Текст книги "Журавль в небе"

4

– Привет, – сказал Рэм и взял микрофон в руки. – Волнуюсь, ужасно волнуюсь… Вы не представляете, какая это радость – видеть ваши лица. Не думал, что соберется столько народу. Честное слово, не думал…

Голос у Рэма был низкий, с хрипотцой, о таких принято говорить «с песком». С первого же слова этот человек расположил к себе всех собравшихся в клубе. Все звуки разом стихли. Взгляды были устремлены на эстраду, где в пересечении двух неярких лучей прожекторов стоял среднего роста, не худой и не толстый, самый обычный человек, похожий как бы разом на всех и в то же время не похожий ни на кого.

– Со мной это впервые. Я имею в виду презентацию альбома, – продолжал тем временем Рэм. – И совершенно не представляю себе, как это делается… Там, за кулисами, – Рэм кивнул на выкрашенную зеленой краской дверь, – мы с ребятами договорились, что будем сегодня играть старые композиции, те самые, которые записаны на альбоме «Выход». Но сейчас я почему-то не уверен в этом. Я подумал, что, может быть, вам будет интереснее послушать что-то новое? Как вы считаете?

– Супер! – выкрикнула девушка, сидящая с подругой за соседним столиком. – Давай свежак!

– Клево! – отозвался кто-то с дальних мест. – Альбом мы уже слышали!

Со всех сторон послышался гул одобрения.

– Вот и хорошо, – просто сказал Рэм. – Тогда мы, пожалуй, начнем…

Он обернулся назад, перекинулся парой слов с музыкантами. Они согласно закивали, и через несколько секунд раздались первые звуки. Поначалу музыка показалась Наумлинской настолько странной, что она даже шепнула Надыкто на ухо:

– Это чего такое? Так и будет, что ли?

– Я этой композиции еще не слышал, – так же шепотом отозвался тот.

А между тем звучащие со сцены звуки никак не складывались в единую мелодию. Каждый инструмент, казалось, вел свою партию, которая нипочем не желала вписываться в общий строй. Да и не было никакого общего строя. Какофония сплошная, а не музыка. Обычно про такую игру говорят: кто в лес, кто по дрова. Рэм с мечтательной улыбкой, застывшей на губах, слушал все это безобразие, полностью, как показалось Наумлинской, растворившись в странных, ни на что не похожих звуках. Наконец он поднес микрофон к губам и заговорил:

– Мне очень хочется, чтобы сегодня каждый из вас попробовал сделать то, что делаю я. Только не пугайтесь. Тут нет ничего сложного. Для начала давайте выберем тему. Вот сейчас я подумал, что это могут быть сны. Если бы перед нами стояла задача дать название новому альбому, я бы предложил следующее: «То, что мы называем снами». Потому что то явление, которое мы привыкли называть простым и коротким словом «сон», на самом деле, как мне кажется, представляет собой иную, более сложную, фантастическую реальность, чем та, которую мы называем жизнью. Итак, как вам название альбома? «То, что мы называем снами»? Или у вас есть другие предложения? – Рэм опустил руку с микрофоном и посмотрел в зал.

– А что делать-то будем? – выкрикнул парень откуда-то сзади.

– Рассказывать свои сны, – ответил Рэм. – Начну я. А потом каждый, кто захочет, сможет наговорить свой текст. Все рассказы будут записаны, а потом я внимательно прослушаю запись, немного поработаю над ней и, надеюсь, составлю новую композицию…

– Прикольно, – пискнула девчонка, сидящая за самым ближним к подиуму столиком. – А у меня тоже есть предложение.

– Отлично, – кивнул Рэм и подошел к девушке.

Он протянул ей микрофон.

– Предлагаю свое название: «Кошмарики»! – выкрикнула девица и залилась глуповатым смехом.

– Если принять это название, – на полном серьезе пустился в рассуждения Рэм, – то тогда нужно рассказывать только кошмарные сны… А мне бы не хотелось ни в чем ограничивать ни вас, ни себя.

– Короче! – выразил недовольство спутник девицы, предложившей свое название. – Хватит базарить! Какая на фиг разница, как назвать эту телегу? Пусть Рэм сам решает!

– Спасибо, – улыбнулся Рэм. – Ну вот, кажется, и тема подходящая пошла, – сказал он, оборачиваясь к своей группе.

К этому времени музыканты, казалось, действительно нашли общий язык, и то, что звучало со сцены, хоть и с натяжкой, но уже можно было назвать музыкой. Правда, стиль ее Наумлинская ни за что бы не взялась определить.

– Поехали, – притопнул правой ногой Рэм и для чего-то одернул свою темно-синюю, без всякого рисунка футболку. – Телега про Сегельфосс из ненаписанного альбома «То, что мы называем снами». Сегельфосс, Се-гель-фосс, Сегельфосс, – на разные лады произносил Рэм. Он словно бы крутил в руках это странное слово, рассматривая каждую новую грань, которой оно поворачивалось. Рэм будто пытался попробовать это слово на вкус, ощутить его запах, погладить его пальцами. – Сегельфосс… Забавно звучит, правда? Вам говорит о чем-нибудь это слово? – В зале царила тишина. – Вот и мне тоже до сегодняшнего дня оно не встречалось. А утром я проснулся, и это слово звучало в уме. Причем так настойчиво, будто кто-то невидимый вколачивал его в мои мозги молотком. Се-гель-фосс! – отрывисто произнес Рэм и повторил жестко: – Се-гель-фосс! Что за Сегельфосс такой дурацкий, думаю. Подумал-подумал и ничего не понял. А потом, где-то уже в середине дня, начали вдруг всплывать в памяти картинки. Я понял, что это сон. Тот, который снился мне ночью… Какие-то скалы, море, магазинчик, вернее скобяная лавка, люди, одетые в сюртуки, шляпы, с тросточками в руках, а на женщинах – пышные платья и шляпы с полями… Сейчас в таких никто не ходит. В общем, то ли конец позапрошлого века, то ли начало прошлого, я имею в виду двадцатый… На скалах рыба лежит распластанная… Много рыбы. Так много я еще никогда не видел. Во сне меня это нисколько не удивило даже. Я сразу понял почему-то, что так и должно быть – рыба, разложенная на скалах, она сушится. И все это, я точно потом вспомнил, называлось Сегельфосс. Так называлось место, в которое я попал во сне. И будто бы я не со стороны наблюдаю за жизнью этого местечка, а нахожусь как бы внутри… Ну, живу там. И знаю, что я – рабочий. Мои одежда, и руки, и волосы почему-то в муке, кое-где налипли куски высохшего теста… Я отряхиваюсь, поднимаю голову к небу и вижу верхушки сосен, опускаю голову и замечаю у ног своих огромный мешок. Я понимаю, что должен отнести его в амбар. Знаю точно, что в мешке мука и это моя работа – таскать мешки с мукомольни в амбар, потому что я работаю на мукомольне и зовут меня Уле Юхан. Вы можете себе представить такое? Уле Юхан из Сегельфосса! И так четко появилось перед глазами это имя, что в какой-то миг мне стало не по себе. Попытался вспомнить, может, фильм какой-нибудь смотрел накануне или книжку читал… Но нет, ничего похожего в обозримом прошлом мне на глаза точно не попадалось.

Наумлинская перевела дыхание. Удивительно, ведь ничего особенно захватывающего в рассказе Рэма не происходило, но с первых же его слов, вернее даже, с того самого момента, как Рэм произнес самое первое, незнакомое Ирине слово «Сегельфосс», она почувствовала себя втянутой в некое вязкое, желеобразное пространство, выбраться из которого было совершенно невозможно. Да и не хотелось, если честно, выбираться. Присутствовало во всем этом: в странных, ни на что не похожих звуках обволакивающей музыки, в словах Рэма – что-то удивительное, завораживающее и властно подчиняющее себе с первых же секунд.

– И когда я вспомнил, что во сне меня звали Уле Юхан, мне почему-то стало так жутко, как не было еще ни разу в жизни. Вы скажете, да что тут особенного? Ну Уле, ну Юхан, ну работаешь ты на мукомольне. И что с того? Чего тут пугаться? Это же сон! А вот не знаю… Но испугался я, надо признаться, дико. Потом все картинки этого сна закружились с бешеной скоростью, как в калейдоскопе, который вращает чья-то невидимая, но сильная рука, и резко вдруг тормознули, и я увидел лицо девушки. У нее были длинные прямые черные волосы, темные, почти черные, немного раскосые и узкие глаза… Их взгляд был насмешливым, не высокомерным, а именно насмешливым. Он будто бы говорил: «Не пугайся, малыш. Все будет хорошо». Широкие скулы, смуглая кожа… Сейчас вы, может, поймете, почему у меня при этих словах бегут по коже мурашки… Та девушка, которую я видел во сне – кстати, ее звали Мариана, я это как-то без слов понял, – была как две капли воды похожа на одну из девушек, сидящих в этом зале.

Рэм замолчал, опустил голову, потом резко поднял ее и устремил взгляд куда-то в глубину зала. По столикам пробежал легкий гул удивления. Все принялись озираться, пытаясь определить, на кого смотрит Рэм. А смотрел он на… Наумлинскую. И когда Ира поняла это, она вдруг почувствовала что-то сродни оцепенению. Девушка попыталась отвести взгляд в сторону, но поняла, что не в силах этого сделать, попробовала пошевелить пальцами, но и это простое действие оказалось ей неподвластно. Между тем Рэм Калашников, спрыгнув с небольшого возвышения, служившего подиумом, медленно приближался к их столику. В глазах у Наумлинской потемнело, дыхание сбилось, в эту секунду ей захотелось вскочить и убежать отсюда куда глаза глядят. Но, как уже было сказано, все существо ее будто сковало невидимой цепью.

Дойдя до середины зала, Рэм вдруг остановился, при этом он продолжал неотрывно смотреть на Наумлинскую, постоял какое-то время неподвижно, будто решая, стоит ли идти дальше, а затем резко развернулся и быстро зашагал в обратном направлении, к подиуму. У Наумлинской отлегло от сердца. Вздохнув, девушка снова обрела способность двигаться и говорить. Она посмотрела на Надыкто.

В глазах парня читалось удивление. Конечно, он тоже понял, что Рэм смотрел на Иру и шел именно к ней, а потом почему-то передумал. Но уже в следующий миг Наумлинская начала сомневаться: а может, ей просто показалось? Может, Рэм смотрел на другую девушку? Но тут же она возразила себе: «А внешность, которую описывал Рэм? Длинные и прямые черные волосы, широкие скулы, узкие раскосые глаза?» Но ведь, в конце концов, не у нее одной такая прическа и разрез глаз! Чтобы найти подтверждение своим мыслям, Ирина стала озираться по сторонам. Но ни за одним из соседних столиков не сидело девушки, похожей по описаниям на ту, что явилась во сне Рэму Калашникову.

После чересчур затянувшейся паузы Рэм, дойдя до подиума, заговорил снова:

– Это решение изменить программу сегодняшнего вечера я принял внезапно. Вы наверняка почувствовали это. И произошло это в тот момент, когда я увидел в зале свою Мариану из сна. Я не хочу знать, как ее зовут на самом деле, пусть для меня она останется Марианой, – вполголоса произнес Рэм и, мотнув головой, продолжил уже в другом, более быстром темпе: – Но то, что произошло сейчас, явилось продолжением, а может, и завершением тех странных событий. Итак, когда все это со мной произошло, я сильно озадачился, потому что понимал: должно существовать какое-то объяснение. Есть у меня один школьный друг. Сейчас он уже в аспирантуре учится, окончил Литературный институт и все такое… Профессором, наверное, хочет стать. Почему-то я не сомневался, что если кто и знает, что такое мой Сегельфосс и откуда взялся Уле Юхан, то этим человеком может быть только Боб Никитин, и никто иной. Сердце подсказывало мне, что все это неспроста, не простая игра звуков и слов, что наверняка где-то обо всем этом написано. Вообще-то моего одноклассника зовут Борис, но этот Боб приклеился к нему с первого класса. Короче, звоню я Бобу, рассказываю сон. И про лавку, и про скалы с распластанной рыбой, про мукомольню, ну и, конечно, про Уле Юхана. И вот тут происходит нечто такое, о чем я точно никогда не забуду.

«Ну правильно, – спокойно отвечает мне Боб. – Все так и есть».

«Что правильно? Что так и есть? – Я начал потихоньку закипать. – Ты можешь по-человечески объяснить, ученый?»

«А что тут объяснять? – казалось, испытывал мое терпение Боб. – Ты когда-нибудь слышал о Кнуте Гамсуне?» – спросил он в своей обычной, слегка высокомерной манере.

Я не могу назвать себя образованным человеком, – признался Рэм Калашников, глядя поверх голов собравшихся в зале зрителей. – Нет, какие-то книжки я, конечно, читаю… Правда, времени на это сейчас почти не остается. А раньше так вообще много читал, в детстве. Но почему-то меня всегда привлекали наши писатели, русские. Это и классиков касается, и современников… Короче, когда Боб спросил у меня, слышал ли я что-нибудь о Кнуте Гамсуне, я не стал лукавить и строить из себя умного, но забывчивого интеллектуала, а признался сразу:

«Знаешь, Боб, если я что-то и слышал об этом человеке, так только его имя и фамилию».

«Уже неплохо, – подбодрил меня старинный приятель. – Значит, романов его ты точно не читал?»

«Сто процентов». – заверил его я.

«Ну, может, когда-то давно, – продолжал допытываться Боб. – В восьмидесятых показывали экранизацию романа «Бенони», не смотрел?»

«Слушай, хватит, – настойчиво попросил я. К этому времени я даже пожалел, что позвонил ему. Правда, мы давно не общались, и я уже успел подзабыть, что Боб редкостный зануда. – Говори, что это за Сегельфосс и кто этот Уле Юхан. А если не знаешь, так и скажи». Но Боб знал. Оказалось, что Сегельфосс – это название местечка на севере Норвегии и что Кнут Гамсун – один из известнейших норвежских писателей. У него даже есть роман с таким названием «Местечко Сегельфосс». Но о нем, об этом местечке, Гамсун, как утверждает Боб, писал во многих своих романах. Там и впрямь описаны голые скалы, на которых сушится рыба, есть скобяная лавка, сосны… И персонажи плавно перетекают из романа в роман. Одного из них зовут Уле Юхан, и он действительно работал на мукомольне. Начинал Юхан простым рабочим, а потом хозяин сделал его десятником – это, как я понял, что-то наподобие нашего бригадира… И Мариана есть. Она дочка хозяина мукомольни, родилась в Мексике, ее мать – настоящая индианка, отсюда и черные волосы, широкие скулы, специфический разрез глаз… Но я ведь всего этого не читал, честное слово! И даже не слышал никогда! Но Боб, как и всякий материалист, конечно, не поверил в это. Он начал мне активно впаривать какую-то муть о сложнейших механизмах подсознания, будто бы информация записывается в подкорке, как на магнитофонную ленту, и все такое… Но какая может быть лента, если я ни разу в жизни не держал в руках книжку Кнута Гамсуна? Ни разу! В общем, распрощался я с Бобом и крепко призадумался: что бы это все могло означать? Да, забыл сказать! Боб пообещал, что на неделе завезет мне Гамсуна. Обязательно прочитаю. Теперь уж точно. Но как такое могло произойти? И что бы мне ни говорили о чудесах подсознания или о перевоплощении душ, я знаю: к моей странной истории это не имеет никакого отношения.

Рэм опустил микрофон, немного помолчал. Потом вскинул голову и снова устремил взгляд на Наумлинскую. На этот раз девушка не почувствовала прежнего волнения. Она почему-то была уверена: больше он не будет предпринимать попыток подойти к ней. Так и вышло. Артист не сдвинулся с места. В следующий миг он снова тихонько запел в микрофон:

– Мариана, Мариана, скажи мне, ты читала Гамсуна? Я схожу с ума, Мариана! Откуда ты пришла? Где твой дом, Мариана? И кто ты? Может быть, Мариана, ты знаешь также и кто я? Не молчи, Мариана, не молчи… Хочешь, я дам тебе ключи? Мы не станем назначать встречи… Но однажды, когда на город упадет вечер, ты сама придешь ко мне, Мариана. Ведь у тебя в кармане будут лежать ключи… Но только, прошу тебя, не молчи…

Во время пения Рэм не сводил с Наумлинской глаз. Ей казалось, что песня эта обращена к ней. В том, что текст не был заранее заготовлен, а сочиняется прямо на ходу, в том, что это чистая импровизация, девушка, как, впрочем, и никто в зале, не сомневалась. Взгляд Рэма был пронзительным, умоляющим и вместе с тем каким-то совершенно безнадежным. Надыкто старался не смотреть ни на свою спутницу, ни на исполнителя. Он явно испытывал чувство неловкости и, казалось, мечтал лишь о том, чтобы концерт поскорее закончился.

– Скажи хоть слово, Мариана! – продолжал петь Рэм.

Музыканты уже успели подстроиться под него, и теперь в их игре даже угадывалась определенная мелодия. Больше всего песня походила на блюз. Но это касалось лишь музыки. Рэм же, напротив, казалось, из последних сил сдерживает себя, чтобы не закричать. Все вместе это производило столь яркое и незабываемое впечатление, что в какой-то момент Ирина с удивлением обнаружила, что все ее тело покрыто крупными мурашками. Наверняка все, кто сидел в зале, испытывали нечто подобное. Напряжение чувствовалось во всем: в позах зрителей, в их взглядах и даже в той необыкновенной тишине, что стояла в паузах, которые необходимы были Рэму для того, чтобы найти, придумать, подобрать слова его странной песни.

– Одно только слово… Пусть это слово станет доказательством того, что ты существуешь, Мариана! Не хочешь слово, подай хотя бы знак… Подними руку, Мариана! Вот так! – Рэм поднял вверх левую руку, но тут же опустил ее. – Я знаю, что кажусь тебе странным. Я хочу дотронуться до тебя, Мариана… А вдруг ты просто мое видение, призрак, пришедший из сна про Сегельфосс? Пойми, меня мучит этот вопрос. Вдруг ты мой глюк? Прости за это слово. Там, откуда ты пришла, наверное, не говорят такого… Расскажи мне про Мексику, расскажи про Норвегию! А хочешь, вместе туда поедем? В поезде будем вслух читать Гамсуна и смотреть через окошко на луну… Ты начнешь читать, а я засну. Засну, потому что впервые за столько дней почувствую покой… Нет, Мариана, постой! Я знаю, сейчас ты подумала о том, чтобы уйти…

В это трудно, почти невозможно поверить, но Наумлинская в эту секунду действительно подумала: «Нет, надо бежать отсюда! И как можно быстрей!» Дело в том, что слезы, подступившие к глазам и сдавившие горло, мешали ей смотреть, дышать, воспринимать происходящее… Такого с ней никогда раньше не случалось. Никогда Ира не плакала над душещипательными сценами ни в книжках, ни в фильмах. Она вообще не считала себя сентиментальной. А тут вдруг готова была разрыдаться прямо на концерте. Состояние ее было близко к истерике. Девушка понимала это и боялась, что Рэм тоже почувствует, поймет, угадает это. А поскольку он по-прежнему не сводил с нее глаз, удержаться от слез с каждой секундой становилось все трудней. А еще ей было стыдно перед Надыкто. Но тот, к счастью, не смотрел на нее. Возможно, почувствовал, что Ире сейчас это будет неприятно и тяжело. После слов Рэма: «Я знаю, сейчас ты подумала о том, чтобы уйти» – Ирина тряхнула волосами и попыталась улыбнуться. Улыбка вышла вымученной, слабой, но, как ни странно, слезы отступили, и девушка вздохнула с явным облегчением. Несомненно, между ней и Рэмом установилось что-то наподобие телепатической связи. И хотя Наумлинская не верила ни в какую мистику, отрицать то, что с ней творится нечто странное и необъяснимое, было бессмысленно. Она попыталась расслабиться и ни о чем не думать.

– Мариана, – нараспев произнес Рэм. Наконец-то он отвел от нее взгляд. Теперь Рэм смотрел куда-то в сторону бара. – Мариана, ты мой берег, ты остров посреди холодного океана. Назавтра ты забудешь обо мне, Мариана, и мы никогда больше не встретимся, никогда. И не полетим в Мексику в самолете, не поплывем в Норвегию на корабле. И я никогда так и не узнаю, была ли ты на самом деле, Мариана, или ты плод моего воображения, выплывший из тумана… Никогда я не дотронусь до твоей руки, не посижу с тобой у горной реки, не услышу звука твоего голоса, не смахну с подушки твои волосы… И ты, Мариана, ни в поезде, ни в самолете, ни на корабле не прочитаешь мне вслух ни одной строчки ни из Гамсуна, ни из Данте, ни из Рабле…

Рэм повернулся спиной. Спустя несколько секунд тишина взорвалась шквалом аплодисментов. Кое-кто топал и свистел, отовсюду раздавались восторженные крики: «Браво, Рэм! Клевая телега! Еще хотим! Еще!» Наумлинская сидела молча. Наконец-то она смогла вздохнуть полной грудью. Она не аплодировала. И не потому, что ей не понравилось то, что делал Рэм. Сейчас Ирина чувствовала себя очнувшейся от тяжелого сна. В какой-то момент она даже всерьез усомнилась: а не насочиняла ли она себе, что эта песня была посвящена ей? Может быть, у каждой девушки, сидящей в этом зале, создалось такое же впечатление? Надыкто аплодировал, но как-то вяло, без энтузиазма, как бы для приличия.

5

До самого окончания вечера Рэм не исполнил ни одной композиции. Лишь одна, совсем короткая, прозвучала в финале, как говорится, под занавес. А пока что, как и было обещано с самого начала, Рэм попробовал спровоцировать слушателей на совместное творчество. Собственно говоря, задачу перед зрителями он поставил простую: каждый, кому он протягивал микрофон, должен был рассказать самый яркий в своей жизни сон. Или хотя бы отрывок из сна. К счастью, ни к Наумлинской, ни к Надыкто Рэм с такой просьбой не обратился. Казалось, с той самой секунды, как отзвучали последние ноты композиции, посвященной Мариане, Рэм забыл о существовании в зале Наумлинской. Во всяком случае, с тех самых пор он ни разу даже не взглянул в ее сторону. И, попытавшись проанализировать свои чувства, Ира ощутила некое подобие обиды. Почему-то девушка чувствовала себя обманутой. Будто ей обещали интересное, захватывающее путешествие и даже билет купили, привели на вокзал, показали поезд, в котором она должна вот-вот отправиться, но в самый последний момент обнаружилось вдруг, что ее спутник забыл билет Наумлинской дома. Свой взял, а ее почему-то забыл. И поезд умчал его в далекие, сказочные страны, оставив Наумлинскую одну на опустевшем, продуваемом всеми ветрами перроне. Вот такое сравнение пришло Ирине на ум, когда она, слушая нескладные рассказы зрителей о своих снах, смотрела на Рэма.

А тот вел себя на редкость непринужденно. Казалось, любой, даже самый бесцветный и скучный рассказ приводил его в восторг. Возможно, на самом деле Рэм вовсе не был восхищен бессвязными и косноязычными байками, а лишь сознательно пытался ободрить рассказчиков, вселить в них чувство уверенности. Так, когда девушка с обесцвеченными короткими волосами, ярко накрашенными губами и в клетчатой мини-юбке принялась рассказывать, как ей однажды приснились собственные похороны, Рэм заинтересованно воскликнул:

– Потрясающе! Неужели вы действительно видели, как вас несут в гробу?

– Видела! – зарделась блондинка.

– Ну и что же, что было дальше? – продолжал проявлять заинтересованность Рэм. – Расскажите поподробнее.

– Ну, это… – замямлила девица. – Тетя Валя, это мамы моей сестра, – пояснила она, – плакала и платочек в руках комкала. А папекс мой, помню, вообще в сторону куда-то смотрел и ни одной слезинки не проронил, блин…

– А во сне вас это обидело? – изо всех сил пытался разговорить девицу Рэм. – Ну, что ваш отец не плакал?

– Да нет вроде бы… – как-то неуверенно протянула блондинка.

– И все же вы это запомнили, – цеплялся за соломинку Рэм. – Значит, какие-то все-таки чувства возникли?

– Не знаю, – окончательно смутилась девушка, и больше, как ни старался Рэм, кроме невразумительных междометий, ему не удалось вытащить из нее ни слова.

Похоже, Рэм явно ожидал от своей придумки чего-то большего. Но то, что ему самому казалось простым и не требовало никакого напряжения, для большинства сидящих в зале явилось почти невыполнимой задачей. Кое-как, с грехом пополам вечер близился к своему завершению. Наумлинская поняла это в тот момент, когда Рэм, вытащив на сцену средних размеров картонный ящик, объявил:

– Тут у меня диски… Ну, наш первый альбом, «Выход», – как-то смущенно принялся объяснять он. – Все-таки у нас презентация… Я же не знал, что все так обернется. В общем, я не знаю, хватит ли тут на всех. – Рэм с сомнением покосился на ящик. – Но с завтрашнего дня диски и кассеты поступят в продажу, а эти я хочу вам раздать… В смысле подарить…

С этими словами Рэм нагнулся, зачерпнул из коробки штук восемь компакт-дисков и направился в зал. До того самого момента, как Рэм остановился возле их столика, Наумлинская сидела в расслабленной позе, закинув ногу на ногу и скрестив на груди руки. Вообще-то она была уверена, что он пройдет мимо, поэтому, когда на их столик вывалилась вдруг гора плоских пластиковых коробочек, Ира даже испугаться не успела – настолько неожиданно и стремительно все произошло. А тем временем Рэм вытащил из заднего кармана джинсов ручку, раскрыл футляр одного из дисков и, не глядя ни на Наумлинскую, ни на ее спутника, начал что-то быстро писать. Потом он защелкнул коробочку, пододвинул ее на край стола, собрал остальные и спешно, то и дело роняя диски на пол и поднимая их, направился в глубину зала. Наумлинская схватила коробочку и, даже не взглянув на ее, сунула в сумку. Она будто боялась, что Володя первым прочитает дарственную надпись. Надыкто искоса посмотрел на девушку, однако ничего не сказал.

Рэм продолжал двигаться к центру зала. Отовсюду к нему тянулись руки. «Рэм, а мне? Ты мне еще не дал! Подгребай к нам, Рэм!» – слышались со всех сторон возбужденные выкрики. Многие вскочили со своих мест, и скоро поклонники и поклонницы обступили Рэма плотным кольцом, скрыв его голову за лесом поднятых рук. Похоже, прогноз Рэма оправдался, и на всех дисков не хватило. Уже несколько раз он возвращался к ящику, подписывал и раздавал очередную порцию, пока наконец не объявил, что диски, к сожалению, кончились.

Нехотя зрители разошлись по своим местам.

Рэм поднялся на подиум, подал музыкантам знак рукой, те заиграли, а через какое-то время вступил и голос.

– Тишина, тишина, тишина, – еле слышно прошелестел в микрофон Рэм. – Тишина. Рыбы задыхаются от беззвучного хохота, они хватают воздух ртом и, умирая, не в силах справиться с нахлынувшим весельем, всплывают на поверхность воды животами кверху. Похоже, им одним весело в это пасмурное осеннее утро. Но когда я взглянул на аквариум через двадцать минут, в нем больше не плавало ни одной рыбки. Все они колыхались на поверхности брюхами кверху. Вот к чему приводит внеурочное веселье. За окнами бушевала осень. Или не бушевала, а просто длилась, роняя на сухую землю сухие листья. И когда на всей поверхности земли не осталось даже клочка, свободного от листьев, с неба низвергся поток воды…

На сцену с огромной плетеной корзиной в руках вышла худенькая, похожая на подростка девушка. Поставив корзину у своих ног, она наклонилась, затем выпрямилась, подняла руки и швырнула к потолку целую охапку сухих листьев. Медленно кружась в лучах прожекторов, листья падали на пол. Потом девушка проделала то же самое дважды, а когда листья кончились, она взяла корзину и, так и не произнеся ни слова, спокойно покинула сцену. В том, что это были самые настоящие листья, а не какие-нибудь вырезанные из бумаги, сомнений ни у кого не возникло. Особый шелест, который сопровождал их падение, а также тонкий, едва уловимый, чуть сладковатый запах свидетельствовали о том, что они самые настоящие.

«Где в начале весны они откопали ворох сухих листьев?» – подумала Наумлинская. Наверное, большинство зрителей в эту секунду задались тем же вопросом. Еще Ирина опасалась, что с потолка начнет литься вода, ведь Рэм упомянул о каком-то потоке, якобы низвергшемся с неба. Но к счастью, этого не случилось, а Рэм, разбрасывая ногами пожухлые, ломкие листья, продолжал исполнять финальную композицию:

– Нет, поток мы, пожалуй, уберем… Слишком это пафосно получается, – в раздумье произнес Рэм. – Вот рыбки, умершие от смеха, листья, осень – это все, по-моему, ничего… Итак, на чем мы остановились? – Рэм устремил в зал вопросительный взгляд. Кто-то выкрикнул, подсказывая:

– И когда на всей поверхности земли не осталось даже клочка, свободного от листьев, с неба…

– Спасибо, – поспешно перебил Рэм и продолжил фразу: – С неба раздался громоподобный… нет, лучше тоненький и ехидный голосок: «Эй, придурки! Совсем вы там, что ли, озверели? Взрываете друг друга средь бела дня и вообще творите не пойми что! Для этого я парился, создавая вас? А ты что стоишь?» И тут я понял, что вопрос был обращен ко мне. «А что же мне делать?» – спрашиваю. «Проси чего хочешь», – последовал легкомысленный ответ. Я задумался. Может, попросить мира и счастья для всех людей, денег и славы лично для себя? Ведь сказано было: «Проси чего хочешь!» Но вместо этого я высморкался в бумажный платок, швырнул его на пол и сказал, краснея: «Хочу, чтобы мои рыбки ожили». И не успел я это произнести, как из аквариума послышался веселый плеск. Рыбки будто благодарили меня за то, что в самый ответственный миг своей жизни я вспомнил о них, хотя всем известно, что жизнь аквариумных рыбок коротка. Они отчаянно лупили по поверхности воды своими крохотными пестрыми хвостиками, а я насыпал им корма и поклялся, положив руку на прохладную водную гладь, что никогда больше не стану рассказывать им анекдоты про Штирлица. И не только про Штирлица. Я дал слово вообще не рассказывать рыбкам анекдотов и не читать им смешных книжек, выключать телевизор, когда показывают комедии, – словом, я пообещал не смешить их. Ведь теперь я точно знаю, что смех для рыб означает смерть.

Это была последняя фраза странной, но, как и все, что делал Рэм, завораживающей композиции. После долгих аплодисментов и восторженных криков зрителей артист низко поклонился и покинул сцену. Музыканты начали собирать инструменты. Не прошло и пяти минут, как подиум опустел.