Текст книги "Трансляции Лета. Рассказы"

Трансляции Лета
Рассказы
Вера Добрецова

© Вера Добрецова, 2024

ISBN 978-5-0064-5966-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ТРАНСЛЯЦИИ ЛЕТА

Рассказы Трансляции Лета – это настройка волны на радио любви. Вы неспеша передвигаете бегунок из убийственного мрака первых чувств, из иллюзий в вечность. Мимо зрелости, еще одной новой весны – дальше, туда, где нет конца. Слушаете сны города, леса, шум колес, ток крови – все, чем счастливы.

Нет ничего важнее жизни. Нет ничего важнее вас.

ЗНАЧЕНИЯ

Вчера, когда она ложилась спать, мама села на кровать и сказала: «Не верь, когда говорят: это все пройдет, это не имеет никакого значения. Оно пройдет, да, как и остальное, но то, что происходит сейчас, очень важно. Все важно. Этого ты не забудешь никогда…»

Вокруг происходил майский, ошеломляющий город. Город сидел на деревянном подоконнике ее старого окна в сердце дома, звонил троллейбусом, выпускал дым в форточки. Город протягивал черемуху возле теплых бревенчатых стен вдоль улицы. Город радовался ее четырнадцатилетию. Он был с ней заодно в эти подернутые мороком дни. И она видела себя со стороны идущей в школу в пыльных удобных кедах. Узкие джинсы, лохматая голова, худенькие запястья. Какая ты красивая, – говорила мама. Она кривила рот.

А порою ей казалось, что внутри нее уже нет ничего живого. Вся тяжесть ее любви наваливалась ночью слезами. Она что-то говорила в темное окно Тому, Кто Слышит Ее, хлюпала носом, капала в него капли, а потом неподвижно лежала, прислушиваясь к тому, как боль в груди превращалась в хрустальный прекрасный шар. Навсегда. Теперь нужно аккуратно носить его.

Она приняла это чувство безусловно, не мучаясь, не спрашивая себя: как можно полюбить кого-то на расстоянии? Ответ на этот вопрос был никому не нужен. Она опустилась внутрь себя, в теплую нежность, в глубину первого желания, в черный колодец спокойной безысходности. Она знала наизусть каждое его слово, образ, каждую прочитанную им книгу и каждую мрачную фантазию. Ее мысли сопровождали и оберегали его. Да, она была совершенно точно уверена, что с ним не может случиться ничего плохого, пока она любит его.

Хотелось метаться по комнате в тоске по осязаемости: прижаться, потрогать, поцеловать ладонь, шею, глаза. Она просыпалась ото сна, держа в руке его тепло. И мама говорила: Пора вставать! А ей было непонятно: зачем пора?..

Одиночество ее души порою казалось настолько велико, что целый мир сжимался до размера комнаты и давил на грудь. Она думала: как человек, у которого есть мама, папа, сестра, подруги, может быть таким паршиво одиноким внутри себя? Дни были теплыми и пасмурными. Она сидела под настольной лампой, положив перед собой дневник – толстую родную тетрадь – и от лампы, и от строк лился пот. Неся внутри этот прекрасный мрак, она балансировала с шестом любви на канате между болью и умопомрачительным счастьем.

Городские, звонкие, душистые вечера делали весомей каждую минуту, которую проживало ее четырнадцатилетнее сердце. Ярко-синее небо на западе, сразу после заката, обводило графитом деревья и крыши. Дети, совершенно ничего не знающие о жизни, гремели мячом во дворе. Тоска по осязаемости металась под потолком черной птицей. «То, что происходит сейчас, очень важно..»

Спустя двадцать лет с этого дня, небо точно так же проявит негатив ветвей на западе. Черная птица больше не вылетит из угла. Она выйдет на балкон в комнате, где спят ее любимые люди – дети и муж – и вдохнет все счастье прекрасной, измученной, мудрой душой. Вселенная будет гордиться ею – ее нежностью, силой, благодарностью. Она подставит худенькое запястье под ночь, и его погладит Бог…

КАТЯ

В Воронеже поезд стоял сорок минут.

Когда вагон лязгнул железным скелетом и дернулся, астматически вздыхая, Катя привычно распахнула дверь на теплый, как бетонная сковорода, перрон и, нетерпеливо окунув лицо в горьковатый, смятый воздух, шагнула на платформу. Пассажиры начали выходить, грохотать чемоданами, весело галдеть «до свидания». Катя тоже повторяла «до свидания», вздрагивая прозрачными ресницами и слегка поднимая смешную большую верхнюю губу. Тёмно-синий форменный пиджак был застегнут до низу, а вот одну пуговицу на юбке Катя выпустила из петли – тесно. Ветер назойливо доносил сигаретный дым. Катя еле заметно махнула ладонью у носа и тронула телефон, чтобы засечь время стоянки.

День, стремительный и светящийся, крутился волчком знакомого вокзального шума. Шум перетекал от одного вагона к другому, двигался вместе с воздухом, гладил пушистый Катин висок, завиток с которого постоянно путался за ухом.

День пахнул рельсами. Это было приятно. Много приятнее кулинарной духоты плацкарта. Осторожный, но четкий толчок маленькой жизни, который Катя почувствовала внутри, поднял тепло до уровня ключиц. Девушка прикоснулась пальцами к нижней пуговице жакета и глубоко вдохнула. Движение, отдающее в пах, повторилось. Каждый раз Кате казалось, что чудо происходит не с ней. Но это оказывалось явью.

Сперва Катя услышала неровный, неприятный стук по асфальту, будто бы сумасшедшая птица с огромным железным клювом слепо клевала зерно и каждый раз промахивалась. Потом она увидела мальчика в ходунках и женщину рядом с ним. Мальчику было, кажется, лет тринадцать. Похоже на то. Он толкал перед собой неуклюжее устройство, припадая на правую ногу так сильно, что неровно остриженные волосы смешно подскакивали на голове, и старательно подволакивая левую в добротном, но некрасивом ботинке. Мальчик увидел Катю, и в его глазах нарисовалась абсолютная радость, беспричинная, чистая, без отсвета всякой мысли. Потом он перевел взгляд на кого-то ещё, неестественно дёрнув плечом, и оттенок радости не перелился ни в какой другой, не колыхнулся. Женщина рядом несла потекшее мороженое в стаканчике и неловко давала откусывать сыну. Весь ее облик являлся страшной противоположностью беспечного мальчика. Глаза, будто бы пыльные, налитые неизмеримой грустью, не смотрели по сторонам, чтобы не видеть прохожих. Лицо было ещё молодым, но усталость смазала его вниз испачканным ластиком.

Внутри у Кати что-то неприятно затянуло. Заволокло необъяснимой тревогой, размазанным холодом. Она опустила голову.

Женщина, придерживая сына за слабую руку, полезла в карман за платком, и вслед за этим платком на перрон посыпались мелочь, какая-то заколка, сломанная таблеточная облатка. Мальчик спокойно продолжал двигать ходунки вперёд.

Катя метнулась, присела и стала собирать с земли эти печальные вещи.

– Вот, возьмите, пожалуйста, – она протянула руки к женщине. Та на секунду остановилась, и глаза ее, обращённые к Кате, вспыхнули таким нежным светом, такой облачной красотой.

– Спасибо, – улыбнулась она прозрачной улыбкой своего восторженного мальчика, и когда тот, грохнув железякой, быстро закивал головой, высекая разовые искры в сознании, мать ласково пригладила его волосы.

Они вдвоем зашли в последний вагон.

Через десять минут поезд тронулся. Катя, стоя в тамбуре, положила теплые ладони на живот, оберегая, молясь, дрожа под грузом невероятной любви – бесстрашной, безусловной, беспощадной.

ФУТЛЯР

Если не оборачиваться к тягучей темноте комнаты, а внимать затылком, макая огонек сигареты в душистую майскую ночь с той стороны подоконника, услышишь, что тихие чёрные звери выходят по одному из каждого угла. Они садятся рядом в центре комнаты и дышат так же медленно, как дышит она. В унисон. Их внимательные глаза блестят черной влагой. Но они не опасны – это-то она знает наверняка, как и то, что, прищурившись во мрак и сдунув волосы со щеки уголком губ, она пыхнет на гостей карающим теплом сигареты, и звери попятятся вглубь своей игрушечной коробки.

Чёрная птица, испуганно шурша крыльями и ударяясь о стены, кружила и кружила позади, пока страх не выбросил ее на свободу. Еще минуту в иссиня-мерцающем небе была видна дрожащая точка, после – ничего, кроме деревьев, вырезанных из рваной бумаги.

Она покачала ногой в белом носке и щелчком отбросила в кусты сигарету, тревожно обратив ухо к звукам квартиры. Мама включила свет в туалете. Выключила. Опять легла спать. Сиди уж дальше себе, придурошная, – улыбнулась она внутри, порывисто вдыхая сиреневый стрекочущий воздух.

Окно было в самом сердце дома. Дом – в сердце города. Город – в совершенном эпицентре огнедышащего мира.

Она сидела на подоконнике. Слева – спутники Земли проезжали по своим орбитам, как затейливые дрезины по рельсам, скрываясь за горизонтом. Справа – весенний водоворот со склонов гор нес в поля обломки деревьев и кораблей. Движением руки она перемещала происходящее с одной стороны на другую, забавлялась, играла своей невиданной властью, дарованной ей любовью, сидя на игрушечном троне, была обожаема всем сущим.

Вглядевшись в тепло фонарей, расчерченное тонкими тенями, она отчетливо видела мужчину, который шел прочь. Он шел медленно, и была в его походке та волнующая разболтанность, сутулость, отвержение. Прекратив шум воды и цветение цветов, она сделала абсолютную тишину, и мир огненной лентой потянулся за прохожим. Раскидывая искры своего шестнадцатилетнего сердца, она спустилась с подоконника и пошла за любимым, преданно и быстро.

Она ходила вот так вот почти каждую ночь, если не засыпала раньше от слез и запертого желания. Догнав безумца, она утыкалась носом в его шею, силясь сказать что-нибудь пронзительное, но слова проваливались глубоко в грудь. Он останавливался, смотрел внимательно и страшно. А она прижималась губами к запястью в расстегнутом рукаве рубашки и всасывала в себя шум черной крови под теплой кожей. Ее душа, конечно же, отныне не принадлежала ей. Бал с дьявольскими гостями только-только начался.

Вернувшись домой, нырнув в свою кровать, как в несколько сотен километров океанской толщи, она еще какое-то время лежала на дне, распятая тяжестью безысходности, глядя в дверной проем, накручивая одеяло на руки, прячась в темный футляр. Рядом с ней в футляре он, ее странный любимый, прижимаясь, закрывал «молнию». И они оставались вдвоем, приклеенные друг к другу единой жаркой радиоволной, трансляцией любви, спасающимися душами, жадно перемешивая общий тесный воздух.

Они разговаривали друг с другом редко. Она произносила его имя. Тысячи, тысячи раз, капая гласной, как капелькой крови, на черный лист темноты. Клякса звука расплывалась, текла на пол. Она шептала его имя, хохотала его, умоляла, звала, обращалась, отрицала, катала во рту, как конфету, писала на его коже.

В ванной постукивала вода из крана. Родным механическим голосом пел лифт. Птица, у которой не было оттенков цвета, как у небытия, тихо садилась на стол, вертела клювом, лишённая глаз.

Двое свешивались из открытого окна, прикуривали из губ друг друга, прижимались плечами. Она лохматила его волосы и спрашивала :

– А когда я думаю о тебе, ты это чувствуешь?

– Да, наверное. Я не сплю тогда, мне не по себе.

– Как – не по себе?

– Точно кто-то не даёт мне вздохнуть. Держит за горло. Но и за руку тоже…

– Смотри, скоро солнце встанет. Никто и не догадывается, что мы здесь, – улыбалась она.

Он поднимал брови, чтобы она запомнила, чтобы спускалась за ним по ступенькам в этот гулкий колодец одержимости. Он смыкал замок на ее шее, держал крепко, высасывая рассудок.

– Не опоздай сегодня, пожалуйста, – говорила ей мама утром. – Собирайся побыстрее. Ты слышишь меня?

– Хорошо, – она расстегнула футляр, привыкла к свету, красиво накрасила глаза. Надела черную рубашку. Выпила чашку кофе пополам с кровью сказочных животных. Собрала тетради. Заткнула уши голосом из ее личной небесной преисподней. Вышла из дома.

Мир рвался к ней чудесной обескураживающей явью. Солнце бликовало в стеклах, как электрическое пламя. Она обхватила сама себя за руку, почувствовала свое тепло, свою радость.

Футляр неудобно висел за плечом.

Она взяла его подмышку.

АВТОБУС

Дачный дом отчего-то был не заперт. Анна Никитична пошатала ключ в замке, перепугалась и неловко, тревожась, дернула ручку. Внутри пахло старой мебелью, пылью, обувью. В кухоньке Дмитрий Дмитриевич пил чай, спокойно положив руки в брезентовых рукавах на древнюю, как этот мир, клеёнку.

Анна Никитична и ее муж разъехались месяц тому назад. Анна – к сестре на Покровку. Дмитрий Дмитриевич остался в Марьино. Весь минувший месяц они не видели друг друга, не разговаривали. Анна забыла уже эту его неуютную манеру прижимать к груди подбородок, перебирая непроизнесенные слова.

Анна Никитична повесила сумку на вешалку, которую Дмитрий Дмитриевич мастерил сам ещё в прошлой жизни, провела рукой по гладким волосам и ощутила чистую досаду.

Ну что ж за день? И надо ведь было собраться, приехать сюда на автобусе. Теперь все представлялось каким-то неловким, и, собственно, ничего и не хотелось: ни убирать зимний мусор на улице, ни гулять до леса, прозрачного, с трепетом горькой коры. Дмитрий Дмитриевич осторожно, словно пробуя воздух на плотность, повел плечами, которые умел красиво вписать в любое пространство. Потом – посмотрел на Анну, будто бы узнавая, отодвигаясь, отодвигая, источая какую-то дурную недоговорку, лжинку.

Анна Никитична сжала и разжала ладонь. Надо, наверное, поворачивать домой. Как по-глупому вышло все, – подумала она.

– Аня, ты зачем приехала? – спросил Дмитрий Дмитриевич, и голос его был незнакомым, холодным, обтекаемым, как медный шар.

– Убирать, – Анна повернулась лицом к свету, и муж заметил, как блеснула капелька сережки в мочке ее уха. Опустил глаза. – А ты зачем?

– Инструменты нужно забрать, я без них как без рук, ни за что приняться не могу, знаешь…

– Забрал? – спросила Анна Никитична. Стала переодевать садовую обувь. – Поедешь скоро?

– Попозже поеду, – произнес Дмитрий Дмитриевич, встал со стула, тут же прорыдавшего скрип, и заполонил всю кухоньку своим шестидесятипятилетним бытием, шумным и неприятным Анне: крепкой фигурой, медным голосом, брезентовым запахом.

Анна Никитична перестала возиться с задником стоптанной галоши и сделала удивленный лоб. Но, впрочем, ничего она вслух не сказала, а только подумала, что это чудно. Что ему делать здесь?

– Аня, будешь чай пить? – спросил жену Дмитрий Дмитриевич.

Он резал хлеб и доставал сыр. Анна взглянула на ледяной затылок этого странного человека и молча вышла на улицу из отчаянной духоты.

Весенний воздух еле слышно пел, дрожал, отзывался. Анна Никитична подышала, взяла грабли и провела ими по черным листьям, обнажая пахучую землю. Провела снова и снова, бередя кровь и мышцы.

Позвонком на шее она ощущала взгляд из окна, но в этом взгляде не было ни любопытства, ни тепла. Ничего такого, – сказала себе Анна, – ничего такого.

Жёлтая бабочка, как искра, стукнулась об ее рукав, заметалась вокруг, радуясь свежим крыльям, исчертила всю воздушную дымку. Она летала, летала рядом, утверждая весну, возводя бытие в высшую степень, оживляя камень. И от этих всполохов было тревожно, было неясно.

Анна Никитична проработала два часа, напевая себе, говоря себе, удивляясь себе. Как это можно, – размышляла она, – обманывать одному человеку другого? Могут ли люди вообще не хотеть для себя правды, нарочито прикрыв душу? И как уживаться с собой, если душа – без фильтра, без прикрытия?

Пока Дмитрий Дмитриевич гремел вещами в сарайке, ей богу, как Зевс молниями, Анна Никитична поела за столом, водя тонким светлым запястьем по клеенчатым иероглифам.

И к автобусной остановке, чтобы поехать обратно, почему-то было решено идти вместе. Анна Никитична махнула про себя рукой, мол, чего здесь сторониться теперь, можно же гулять спокойно, интеллигентно, разговаривая о новостях, птицах, детях.

Она навела порядок, спокойно и увлеченно расставив все на места, уравняв мир Снаружи, предъявив его зыбкому Внутри.

Дмитрий Дмитриевич выкурил сигарету, подрагивая левой половиной лица, беспокойно, словно бы неназванная физическая боль проплывала под черной водой, волнуя ее.

По дороге на остановку Дмитрий Дмитриевич и Анна Никитична разговаривали мало. Слова о новостях, птицах и детях в муках появлялись на свет и сразу угасали, тлели. Пыльная дорога была неровной и сырой. Прохлада, выползающая из оврага, неприятно трогала шею.

На остановке, пока наждак асфальта шумел и рвался от скорости автомобилей, Дмитрий Дмитриевич примостился на скамейку. Анна Никитична хотела сесть в автобус и молчать.

Автобус, набитый под завязку человеками, рюкзаками и одной микроскопической дрожащей собачкой, приехал через десять минут. Подперев поясницей поручень у окна, Анна Никитична поняла, что Дмитрий Дмитриевич, кажется, вошёл в другую дверь. За людьми его было не видно. И Анна не стала рассматривать – отвернулась к окну. За стеклом маленькая березовая роща походила на белые прорехи в полотне неба. Анна Никитична вдруг увидела эту рощу. Ездила на дачу двадцать пять лет и не замечала – помнила только о корзине, которую возила к обеду, да о ветровке мужа, которую нужно было забрать в город и постирать. Ветровка крепко пахла строганой доской и лаком. Муж мастерил со старательной одержимостью. Сделал всю мебель на дачу. Возвращался из проектного бюро, ужинал и возился на балконе с табуретками. С балкона на кухню щипками заползал осенний воздух, пахнущий свежими стружками. Анна мерзла, но ничего не говорила – куталась в халат.

Дмитрий хорошо видел картинку – ту сторону предмета, явления, с которой красота распахивалась честно и просто, чего бы это ни касалось – двигателей самолётов или фотографирования. Фотографировал он тщательно и неторопливо, порою томительно глядя в объектив на Мишу, их сына, когда тот стоял у окна, гулял, бросал мяч. Каштаноголовый, как и отец, Миша раздражался, хмурился, прятался, но Дмитрий поднимал ладонь с молчаливой мольбой потерпеть и не отрывал глаз от объектива, не двигал ни бровями, ни лбом. Миша вырос, женился, уехал. Где эти фото теперь? Анна Никитична попыталась вспомнить готовые фотографии, сделанные мужем, но не помнила. Не помнила фотографий. Автобус ухнул колесом в яму, и в груди что-то застонало, что-то такое, вроде голоса вины. Анна Никитична часто заморгала и увидела Дмитрия. Он смотрел спокойно, уверенно и устало. Анне стало не по себе. Нельзя, нельзя ни в коем случае разрушать себя, считая, что виновата.

В то самое время, когда жизнь накренилась и дала пробоину, муж не спешил залатать ее. Бывало, он исчезал на целый вечер и открывал дверь ключом, когда Анна Никитична уже спала. Да, она задавала вопросы, но на них были неясные ответы: хочу побыть собой, хочу выйти на свет. А все эти годы он не был собой? Ну разве бывает такое, чтобы притворяться целую вечность? Нет, не бывает.

На остановке вошли люди. Анну Никитичну потеснили ещё больше.

Любовь, – сказала она беззвучно, катая слово во рту языком, облокотившись на кого-то там плечом. – Любовь, – пожевал дверями автобус. Куда она девается, любовь? Высшая, непостижимая, прекрасная сила, которая однажды запустила мир. Эта плотная, жаркая, созидающая энергия. Она и дарит, и поддерживает жизнь, и забирает ее. Почему же у человека не прекращает биться сердце, когда любовь заканчивается? И может ли любовь перестать?

Не может, – подумала Анна. – Из человека, из его помыслов и движений души, любовь просто перетекает в мир, становится миром. Поэтому красота мира всегда несомненна. Если любовь оставляет тело, мысли, сознание, стало быть, она наполняет и раскрашивает то, в чем мы живем, то, чем мы дышим днем и ночью.

Дмитрий Дмитриевич с удовольствием следил за бегущим небом. Оно казалось прекрасным. Прекрасным и новым. Новым и значительным. Было хорошо. Хотелось идти куда-то вперёд, делать что-то неожиданное, сильное. Организовать выставку своих самых удачных фотографий, завести собаку, прочитать Кастанеду.

Вся прошлая жизнь представлялась длинным тесным лазом на пути к истинным чаяниям.

Дмитрий Дмитриевич перебирал какие-то короткие мысли о том, чем занимался так или иначе на протяжении сорока пяти лет, и видел, что полз, медленно и неловко, и плечам было тесно, и впереди – горел свет. Должно быть, теперь – время выйти на свет. Можно много фотографировать странных или смешных людей. Стариков вон. Вы когда-нибудь заглядывали в лица стариков? За будто бы потрёпанной занавесью на их глазах виден всполох детства.

У Ани никогда не было веры в меня. Не было щепок в мою печь, – тоскливо проговорил про себя Дмитрий Дмитриевич.

Он не обманывал жену. Какие там измены. Он хотел быть целостно одиноким. Примерял на себя слово «жестокий» – слово сидело как-то криво. Не жестокий – слабый.

Провожать каждый день – и не оправдываться, чувствовать происходящее единственно важным и правильным, – повторял он, как заклинание. Ни другие какие-то женщины, как считает Аня, для этого не нужны, ни кто-либо со своим безликим мнением – никто. Только он сам. Недостаточно красивый, недостаточно здоровый, недостаточно предприимчивый – Недостаточно Он. Важно выйти на свет. Без оглядки на любовь и черные дыры внутри. Любовь висела в воздухе частицами пыли, вылетала в приоткрытое окно автобуса.

В левом глазу по сетчатке медленно и тошнотворно расползалась тень, уверенно стекала на левое плечо, нехорошо сжимая тисками. Подвигалась ниже – к руке, к груди.

Кто-то охнул. Кто-то отступил, не держась, и повалился на повороте. Спины людей тревожно задвигались. Анна Никитична перевела взгляд и, как в окошке иной реальности, увидела, что муж оседает куда-то вниз, похожий на большую мягкую куклу. Рукой он продолжал держаться за поручень. Мужчина рядом пытался подхватить – то ли поставить обратно, то ли положить на пол, но не смог ни того, ни другого. Анну настигло оцепенение. В эти первые секунды, пока пассажиры придерживали, галдели, кричали водителю и друг другу: скорую, она не двигалась. Ноги были из войлока. А через мгновение что-то со стороны, не она сама, бросило ее тело на войлочных ногах с места. Сумка, телефон упали на пол. Автобус затормозил резко, как перед обрывом.

– Митя, – сказала она. Имя выпало смятым бумажным шариком. – Митя.

Он не слышал ее. Синяя тень между его бровей бросилась Анне в глаза. Она заплакала, страшно кривя губы. Незнакомая женщина присела рядом, чтобы придержать голову Дмитрия Дмитриевича.

– Это сердце, – сказала она. – Нужно таблетку.

По толпе передали: таблетку, таблетку.

Анна Никитична, как в тумане, в мороке стала разжимать пальцы мужа, по инерции обхватывающие теплый поручень.

– Митя, – звала она сквозь наступающую по пятам темноту, – ты не оставляй меня, пожалуйста, ты не оставляй, не оставляй.

Женщина рядом заплакала. Водитель, испуганно тараща глаза, вышел из кабины, стоял, неуклюже расставив руки, не зная, куда их сейчас применить. Кто-то вызвал скорую. Кто-то передал Анне Никитичне таблетку. Она уронила ее себе на колени и не заметила этого.

Она звала и звала мужа по имени, крича в неузнанную пропасть, держа его за руки, приподнимая подмышки, пытаясь вытащить его над уровнем невозврата, до того момента, пока он не мотнул головой, болезненно морща лоб.

– Аня, – произнес он. – Куда я?

Ему сунули таблетку. Дали воды. Помогли встать Анне Никитичне. Анна Никитична сама подняла мужа, сама вывела его из автобуса. Вслед ей, ахая и жалея, протянули сумку.

Весенний ветер дышал с полей, переплетаясь с движением на трассе. Он обнял, проглотил, лизнул лица. Розовая сеточка капилляров обозначилась на виске Дмитрия Дмитриевича. Он вдохнул, заморгал, оступился. Пришлось сесть прямо на землю. Анна Никитична подложила под спину мужа рюкзак. Руки были неживыми, ватными, голова наполнена немотой. Ещё минуту все неподвижные, исчерканные страхом лица в автобусе были обращены к двум людям, сидящим на обочине. Потом автобус закрыл двери и тронулся прочь.

– Я нормально, Аня, нормально, – сказал Дмитрий Дмитриевич. – Может, и не надо было бы скорую. Ну сколько она сюда будет ехать, даль страшная.

– Ты совсем сумасшедший, – сломанным голосом простонала в ветер Анна. – Не надо скорую! Что случилось, Митя, а? Я думала, ты умер. – Она уронила лоб в брезентовое плечо. Плечо пахло автобусом.

– Не умер, Аня, но было темно и стремительно, будто бы несёт куда-то. Коридор длинный и тесный. Что удивительно – совсем не страшно.

Анна Никитична подняла глаза на мужа. Он смотрел перед собой, бледный и сосредоточенный.

– Митя, мы сейчас Скорую дождемся, и я с тобой в больницу поеду, – уняв дыхание, уверенно сказала Анна Никитична. И кивнула, согласившись со сказанным.

Автомобили, несущиеся мимо, разрывали теплую дымку весеннего настоящего, обращали ее в пыль.

– Аня, поезжай домой, не нужно со мной, – Дмитрий Дмитриевич потёр лоб. Боль внутри ушла. Безымянная теплота наполнила грудь и ладони.

В молчании Анна слышала гул крови и еле уловимый звон струны, натянутой в солнечном сплетении.

– Митя, – Анна положила руку на землю. Земля доверчиво прижалась прохладой. – А где любовь? Вот как ты думаешь, куда она делась? Во что превратилась? Где она?

Дмитрий Дмитриевич поднял брови и взглянул на жену, не поняв ее вопроса.

– Уехала. В автобусе.

Через десять минут фельдшер скорой помощи вовсю возилась с тонометром и медицинским полисом. Измеряла, спрашивала, писала, пытливо просвечивая взглядом.

Небо над горизонтом, белое и дымчатое, словно бы стало ниже, дотрагивалось своим животом с желтоватым подпалом до земли, терлось об нее, взрывая грязные, нетронутые с прошлого года пласты, обдавало дыханием холодные ветви деревьев, прикасалось к стволам, не помнящим тепла, летело, двигалось, опускалось. Подтекало, истончалось той самой первозданной силой, которая больше не питала человеческую душу.

Любовь, намотанная на колеса, неслась в город, и ее по-прежнему нельзя было описать или измерить, как всякое вселенское чудо, как лучшую шутку Бога.