуд, Вашингтон).

Орест Кипренский в этом отношении сдержаннее и скромнее. Он вполне разделяет нежелание своей модели выделяться нарядом. Наряд почти уже не важен, так как возникает разговор «двух душ», внимание сосредоточено на взгляде, мимике, оттенках душевных движений. Исследователи подчеркивают отсутствие в портрете рук. И в самом деле, они бы отвлекали от этого исполненного чувства лица, повернутого вполоборота и глядящего вдаль. В портрете Екатерины Ростопчиной мы встречаем один из первых возвышенно-поэтических женских образов Кипренского. Его привлекают не роскошь и чувственная красота, а душевный трепет, пылкость и глубина внутренней жизни…

Мы практически ничего или почти ничего не знаем о его влюбленностях до отъезда за границу в 1816 году. Но характерно, что один из первых биографов художника, историк живописи и художественный критик Василий Толбин, до которого еще доносилась «живая молва» о Кипренском, пишет, что «в продолжении почти десяти лет, живя то в Москве, то Твери, [Кипренский] бродил рыцарем печального образа за предметом своей платонической страсти, созданной единственно капризом самолюбивого воображения»[49]49
  Орест Кипренский: Переписка… С. 515.


[Закрыть]. Толбин иронизирует, а напрасно! Речь у него идет о той красивой молодой особе, которая, по свидетельству Самуила Гальберга, «предпочитала военных». Мы уже знаем о безрассудном поступке Кипренского, связанном с этой любовью. Он, рискуя жизнью, нарушил строй павловского вахтпарада. Зная, с каким безумным упорством будет он впоследствии осуществлять мечту о соединении с итальянской девочкой Мариуччей, можно предположить, что у него и до Италии была какая-то глубокая и тайная «платоническая» любовь.

Во всяком случае, моменты «высокого платонизма» встречаются в лучших его женских образах этой поры, таких как графический портрет госпожи Вилло и живописный – Екатерины Ростопчиной. Обе женщины не молоды и не поражают красотой, но исполнены какого-то внутреннего движения, живут сложной душевной жизнью, грезят наяву…

Можно предположить, что все эти годы (с Кипренского станется) он платонически любил одну и ту же особу, не ответившую ему взаимностью. И отблески этой любви, как часто бывает у художников, ложатся на лучшие его женские портреты этого времени.

Какая-то платоническая восторженная сдержанность по отношению к женщинам сохранится у художника, как мне кажется, на всю жизнь, хотя, как мы увидим, в Италии он стал чувственно свободнее и раскованнее. Однако же если его соотечественники, блистательный Карл Брюллов, а за ним и скромный гений Алексей Венецианов, на рубеже 20–30-х годов XIX века начали писать обнаженную женскую модель (которую в петербургской Академии художеств еще не ставили), то Орест Кипренский этого внутреннего табу так и не преодолел. А ведь в Италии было множество возможностей писать Венер и Вирсавий не с гипсовых античных слепков! В этом отношении художник продолжал традиции сурового и аскетичного древнерусского искусства, где нагими представали только грешники в аду…

Но вернемся, наконец, к Алексею Томилову и Успенскому, где многое завязывалось и внутренне для художника прояснялось. Его движение в искусстве не «поступательное», это какое-то кружение вокруг сходных мотивов и образов, все большее проникновение в человеческие глубины и смутные области сознания.

Так случилось и с образом Томилова. В первом портрете художник передал какую-то его душевную вялость. Но он порой и в себе находил нечто подобное, хотя хотел воспитать в себе энергию и умение добиваться цели. Томилов – растерян, но это еще не производит отталкивающего впечатления.

В 1813 году, тогда же, когда и «мегеристую» жену Томилова Варвару, художник создает карандашный портрет хозяина Успенского (ГРМ).

Отгремело нашествие Наполеона на Россию 1812 года. Томилов принял в войне посильное участие. В чине майора Ладожской дружины Петербургского ополчения выступил в поход с отрядом своих крестьян. Был ранен в ногу в сражении под Полоцком. И не за это ли геройство он награжден крестом ордена Святого Владимира 4-й степени с бантом, запечатленным на портрете? Вообще экипирован он по «походной» моде – отовсюду понемногу. На мундир накинута черная бурка, на голове – офицерская бескозырка. Черные завитки бурки, окруженные черной штриховкой, создают ощущение какого-то беспокойства. И опять – что такое? Опять на лице Томилова читается выражение едва сдерживаемого недовольства, даже досады.

Проницательный Валерий Турчин пишет о духе «повседневности или усталости», пронизывающем портрет[50]50
  Турчин В. С. Орест Кипренский. С. 63.


[Закрыть]. Я бы добавила – какой-то мелочной раздраженности.

И в военной фортуне что-то у Томилова не сложилось! То ли дело у его племянников – братьев Ланских, которых художник в этом же году рисует. И наград у них на мундирах побольше, и вид помужественнее. Понюхали пороха европейских походов. Алексей Ланской отличился в громких сражениях при Смоленске и Бородине, был в 1812 году адъютантом князя Бориса Голицына, а в 1813-м участвовал в Саксонской кампании. Это тебе не крестьянское ополчение возглавлять!

Ловит, постоянно ловит Орест Кипренский эту внутреннюю неуверенность, обиду, недовольство в чертах Томилова, и понимает, как это разрушительно для личности, как это мешает необходимому душе ребяческому чувству счастья. Вот ведь и его мечта об Италии все не осуществляется, но он… Томилов – некая оборотная сторона души, которую нужно у себя изживать.

Что же касается воинской славы…

В 1809 году, находясь в Москве, Кипренский напишет ставший знаменитым «Портрет Евграфа Давыдова» (ГРМ), героя, которого будут упорно отождествлять с его двоюродным братом – Денисом Давыдовым, буйным гусаром, поэтом, другом и собутыльником Александра Пушкина. Портрет, который сам художник очень ценил и не расставался с ним до конца жизни. Собираясь в 1836 году вернуться, он послал его из Италии в Петербург. Этот – тоже гусар. Во всяком случае, в гусарской экипировке. Но вот что интересно. Кипренского мало занимает «военный» аспект портрета. Он передает то, что больше и глубже любых определений типа «гусар», «патриот», «защитник родины». Этот красиво вырастающий перед нашими глазами (в духе вандейковских персонажей[51]51
  В 1807 году Кипренский сделал копию «Портрета Николаса Рококса» Ван Дейка, купленную Академией художеств.


[Закрыть]) молодой военный, подбоченившийся и другой рукой опершийся на саблю, в парадном красном ментике и белых лосинах, застигнут в минуту какого-то важного воспоминания. Он весь освещен непонятно откуда падающим светом. За его спиной – таинственно темнеющий пейзаж с деревьями и полоской светлого неба.

Орест знал «странных» военных, таких как Костя Батюшков, с чуткой и нежной душой, у которых в обыденной жизни перед глазами все время всплывали картины минувшего: то погибший в ужасном сражении под Лейпцигом друг, то возлюбленная, которая за годы войны могла его забыть…

Батюшков писал:

 
Ты ль это, милый друг, товарищ лучших дней!
Ты ль это? – я вскричал, – О воин вечно милый!
 

Тень друга, 1814

Через много лет замечательный российский художник Кузьма Петров-Водкин напишет картину «После боя» (1923), где участникам Гражданской войны, мирно сидящим за столом, будут мерещиться видения минувшего боя.

Что-то подобное всплывает и перед внутренним взором Евграфа Давыдова, делая его образ значительным и неоднозначным. Вот этой-то внутренней значительности нет как нет в образе Алексея Томилова. Что-то его все время гложит, чего-то он не добирает ни в любви, ни в военном деле.

А через пятнадцать лет запечатленный на третьем портрете Кипренского Томилов превратится в потухшего преждевременного старичка, которому «все не мило». Он полностью «скукоживается», лишается всех детских черт, что для Кипренского – суровый приговор.

Художник, ведущий с Томиловым на протяжении всей жизни какой-то внутренний спор, как бы предугадал этот путь постепенного душевного одряхления. Если воспользоваться романтической антитезой Константина Батюшкова в стихотворении «Странствователь и Домосед», Томилов теперь окончательный «домосед», он ороговел, определился, перестал меняться.

Художник достаточно безжалостно, не затеняя потухших глаз без блеска в зрачках, обвисших щек, едко сложенных губ, передает его внутреннюю выпотрошенность.

Позднее Антон Чехов в рассказе «Ионыч» покажет этот процесс духовного «скукоживания».

Богатый, родовитый, интересующийся искусством Алексей Томилов оказался человеком без внутреннего стержня. Ни подлинной большой любви, ни творческих открытий, ни необычных деяний! И главное, что его это гложит. И тут снова Кипренский как бы противопоставляет портрету Томилова свой автопортрет, написанный накануне нового резкого поворота в жизни, нового «странствования». В том же 1828 году Орест опять отправляется в Италию, уже без всякого пенсиона, в неизвестность…

Как и Томилова, он изображает себя на коричневом фоне, высвечивая лицо («Автопортрет», ГТГ, 1828). Белый, слегка задравшийся воротничок рубашки придает нарядный вид его домашнему халату. Да, он уже не так молод, не так хорош (хотя все-таки хорош!), не так беззаботен! Но в руке его по-прежнему кисть, а глаза горят каким-то задором упрямства. Нет, шалишь, его не так-то легко сломать, лишить веры!

Один – выдохшийся и отживший «домосед», другой – полный внутреннего огня упрямый «странствователь». Надо сказать, что некоторую точку во взаимоотношениях Кипренского с Томиловым ставит одно ядовитое высказывание Алексея Романовича в письме к Айвазовскому, написанном уже после смерти Кипренского. Из него ясно, что Томилов «приятеля» никогда не любил и тайно ему завидовал. Томилов наставляет Айвазовского, чего не надобно делать: «Я распространился столько, любезный Иван Константинович, о картине луны оттого, что капризы, причуды и вообще изысканность Кипрянского, этого высокого художника-проказника, пугают меня, чтобы и ты не сбился на его стать в этом опасном отношении»[52]52
  Орест Кипренский: Переписка… С. 492.


[Закрыть].

Речь идет о лунном пейзаже в картине Кипренского «Анакреонова гробница» (впоследствии утрачена), который Томилову не нравится. Но это бы еще ничего, эта картина вообще вызывала споры. Но Томилов «переходит на личность» Кипренского. Примечательно само написание фамилии Кипрянский, для Томилова характерное[53]53
  Орест Кипренский: Переписка… С. 728, примечание.


[Закрыть].

В этом ощутима некоторая издевка. Так сам Кипренский, еще лично не знакомый с Карлом Брюлловым, называл его в письмах друзьям шутливо-иронично Брыло или Брылов.

А дальше следует целый каскад недоброжелательных определений умершего «приятеля». У него и «капризы», и «причуды», и вообще он «художник-проказник», даром что «высокий», что добавляет яду. Можно только удивиться интуиции художника, который ловил эти сигналы зависти и злобы.

Повторю еще раз: Томилов был отталкивающим зеркалом, темной стороной души, с которой художник упорно боролся, культивируя в себе совсем другие качества, о которых прекрасно напишет один из первых его биографов: «Все, однажды задуманное и решенное в душе, Кипренский преследовал упорно, как римский гладиатор, отстаивая однажды занятое им поле до последнего истощения сил, до последней капли теплой крови»[54]54
  Там же. С. 528.


[Закрыть].

В самом деле, мы еще увидим, с каким безумным упорством Кипренский пытался осуществить две почти неосуществимые большие мечты своей жизни – добиться пенсионерской поездки в Италию и потом жениться на итальянской девочке Мариучче, которая дожидалась его в католическом монастырском приюте.

Имение Томиловых Успенское стало для «бесприютного» Кипренского своеобразной заменой родной мызы Нежинской, как потом тверской дом Бакуниных, загородное Приютино Олениных, Новая Деревня А. Ф. Шишмарева и, конечно же, Рим, куда он будет рваться из Петербурга…

Очутившись в Москве в 1809–1810 годах, Орест, как пишет в письме к Лабзину граф Ростопчин, «почти помешался от работы»[55]55
  Орест Кипренский: Переписка… С. 528.


[Закрыть], и едва ли у него было время посещать Английский клуб и другие людные заведения. Это был человек, как в сущности и Карл Брюллов, какой-то фантастической погруженности в творчество. Вместе с тем мы увидим, как повеселеет и расцветет он в Италии. Но до этого еще далеко.

А пока что в 1811 году мы застаем его в Твери, куда он попал, очевидно, по рекомендации все того же графа Ростопчина. Что ему было делать в Твери? Думаю, что и на этот раз его погнала туда не «охота к перемене мест», а страстное желание получить наконец средства (пенсион) для поездки за границу. На академию он больше в этом отношении не надеялся. Хватит разочарований! Помочь могла только царская семья. С великим князем Константином не вышло. Но была еще дочь Павла I – Екатерина. После первого замужества она обосновалась в Твери, где возник малый двор и куда устремились жадные до чинов молодые дворяне.