Текст книги "Красное на красном"

Робер Эпинэ совершенно точно помнил, что не заказывал никакого вина, но это мог сделать Альдо. В любом случае добыть в Агарисе выдержанное кэналлийское было неслыханной удачей, и Иноходец велел слуге пропустить помощника франимского[79]79
  Франима – область в Сапате. Франимцы отличаются небольшим ростом и щуплым телосложением, но питают склонность к широкополым шляпам, за что их иногда называют опятами.


[Закрыть] торговца, на ночь глядя принесшего образцы.

Франимец оказался совсем крохотным, казалось, обшитая парусиной корзина переломит его пополам, и Робер, сам не зная почему, подхватил тяжесть и водрузил на стол.

– Благодарю блистательного, – раздавшийся из-под широкополой шляпы грудной голос поверг Иноходца в оцепенение, а виноторговец торопливо сорвал жутковатый головной убор и робко улыбнулся. Перед Робером стояла медноволосая гоганни, о которой талигоец изо всех сил старался не вспоминать.

– Пусть блистательный простит мне обман и выслушает, – какой у нее прелестный румянец. Заря на снегу, иначе и не скажешь…

– Сударыня, я счастлив видеть вас, – надо же, иногда вежливые фразы не являются враньем, – но мне кажется, я сплю. Вы здесь, в мужском платье, одна… Что-то случилось? Я слышал, вы болели.

– Я здорова, – покачала головой гоганни, – но рок занес когти над всеми нами. Дочь моего отца не может доверить известное ей никому из правнуков Кабиоховых и просит блистательного выслушать ее.

– Я к услугам прекрасной Мэллит.

– Блистательный смеется над жалкой дурнушкой…

– Сударыня, – Робер чуть не потерял дар речи, – клянусь Честью, я не встречал девушки прекрасней вас.

– Блистательный шутит. Блистательный видел моих сестер, отмеченных печатью истинной красоты, я в сравнении с ними…

– То же, что лань в сравнении со свиньями, – перебил девушку Эпинэ. – Если ваших сестер, сударыня, месяц не кормить, они, не спорю, станут очень хорошенькими, но ни одна из них не сравнится с вами.

– Блистательный не лжет, – задумчиво произнесла Мэллит, – но мое сердце не верит, а мои глаза видят жалкую мошку, а не роскошную бабочку.

– А мои – видят ландыш, – глаза Иноходца блеснули, – и посмотрю я на тех, кто со мной не согласится!

– Мне приятен этот разговор, но я осквернила ночь Флоха ради иного. Угодно ли блистательному выслушать недостойную?

– Буду счастлив. Но прошу вас, сядьте. К сожалению, я не ожидал гостей, но это можно исправить. Вы голодны?

– Блистательный не должен звать слуг. Дворянин не станет ужинать с жалким виноторговцем, а недостойная пришла говорить о тайном.

– Простите, сударыня, я потерял голову, увидев вас.

Да, он ведет себя глупо, но что делать, если Мэллит прекрасна.

– Фраманский юноша принес на продажу вино. Лучшие лозы Кампораисес и Гэриньенте, – девушка открыла свою корзину и одну за другой вытащила полдюжины пыльных бутылок. – Три «крови»[80]80
  Сорта наиболее ценных кэналлийских вин – красных («Кровь») и белых («Слеза»).


[Закрыть] – Красная, Темная и Черная и три «слезы» – Вдовья, Девичья и Дурная! Блистательный будет пробовать, а недостойная говорить,

– Этим винам нет цены. – О том, что в ручках Мэллит даже пиво из Торки показалось бы ему «Черной кровью», Эпинэ умолчал.

– Цены нет только у любви, остальное можно купить и можно продать.

– Сударыня позволит налить и ей.

– Дети Гоха не пьют вина, но недостойная будет благодарна, если ей дадут воды.

Эпинэ, как во сне, взялся за хрустальный кувшин, благословляя мудрость хозяина гостиницы. Гоганни с благодарностью приняла стакан и слегка сдвинула густые брови, думая, с чего начать. Одетая франимским торговцем, она казалась графу еще прекрасней, чем в отцовском доме, и это мешало сосредоточиться на разговоре.

– Блистательный простит меня, – начала девушка, но талигоец ее решительно прервал.

– Сударыня, вы меня чрезмерно обяжете, если прекратите называть меня блистательным. Меня зовут Робер. Если вы ко мне пришли, значит, вы мне доверяете, как другу, а к друзьям обращаются по имени.

– Робер, – послушно повторила гоганни, – но правнуки Кабиоховы не могут звать первородных по имени.

– Ну, тогда я отказываюсь от этого дурацкого первородства. – Робер поднял бокал: – Я пью за то, чтоб вы, сударыня, называли меня Робером и позволили называть вас Мэллит.

– Я… Я позволяю, но тогда не надо «вы». Это дурная примета.

– Так долой ее!

– Робер, – гоганни слегка запнулась, – все очень, очень плохо.

– Неужели все?

– Пусть блистательный… Робер, не надо перебивать, мне и так трудно. Нужно сказать так много и обо всем, а времени так мало. Хозяин гостиницы…

– Хозяин гостиницы понимает, что пробовать кэналлийское нужно медленно, чтоб не убить послевкусие. Хозяин гостиницы понимает, что между пробами нужно делать перерывы, чтобы не смешать впечатление. Мэллит, если я что-то и знаю, то лошадей и вино. Ты хорошо придумала!

– Я очень долго думала, – тихо сказала девушка, – и поняла, что должна найти… тебя, ведь ты друг первого из первородных. В наших домах есть тайные выходы, храним мы и чужие одежды, ведь детям Гоха порой приходится бежать от жестоких и неправедных.

– А как ты меня нашла?

– Я знала, куда идти, – непонятно объяснила девушка, – а в ночь Флоха правнуки Кабиоховы не покидают спален. Я могла спокойно уйти. Робер, пожалуйста, позволь мне сказать…

Он позволил и выслушал, не перебивая, и даже понял, о чем она говорит, хотя это походило на бред, на страшные сказки, которыми в Эпинэ потчевал слуг старик-садовник. Там таинственные красавицы, высосав жизнь и молодость из доверчивых путников, с рассветом превращались в болотные коряги, короли-отцы направо и налево раздаривали еще не рожденных детей, а убийцы и убитые становились призраками и веками бродили друг за другом по замковым галереям.

Все боялись, а Робер – нет. Он ходил ночью на кладбище, надеясь оседлать кладбищенскую лошадь, и пропадал у омута, дожидаясь появления ундин, – без толку! В одиннадцать лет Иноходец окончательно разочаровался в чудесах и с тех пор не верил ни в слепого всадника, ни в проклятые кольца, ни в крысью матерь, ни в дикий гон. В то, о чем говорила Мэллит, талигойцу тоже не верилось, уж слишком неправдоподобно все это выглядело.

Енниоль сделал так, что, если Альдо изменит данной гоганам клятве, он или умрет, или окажется на магической цепи. Эту связь можно разрушить, Мэллит знает, как, но сейчас принцу нужен щит от чужого колдовства. Есть кто-то чужой и злобный, он был с ними во время разговора с Клементом и пытался читать по крови Раканов, но ему помешала Мэллит. Мэллит и Альдо связаны кровью, она чувствует направленную против него магию…

Голова шла кругом. Единственное, что Робер Эпинэ прекрасно понял и что острым ножом резануло по душе, это то, что Мэллит любит Альдо.

– Робер…

Закатные твари, какие глаза!

– Робер, поклянись ничего не говорить Альдо, но быть с ним рядом. Ты должен сохранить первого из первородных и удержать от опрометчивых шагов и свойственных юности безумств.

Разрубленный Змей, кто бы говорил о юношеских безумствах и кому! Иноходцу Эпинэ! Да ему всю жизнь пророчили, что он по дурости свернет себе голову и не заметит.

Иноходец поцеловал тонкие пальцы.

– Клянусь защищать Альдо Ракана ради Талигойи и нашей дружбы.

– Альдо не должен знать о… обо мне!

– Я ему ничего не скажу, но уже поздно, позволь мне тебя проводить.

– Нет, – покачала головой девушка, – я укрыта от чужих глаз, а глаза правнуков Кабиоховых в ночь Флоха обращены к вечному. Виноторговца не заметят, а за тобой пойдут. Не бойся за меня. Береги Альдо.

Не бояться? Легко сказать! За кого же тогда прикажете бояться? У девочки отважное сердце, но лед под ней слишком тонок.

Эпинэ не верил в предчувствия, но, глядя на бредущую через площадь крохотную фигурку с огромной корзиной, трясся от страха. Не за себя – за чужую красивую девочку, бросившую вызов всему миру ради любви к чужеземцу, который о ней почти позабыл. Робер знал одно – если б гоганни так произносила ЕГО имя, он бы отрекся от всего – предков, короны, веры, долга – и ушел с ней хоть на край света, хоть за край. С Мэллит он и в аду был бы счастливцем, но дочь Жаймиоля отдала сердце его другу и сюзерену, сюзерену и другу.

…Мэллит давно вернулась в дом отца, а талигоец до утра простоял у окна, сжимая пустой бокал и думая о рыжеволосой гоганни и о том, что в первый раз в своей жизни он, Робер Эпинэ, завидует Альдо Ракану. Завидует светло, горько и безнадежно.

Глава 8
Оллария и Лаик
«Le Dix des Bâtons»[81]81
  «Десятка Посохов» – младший аркан Таро. Символизирует проблемы накануне своего разрешения, подъем после трудного периода, желание обрести смысл в жизни, утвердиться на новом уровне. П.К. означает интриги, двуличие, трудности в осуществлении идеи.


[Закрыть]

Баловник, топнув копытом о мягкую весеннюю землю, радостно заржал, и у Ричарда защипало в носу. Пусть чалый не был лучшим конем подлунного мира, но он родился в Окделле и узнал хозяина, узнал, хотя не видел четыре месяца. Юноша едва удержался от того, чтоб обнять жеребца, он бы и обнял, но рядом был Эстебан со своими подпевалами. Не хватало услышать очередную пакостную шутку, которая надолго испортит настроение. Ричард не показывал, как его задевают оскорбления «навозников», но переживал их очень тяжело.

Эстебан грациозно вскочил в седло, и стоивший десяток Баловников рыжий линарец[82]82
  Жеребец линарской породы, славящейся красотой и прыгучестью, но уступающей морисским лошадям в выносливости и скорости. Порода весьма популярная у высшей аристократии. Линарцев в основном использовали для конных прогулок.


[Закрыть] затанцевал, разбрызгивая жидкую грязь, которая отчего-то летела в сторону Дикона.

– Вот уж не думал, что вы не справитесь с такой смирной лошадкой, – Альберто умело сдерживал вороного мориска невиданной красы, рядом с которым рыжий казался ягненком, а как выглядел Баловник, не хотелось даже думать.

– Я позволил Гогану порезвиться, – быстро, слишком быстро откликнулся Эстебан, – он застоялся.

– Гоганов лучше не распускать, – улыбнулся кэналлиец. – Не желаете наперегонки до ворот?

Эстебан не желал. Проигрывать он не любил, а здесь проигрыш был написан огромными буквами. Дикон не сомневался, что Эстебан с наслаждением прогнал бы коня галопом через огромную, отражающую облака лужу, но связываться с Альберто не решился.

Кэналлиец проводил глазами удаляющихся всадников и повернулся к Ричарду.

– Тебя встречают?

– Не знаю… Может быть… – Кансилльер обещал не выпускать его из виду, но у него столько дел. Знает ли Август, что сегодня унарам разрешено покинуть «загон»?

– Если ты один, можем посмотреть Олларию вместе, хотя чего ждать от города, который построили вдали от моря.

– Так ты с Марикьяры? – просиял Дик. И как он сразу не понял?! Остров в Померанцевом море славился своими моряками. Марикьяры почти не отличались от кэналлийцев, но клейма предателей на них не было[83]83
  Марикьяра – остров в Померанцевом море, отделенный от Восточной Кэналлоа проливом Мальдито. Марикьяра присоединилась к Кэналлоа при Франциске Олларе. Благодаря островитянам флот Талига стал лучшим в Золотых землях. Марикьярские адмиралы и капитаны получали высшие титулы Талига и владения на материке, но, как и кэналлийцы, сохраняли свою самобытность и свой язык, хотя талигойским владели в совершенстве.


[Закрыть]. – Я думал, ты кэналлиец.

– Бывает, – засмеялся Альберто и сразу помрачнел, – кэналлийцем был Паоло… Люди не лошади, не стоит судить об их достоинствах по родословной.

– Поговорим об этом, когда назовемся полными именами.

– Вряд ли у нас будет для этого время… Я своего мнения не изменю. Твой любезный Валентин для меня в одной цене с Эстебаном.

– Валентин… – вскинулся Ричард.

– Человек Чести? – перебил Альберто. – Что ж, тем хуже для него. И для тебя, кстати. Благородство предков не извиняет подлости потомков. У нас говорят – знатное имя для мерзавца то же, что красная юбка для старухи.

– Валентин не сделал ничего плохого, не то что Эстебан.

– Придды в опале, Колиньяры – на коне. Было б наоборот, Валентин стал бы Эстебаном, а Эстебан – Валентином. Наши имена, похоже, секрет только для тебя, Ричард. Еще бы, зачем Людям Чести знать, сколько детей у «навозников» и как их зовут. Хотя ты и своих-то не узнал.

– Мне сказали только про Катершванцев и Валентина…

– Человек, который тебя провожал, очень осторожен.

– Я не позволю так говорить о…

– Не тебе решать, о чем мне говорить. Удачной прогулки, … герцог!

Вороной стелющимся прыжком перелетел через лужу, не задев мутной воды даже кончиком копыта, и галопом пошел по дороге. Настроение испортилось. Альберто не должен так говорить про Августа!

Хотя откуда ему знать, что речь шла о кансилльере?! И потом Штанцлер и в самом деле ошибся – не все в Лаик оказались врагами. Отец как-то сказал, что лучше поверить негодяю, чем не поверить другу.

– Какой ты хороший есть, что дождаться нас решил. – Дик вздрогнул – рев Йоганна, как всегда, застал его врасплох. Братцы были тщательнейшим образом одеты и причесаны и вели в поводу могучих левенбергских коней, черного и белого.

– Бабушка Гретхен дарила их нам, – торжественно объявил Йоганн, – она смеялась, что в бою не имеется время для спрашивания имени. Я есть черный всадник, Норберт – белый.

– Мы самые последние, – заметил «белый», – но главное, не уйти, а вернуться. Арамона перевел все часы в доме на сорок минут вперед. Если мы приходим в нужное время, он кричит – вы опоздали. Он это делал для тебя, я думаю.

Дикон тоже так думал. Последнюю неделю притихший было капитан как с цепи сорвался. До дня святого Фабиана остается месяц, нужно быть трижды осторожным. Арамоне не удалось ни свалить на сына мятежного герцога подвиги Сузы-Музы, ни вывести его из себя. И не удастся! Дик продержится, как бы ни хотелось наброситься на жирного капитана с кулаками. Август был трижды прав, предупреждая об осторожности, да и отец Герман говорил… Просто Альберто не знает, что такое быть сыном Эгмонта Окделла. Ничего, вечером они помирятся.

– Если надо рано вернуться, надо рано ехать, – заявил Йоганн.

– Едем, – кивнул головой Ричард. Ждет его кто-то или нет? Если нет, он присоединится с Катершванцам, они где-нибудь посидят, потом вместе вернутся, и Арамона останется с носом.

Стражники без разговоров опустили мост, и Дик оказался на воле. За оградой «загона» была та же мокрая, черная земля, что и внутри, но юноше показалась, что на воле и грязи меньше, и солнце ярче.

– Ричард! – Дик не сразу понял, что зовут его. – Ричард!

– За тобой, кажется, кто-то прибыл, – улыбнулся Норберт.

Кто-то? Дикон с удивлением смотрел на упитанного молодого человека, сидевшего на не менее упитанной буланой кобыле. Лицо толстяка казалось знакомым…

– Дик, ты что? Совсем не узнаешь? Я же Наль, Наль Ларак.

– Разрубленный Змей! Кузен!

Кузен Наль… Реджинальд Ларак. Вот так встреча! Хотя на самом деле сын Эйвона ему не кузен, а двоюродный дядя, просто по возрасту они больше похожи на братьев. Но как же он растолстел!

Дикон помнил Наля нескладным восемнадцатилетним парнем, тощим и длинным, как отец, а теперь… В мать пошел, тетушка Аурелия всегда была толстой.

– Узнал! – Наль разулыбался, но быстро спохватился и степенно подъехал к братьям. – Ричард, представь мне своих друзей.

– Братья Катершванц. Норберт и Йоганн. Они из Горной марки.

– Вы назвались друг другу? – Вот теперь Дикон точно узнал родича, такую физиономия мог скорчить только сын Эйвона

– Да, – засмеялся Дик, – но, как видишь, все пока живы. Куда поедем?

– Видите ли… – Наль замялся.

– Понимаете, сударь, – смущенно признался Норберт, чей акцент странным образом резко усилился, – мы очень извиняться должны, но мы имеем дело очень большое и важное. Мы имеем откланиваться и желать вам все самое лучшее.

Йоганн хотел было возразить, но, поймав взгляд «умного» близнеца, торопливо закивал головой и тронул вороного.

– Ты дружишь с такими медведями?

– Да, – Дику стало обидно, – и никакие они не медведи. Катершванц благородная фамилия, они в родстве с фок Варзовон. Мне про них говорил эр Август.

– Удачно вышло, что у них оказались дела. С нами они ехать не могли. Ты, видимо, уже догадался, кто нас ждет?

Штанцлер выглядел ужасно – бледный, отечный, под глазами мешки. Было видно, что кансилльер нездоров и очень, очень устал. Дику стало страшно – если с эром что-то случится, Талигойя не воскреснет, это знали все Люди Чести. Видимо, мысли юноши отразились на его лице, потому что Август засмеялся.

– Не все так плохо, как ты думаешь, Дикон. Садись, нам есть о чем поговорить. Ты, я вижу, так и не научился скрытничать.

– Научился, – расплылся в улыбке Дик, – но я так рад видеть вас…

– Арамона тебя еще не доконал?

– Нет.

– Но пытался?

– Да, он меня обвинил в том, что на самом деле я – граф Медуза.

– Ты меня удивил. Что за Медуза, я не знаю такой фамилии. Кто это?

– Суза-Муза, – пробормотал Дик и понял, что несет чепуху, – эр Штанцлер, на самом деле это кто-то из унаров. Он придумывал всякие смешные штуки и подписывался граф Медуза. Видели бы вы, как Арамона бесился!

– Представляю, – довольно холодно сказал кансилльер. – Мальчишки! Вам хоть небо на землю падай, найдете, как нашкодить. И кто же был этим самым графом?

– Не знаю… Арамона сказал, что – я, но это он со злости.

– Как же тебе удалось доказать свою непричастность? Что удалось, я вижу, иначе ты б, к радости Дорака, уже был в Надоре.

– А… Кроме меня, признались пятеро.

– То есть? Странные дела творятся в Лаик… И никого не тронули?

– Ну… Сначала нас заперли в Старой галерее, мы видели привидения, потом пришел отец Герман и велел всем идти по своим комнатам. Ночью Паоло и отец Герман уехали, а с остальными ничего.

– Я что-то плохо соображаю. Какие привидения?!

Как же рассказать о том кошмаре?

– Вы никогда не поверите, эр Август.

– Поверю. Рассказывай.

– Процессия со свечами. Сначала – аббат с совой, потом по двое монахи, за ними рыцари и унары, а в самом конце – отец и я.

– Не может быть. – И так измученный, кансилльер на глазах постарел лет на пять. – Этого просто не может быть! Тебе наверняка приснилось.

– Мы все видели, – извиняясь, прошептал Дик, – только немного по-разному. Отца и себя видел только я, Арно говорит, последним шел кто-то из Эпинэ.

– А остальные?

– Йоганн с Норбертом видели герцога Ноймаринен, а Альберто с Паоло только монахов.

– Они шли по двое?

– Кроме аббата и последнего монаха. И еще все время колокол звонил.

– Опиши мне рыцарей.

– Ну, они были совсем разные, кто-то старый, кто-то молодой, богатые, бедные и одеты по-всякому. Первые, как во времена узурпатора, а последние по-нашему.

– Это все?

– Нет. – Дик немного помедлил, но кто ему поможет, если не эр Август? – Перед тем, как уехать, ко мне приходили Паоло и отец Герман и говорили странные вещи.

– Что именно?

– Паоло сказал, что он мне должен передать что-то старое, что принадлежит мне. – Дик задумался. – Это не сам он придумал, так люди не говорят… Что-то вроде «их было и всегда будет четверо, но у них одно сердце, и оно глядит на Закат».

– Сердце глядит? Ты ничего не путаешь?

– Не знаю… Может быть.

Конечно, он был слегка пьян и очень устал, но Паоло на самом деле сказал об одном сердце на четверых.

– А что говорил олларианец?

– Чтоб я был осторожен, и еще про то, что нет ничего тише крика.

– И все?

– Ну, он долго объяснял, он же священник, но смысл такой.

– Теперь помолчи, – резко сказал кансилльер, – мне нужно подумать.

Дик покорно замолчал, эру Августу он верил, если кансилльер не поймет, в чем дело, не поймет никто. Штанцлер молчал довольно долго, потом вздохнул и внимательно посмотрел на Дика.

– О монахах Лаик я знаю. О них все знают, но видел их мало кто, это тебе не Валтазар из Нохи, который показывается каждую ночь. Я не слышал, чтоб призраки являлись сразу шестерым, и с ними никогда не было никаких рыцарей. У меня только одно объяснение: танкредианцев как-то разбудили, причем намеренно, но кто и зачем – не представляю.

Единственное, в чем я уверен, это в том, что ты видел не себя, а отца.

Не смотри на меня с таким удивлением, мог бы и сам догадаться, хотя мне, конечно, легче. Я Эгмонта знал еще в твои годы, а ты – его отражение.

Но думать ты, надеюсь, в состоянии? Всегда по двое. Рыцарь и унар. Две тени. Первая – юноша, пришедший в Лаик, вторая – он же, но в миг смерти. Почему так – не скажу, тут нужно с танкредианцами говорить.

– Эр Август, а почему все мы видели разное?

– Дикон, я не адепт Знания. Меня больше беспокоит история с клириком и унаром. Боюсь, Ричард, обоих нет в живых. Никогда б не подумал, что стану сожалеть об олларианце, но он советовал тебе быть осторожным и, похоже, знал, что говорит.

– Откуда вы знаете? – выкрикнул Дик, понимая, что в глубине души считал обоих мертвыми, но гнал от себя эту мысль. – Я же сказал вам только сейчас!

– Ричард Окделл, – покачал головой кансилльер, – я не могу рассказать тебе всего, но у меня есть очень веские причины предполагать, что тебя хотят убить. Я не знаю, как в этом замешаны олларианец и Паоло, но просто так в наше время люди не исчезают. Я займусь этим делом. К счастью, два исчезновения в одном выпуске себе не позволит даже Дорак, но за стенами Лаик нужно быть очень осторожным. Об этом я и хотел с тобой поговорить. День святого Фабиана не за горами. Ты уже решил, что станешь делать дальше?

– Разве это зависит от меня?

– От нас зависит все даже тогда, когда кажется, что не зависит ничего. Ты знаешь, что в Фабианов день унаров представят Их Величествам и Высокому совету, где Лучшие Люди[84]84
  В противовес Людям Чести Франциск Оллар присвоил членам созданного им Высокого Совета звание Лучших Людей.


[Закрыть], не имеющие оруженосцев, выберут тех, кто им нужен. Если нужен, конечно. Людвиг Килеан-ур-Ломбах и Ги Ариго готовы взять тебя. Что ты об этом думаешь?

– Не знаю… Я хочу домой.

– «Хочу домой»… Сколько тебе лет, Дикон? Шестнадцать или пять? «Хочу» – это для Ворона, Окделлы говорят «должен». Ты нужен в Олларии, Ричард. Нужен мне, королеве, Раканам, всему нашему делу.

– Эр Август, – неуверенно пробормотал Дикон, – мне… Что я могу?

– Поживем увидим, но потомок Алана и сын Эгмонта может то, что должен. Нельзя стать воином, не побывав на войне. Нельзя стать талигойским рыцарем, отсиживаясь в старом замке. Я написал твоей матушке, она благословляет тебя. Какой цвет тебе ближе – аквамариновый или алый?[85]85
  Цвета Килеанов-ур-Ломбахов и Ариго.


[Закрыть]

– Мне все равно.

– Тебе не должно быть «все равно». С этих слов начинаются все поражения и все отступничества.

– Тогда… Наверное, алый.

– Цвет королевы, – улыбнулся кансилльер, – понимаю. Катарина Ариго родилась слишком поздно – век истинных рыцарей, к сожалению, прошел, а жаль. Во времена Эрнани Девятого[86]86
  Король из династии Раканов, его царствование считается расцветом Талигойского королевства.


[Закрыть] все Люди Чести носили бы алые ленты и ломали копья в честь Талигойской Розы[87]87
  До воцарения Олларов королеву Талигойи называли Талигойской Розой, а короля – Талигойским Львом.


[Закрыть] …Увы, Ее Величеству приходится жить в той же грязи, что и нам. Кстати о копьях, когда у тебя выпускной бой?

– Через две недели.

– На какое место ты рассчитываешь? Если забыть об Арамоне и его подлости.

– Если честно…

– Окделл не может быть нечестным. Ты не первый, но, надеюсь, и не последний. Кто из унаров сильнее?

– Эстебан и Альберто, потом Катершванцы и, наверное, Арно. С Эдвардом и Валентином мы на равных.

– Значит, шестой или седьмой. Не так уж и плохо.

– Эр Август. Я стараюсь, но мне никогда не догнать Эстебана и Берто.

– И не надо. Я почти рад тому, что лучший не ты, хотя нашему делу это было бы полезно.. Быть первым бойцом, Дикон, опасно. Оружие развращает, людям нравится побеждать, а твоя победа – это чужое унижение и чужая кровь. Не важно, на чьей стороне правда, важно, кто лучше машет клинком. Победитель входит во вкус, начинает дразнить судьбу, смотреть на других, как на грязь под ногами. Его боятся, а он смеется. Ворон начинал с побед в Лаик, и я не знаю, чем он кончит, если его не остановить. Ты хоть понимаешь, о чем я?

– Понимаю, эр Август.

– Врешь. В шестнадцать лет, да еще не отколотив всех обидчиков, этого не поймешь. Но поверь старику – стать первым бойцом не значит стать первым человеком. Если у тебя не выходит победить Эстебана и Альберто клинком, подумай, как их можно обыграть. Словом. Делом. Умом. Ладно, заговорил я тебя, хватит философствовать. Я передам Ги Ариго твое решение, а сейчас обедать, обедать и обедать… Заодно расскажешь старику про своих приятелей.