Текст книги "Город-мираж"

МИХАЙЛОВНА, ПРИЕЗЖАЙ ОБРАТНО…

На выжженных южным солнцем пустырях поднимался новый город. Народ, обживающий его, был молод. Потому дома и население росли, как грибы после дождя. Детские сады и школы не успевали отстраиваться, а по дворам несмолкаемо звенели ребячьи голоса. Город был «закрытый», попасть в него было непросто. И тем более было непонятно, откуда в только что заселенном доме юного города могли взяться две одинокие старушки. Впрочем, для девятилетней Ниночки все, кому за шестьдесят, казались древними стариками. Ниночка не раз слышала в разговорах родителей, что старушки эти – «ПФЛовки». Тогда она еще не знала, что ПФЛ – это пропускной фильтрационный лагерь, который раньше находился на месте города. И что в них проходили проверку «неблагонадежные элементы». Те, которые во время войны находились на оккупированных территориях, в плену, или угонялись на работу в Германию. Многие ПФЛовцы после того, как их выпустили из лагеря, остались жить в этом городе, потому что ехать было некуда и не к кому. А тогда Ниночка думала, что ПФЛ – это такая работа. Она жалела старушек, потому что взрослые говорили о них, всегда сочувствуя. Ниночка из разговоров понимала: им пришлось нелегко в жизни.

Старушки были, как попугаи-неразлучники. Они жили в разных подъездах, но каждое утро Анна Михайловна, или попросту Михайловна, так все ее звали, как на работу, спешила проведать Александру Ивановну. У Александры Ивановны были больные ноги, она тяжело ходила с палочкой. Михайловна была покрепче. Она ходила в магазин, покупала продукты на двоих, мыла полы Александре Ивановне, помогала по хозяйству…

Это была странная пара. Александра Ивановна, которую язык не поворачивался назвать иначе, высокая сухопарая, со строго собранным пучком седых волос была изысканно сдержана и очень начитана. Вся ее стать и манера говорить выдавали в ней интеллигентку. Рядом с ней Михайловна – небольшого росточка, смуглая, грузная, но при этом очень бойкая, с перманентной завивкой и железными зубами выглядела полной противоположностью. Она запросто могла ввернуть в разговоре словцо, от которого Ниночка густо краснела. Александра Ивановна в таких случаях строго одергивала ее:

– Анна Михайловна, голубушка!

И Михайловна виновато замолкала.

Александра Ивановна жила на одной лестничной площадке с Ниночкиными родителями, и мама нередко просила ее присмотреть за Ниночкой, когда они на работе. Чтобы та не опоздала в школу ко второй смене, чтобы не забыла поесть и закрыть дверь. Александра Ивановна вместе с Михайловной с удовольствием исполняли эти просьбы. Они баловали девочку, потакая ее капризам. Мама смотрела на это снисходительно, потому что понимала, что им больше не на кого изливать свою невостребованную любовь. Мама была уверена, что дочка перерастет, и все изменится.

Но однажды Ниночка, доставая что-то из холодильника, разворчалась:

– Понаставила своих стаканчиков… Чего ставит, тут и кошке не хватит поесть…

– Чтобы я никогда не слышала этого! – сурово оборвала ее мама. – Она такой голод пережила, вот и бережет каждую крошку. Еще неизвестно, какая жизнь ожидает нас.

Дело в том, что Александра Ивановна, не имея холодильника, с разрешения мамы оставляла свои продукты у них. Продуктами это назвать было сложно. На дне пол-литровой баночки хранился борщ, а в стограммовых граненых стаканчиках – по кусочку мяса, колбаски, масла… И этими баночками и стаканчиками была заполнена целая полка холодильника, что раздражало Ниночку.

Но, в общем-то, она любила и Александру Ивановну, и Михайловну. Ей нравилось сидеть с ними по вечерам на скамеечке около дома, и слушать их разговоры. А еще лучше, когда мама приглашала их на чай. Эти посиделки тянулись часами. Иногда Ниночка даже засыпала под негромкий шум голосов. Но это было нечасто, потому что мама либо работала, либо была занята.

Михайловна чаще всего рассказывала о своей семье, о сыне, который пропал без вести на войне. О том, как они хорошо жили до войны в какой-то деревне. У нее было много и смешных и грустных историй. Александра Ивановна дополняла ее истории пересказами книг. Для Ниночки эти житейские истории и рассказы как бусины, один за другим нанизывались на нитку, образуя причудливое украшение под названием «жизнь».

Ниночка росла без бабушек и дедушек. Вообще-то они у нее были, но жили очень далеко, и навещать их доводилось нечасто. Наверное, поэтому Александра Ивановна и Михайловна заменили их Ниночке.

После войны прошло шестнадцать лет, и, казалось, не было никакой надежды отыскать сына, но Михайловна не могла смириться с этим. Да и как можно смириться, если это был ее единственный родной человек, уцелевший на войне? И чудо произошло. Сын отыскался. Оказалось, что он попал в плен, находился в концлагере в Польше. Потом ему удалось бежать. При немцах скрывался в какой-то польской деревне. А пока дожидался прихода Красной Армии, успел жениться на дочке хозяев, приютивших его. Сейчас он с женой и двумя дочками живет в городе Гдыня. Ниночке почему-то сразу не понравился этот город. Он представлялся ей гордым, заносчивым и холодным.

А Михайловна летала от счастья. Она мечтала, как они с сыном и его семьей вернутся на родину, отстроят большой дом, как она будет пестовать внучек…

– Мы и тебя с собой заберем, – не раз говорила она Александре Ивановне. – Куда же мне без тебя? На деревенском воздухе, да на парном молочке и ноги твои расходятся. Ты у меня еще бегать будешь!

Но с каждым письмом из Польши Михайловна все больше сникала. Сын не хотел ехать в Союз. Писал, что у него хорошая работа, жена работает учительницей, а девочкам будет трудно учиться, потому что они не знают русского языка. И торопил ее в каждом письме, чтобы она оформляла документы на переезд в Польшу. Михайловна не хотела уезжать и сердилась на невестку:

– Не иначе, это Барбара его сбивает! Куда я поеду? Чужая страна, чужие люди. Как там жить?

В конце концов, Михайловна все же согласилась на переезд. Она раздала соседям весь свой немудреный скарб. Ниночке от Михайловны досталась этажерка с вязанными кружевными салфеточками на каждой полке. Ниночка не раз с завистью заглядывалась на нее, когда бывала у Михайловны.

– Ну вот, поставишь свои учебники, и будешь вспоминать меня, – вздыхая, прощалась Михайловна.

Александра Ивановна после отъезда Михайловны сдала. И хоть теперь Ниночка вместо Михайловны ходила ей в магазин и аптеку, помогала прибираться, но Александра Ивановна все чаще и чаще жаловалась, что ноги совсем отказываются ходить, и давление мучает.

Михайловна писала регулярно. Только письма шли долго. В каждом письме она жаловалась, что ей не нравится в Гдыне, что здесь холодно даже летом и ей не хватает жаркого азиатского солнышка, а от холода и сырости ломит все кости. Еще писала, что сын, который до войны был комсомольцем, теперь с семьей каждое воскресенье ходит в костел молиться, и пристает к ней, чтобы она ходила с ними, а она не хочет, потому что не очень-то верит в Бога. Если он есть, как он мог допустить такое кровопролитие? А Барбара за это, а может, за что другое все время сердится на нее. Писала, что жалеет о своем переезде. Здесь ей одиноко. Сын допоздна на работе, а ей и поговорить не с кем. Барбара язык знает плохо, а внучки – вообще не знают. Лопочут что-то на своем, а она ничего не понимает. Надо было оставаться дома, пусть они приезжали бы к ней в гости…

Через полгода после отъезда Михайловны Александра Ивановна сильно заболела, и ее положили в больницу. Ниночка с мамой, а иногда и с папой часто ходили навещать ее. Один раз Александра Ивановна, которая лежала под капельницей, попросила маму написать письмо Михайловне, но мама торопилась на работу, и Ниночка предложила:

– Давайте я напишу.

Мама ушла, а Ниночка осталась писать письмо. У Александры Ивановны была припасена школьная тетрадь, и ручка с чернильницей.

Она писала Михайловне, что у нас уже цветут персики и урюк, а она лежит в больнице. Здоровье неважное. Соседи ее не забывают, навещают исправно, и все передают привет ей, Михайловне. А письмо это пишет Ниночка, потому что сама она почти не встает с постели. В больнице неплохо. Кормят хорошо, (тут она подробно рассказывала, что дают на завтрак, обед и ужин), постель меняют каждую неделю, даже помогают ей мыться в душе. Потом она перечисляла поименно всех соседей по палате, и кто где живет и работает, и с чем они лежат, и кого чем лечат. Потом рассказывала про врачей и медсестер…

Спрашивала, как со здоровьем у Михайловны, как сын с невесткой, выучили девочки по-русски хоть что-нибудь?

Ниночка исписала уже полтора листа, и очень устала, когда, наконец, Александра Ивановна продиктовала:

– Не знаю, увидимся ли мы с тобой когда-нибудь, но очень хочется. До свидания. – И вздохнув, добавила. – Ниночка, число не забудь поставить.

Александра Ивановна вытащила из-под подушки уже подписанный и немного смятый конверт. Пока она рассматривала и разглаживала его, Ниночка в самом конце письма приписала: «Михайловна, приезжай обратно! У нас сейчас жарко, кости свои прогреешь»… И с этого дня стала ждать Михайловну.

Недели через две мама сказала:

– Сегодня не пойдешь в школу.

– Но ведь еще не каникулы, – удивилась Ниночка.

– Ничего страшного, Поедешь со мной в церковь.

И они с мамой рано утром на рейсовом автобусе поехали в большой город. Ниночка еще никогда не была в церкви, и ей было немного страшно от суровых ликов, строго глядящих на нее, от тусклого света свечек и лампадок. Мама долго разговаривала с каким-то дедушкой, одетым во все черное, потом зажгла свечку перед большим крестом с прибитым к нему дяденькой. И хоть он был не живой, но Ниночка представила, как ему больно. Ей было страшно и так жалко его, что она старалась не смотреть на него. Так и стояла, уткнувшись в пол, пока мама не сказала:

– Перекрестись.

И Ниночка, глядя, как это делает мама, перекрестилась.

Всю дорогу домой мама была грустная, и Ниночка, чтобы развеселить ее, предложила:

– Мам, а хочешь, я тебе загадку загадаю?

– Ну, давай, – равнодушно согласилась мама.

– Что такое: не сеет, не пашет, только ездит и шляпой машет?

Мама удивленно подняла брови, немного подумала и сказала:

– Мельница, наверное.

– Нет, не мельница, – обрадовалась Ниночка маминой недогадливости.

– А что же тогда?

– Ну, ты подумай еще!

Мама подумала еще:

– Не знаю. Сдаюсь.

– Хрущев! – ликуя, выпалила Ниночка.

– Господи, – испугалась чему-то мама. – Где ты этого нахваталась?

– Мальчишки в школе загадали, – оправдываясь, сказала Ниночка.

– Мальчишки, – укоризненно покачала головой мама. – Смотри больше никому ее не загадывай.

Потом мама с папой куда-то ушли, и целый день Ниночка просидела одна. Вечером дома было непривычно тихо, так словно мама с папой поругались. Мама была печальная и молчаливая, и Ниночка предложила:

– Мам, давай сходим к Александре Ивановне в больницу.

Мама горько вздохнула:

– Ее там нет.

Папа укоризненно взглянул на маму и покачал головой.

– Выписали уже? – обрадовалась Ниночка. – Так она дома? Я схожу к ней!

– Не ходи, она уехала. – Остановил ее папа.

– Куда? – удивилась Ниночка.

Папа помялся и сказал:

– К Михайловне поехала. Погостить.

– А мне ничего не сказала, – обиделась Ниночка.

Вскоре на имя Александры Ивановны пришло письмо. Адрес был написан по-детски круглым неуверенным подчерком. И очень много ошибок. Папа открыл письмо и молча прочел.

– Надо же, – он покачал головой, – всего на неделю пережила…

А Ниночка с испугом глядела то на маму, то на папу, начиная понимать, что ни Александры Ивановны, ни Михайловны больше нет.

МИШЕНЬ

Есть такой юридический постулат: незнание закона не освобождает от ответственности. Когда я это слышу, невольно всплывает в памяти случай из детства.

Мне было тогда лет 12. И жили мы, как сейчас говорят, в ближнем зарубежье – в небольшом Среднеазиатском городке стратегического значения. В тот год нам, детям, здорово повезло: зимние каникулы совпали с небывалыми для нашего региона морозами. В бассейне, где все лето, спасаясь от жары, плескалось малочисленное население нашего городка, вода, по причине нашей извечной расхлябанности, оказалась не спущенной. И она по-настоящему замерзла! Это был хрупкий, тонкий, но самый настоящий лед! Для нашего климата, где и снега зимой никогда не бывало, это был настоящий подарок природы. Нам, как всем детям на свете, очень хотелось кататься на коньках, или хотя бы постоять на них. Но коньков, естественно, ни у кого не было. Для нашего климата этот спортинвентарь был совершенно без надобности. У нас не то, что коньков или лыж, даже санок никогда не было. И мы обходились тем, что скользили по льду просто на ботинках. Помню, я даже специально обувала самые скользкие мамины туфли на два шерстяных носка. Не из-за холода, а чтобы они не болтались на мне. Для нас, девчонок, впервые почувствовавших лед под ногами, это было ни с чем не сравнимое ощущение полета. Мы без устали гоняли по льду, и виделись себе ни больше ни меньше, как Ириной Родниной – изящными, ловкими, стремительными.

Целых два дня продолжалось наше нежданное счастье. С раннего утра и до позднего вечера мы не вылезали с этого импровизированного катка. А на третий день резко потеплело. Утром мы с девчонками все же пришли к бассейну, но на лед идти опасались, потому что он уже подтаял, и мы понимали, что это чревато опасностью. Помню, мы сидели на первой скамейке зрительских трибун, кидали на лед камни и спорили, выдержит, или не выдержит. Камни не отскакивали, а наполовину проваливались в рыхлый подтаявший лед, погружаясь в него, как в масло, но не пробивая его до конца. Здравый смысл все же победил наше желание, и постепенно подружки начали понемногу расходиться, потянувшись, как осенние птицы, к теплу. Вскоре около бассейна остались только я и моя подружка Ленка. Мы упорно продолжали кидать на лед камни, проверяя его крепость, словно от этого лед мог замерзнуть. В поисках новых камней мы немного продвинулись с насиженного места. И тут среди залипших в лед камней мы заметили лунку. Было удивительно не то, что во льду уже образовалась лунка, а то, как до сих пор никто из нас ее не заметил. Тем более что она была не маленькая. Это была даже не лунка, а небольшая полынья. Скорее всего, нам ее не было видно из-за бортика. А еще потому, что она была немного в стороне от того места, где мы катались два дня. Из предосторожности, мы катались только там, где бассейн был неглубоким. А лунка располагалась в стороне, ближе к вышке для прыжков, там, где глубина была метров пять, или больше. В середине этой полыньи плавало что-то темное, похожее на плюшевого мишку.

– Какашки! – почему-то возликовала Ленка.

– Ты чего? Какие какашки? Наверное, игрушка чья-то. Лед бы уже не выдержал…

– А, может, это раньше… Вчера… А теперь лед растаял, вот они и плавают. – Не сдавалась Ленка, хохоча над своей догадкой.

И мы, споря, что же это все-таки может быть, опять стали кидать камни. Только теперь не просто на лед, а в лунку, старательно метясь в то, что там плавало. Сначала мы хотели потопить то, что плавало, но это оказалось невыполнимой задачей. Неопознанный объект нашей стрельбы при попадании слегка погружался в воду, а затем, освободившись от тяжести камня, опять всплывал – целый и невредимый. По звуку попадания можно было определить, что это «что-то» очень мягкое и податливое. Потому что камень попадая, слегка притапливал нашу мишень, а потом беззвучно, без отскока и булька, плавно «сползал» с него в воду. Похоже, что мои предположения все же были вернее. Потом нам захотелось достать «это», но по близости не нашлось ни одной палки, а идти на лед было страшно, и мы оставили свой спор так и не законченным. И мы уже просто играли, кидая камни, кто больше раз попадет в этот непонятный предмет, метясь в него, как в мишень. Мы с Ленкой не на шутку развеселились, хохоча над каждым нашим промахом, и подзадоривая друг друга. Наше разудалое веселье остановили только по-зимнему ранние сумерки. Разгоряченные, уставшие, но веселые от новой выдуманной игры, мы побежали домой, обсуждая счет…

На следующее утро мы даже не пошли к бассейну. Какой смысл идти? И так было понятно, что лед растаял окончательно. Наша короткая ледовая эпопея, едва начавшись, бесславно закончилась. А вечером мама рассказала, что вчера у ее сотрудницы в городском бассейне утонул сын. Мальчику было девять лет. Только по меховой шапке и смогли отыскать его. Я вся заледенела от ужаса: так вот, оказывается, что вчера плавало в лунке! Но я почему-то никому не стала рассказывать, что видела эту самую шапку. Мне было нестерпимо стыдно за нашу дурацкую возню и веселье, в то время, когда мальчика, возможно, уже искали, и страшно, что я впервые в жизни так близко оказалась очевидицей Смерти. Она была рядом с нами, всего в нескольких шагах, а мы так нелепо и глупо себя вели: прыгали, хохотали, дурачились. Тогда, когда одно только упоминание о Смерти предполагает скорбную торжественность, безгласность и обстоятельность. И я вдруг почувствовала себя самой настоящей преступницей. Словно я каким-то образом была причастна к смерти этого мальчика. Меня мучила мысль, что, может быть, он был еще живой, когда мы кидали камни в шапку? Хотя этого никак не могло быть. Потому что мы долгое время находились у бассейна, и никакого мальчика за все это время там не было, и на лед никто не выходил при нас. Мы бы обязательно это увидели. Значит, все это произошло еще до нашего прихода к бассейну. Но как бы там ни было, ужасные сомнения, угрызения совести и просто вселенский ужас еще очень долго терзали меня. И как бы я себя не успокаивала, что я совершенно не виновна в этой смерти, никакие доводы не помогали.

И еще долгие годы эти сомнения и страх угнетали меня, и не позволяли никому, рассказать об этом случае. Мне было очень стыдно за эту дикую игру со Смертью. И очень страшно от ожидания наказания за совершенное, пусть даже невольно, кощунство. Похоже, то же самое, происходило и с Ленкой. Я не стала рассказывать ей про утонувшего мальчика, и она не обмолвилась ни словом об этом происшествии. Хотя городок наш маленький, и это происшествие взбудоражило все население. Наверняка ее мама, или старшая сестра уже рассказали ей об этом случае. В другое время мы с ней обязательно обсудили бы это событие. Но, похоже, что она, так же, как и я, чувствовала вину и невольную причастность к этой беде. Скорее всего, по этой же причине у нас постепенно, как-то сама собой, незаметно распалась дружба. Мы не ругались с Ленкой, ничего не делили, не обижались, просто стали как-то так… ну, скажем, не доверять друг другу. А без доверия – это уже не дружба. И даже повзрослев, и прекрасно понимая, что нашей с Ленкой вины в смерти этого мальчика не было, я никогда и никому и не рассказывала про этот случай, словно опасаясь, что меня могут уличить в чем-то очень постыдном. В суете жизни я то ненадолго упускала из виду, то вспоминала во всех подробностях тот день, но он всегда был рядом, не забывался, не отпускал, не давал покоя душе…

С тех пор прошло много лет. Я прожила долгую жизнь. Как и у всех, в ней было много всякого. Хорошего и плохого, горького и радостного. Но плохого, все же, больше. Жизнь, мягко выражаясь, меня никогда не баловала. А если не мягко, то просто-напросто мордовала, как хотела. Что называется, будьте-нате! Она словно потешаясь, кидала в меня, как в мишень, те самые камни из моего детства, словно усмехаясь и метясь в самое сердце, один за другим. И вот что я думаю по этому поводу. А ведь все это неспроста. Выходит, не только в юриспруденции, но и в жизни незнание не освобождает от ответственности за каждое наше деяние. Вольное или невольное. Может быть, это не всегда справедливо, но это так. Не зря же тогда, давным-давно моя детская, еще не искушенная жизненным опытом душа, интуитивно затрепетала от страха содеянного. И еще не один год пришлось мне отдуваться за каждый брошенный камень в эту проклятую лунку…

ОТЦОВСКАЯ ЛЮБОВЬ

Обида скользким головастиком проскользнула в горло. Звонил сын, извинился, что не сможет приехать на мой день рождения. Дела у него, видите ли, неотложные. Конечно, дела – они важнее. Отец и подождать может, ничего с ним не случится. К ночи головастик обиды раздулся в огромную мокрую жабу, которая изводила, булькала в горле, не давая заснуть. Но кроме этой омерзительной жабы терзало что-то еще, старательно забытое, давным-давно вычеркнутое из памяти, и поднятое из таких тайников, куда и сам стараешься не заглядывать, не то, что других пускать. Видно, я так старался забыть это что-то, что осталось только ощущение стыда и вины. Я начал перелистывать прошедший день. На работе? Там все, как обычно. Все-таки что-то, что связанно с сыном. Ну, позвонил. Я обиделся. Жена все поняла, начала утешать:

– Чего надулся? Жизнь теперь такая. Другой ритм. Все куда-то торопятся и ничего не успевают. Уже свои заботы, своя семья. Вспомни себя. Ты никогда не забывал о родителях?..

«Вспомни себя». Из темных глубин, как из болота, мутным осадком выбулькнуло воспоминание. Вот что я много лет старательно забывал.

Отец! Мне всегда казалось, что я любил и уважал его, совсем не так как мой сын меня. И еще казалось, что так было всегда, с самого моего рождения. Но, как ни трудно себе в этом признаться, оказывается, не всегда.

Наша семья была интернациональной. Отец – грузин, мама – из крепкого кубанского рода, в ветвях которого запутались даже греки. Жили мы тогда в Душанбе, куда в начале прошлого века мои предки бежали кто от голода, кто от лютости Берии. А в Грузии, в горной деревне у отца оставался родовой дом, в котором жила его сестра – тетя Соня. По грузинским обычаям она не вышла замуж, чтобы очаг в отчем доме не погас. Ввести в дом чужого мужчину при живом наследнике не позволял обычай, а единственный наследник – мой отец, не собирался переезжать в Грузию. Долгие годы бабушка и тетя Соня ждали, когда же в этот огромный, двухэтажный дом с террасой из резного орехового дерева приедет единственный сын и брат со своей семьей, и старый дом предков зазвенит детскими голосами. Но моя мама, с пяти лет жившая в Душанбе, о переезде не хотела и слышать. Бабушка умерла, а тетя Соня так и осталась стареть в пустом доме.

Мы приезжали только на летние каникулы и в отпуска. Отец ездил чаще, ухаживал за виноградником, собирал урожай, давил его старинным деревянным прессом в огромные, зарытые в землю двадцатипудовые глиняные горшки – чури, как давили еще его отец, дед и прадед. Чтобы тете Соне было подспорье от его продажи. Тетя Соня работала учительницей в местной школе, ее денег не хватало, чтобы содержать огромный дом. Вино наше славилось далеко за пределами деревни. Даже из Тбилиси приезжали за ним. Покупали на свадьбы, крестины, помины. Еще отец сажал фасоль, и каждую осень привозил домой чемодан, наполненный пестрыми, похожими на коров, крупными бобами. Помню, в детстве я мог часами копаться в этих фиолетово-белых пеструшках, отыскивая «фасольную королеву».

В тот год мне исполнилось 18 лет, и осенью меня должны были призвать в армию. Отец уговорил меня поехать с ним в деревню, чтобы я отдохнул перед армией. А может, ему хотелось подольше побыть со мной перед долгой разлукой. В семье я был поздним ребенком, единственным мальчиком. Рос болезненным, и отец всегда жалел меня. Ни разу в жизни он не ударил меня. Потому что не мог поднять руку на того, кто не мог ответить ему тем же. Вообще, он был очень добрым и скромным до стеснительности. И, как я сейчас понимаю, очень мудрым. А тогда он казался мне старомодным, немного занудным и сентиментальным. Мне казались смешными его нравоучения типа: «Не осуждай, и не осужден будешь», «Большие деньги кровь любят» и много другого в таком же роде. Теперь-то я понимаю, что он хотел втолковать мне азы жизненной мудрости. Но по молодости, все это казалось мне смешным и ненужным.

До сих пор стыд гложет за то лето. Я приехал отдыхать, и вел себя, как молодой, избалованный барчук. Отец, пока я еще спал, уходил на виноградник, тетя Соня готовила завтрак, и целый день возилась по хозяйству. Один я прохлаждался. Спал до обеда, до вечера слонялся по дому без дела, или ходил на речку. Вечером, когда отец возвращался с виноградника, меня уже не было дома. Я ходил в кино, или по гостям: добрая половина деревни приходились нам родственниками. Так что с отцом мы почти и не виделись. Один раз я все же сходил с ним на виноградник. Помню, как отец радовался в тот день, разговорился о войне, о фронте. Потом стал рассказывать мне про каждую виноградную лозу. В каком году и у кого ее купили, как она приживалась. Показывал, как надо за виноградом ухаживать, как и когда обрезать, как поливать. С гордостью, как фамильную драгоценность, показал лозу, которую посадил еще его дед, вернее уже дочку от той лозы, которая и прославила наше вино. Но мне все это было неинтересно. И больше я на виноградник не пошел. Мне было куда интереснее пить вино, чем слушать лекции о виноградарстве. А отец никогда не принуждал нас делать то, чего не хочется.

Очень скоро мне наскучил деревенский отдых. Всех близких и дальних родственников я уже навестил. Кино в клубе крутили все больше старые, да к тому же на грузинском языке. А мой словарный запас ограничивался двумя десятками слов, не более. Поэтому кино приходилось смотреть всегда либо с местными переводчиками, либо домысливать сюжет. С девушками дела тоже обстояли туго. Их в деревне было немало, но одни – либо чьи-то невесты, либо – по-деревенски слишком строгих нравов, да к тому же еще оказывались родственницами. Парней моего возраста практически не было: кого забрали в армию, остальные – разъехались учиться и работать в Тбилиси или в райцентр. В общем, в деревне мне было скучно, и я решил, что пора возвращаться домой, в город. Отец уговаривал побыть еще немного, но я уперся, и, как всегда, настоял на своем.

Рано утром мы с отцом отправились пешком в районный центр. Оттуда шел автобус на Тбилиси, а там уже – самолет на Душанбе. По такому случаю я принарядился: клешенные брюки, приталенная рубашка, узконосые туфли на каблуках. Тогда это был последний писк моды! Отец же пошел в чем обычно работал на винограднике: старенький кургузый пиджачок, грязные брюки, стоптанные, пыльные башмаки, потому что на обратной дороге, как всегда собирался идти на виноградник. Всю дорогу отец пытался забрать у меня тяжелую дорожную сумку.

– Сынок, давай я понесу. Отдохни, ты еще за свою жизнь натаскаешься тяжестей, – уговаривал он меня.

Но я не уступал. Нет, не потому, что мне было жаль его натруженных рук и сгорбленной спины. Я боялся, что встречные люди, увидев, что этот немолодой мужчина в грязной одежде несет мою красивую, и модную, как и я сам, сумку сразу догадаются, что мы идем вместе. А с сумкой можно сделать вид, что я сам по себе, а этот мужчина – отдельно. В то утро я стыдился отца. Стыдился его грязной одежды, его возраста, его деревенской внешности. И спорил с ним из-за этой сумки, и все вырывал у него ее из рук…

А когда мы подошли к мосту, за которым уже начинался районный центр, я, немного помявшись, попросил:

– Пап, не провожай меня дальше, я сам доберусь.

И отец все понял.

– Ты, наверное, стесняешься меня, что я грязновато одет?

Я начал оправдываться, что ничего подобного… А отец, словно утешая меня, сказал:

– Ничего, ничего, сынок, так бывает. Потом это все пройдет…

Это, как и говорил отец, конечно, прошло. Но сейчас чего бы я только не отдал за одно мгновение, чтобы отец, хоть в какой одежде, но только бы шел рядом со мной по этой горной дороге и повторял свои нравоучения. Я бы даже тяжелую сумку дал ему понести, чтобы порадовать, что его помощь так нужна сыну…

Но отца давно нет, а стыд от того летнего утра до сих пор огнем жжет мою душу.