Текст книги "Мания встречи (сборник)"

– Пешком? – глупо спросил Одя, стоя с Кларой у ярко освещенного выхода.

Клара, не слушая, по обыкновению, его слова, размахивала перчаткой перед легковушками. Наконец одна остановилась.

– Куда? – мрачно спросил шофер.

Клара, не отвечая, села рядом с ним.

Одя притулился сзади.

– Куда? – снова спросил шофер, глядя в пространство перед собой.

– В Ба-ба-банковский. – Неизвестно почему Одя стал заикаться. И это его так смутило, что он надолго замолчал.

А Клара обсуждала с шофером плохо очищенную от наледи дорогу, пробки, климат тут и климат там, экологию, возможности в России американского бизнеса и особенности подмосковной дачной жизни, в которую шофер был погружен по макушку – он ремонтировал дачу в трех часах езды от Москвы.

– Это недалеко, – пояснял шофер самому себе (Клара его не слушала), – у соседа дочка в институт оттуда каждый день ездит. Каждый день.

Свернули в Банковский. Одя забыл номер дома и вообще не хотел вылезать. Клара его буквально выволокла из машины, заплатив шоферу гораздо меньше, чем он ожидал от такой «шикарной» дамочки. Это было даже меньше, чем платили бедные бюджетники.

– Тут ее квартира? – спросила Клара, поднимая воротник манто, хотя ветра не было. Ночь стояла тихая и влажная, предвещающая весну.

– Мастерская, – прохрипел Одя.

Клара быстро, слегка раскачиваясь, пошла по обледеневшем тротуару. Шла она на высоких каблуках, что было актом женского героизма, поддерживая под руку Одю, который пошатывался и спотыкался.

«Я – подлец! Я – подлец! – кричал в его душе безумный голос. – Зачем я веду к Фире эту ужасную Клару? Эту дьяволицу, эту жену Потифара, которая и на меня почти польстилась, но почувствовала, что мне противна. Или потому и польстилась?» Одя как-то непроизвольно углубился в навязчивые размышления, из которых его вывел истерический выкрик Клары:

– Горит!

Он вздрогнул, вскинул глаза и близоруко вгляделся в темноту. О, он с первого мгновения понял! Он понял (может, поэтому он сюда и пришел? Его привело). Горел дом, где была Фирина мастерская. Большой, еще довоенный, прочный… Пылал в темноте ночи. С шумом подъезжали пожарные машины. Возле дома суетились пожарные со шлангами. В сторонке стояли жильцы, успевшие выбежать из горящего дома. Вокруг толпились зеваки и любопытствующие. Внезапно Одя сообразил, что горит именно в той части дома и даже в том углу, где находится (или уже находилась?) Фирина мастерская.

– Это Фи‑фи‑ра. Ее ма‑ма-стерская г-горит! – снова заикаясь, выкрикнул Одя, выскользнув из цепких Клариных рук. Клара тут же, картинным жестом, вскинула их к небу, словно благодарила Господа за этот пожар в мастерской соперницы.

Напрасно! Напрасно она так торопилась! Господь поступает совсем не так, как его просят глупые людишки, пытаясь по-своему интерпретировать его поступки, не зная дальних умыслов. Одя внимательнее взглянул на кучку толпившихся возле дома погорельцев и вдруг припустил к ним со всех ног – так ему, во всяком случае, казалось. На самом деле он еле шел, ноги разъезжались от волнения и усталости на обледеневшем тротуаре. В отблесках пожара он увидел двоих. Они, они… Ну да! Они были очень похожи на Фиру и Сиринова, но только какие-то неузнаваемые, немыслимо другие! Или это от огня, волнения? Или это с Одей произошло нечто такое, что он с трудом их узнавал? Видимо, они убегали из мастерской впопыхах, хватая из одежды, что придется. На Фире болтался мужской пиджак, а поверх него было накинуто мужское пальто – Одя узнал пальто, в котором видел Сиринова, убегавшего от Либмана. Сам же Сиринов был в одной замшевой куртке, сильно обгоревшей с одного боку. В руках он держал куклу, которую Одя прежде видел в Фириной мастерской. Видимо, это была с детства любимая Фирой кукла, кукла-талисман, которую она любила и хранила. И вот Сиринов спас ее из огня. А Фира прижимала к себе какой-то сверток.

Но дело было не в нелепой одежде, не в кукле, не в свертке… Их лица были неузнаваемы. И странно было видеть, как они сияют счастьем. Не убиты горем, не опечалены, а буквально сияют счастьем! Он никогда их такими не видел. Он вообще никогда не видел людей, на чьих лицах бы запечатлелось выражение столь несомненного счастья. Но как же так? Ведь у многих горе, пожар! Да и они сами, конечно, пострадали. Но тут же Одя подумал, что счастье не выбирает мига. Оно есть – и прекрасно! Они стояли, отделенные от происходящего, прижавшись друг к другу, погруженные в какой-то свой сон.

– Фира! – тихо позвал Одя. – Фира!

Она подняла счастливый непонимающий взгляд на Одю.

Он ужасно смутился и, не зная, что сказать, снова маниакально продолжил тему рукописи, из-за которой Фира с ним порвала.

– Это у вас рукопись?

Он показал на сверток в ее руке. Фира наконец его узнала и заулыбалась еще ослепительнее.

– А, это вы, Володя!

(Точно в его появлении не было ничего исключительного!)

– Нет, не рукопись, к счастью, – тоже улыбаясь, ответил за Фиру Сиринов. – Рукопись, как ей и полагалось, сгорела. А это Фирочкин автопортрет. Единственная спасенная работа.

– Как? – ужаснулся Одя. – Фира, сгорели ваши картины? Надо же попытаться спасти!

Он бросился в ту сторону дома, где была Фирина мастерская, но его не пустили пожарные.

– Там картины! Пустите! – кричал он тонким голосом, вытирая кулаком внезапно хлынувшие слезы.

– Сгорело. А что не сгорело – подберем. Не волнуйтесь, граждане!

Пожарные оттесняли Одю все дальше от того места, где была мастерская. Вдруг Одя услышал знакомый женский голос, но необычайно пронзительный, усиленный до крика. Оглянувшись, он увидел Клару, которая вцепилась в куртку Сиринова и пыталась оттащить его от Фиры. При этом она что-то злобно выкрикнула по-английски. Несколько дюжих молодцов-полицейских подошли к Кларе, оторвали от Сиринова и отвели в сторонку, посадив на обгоревший колченогий табурет.

– Не волнуйтесь, женщина, вам заплатят страховку. Если застраховано.

Клара продолжала что-то выкрикивать на смеси английского и русского. Одя встретился взглядом с Сириновым, и тот его поманил.

– Послушайте, юноша! Я ведь с вами знаком, правда? Вы – ученик Саши Либмана, я не ошибаюсь? Сделайте мне одолжение. Эта женщина, которая сидит на табуретке, видите? Она имела ко мне отношение. Она – моя бывшая жена. Как бишь ее зовут? Кира? Оксана? Совсем вышибло из головы. Но неважно. Скажите ей, что я все ей оставляю. Все, что нажил там, в Америке. И это ее успокоит, вот увидите.

Одя оглянулся на сидевшую Клару, но он не хотел уходить от Фиры и Сиринова – он боялся потерять их из виду. И в самом деле они стали выбираться из толпы.

– Уходите?

Одя вырос на их пути.

Ответил Сиринов, придерживая за локоть дрожащую Фиру:

– Уходим, юноша, уходим…

– Но там, в этом вашем сознании… Там же так холодно, так одиноко… О котором вы писали в своей рукописи…

– Вы о чем? – В голосе Сиринова прозвучали надменные нотки. – Я же вам сказал – рукопись сгорела. Ее нет! А мы… Мы в леса и поля. Как там пелось в пионерском детстве? «Бегут, бегут, бегут над нами облака!» Честное слово, ничего счастливее не было в жизни, чем эта дурацкая песенка. Пели ее в походе… Буду что-нибудь преподавать. Может быть, физику, математику. А может быть, эстетику. В клубе, техникуме – где возьмут. А Фирочка – рисование. Важнейший предмет!

Фира повернула к Володе свое ставшее совершенно прекрасным лицо, несмотря на сажу или копоть от пожара на лбу.

– Правда, Володя! Мы… в леса и поля. У моего отчима есть дом под Рязанью. Совсем пустой. Там рядом маленький городок… Скорее всего, ничего у нас не получится, но мы попробуем.

И рассмеялась, словно была совсем дурочкой или ребенком. И Сиринов не зря спас из пожара ее детскую куклу. Впрочем, судя по всему, они оба впали в детство.

Одя подошел ближе к Фире.

– Фира, а картины? Вам не жаль?

– Ах, Володя! Ничего, ничего не жаль! Лучше напишу, смелее! Только автопортрет останется от этих времен. Он все вобрал!

– Фира, а я? – совсем тихо спросил Одя. – Как же быть мне? Я так к вам привязался! Можно мне с вами? Я не буду мешать. Пристроюсь где-нибудь в сторонке, в уголке. Тоже что-нибудь буду преподавать. Да хоть вам помогать, Фира! Мне бы только рядом с вами!

– Э нет! – сердито проговорил Сиринов. – Это не годится, да, Фира? Третий – лишний. Хватит нам третьих. Мы уж как-нибудь без вас. Идите же успокойте мадам. Это вы ее сюда привели? И зачем? Впрочем, может, к лучшему. Разом с этим покончить. Да, Фира?

– Володя, – ласково сказала Фира, – я вам напишу, скажите мне свой адрес – я запомню. Мы устроимся, и я вам обязательно напишу. Скорее говорите!

Одя пробормотал свой адрес, но так тихо и таким дрожащим голосом, что едва ли она что-либо разобрала. Но она кивнула, точно разобрала, и продолжала, все так же ласково:

– Я о вас, Володя, буду вспоминать и об Александре Александровиче…

Сиринов повернул лицо к ней, она – к Сиринову. И они оба опять точно застыли…

…Возле Клары, не желающей успокоиться, суетились полицейские. Потом подбежал врач из «скорой» и дал ей валерьянки.

– Не волнуйтесь, дамочка! Всех расселим и трудоустроим. Если удастся, конечно, – успокаивал Клару дюжий полицейский.

Она ухватила его за рукав шинели, и он какое-то время постоял возле этой смешной, злой и красивой дамочки, похожей на иностранку или на злую волшебницу.

…Все. С ними все. И с ним, Одей, тоже все. Едва ли Фира ему напишет! Забудет адрес. Вообще едва ли. У него теперь окончательно никого нет. Тут Одя внезапно подумал об Учителе. У того ведь тоже теперь никого нет – ни друга, ни любимой женщины. Это Фира, Фира забрала рукопись у Либмана и отдала ее Сиринову. Тот ее попросил. На самом деле это был предлог для их новой встречи. Через ее «никогда». И Учитель сразу все потерял. Кто выиграл в результате всех этих обстоятельств, так это Петя Акинфеев и Фонд Галагана. Рукопись Сиринова таки сгорела в случайном пожаре. Случайном? Высшие силы, видимо, давно задумали этот пожар, чтобы накрепко соединить двоих строптивцев.

Да, а Учитель Оди потерял, пожалуй, больше всех. Сейчас он наверняка захочет «свернуть небесный свод», как делал это на Фириной картинке, одной из двух уцелевших. Захочет прикрыть лавочку.

Одя рванулся было к Учителю. Но нужно было доделать дела – выполнить задание Сиринова. Он подошел к Кларе, все еще сидевшей на табуретке и пудрившей нос. Он не хотел называть ее по имени и решил не обращаться никак.

– Сиринов мне велел передать, что не претендует на имущество!

– А книги? – вскрикнула Клара. – Загромоздил квартиру книгами. Пусть забирает, или я их выкину!

И рассмеялась – или тому, что он ей все оставляет, или тому, что ей предстоит выбросить его книги (едва ли он их заберет!), Одя так и не понял.

– Поймайте мне такси! – это было сказано другим тоном, холодным и безличным, точно Одя был ее слугой. – Еду за багажом в гостиницу и потом в аэропорт. Один билет надо сдать. Он еще оплатит мне моральный ущерб. Дурная страна, безумные люди! Зачем я здесь?

Одя поймал такси и усадил в него собравшуюся, в роскошных мехах Клару, которая копила силы для новых приключений на житейском и женском поприще. А это, кажется, было исчерпано. Одя Кларе не подошел даже в роли Иосифа. Она его просто проигнорировала. Усевшись в такси, она с ним не попрощалась, не поблагодарила за хлопоты, он был для нее теперь «табуреткой», которую она отпихнула ногой, вставая, и сделала это не по злобе, а по невниманию и равнодушию.

Одя все же пробормотал:

– Прощайте!

Но ответа не последовало.

* * *

Была поздняя непроглядная ночь, когда измученный Одя добрался до дома Учителя. Однако окошко Ксан Ксаныча – одно из двух во всем доме – еще светилось. Он не спал.

Одя не стал даже размышлять на тему, прилично или нет заявляться к Учителю в столь поздний час. Он был полон решимости и позвонил бы в дверь, даже если бы окошко не светилось. Его неудержимо влекло к завершению, к исчерпанию сюжета – сюжета его взаимоотношений с несколькими важными для него людьми, сюжета поисков тепла и участия, сюжета всей его жизни.

Вот сейчас Учитель скажет:

– Володя, хотите уйти вместе со мной?

И он тотчас согласится.

Сюжет их жизни завершен. Любовь, столь ценимая и им, и Учителем, – навсегда потеряна. Впереди – мрак, такой же, как эта ночь. Учитель прожил тысячи жизней, он понял язык травы и букашек, грозовых раскатов в летние сумерки и соловьиного цоканья в березовой роще. Он пережил ужасы войн и природных катастроф, истребление целых народов и случайную смерть подростка, пораженного молнией, он впитал все миазмы ненависти во время терактов, все отчаяние самоубийц, все бесплодные муки отвергнутых влюбленных… Он все это понял, прочувствовал, пропустил через себя. (Во всяком случае, воображению Оди так представлялось.) Вот сейчас он увидит яростного Бога, которому вся эта кутерьма безмерно надоела, все опостылело, как и ему, Оде. Только бы Учитель не отказал ему в возможности уйти с ним вместе. Только бы…

Одя позвонил. В тишине спящего дома, спящей предвесенней Москвы звонок прозвучал, как колокол, как набат. И Учитель открыл почти тотчас, словно ждал этого звонка, ждал Одиного прихода.

– А, Володя… – пробормотал он, запахивая коричневый плюшевый халат. – Вы ловите мысли? Я про вас только что думал. Зря я на вас тогда накричал. Вы… Вы… Как бы это? Вы – простодушный. А вовсе не злокозненный, как мне поначалу показалось. Ничего заранее не продумываете, а тем более не подстраиваете. Верно?

Одя так разволновался, что не мог ответить. Промолчал.

– Проходите, дружок! Какой вы промокший, встрепанный.

Учитель попытался улыбнуться, но у него не очень получилось. Одя, дрожа всем телом, вошел.

– Пойдемте-ка на кухню. Чай будем пить. Вон как вы замерзли – зубами стучите. Вам, кажется, тоже не спится?

– Мне… Я… – забормотал Одя, глотая внезапные слезы. – Вы не сердитесь? Простили?

– Э, ладно. Что вы как барышня!

Учитель поставил перед Одей большущую фарфоровую кружку с красной розочкой на боку.

– Давайте лучше выпьем крепкого цейлонского чая с хлебом. Есть колбаса. И по стопочке, чтобы не простудились, а? Как полагается мужчинам. Что вы так раскисли, дружок? Ничего. Всякое бывает. Мы же с вами мужчины, Володя. Мы – крепкие мужики. Нас так просто не возьмешь. – Учитель вдруг задумался и замолчал.

– Да, да, правда, – всхлипывал Одя, похрустывая сухариком из тарелки на кухонном столе.

Ксан Ксаныч отрезал ему огромный кусок докторской колбасы, положил его на горбушку белого хлеба. Нашелся и соленый огурчик. Ел он сегодня или не ел? А вот Учитель его обогрел и накормил.

Они чокнулись и выпили красного вина. Тоста не говорили.

– Оставлю вас сегодня у себя, – бурчал Учитель. – Что вам по ночам шастать? А у меня есть комнатка для гостей. Приходите, когда вздумается. Буду рад. Да, все хочу спросить: как вас покороче зовут? Влад? Вова?

– Я – Одя.

Впервые Одя произнес свое тайное имя.

Учитель кивнул.

– Хорошо. Симпатично.

Они пили чай и молчали. Было нечто гораздо более важное и значительное, о чем они не говорили, но что оба чувствовали и что их тайно сближало…

Прибалтийские сны

Ларисе

Ольга с отвращением выключила телевизор. И что происходит в мире? В какой точке пространства ни окажись, везде показывают одно и то же. Члены парламента, взрослые серьезные дяди, – то белые, то черные, то серо-буро-малиновые – ожесточенно тузят друг друга.

Вот и на спокойном прибалтийском курорте экран показывает все те же сцены человеческого безумия, происходящие в этой стране. Не так-то она, видимо, спокойна, как кажется из курортного уголка.

Шарик накаляется – это точно. Ольга по себе чувствовала, что какие-то скрытые энергии начинают прорываться. Выплескиваются наружу. Последний ее живописный цикл…

Она и сама не понимала, как это на нее накатило. Писала залпом, без остановки, словно считывая какие-то давние смутные видения.

Пророки, сивиллы, гадалки. Люди вещих снов, ощущающие веяния судьбы.

Какой-то всплеск неконтролируемых, смутных, но невероятно мощных сил. Да ведь никогда она ни одной сивиллы или пророка не видела. Вспоминались только работы Александра Иванова и Врубеля. Но это ведь не живые, непосредственные впечатления! А ей хотелось, чтобы это обжигало узнаваемостью. Вот она и придала сивиллам и пророкам черты своих немногочисленных родственников, годами сохранявшиеся в ее памяти. Все они, эти родственники, в основном тетушки и дяди со стороны отца, из Харькова, Гомеля, Полтавы, давно уже умерли, а их дети уехали в Израиль или Америку. Это были тишайшие люди, с тихими голосами и неяркими лицами. В детстве они ее часто раздражали. Тетушки, приезжая в гости, шумно восторгались ее «ангельской внешностью» и без конца целовали, что очень ей не нравилось. Глупенькие, добренькие, старенькие тетушки! Большой вальяжный дядя из Гомеля называл ее зайчиком и умилялся ее сходству с отцом.

Ольга героизировала их черты, давала их в ореоле страдания и тайны. Ведь она и в самом деле почти ничего о них не знала. А то, что знала, поражало: как эти тихие люди смогли пережить такое? У вальяжного дяди, пока он сражался на фронте, немцы убили всех родных. У тетушки, бежавшей из Харькова с двумя детьми-подростками, дети погибли от голода. Другая тетушка ездила на фронте за своим мужем – начальником госпиталя, а после войны долгие годы за ним, безнадежно больным, ухаживала… Их простые, суровые, словно высеченные из камня черты можно было угадать в ее сивиллах и пророках.

Черный и золотисто-огненный боролись на этих ее холстах. Семитский тип боролся со славянским. Причем семитский явно побеждал, как победил он и в Ольгиной внешности. Евреем у нее был только отец. Но, взглянув на нее, никто не сомневался, что она еврейка.

Вид был вполне библейский, и с годами яркость ее облика не блекла, а напротив – раскрывалась и утончалась. Волосы сильнее курчавились, глаза разгорались фаюмским огнем, походка становилась все стремительнее. Ольга, дожив до весьма зрелых лет, все еще не вполне определилась ни во внешности, ни в творчестве. Она ждала от себя чудес.

Вероятно, поэтому она словно бы пропустила, не осознав и не загрустив, все моменты женского старения, а жила, как птица, сегодняшним днем и сегодняшним полетом…

«Пророческий» цикл успеха у публики не имел, хотя в узком кругу профессионалов он произвел своеобразный взрыв, заставив снова заговорить о правах реализма и о его магическом воздействии.

Сама же Ольга так вымоталась, что в начале лета устремилась с мужем в небольшой прибалтийский городок, где прежде никогда не бывала. По просьбе мужа им сняли там квартиру какие-то его знакомые. Муж ей случайно сказал, что один сослуживец собирается в прибалтийский городок, и Ольга сразу же решилась тоже туда поехать.

Между тем муж, рассказывая об этом сослуживце (и его жене, которую он тоже несколько раз видел), всегда использовал ироническую интонацию. Они попадали в разряд «мещан», которых, несмотря на новые веяния, не только реабилитирующие, но и превозносящие эту категорию людей, он продолжал глубоко презирать. Муж в этом смысле был из «староверов». И сам занимался вещами немодными и непопулярными – теоретической физикой. Если за границей за нее еще иногда давали гранты, то Нобеля получали почти исключительно люди дела – экспериментаторы. В России же физикам-теоретикам не светили ни гранты, ни тем более премии. Тут оставались только люди идеи и призвания. Прочим же казалось, что Вселенная уже не таит в себе никаких загадок. Все давно раскрыто и растолковано. Осталось только разобраться с хиггсовским бозоном, и все окончательно прояснится. (Муж считал суету вокруг бозона плясками вокруг золотого тельца, так как под него давали особенно «золотые» гранты, а ситуацию в теоретической физике – почти безнадежной. Тут снова нужно было добираться до «начал», которые с течением времени исказились и замутились.) Он работал во второразрядном институте, считался аутсайдером, и более удачливые коллеги делали вид, что его в науке не существует, хотя он со своими вопросами изрядно портил их «законченную» физическую картину…

…С чего вдруг она стала размышлять об этих мещанистых знакомых? Ольга приостановилась в раздумье в одной из двух, снятых с их помощью, комнат – большой и светлой, с окном во всю стену. Всего же их было две – невыразимое удобство. Они с мужем не мешают друг другу думать, как всегда мешают даже самые близкие люди – при них думаешь уже как-то иначе. Да, но зачем ей эти Элькины? За ту неделю, что они тут были, Гриша Элькин успел намозолить ей глаза и уши. Ах да! Элькины сняли квартиру (и надо признать, удачную!) не только им, но и еще какому-то знакомому знакомых. И вот сегодня Ольга, выбежав в магазин, случайно увидела Гришу Элькина, который, судя по всему, встречал на вокзале этого знакомого знакомых и теперь вел его в снятую квартиру.

Вид этого человека Ольгу поразил и несколько испугал. В руках у него был какой-то небольшой узелок, как у приехавшего из Швейцарии в Россию князя Мышкина. На щеках – недельная щетина (а ехать – не больше суток). Высокий, но сутулый и какой-то расплывшийся, с большим животом, что Ольгу всегда отталкивало в молодых и немолодых мужчинах, с седыми неопрятными космами вокруг лысины. В какой-то мышиного цвета рубашечке, измятой и застиранной.

Все в облике, в фигуре, в лице – абсолютно мертвое.

Зачем такому человеку приезжать на людный курорт? Демонстрировать свои болезни, старость, неудачи, одиночество?

Он шел, уставившись в землю (на самом деле это была красиво подобранная цветная плитка), а Гриша Элькин не закрывал рта.

На лице у этого знакомого знакомых застыло выражение не то злое, не то страдальческое. Может, у него что-то болело? Или болтающий Гриша его раздражал?

Проходя мимо Ольги, с которой Гриша обменялся кивками и улыбками, знакомый знакомых внезапно приостановился и поднял глаза.

Ее прожгло насквозь, словно по ней прошел ток. Что это? Она его знает? Да нет, не было у нее никогда таких тяжелых и мрачных знакомых. Таких опустившихся, небритых, толстых, ужасных…

Они одновременно друг от друга отшатнулись, и он почти побежал по улице, подволакивая ногу. Гриша за ним, причем Ольга почему-то подумала о том, с какой невероятной скоростью должен теперь двигаться не умолкающий ни на минуту Гришин рот.

– Олечка, за продуктами? – Гриша успел-таки обернуться и помахать ей рукой, догоняя небритого.

Она кивнула ошарашенно.

И вот с тех пор не понимает, что такое с ней случилось. Да ведь ничего и не случилось! Встретился какой-то тип. Пугающий. Неприятный. Ужасного вида.

Ольга ведь была художницей. И визуальные впечатления оказывались для нее важнейшими. Она взяла карандаш и лист бумаги. Может, нарисовать? И это избавит от наваждения? Но очень не захотелось припоминать эти черты, это мертвое лицо.

Бог с ним совсем!

Вечером они с мужем отправились гулять на мол, как ходили туда почти каждый вечер. Тут возникло поветрие – наблюдать закат. Они с мужем были людьми свободных решений, но на такой закат грех было не полюбоваться. И вообще они жили тут по разработанному ритуалу, так как нужно было занять время между работой – муж сидел за компьютером, она рисовала. Но это было в середине дня. А по утрам они ходили в местный старинный парк с ухоженными аллеями и прудом с двумя белыми лебедями. Вечером же выбирались к морю поглядеть на очередной фантастический закат.

Не успели выйти, их окликнули:

– Оля! Борис!

Гриша Элькин снял им квартиру в соседнем со своей квартирой доме и постоянно с ними сталкивался по дороге на пляж и в парк. Вечерний холодок его не брал – он был в длинных красных шортах и желтой футболке.

– Маечка немного простудилась, – с живостью сообщил он. – Вот купил с лотка малины – пусть ест. Свежая малина не хуже помогает от простуды, чем малиновое варенье. Знаю по собственному опыту.

Он радостно рассмеялся своим собственным словам. (Мещанство Гриши, по мнению Бориса, как раз и состояло в том, что он не умел и не хотел слышать других, довольствуясь собственными сентенциями.)

Но тут Гриша что-то припомнил и ближе подошел к Ольге.

– А как вам, Олечка, этот?

Он не назвал его по имени, что было странно. Гриша в тонкостях человеческой натуры мало разбирался, но, видно, «этот» и его удивил.

– Кто? – подошел к ним Борис, поправляя очки. Он не был любопытен и спросил из вежливости, для порядка.

– Ты не знаешь, – быстро и раздраженно проговорила Ольга и сама себе удивилась: откуда это раздражение? – Похож на шизика, – сказала она, несколько огрубляя свое впечатление.

Гриша заулыбался заговорщицки.

– И мне так показалось! Приличные люди за него просили. Брат – доктор или, может быть, кандидат химических наук. Мой сосед по подъезду. Попросил последить, потому что кто-то у них там умер. Какая-то тетка. Или кого-то убили. Словом, что-то случилось. И его отправили… но почему-то одного. Не то потом кто-то из женщин приедет, не то сам брат. Я снял комнату на двоих, как они просили. Даже задаток прислали для хозяев…

– А как зовут? – помявшись, спросила Ольга. Спрашивать не хотелось, но какое-то странное любопытство мучило.

– Вот это-то и смешно, – хохотнул Гриша. – Он свое имя не назвал.

– Как не назвал? – машинально спросил Борис.

Разговор ему был совершенно не интересен, и он не понимал, о ком идет речь.

– Значит, это капитан Немо, раз не назвал! – рассеянно добавил он.

– Правильно! – восхитился Гриша. – Так и будем его называть. А, Олечка Михайловна? Вы что-то тепло оделись, в куртке. Тут двадцать градусов – большая редкость! Настоящее лето – все купаться бегут!

– Еще не адаптировалась к здешней погоде, – буркнула Ольга и потянула Бориса к морю.

К морю, к молу, к простору!

Бог с ними, с этими странными людьми, с этими смутными воспоминаниями. Что-то такое в ней зашевелилось, но она противилась, не хотела. Сердце холодело от ужаса. Туда нельзя!

Но в покое ее не оставляли. На следующий день, когда она уселась перед зеркалом, положив на столик лист плотной французской бумаги (ей вздумалось нарисовать пастелью автопортрет), зазвонил мобильный.

Звонил Гриша Элькин. Голос был растерянный.

– Олечка, это вы?

Она не ответила, ожидая продолжения.

– Вы знаете, мне пришлось…

Гриша мялся, а при той степени бесцеремонности, которая была ему свойственна, это казалось очень странным.

– Олечка, мне пришлось… Меня просто вынудили дать ваш адрес…

– Кто вынудил?

Ольга облегченно рассмеялась. Ерунда какая-то! Кому она тут нужна? Ее и в Москве-то знают только профессионалы, никакой «народной молвы». Неужели тут нашлись поклонники?

– Нашлись почитатели моих картин? Или, может, покупатели?

Она говорила шутливым тоном. Глупая растерянность Гриши Элькина ей не нравилась. Не тот был типаж.

– Тут одна дама… Она жена моего соседа. Ну, того доктора или кандидата… Я вам говорил. Брата этого… Вы вчера его видели…

– Гриша, я ничего не понимаю! При чем тут жена брата? Какого брата? Что за бред вы несете, простите меня?!

– Олечка, они меня совсем истерзали! Я зарекся кому-либо помогать. На мне все, все ездят! Она – бывшая жена брата. Зачем-то приехала сюда, к этому Немо. И стала просить ваши координаты.

Ольга заволновалась.

– Гриша, надеюсь, вы не дали? Они там, видно, все шизики, но вы-то нет?

В эту минуту в дверь позвонили. Ольга извинилась перед Гришей, дала отбой и пошла открывать. Кто бы это мог быть? Скорее всего, кто-то из знакомых хозяев, сдавших им квартиру. Не знают, что их нет в…

За дверью стояла женщина. Скорее пожилая, чем молодая, но тщательно ухоженная, что, как это часто бывает, только прибавляло ей возраста. Черные пряди пробивались сквозь кокетливую желтизну. С огромными серьгами, как у цыганок, и в модной, длинной и почему-то почти совсем прозрачной юбке. Хотелось рассматривать, что там под юбкой. У Ольги это было не извращением чувств, а инстинктом художника – видеть, наблюдать, угадывать…

– Вы, должно быть, ошиблись, – сказала она, глядя на расфуфыренную мадам, – мы сняли эту квартиру. А вам, вероятно, нужны хозяева?

Женщина молчала, не делая никаких попыток войти. И глядела на Ольгу во все глаза. Порывшись в сумке, она водрузила на нос очки в модной оправе и продолжила лицезрение.

– Что вы? Зачем?

Ольга возмущенно захлопнула дверь. Но женщина опять позвонила. Открыть? Может, это и есть та сумасшедшая, жена или даже бывшая жена какого-то брата? Безумные люди и хотят свести с ума всех вокруг! Ольга приоткрыла дверь.

– Я сейчас позову мужа.

Разряженная дама сняла очки и положила в сумочку. И сказала, манерно растягивая слова, как кондовые дикторши:

– Хотелось увидеть, как выглядят женщины мечты.

– Что? Какой мечты? Что за ерунда!

Ольга с силой захлопнула дверь и остановилась в коридоре. Сердце сильно билось. Что случилось? Что происходит? Что это за человек, который напустил на нее такую даму? (А она инстинктивно почувствовала, что импульс исходит от него.) Может, она его знала? Знает? Почему ей стало так… так… (даже трудно было подобрать слово!), когда она его увидела?

За дверью послышался стук женских каблучков, спускавшихся по лестнице вниз. Ольга никогда, даже в юности, не ходила на таких высоких. Предпочитала легкую удобную обувь, в которой можно было почти летать.

Но неужели они вдвоем теперь будут ее терроризировать? Женщина мечты? Из какого-то дурного голливудского фильма. Этот шизик видел ее всего один раз, но с таких станется! Зачислил ее в разряд «женщин мечты». А она теперь должна отдуваться!

Она плохо спала ночь, пила успокаивающий травяной настой. И утром голова болела. Муж был занят важной теоретической проблемой из области ядерной физики, но все же поглядывал на нее с беспокойством.

– Олишон, тебе нездоровится?

– Да нет, все хорошо.

В голове прокручивалось что-то черное и бликующее, какая-то «засвеченная пленка», хотя интуиция подсказывала, что должно что-то быть. Где-то в самой-самой потаенной глубине…

…Гуляя по парку, они столкнулись с Гришей Элькиным. Тот, снова радостный и полный сил, подбежал к Ольге.

– Ура! Она уехала. Собрала распакованный чемодан и уехала сегодня утром. Я проводил. Бедная одинокая женщина. Мой сосед, брат Немо, говорил, что настоящая мегера. Он с ней уже лет пять как развелся. Она бухгалтер в фирме по продаже холодильников. Едва ее узнал – потолстела страшно. Вцепилась в меня мертвой хваткой. Так и не понял, зачем вы ей понадобились. Может, и впрямь хотела что-то купить? Я ей сказал, что вы художница…

Гриша на минуту остановился перевести дыхание.

– Олишон, у тебя хотят купить графику? – спросил Борис, который выделил самое интересное в этом непонятном для него разговоре. – Какая-то женщина хочет купить рисунок?

– Успокойся, она уже уехала. И без рисунка, как видишь.