Текст книги "Моя жизнь"

Напишу еще о детях Ивана Артемьевича Шевелина, моего деда: сын и пять дочерей. Сын Александр, дядя Саша, имел среднее образование, должен был заниматься заводом, поскольку он был наследником. Помню, что отец его всегда нещадно ругал за пьянство и легкомыслие. Однажды он ему поручил приготовить для выставки на ярмарке в Екатеринбурге (или в Саранске – не помню) изделия завода. Саша занялся энергично этим делом и представил на обсуждение и утверждение образцы изделий завода: больше десятка урильников (ночные горшки) разного цвета, от аршина в диаметре до размера наперстка. Была гроза! Саша по-своему занимался «революционной» деятельностью. Высылали каких-то людей в ссылку из Красноуфимска, Саша нанял сколько-то троек лошадей с коврами и оркестром и проводил их до железной дороги. За это месяц отсидел в «каталажке»[26]26
  Каталажка – жаргонное название камеры предварительного заключения.


[Закрыть]. А другой раз был какой-то спектакль приезжих артистов, где был весь городской высший свет. У Саши был кучер, красивый парень с шикарными усами. Саша причесал его в парикмахерской по последней моде, нафабрил усы, надел шубу с бобровым воротником, дал билет в первый ряд и велел курить дорогую сигару. Тот не растерялся и свою роль сыграл на славу. Что было с дамами и девушками! Вокруг него ходили толпой. Пересудов в городе было много: «Кто такой?» Саша, насладившись всем этим, рассказал о своей шутке. Общество было оскорблено, приняв, как это и было, за насмешку. Саша был очень добрый, нас очень любил. Был кутила. Детей у него не было. Они с женой взяли мальчика, усыновили. Говорят, это был незаконный сын Саши. Он сейчас жив – Владимир Александрович Шевелин живет в Красноуфимске. Саша умер в Красноярске, когда отступал с белыми.

Старшая из дочерей Платонида Ивановна, по словам сестер, была очень заботливая, всегда возилась с младшими сестрами, читала им, занималась с ними. В то же время была франтиха и страстная танцорка. Она славилась лезгинкой, которую танцевала с князем Челокаевым, студентом сельскохозяйственного училища. В чем выражалась ее «революционная деятельность» – не знаю. Сама себя она считала социал-демократкой и была связана с подпольными организациями. В Красноуфимске у нее было два поклонника: Гончаров и Флоренский, два друга. Когда Гончаров сказал своему другу, что хочет жениться на Платониде Ивановне, Флоренский отступил в тень из дружеских чувств. Гончаров сделал предложение и получил согласие. Через несколько дней получил отказ, и так два раза. На третий раз Гончаров сказал, что кончит жизнь самоубийством, и, видимо, уже был болен. Была сыграна пышная свадьба. На другой день после свадьбы Гончаров слег и больше уже не встал, у него была скоротечная чахотка. Платонида Ивановна уехала в Цюрих учиться. То ли они боялись из‐за ее деятельности, то ли из‐за смерти Гончарова. Летом она приезжала, чтобы работать по борьбе с голодом, я не знаю, какой это был год. У нас была фотография, где она с деревенскими ребятами, школьниками, и со священником сидят перед школой. К зиме снова уехала в Цюрих. На каком факультете она училась – не знаю, как будто на естественном. Ей было в это время 21–22 года. Александр Яковлевич Флоренский работал в Сибири в городе Каинске Томской губернии, то ли будучи в ссылке, то ли уже освободившись, он написал в Цюрих, когда прошел траур по Гончарову: «Не хотите ли сменить Швейцарию на Каинск?» Платонида Ивановна, не раздумывая, бросила все, и бабушка привезла ее на лошадях с приданым. Бабушка сдала дочку Александру Яковлевичу и уехала. Началась их сибирская жизнь. Отец часто ездил в командировки. Мама занималась фотографией. Скоро родилась я, потом уже в Бийске – Юрий. Там на другой день после родов началось землетрясение. Папа был в командировке. Мама схватила обоих и, больная, выскочила на улицу. Начались ее болезни. Сначала обмороки. Потом душевная болезнь. Ее лечили в Петербурге. Мы с Юрием и попали тогда к бабушке с дедушкой. Мама несколько раз возвращалась домой. А потом уже ее окончательно поместили в частную клинику для душевнобольных в Перми. Она никого не узнавала, помнила, что у нее есть дочка Верочка и помнила еще Колю – человека, с которым танцевала лезгинку. Она жила в этой лечебнице до революции, а когда и как умерла, мы не знаем, так как между нами был колчаковский фронт[27]27
  Имеется в виду Восточный фронт Русской армии во время Гражданской войны (Поволжье, Урал, Сибирь и Дальний Восток). После 18 ноября 1918 г. адмирал А. В. Колчак стал Верховным главнокомандующим и возглавил армию.


[Закрыть]. Так печально кончила жизнь эта светлая душа – моя мать. Говорили, что она была настоящая красавица.

Вторая дочь, Лидия Ивановна, была необычайно добрая; была тоже большевичка. Вышла замуж за Чиликина Доментиана Николаевича. Он был совершенно не приспособленный к жизни человек – старовер. Был прапорщиком, потом ушел в отставку и стал счетоводом. Зато их дочь, Наталья Доментиановна Чиликина, живет в Свердловске, инженер, ездит по командировкам, хотя ей более шестидесяти пяти лет. Замужем за начальником какого-то отдела. Сын у нее Дима какой-то ученый в Свердловске.

Третья дочь, Вера, училась в Петербурге в каком-то высшем учебном заведении. Не кончила, сошлась с писателем Бибиком, он был на нелегальном положении[28]28
  А. П. Бибик находился на нелегальном положении с конца 1905 г. по 1911 г.


[Закрыть]. Потом его арестовали, а она была долгое время психически ненормальная. Замуж больше не вышла. Умерла в железнодорожной катастрофе.

Четвертая сестра, Надежда Ивановна, училась в Питере, занималась революцией. Вышла замуж за восемнадцатилетнего бездомного паренька, который потом стал академиком Трахтенбергом. Вместе они прожили 60 лет, умерли в один год. У них осталась дочь Марианна Иосифовна Трахтенберг, замужем за Р. И. Вильнером, живет в Москве, работает в Президиуме Академии наук. Надежда Ивановна после революции работала с Крупской по беспризорности. Оба они потом вышли из партии и умерли беспартийными.

Пятая сестра, Наталья Ивановна, тоже училась в Питере, тоже не окончила вуза, так как вышла замуж за инженера Семенихина, жила в Свердловске, детей не имела, была беспартийная.

Все сестры были красивы. Особенно Платонида и Надежда. Уже при советской власти в какой-то свердловской газете была помещена статья «Сестры» (или «Пять сестер», что-то в этом роде), где описывалась деятельность сестер Шевелиных. Ни одна из сестер не занималась предпринимательством, как их отец. Все были интеллигентными. Среди этих хороших добрых людей мы росли любимыми беспризорными детьми. Отец видел, что дальше оставлять детей в таком блаженном безделье нельзя. Он женился на женщине, которая любила его еще до женитьбы на моей матери. Она кончила Бестужевские курсы, была учительницей в младших классах. Женщина неумная и недобрая. Нас с Юрием она сразу невзлюбила из ревности к нашей матери, и ее подруги оправдывали ее. Вот с ней-то и пришлось нам жить. Нам было очень плохо. Здесь мы тоже были по сути беспризорными. Правда, нас никуда не пускали, и лет до семнадцати я нигде не бывала: школа, уроки, чтение, и все. Даже в театре мы были всего несколько раз за всю школу. Это было в Красноярске. Туда нас увез отец, как только женился.

Красноярск был по тем временам совсем не захолустье. Это был губернский город. Был губернатор. Были две женские и одна мужская гимназии, учительская семинария, епархиальное училище, реальное училище. Был Дом учителя. Было Общество врачей. Было много ссыльной интеллигенции. Были большие мастерские. Было много купцов, купеческих контор, золотопромышленников, речников. Красноярск резко делился на три части: Центральную, Николаевскую слободу – Николаевку, и Качинскую слободу. В Центральной части жили купечество, администрация, интеллигенция. В Николаевке в основном жили рабочие железнодорожных мастерских. Она и располагалась за вокзалом. Там же жили и многие ссыльные. Качинская слобода была за речкой Качей, притоком Енисея. Это была обывательская часть города, там жили всякие ремесленники, мелкие торговцы. Но хулиганы тоже были оттуда. «Качинец» было ругательством в Красноярске.

Мы жили в Центральной части. За школьные годы мы переменили три квартиры, все в деревянных домах. Жили очень замкнуто. Я не помню, чтобы у нас были гости; нет, помню, несколько раз. Отец был гостеприимным человеком, а мачеха была нелюдимой. У Гинцбургов все было наоборот. Всегда были люди. Каждый день приходил вечером на чашку чая доктор Крутовский, друг Якова Львовича. Обсуждали вместе дела Общества врачей, так как один был председателем, другой – его заместителем (по-моему, по очереди). Часто бывали всякие ссыльные разных партий, больше народники и эсеры. Дети всегда присутствовали при всяких политических и других разговорах, видели много разных людей. У каждого, Лени, Бобы и Ани, были свои компании, всегда толкалась дома молодежь. Все трое учились музыке, занимались спортом.

Леня был азартнейшим футболистом. Словом, росли и воспитывались дети наших семей совершенно в разной обстановке. В гимназиях тоже было по-разному. Я училась в частной гимназии Ольги Петровны Ициксон. Она была крещеная еврейка. Поэтому ей разрешили открыть частную прогимназию. Это значит гимназию до седьмого класса. Это была молодая энергичная женщина, которая имела свой дом из восьми комнат и флигель. Дом она отдала под прогимназию, а сама жила во флигеле со старушкой матерью. Обучение было платное, плата была несколько выше, чем в казенной гимназии. Ольга Петровна пригласила учителей. Собственно, это были не профессиональные учителя, а просто образованные люди, главным образом неблагонадежные, ссыльные. Оплату за обучение клали в общую кассу, вычитали за содержание помещения и делили как-то между собой. Доставалось им очень немного. Моя мачеха там преподавала в младших классах, поэтому я знаю, что заработок был ничтожен. Старались поставить педагогическую работу лучшим и передовым образом. Мы не имели формы, ходили в суровых халатах, которые стирались каждую неделю. Учениц было по семь-восемь человек в классе. Вся наука нам подносилась в разжеванном виде. Я все схватывала с лету, поэтому дома мне надо было делать только письменные уроки. Работать я совершенно не научилась. Но слава о нашей гимназии шла как о передовом учебном заведении. Русский у нас преподавала Е. С. Шлихтер, коммунистка, жена будущего наркома земледелия Украины, историю – М. А. Еснова, коммунистка, которая преподавала историю не по Иловайскому, учебнику для гимназий, где история излагалась как история царей, а по Платонову[29]29
  См.: Платонов С. Ф. Учебник русской истории для средней школы: курс систематический: В 2 ч. СПб., 1909–1910 (10‐е изд. – 1918); Иловайский Д. И. Сокращенное руководство к русской истории / Сост. Д. Иловайский. М., 1862. С 8‐го изд. загл.: Руководство к русской истории. (44‐е изд. – М., 1916). Гимназические учебники истории Д. И. Иловайского с начала 1890‐х гг. подвергались критике за «реакционность», «антинаучные» идеи (Иловайский был противником норманнской теории) и недостаточное освещение «политических форм жизни народа» (см.: Герасимов О. П. Одна из старых черт в нашей учебно-методической литературе // Историческое образование. 1894. Т. 7. С. 30–31, 41; см. также: С. П. К вопросу о преподавании истории // Вестник воспитания. 1897. № 4. С. 7; Южаков С. Н. Дневник журналиста. О гимназических учебниках // Русское богатство. 1897. № 7. С. 130–157).


[Закрыть], французский – коммунистка нелегальная. Словом, компания была симпатичная, но это не были педагоги. Желания у них у всех было много. Они много работали, а мы не работали, а только глотали, что нам давали.

Надзор, нелегальный конечно, за благонадежностью осуществляли священники. Они менялись. Мы в шестом классе, например, издевались над очередным: «Батюшка, я не верю, что на свете есть черт». – «Что вы, мисс Вера (он изображал из себя аристократа и звал нас «мисс»), значит, вы не верите в Бога, я вам принесу книгу, из которой видно, что злой дух существует». И принес-таки толстую черную книгу, где свидетельскими показаниями доказывалось существование черта. Эти разговоры из соседней комнаты услышала Ольга Петровна, вызвала меня и сказала: «Ты понимаешь, в каком положении находится наша прогимназия. Поэтому веди себя соответственно». Самодеятельность у нас как-то не ладилась. Создали кружок по естествознанию. Я делала доклад о Линнее. Кружок заглох. Стали издавать журнал. Я предложила назвать его «Без цвета, запаха и вкуса». Кажется, я же и редактором была. О чем писать? Хвалить скучно, ругать нельзя. Словом, после первого или второго номера журнал заглох, тем более что в журнале мужской гимназии, который редактировал Л. Гинцбург, появилась разносная статья по поводу нашего журнала. Слава богу, у них появилась безобидная тема – можно язвительно ругаться и не попадет. В театр меня редко пускали, когда мне было 12–13 лет, я видела братьев Адельгейм в «Гамлете» и слышала «Евгения Онегина». Моя дальнозоркость меня часто подводила. Я запомнила, как Адельгейм – Гамлет поправлял во время монолога вставные челюсти, а у Гремина на белых генеральских брюках была заплатка. В Красноярске, как во всех провинциальных городах, была Большая улица (официально она как-то по-другому называлась, кажется, Воскресенской), по которой по вечерам прохаживались граждане города. Там же были и гимназисты, реалисты[30]30
  Имеются в виду учащиеся реальных училищ.


[Закрыть], семинаристы, гимназистки. Гимназисты с реалистами еще дружили, но семинаристов презирали. Ходил такой анекдот. Идет семинарист. Сзади гимназист с гимназисткой. Гимназист громко говорит: «Вон идет бог ослов!» Семинарист оборачивается и говорит: «Ага, скотина, узнал своего господина!» На эти гулянья меня не пускали. Только один раз вечером с родителями я была на «Большанке», в 1913 году в день 300-летия Дома Романовых. Вдоль всей улицы по краю тротуаров горели плошки то ли сальные, то ли какие-то другие. Запомнилось, но впечатления не произвело. Жизнь текла спокойно. Казалось все непоколебимо устойчивым. Мы с братом переходили из класса в класс. Летом жили в деревне Базаиха на другой стороне Енисея в крестьянском доме. Мошкара и комары не давали жить спокойно.

Но вот началась мировая война 1914 года. Красноярск изменился. Появились пленные – венгры, немцы. Не знаю, на каком положении они были. Жили ли они в лагере и ходили свободно по городу или жили в городе. Были это молодые офицеры. Ухаживали за гимназистками. Потом многие женились на них и увезли с собой. Много среди них было музыкантов. Леня Гинцбург и его друг, талантливейший музыкант и вообще очень способный человек, Лева Козлов, тоже пианист, как и Леня, давали совместно с этими пленными концерты. Приезжали военные в отпуск. Стояли войсковые части, в которых офицеры, всякие сынки богатых родителей, избегали фронта. Публика эта была из Петербурга и Москвы, тоже вносила какой-то свой дух. Словом, все общество красноярское взбудоражилось. Только у нас дома все было то же.

В Сибири никогда не было антисемитизма. Просто мы даже не слышали об этом ничего. Но понаехавшая публика привезла эту заразу. В 1916 году в Красноярске был еврейский погром[31]31
  Первый в Сибири еврейский погром произошел 7 мая 1916 г. в Красноярске. В ходе погрома пострадали 70 семейств, из них 60 еврейских. Были разгромлены 51 еврейская лавка и 11 русских лавок (см.: Орехова Н. А. Еврейский погром в Красноярске в 1916 г. // История еврейских общин Сибири и Дальнего Востока: сб. материалов II региональной научно-практической конференции. Красноярск, 2001. С. 51–60).


[Закрыть]. Я была в седьмом классе. Приходит кто-то из учителей и говорит, чтобы все бежали домой, что еврейский погром и могут разгромить нашу гимназию. Когда я шла домой, улица была пуста, ставни в домах были закрыты. Была тишина. Когда я подходила к нашему дому, то вдали увидела около какого-то дома небольшую толпу женщин и подростков, которые довольно вяло суетились. Около них стояли жандармы или казаки на конях, пересмеивались с ними и не думали их разгонять. Дома у нас было полно народа: знакомые и незнакомые евреи и Ольга Петровна в том числе. На окнах были выставлены иконы – все, какие можно было собрать. Люди и ночь провели сидя в креслах, на диване, стульях. Отец надел свой чиновничий мундир (который надевал один раз в год и который ненавидел и презирал) и поехал еще с какими-то людьми к генерал-губернатору, который принял их очень холодно, дал понять, что он сам знает, что надо делать, и не их это дело соваться в такие дела. Отец приехал возмущенный и расстроенный. У нас в это время прибегали домработницы и сообщали, что то там, то тут разграбили мелкие лавчонки евреев. Но ничего более серьезного не было, и этот «погром», видимо организованный «патриотическими силами», сам собой заглох. Бабы и мальчишки разошлись домой. Больше никогда, ни при Колчаке, никогда в Красноярске погрома не было. Тогда я узнала, что такое антисемитизм. Тогда это было преследование за иудейство – за веру, а не за национальность. Крещеный еврей имел все права. Это официально. А в быту было по-разному в разных частях России. В Сибири абсолютно не чувствовалось. Хотя в гимназию в казенную была еврейская норма. Леня Гинцбург попал в гимназию только потому, что приятель Якова Львовича у губернатора служил в канцелярии и устроил его сына сверх нормы.

В 1915 году нас с Юрием на лето отправили отдыхать в Ветлужский уезд Костромской губернии в имение Отрада, которое принадлежало мужу папиной сестры Елизаветы Яковлевны Николаю Васильевичу Гусеву. Там в то время жила сама Елизавета Яковлевна, ее сын Владимир, больной туберкулезом студент, Маруся и Вера – ее дочери. Вера была беременна, ее муж Владимир Сперанский, врач, ее двоюродный брат, был «на войне». Тогда так говорили, а не «на фронте». Вера ездила к нему на свидание летом, приехала, рассказывала, между прочим, как она купила там щуку на обед, и когда ее выпотрошили, там оказались два человеческих пальца. На меня этот рассказ произвел потрясающее впечатление. Так было воспринято конкретно отвлеченное понятие «война». Маруся занималась хозяйством: косила траву, заготавливала сено для коровы, занималась огородом. Меня сначала тоже привлекли к этому делу, но пришлось позвать врача, который запретил водить меня даже в баню, а тем более выполнять всякую физическую работу. По просьбе отца Маруся нас свозила в село Макарьевское, я уже написала об этом. Еще нас Маруся свозила на Черное озеро. Это место необычайной и таинственной красоты. Небольшое озеро, вокруг какие-то деревья склоняются. Вода как черное зеркало, по краям белые большие водяные лилии. Озеро было очень глубокое, вода очень прозрачная, видно было, как спускаются стены озера вглубь. Когда мы шли к этому озеру, проходили через болото. Помню, как было страшно прыгать с кочку на кочку, которая тут же уходила под воду. Среди этого болота были «окна» – открытые места по четыре-пять метров. В них можно было видеть, как спокойно расхаживают щуки с черными спинами и злыми мордами. Все это так не похоже на Сибирь. Самая коренная Русь – Кострома. Оставила я в Макарьевском часть своей души или, наоборот, Макарьевское мне вошло в душу – не знаю.

Я пишу с большим промежутком времени. Перечитывать каждый раз написанное не хочется, и я, наверное, повторяюсь. 1916 год мне запомнился потому, что мы, то есть мачеха, Юрий и я, жили на озере Ширá Минусинского уезда. Мачеха лечилась от нервов, а мы просто бездельничали. Курорт Шира тогда был совсем неблагоустроенный. Правда, там были небольшая грязелечебница и «Курзал» (это было длинное деревянное здание, где были по вечерам танцы, вечера самодеятельности, прекрасная библиотека, и был великолепный рояль, на котором каждый день утром упражнялся и играл Леня Гинцбург). Потом был Дом учителя. При нем было общежитие для учителей и столовая. Так как мачеха была учительницей, то мы кормились в этой столовой невероятно дешево. Помню, что каждый день были пироги, один вкуснее другого. Помню, там была молоденькая рыженькая учительница в ситцевом платье и молоденький учитель, который тоже отдыхал и одновременно заведовал библиотекой. Они влюбились друг в друга. Жениться они не могли, так как оба получали по 15 рублей в месяц. Если бы они объединились, завели бы корову, свинью и так далее, они могли бы жить на свои два жалованья, но в сельских начальных классах полагалось по одному учителю. Перевестись в среднюю школу они не могли, трудно было с вакансиями, да, видно, и образования не хватало. Он ходил ужасно печальный, а она все время плакала. Все им сочувствовали, но ничем помочь не могли. Лечебницей заведовал доктор Гинцбург, и все его семейство жило в хорошем доме при больнице. Сын Леня шестнадцати лет, всегда серьезный и задумчивый, много играл в курзале на рояле, и я иногда тихонько пробивалась туда и слушала. Я его побаивалась, и вообще мы были мало знакомы. За мной ухаживал студентик – сын золотопромышленника Ярилова. У него один глаз был желтый, а другой серый, оба яркие. Парень был очень образованный, симпатичный, но я без смеха не могла смотреть на его глаза. Там были и подружки, словом, я встречалась со многими людьми, узнала много судеб и впервые ощутила прелесть общения с людьми. Вылезла из семейной скорлупы, хотя давление мачехи было все время над нами. Раз в лето, кажется, в Ильин день на Шира приезжал священник и совершал сразу за весь год все свадьбы, крестины. На Шира не было церкви. Поэтому все церковные службы были под открытым небом. В этот день со всей округи приезжали местные жители. Как тогда говорили, полудикий кочевой народ. Помню, как венчали одну пару уже немолодых людей. Оба были босиком в холщовых домотканых одеждах. С ними стояли дети десяти, восьми и шести лет приблизительно, и грудной на руках у матери. Помню, меня поразило их забитое, кроткое выражение лиц. Священник что-то читал, ходил около них и махал кадилом. В этот же день был базар. Приезжало не так уж много народа. Помню только, как компания молодых женщин в пестрых длинных с оборками платьях разноцветного ситца с длинными рукавами, в платках шли к озеру купаться. Как шли, не останавливаясь, в чем были вошли в воду. Это было купанье или крещенье, не помню. Теперь это, говорят, замечательный курорт. Природа-то не изменилась. Это Минусинские голые холмистые степи. Только на одном холме кривая маленькая сосенка как-то жила и сопротивлялась сильным ветрам. С одного наиболее высокого холма было видно семь озер: шесть пресных и одно соленое – Шира. Озеро Шира 15 × 5 км с очень соленой водой. Я не знаю, не видела, чтобы в него что-то втекало или вытекало. Видимо, оно живет за счет сточных весенних вод и родников. Купаться в нем удивительно приятно. Вода такая тяжелая, прямо выталкивает тело, кажется, что можно пойти пешком по озеру. Однако каждый год кто-то тонул. Там были частые грозы со страшными ветрами. Во время бури озеро становилось страшным. Волны с белыми гребнями перескакивают через купальню, и кто окажется на лодках в это время на середине озера, рискует утонуть. И каждый год тонули.