Текст книги "Трудности белых ворон"

– Ну, Фрама я, положим, могу с собой взять.

– Ты лучше Шурочку с собой забери! – зло выкрикнула Люся, со звоном бросив вилку на стол. – Что я с ней буду делать? Ты представляешь, какую она мне истерику закатит?

– Представляю, еще как… Но я тоже должен как-то жить! У меня кризис наступил, не могу я больше слушать про кремы, маски и неземную красоту, меня тошнит от всего этого! У нас нет ничего общего, у нас дома нет, у нас, в конце концов, даже быта общего нет! Я по вечерам хочу есть борщ со сметаной и смотреть в глаза любимой женщине! Да я классный хирург, между прочим, а у меня от такой жизни уже руки дрожать начали!

– Да ты не кричи, пап, успокойся, – тихо сказала Люся, с жалостью глядя на него.

– Она меня раздражает, понимаешь? Чем дальше, тем сильнее. Я видеть ее больше не могу! А ту женщину я очень люблю, пять лет уже люблю… В общем, я сегодня уйду. Ладно, Люсь? Нет, ты не думай, я Шурочку дождусь, сам ей все скажу. А сейчас пойду посплю немного, иначе прямо здесь упаду…

6

– Пап, а почему ты от мамы не ушел? Другие вон по пять раз женятся! Детей от других женщин наплодил всяческих, а мать не бросил. Почему? Только не говори, что любишь ее страстно, ладно? Если б любил, не изменял бы ей на каждом шагу… Так ведь?

Петров молчал, медленно помешивая ложечкой в кружке с чаем. Потом с осторожностью сделал большой глоток и, закрыв глаза, откинулся на спинку стула. Лицо его было усталым и бледным, с вылезшей на щеки уже заметной синеватой щетиной.

– Пап, ну чего ты молчишь-то?

– А мне, Вовка, направленность вопросов твоих не нравится. Давай-ка о матери в другом тоне, ладно? Тогда и я на все твои вопросы отвечу…

– Ладно. Замечание принято, согласен. Так почему?

– А я люблю свою жену. Очень люблю. И всегда любил. Вот тебе и весь ответ…

– А других? Ну, от которых наши сестрички-братики появились? Их тоже любишь?

– Да. И их люблю.

– Да так не бывает, пап! – загорячился Вовка и подскочил со стула упругой пружинкой. Сделав круг по маленькой кухне, резко сел обратно, упер взгляд в отцовской спокойное лицо. – Не бывает! Ну, я понимаю, конечно, что верных мужей в принципе на свете не существует, если не считать нескольких кретинов, конечно. Но в одну кучу все равно ведь все валить нельзя! Надо ж разделять, где любовь, а где пресловутая ей измена… А у тебя ко всем – любовь! Ты мне объясни, как это так, я просто понять хочу!

– Вовка, давай об этом потом поговорим, ладно? Устал я сегодня очень. Две сложных операции трехчасовых было. Ты бы мне лучше бутерброд с чем-нибудь сообразил…

– А с чем я тебе его соображу, интересно? – уже более миролюбиво пробурчал Вовка. – Давай я тебе лучше макароны разогрею. Там, на плите, мать оставила… И огурцы соленые в холодильнике есть. И капуста квашеная еще…

– Давай. Мечи все, что есть. Поем и спать пойду. А где у нас Сашка с Артемкой шляются?

– Откуда я знаю?

– Как это откуда? Ты старший, ты все должен знать.

– Должен? Хм… Ну, раз должен… Сашка на дискотеку очередную девицу повел, а Артем соседям телевизор чинит.

– Как это? Сам, что ли?

– Ну да. А что?

– Да нет, ничего. Молодец, парень…

– Кто молодец-то? Я?

– И ты, и Артемка, и Сашка. Вы все у меня молодцы.

– Так тогда уж оглашай весь список по порядку, как говорится! И Леня – молодец, и Павлик – молодец, и Ульяна тоже… И этот, как его, новенький…

– Илья Гришковец… – подсказал, улыбаясь, Петров.

– Ага! И Гришковец этот самый – тоже молодец…

Поставив перед ним тарелку с макаронами и рядом другую с нарезанными на ней кружочками огурцов, Вовка тихо повернулся, молча вышел из кухни. Проводив взглядом его в обиженную спину, Петров вздохнул тяжело, снова устало прикрыл глаза. Ну что он мог объяснить сыну, что? Как не умеет пройти мимо тоскливо-пустых женских глаз? Как страстно ему всегда хочется оживить такие глаза, вдохнуть в них побольше жизни, силы, женской в себе уверенности? Он и сам в себе раньше сильно сомневался, не лучше Вовки, и даже к психиатру знакомому приставал – все ли с ним в этом плане в порядке, – может, это изъян какой-то особенный – стремление его каждой неустроенной внутри бабе помочь…

Петров не был бабником в полном, нехорошем смысле этого слова; хотя почему, собственно, и в нехорошем – что для одного нехорошо, для другого бывает совсем даже и наоборот… И глаза его не затягивались похотливым маслом вслед каждой симпатичной юбке. Петров был просто добрым. Эта его доброта была ощутимой, осязаемой, теплой и умно устроенной, как хорошая печка в добротном крестьянском доме. И еще – он умел любить и любил любить. Не жалеть, а именно любить так, что каждая его женщина уверена была, что любовь его только ей одной и предназначена…

И Таню Гришковец он любил. Правда, с Таней получилось у него как-то странно очень. Конечно, он тогда потерял голову напрочь, когда она, красивая молодая специалистка, у них в больнице появилась. Было, было в юной Татьяне Львовне что-то эдакое, по-женски притягательное, и даже постоянная, будто серо-зеленым цветом переливающаяся грустинка в глазах притягательной была. Вот и провалился бедный Петров в эту ее грустинку-музыку, да и она к нему потянулась – холодно и одиноко ей там было, в теплом южном городе Краснодаре. Знакомых никого, жилья своего тоже нет – так, снимала комнатуху на окраине у вредной старушенции, которая ее поедом ела за каждое позднее возвращение. И плакала часто – по дому очень скучала. А тут как раз и Петров со своей любовью – и обогрел, и помог, и развеселил даже. Он очень любил, когда Таня смеялась громко, и глаза чтоб искрились кокетливой смешинкой, а не убитой этой серой серьезностью. Говорил – убивает серьезность женщину, манекена из нее делает. Нехорошо это, неправильно…

А потом Таня взяла и исчезла неожиданно. Петров утром пришел в больницу – и нет ее. Сказали – срочно уехала обратно в Екатеринбург, заявление написала по каким-то семейным своим обстоятельствам. Что это были за обстоятельства такие, он даже и предположить не мог, и в голову ему никакой догадкой не стукнуло. Она, правда, звонила ему потом несколько раз, все благодарила за что-то да извинялась – он и не понял ничего. И про ребенка – ни слова… Потому вчера и повел себя так, будто он отец-беглец какой.

Досада снова обожгла его, словно плеткой, прошлась жестко по самому сердцу. В который уже раз Петров ругнул себя – вот же дурак старый, возомнил, что он всех своих детей знает… Тут же, как будто их только и ждали, и Аннины предостережения на ум пришли, свой голосок подали: хватит, мол, Петров, с тебя любовей да детей, ты программу свою, мол, по этому делу выполнил и перевыполнил… А с другой стороны, будто мыслям этим наперекор, тут же и выплыло перед глазами лицо той самой женщины из четырнадцатой палаты, – несчастное, с налетом серости-желтизны, с пустыми, горестно-отмороженными глазами. Не должно оно быть таким несчастным, другим совсем должно быть. Вот если бы в эту женщину побольше теплоты вдохнуть, да любви, да желания обыкновенной плотской человеческой радости… Вздохнув, Петров так же мысленно и махнул на себя рукой – горбатого, говорят, только мигала исправит, и потому решил: завтра он обязательно зайдет к ней. Завтра у него ночное дежурство, время будет…

Следующей же ночью Петров тихо приоткрыл дверь четырнадцатой палаты, осторожно заглянул внутрь. Так и есть. Спит… Он подошел поближе к кровати, долго смотрел в бледное, почти слившееся с подушкой болезненно-одутловатое лицо женщины, даже во сне тревожно-горестное, с сомкнутыми в скобку губами, со сведенными к переносице изломанными дугами бровей. И все равно – красивая… Несмотря на то, что живет, по всем признакам, одной только своей половинкой – обыкновенной, биологической. А вторая половинка ее – женская, настоящая, – скукожилась вся да сгорбилась, совсем уж помирать собралась…

Он давно уже, с самой своей бесшабашной юности, научился в каждой женщине видеть эту особую ее половинку. В каждой, абсолютно в каждой живет просто женщина и вторая ее часть – Ее Величество Женщина. Так уж природа распорядилась, он тут ни при чем. И не зависит жизненная сила этой второй половинки ни от возраста, ни от биологического расцвета, ни от пресловуто-пугающей климактерической паузы, ни от степени ухоженности-красивости – живет и живет, как ей того хочется. Все ее по-разному называют, кто во что горазд, – и женственностью, и сексапильностью, и сексуальностью, а кто и совсем уж цинично позволяет себе выразиться… Он же давно уже определил для себя: это вообще не понятие, чтоб его называть как-то, это есть суть. Это именно вторая, живая половинка любой женщины, ее близнец, Ее Величество Женщина…И никакой внешнею красотою ее не заменишь, и отсутствие тоже никак и ничем не завуалируешь. Или есть она во всем своем величии, или спряталась – по своей ли воле, по чужой ли прихоти. Хрупкая она уж очень, пугливая. Как и само женское счастье. И независимая ни от чего. Ее только оживить вовремя нужно, напомнить ей, этой половинке, что она – Величество. И все. И дальше она уже сама по себе живет многие годы, неизвестно откуда силы беря. Он и сам это сколько раз видел – всегда удивлялся только. Как мало, по сути, надо усилий, чтоб женщина поверила в себя, – всего-то – разбудить ее вторую половинку, или вылечить, или реанимировать, если совсем уж тяжелый случай… Как вот у этой, лежащей перед ним женщины, его послеоперационной больной. Ведь невооруженным глазом видно: загнал кто-то ее половинку в угол, забил палками, и она сидит там и трясется от страха, голову руками прикрыв, – а вдруг снова ударят…

– Доктор, а я не сплю… Вы что-то хотите мне сказать?

Петров вздрогнул от слабого и милого ее голоса, улыбнулся приветливо. Надо же – и не заметил, как она проснулась, и давно, наверное, наблюдает за ним из-под ресниц…

– Да нет, Олечка, я просто так зашел. На тебя посмотреть. Ну, как ты себя чувствуешь? Шов не болит?

– Нет. Только чешется очень.

– Вот и замечательно. И хорошо, что чешется. Заживает, значит. Все будет хорошо, Олечка…

– Да нет, доктор, ничего у меня уже не будет…

Она торопливо отвернула лицо к стене, прикусила сильно губу и вздрогнула горестно плечами, накрытыми клетчатым больничным одеялом.

– Ну, ну… Не надо… Не надо плакать. Нельзя тебе сейчас плакать, Оля. Что ты! Такая молодая, такая красивая…

– Да мне жить не хочется, понимаете? Все лежу и думаю – вот выйду я из больницы, а дальше-то что? Никто меня там и не ждет… От меня ведь муж ушел недавно совсем, помоложе себе нашел да поздоровее. Даже сюда, пока я здесь лежу, так и не пришел ни разу… Знаете, как обидно? Двадцать лет прожила верною ему женой, и вот…

– Любила?

– Не знаю… – Оля повернула лицо к Петрову, совсем по-девчачьи шмыгнула носом, вытерла слезы под глазами. – Не знаю я. Может, и любила. А может, и нет…

Блестя в темноте мокрыми глазами, Оля начала рассказывать ему свою историю – самую обычную историю самой обычной женщины. О том, как старалась быть очень хорошей женой своему мужу – чтоб все по-честному, чтоб все, как людей: с чистотой и уютом в доме, с хорошим обедом-ужином, с исполнением женского своего супружеского долга с обязательным правилом – хоть тресни, а чтоб муж тобой доволен был… О том, как о себе никогда не думала, а только долг свой выполняла и выполняла, вечное свое перед мужем обязательство, неизвестно кем и когда ей назначенное. Только вот ребеночка ему родить не смогла. Все лечилась чего-то, лечилась, организм свой убивала отравой всякой… Недовыполнила, значит, свое обязательство. Муж же Олин так посчитал: раз недовыполнила, то и виновата, выходит. И ушел к другой. И пришел к Оле вместо долга теперь стыд – тот самый жуткий, леденящий душу стыд перед людьми за свою позорную эту брошенность. А потом еще и болезнь подкралась, и желание вообще не жить…

Петров слушал ее молча, опустив голову и сцепив перед собой руки. Ничего, ничего нового Оля ему не рассказала, все в этой жизни происходит по тем же жестоким правилам, все как по писаному. В который уже раз душа его переполнилась гневом – что ж такое нужно сотворить мужику над женщиной, что она так вот горестно-безысходно говорит о своей молодой совсем жизни; ей же тридцать девять всего, самый бабский расцвет, можно сказать…

Он протянул к ее лицу руку, осторожно убрал со щеки прилипшую прядку волос, провел по ней ласково горячей твердой ладонью, почувствовав, как повелась совсем по-кошачьи за его рукой, вложилась сама в ладонь Олина маленькая голова, как дрогнули от неожиданной ласки губы и опустились на глаза припухшие от слез веки. «Да, совсем, совсем плоха баба…», – подумалось ему с жалостью, и тут же знакомо перехватило его всего, скрутило мужицкое первобытное желание, идущее навстречу уже поднявшей чуть-чуть голову Ее Величеству Женщине, не совсем еще осмелевшей, конечно, но и голосок свой определенно подавшей – иди, мол, ко мне, спасай быстрее, пока еще живая я, пока не умерла совсем… Он с силой сжал Олины плечи, наклонился низко, заглянул в ее испуганно-ждущие глаза:

– Олечка, забудь навсегда то, что с тобой было… И мужа-придурка своего забудь! Я тебе помогу. Я тебя вылечу, не сомневайся ни в чем… Ты красавица, ты настоящая красавица, Оленька… И я очень, очень тебя хочу!

– Так нельзя ведь… – неожиданно для самой себя вдруг прошептала Оля, пробираясь ладошками под рукава его халата и проводя руками по его рукам. – У меня же шов разойдется…

– Да, Олечка, нельзя пока. Нельзя, дорогая. И правда разойдется… Но ведь заживет же когда-нибудь…

Он наклонился и крепко поцеловал ее в уже ждущие ласки губы, почувствовав, с какой радостью встречает его Олина вторая половинка – Ее Величество Женщина, и как благодарна она ему за свое спасение, и как давно она его ждала – чуть не умерла от страха…

– Господи, меня никогда никто так не целовал… – новым уже, волнующе-грудным голосом тихо проговорила Оля. – Еще хочу…

Даже в слепом свете ущербной луны, заглядывающей в неприютно-голое больничное окно, он увидел вдруг, как порозовели ее щеки, как заблестели, матово переливаясь, серые глаза, как растянулись сами по себе в счастливую улыбку губы. Он уже знал определенно, что любит эту женщину, очень любит, что обязательно поможет ей, и что уйдет она отсюда другой, совсем другой…Не знал пока только, что перед самой своей выпиской, во время ночного его дежурства придет она к нему, как обычно, тихонько в ординаторскую и скажет: «Доктор Петров, а я ведь хочу от тебя ребенка… Очень хочу…» И не вспомнит он уже ни про какие обещания, данные и самому себе, и жене своей законной Анне, потому что желание Ее Величества Женщины свято, и его надо непременно выполнить… А что делать прикажете? Раз так надо…

7

«Я рассчитывал на тебя, Саид…» – голосом красноармейца Сухова произнесла про себя Люся, глядя в спину выходящему из кухни отцу, – я рассчитывал на тебя…»

Она медленно принялась убирать со стола, потом снова тихо опустилась на стул, задумалась: как же она теперь жить будет – одна совсем… Отца она не осуждала. Он прав во всем, у каждого должна быть своя жизнь, собственная, и у него тоже. Глупо же посвящать свою жизнь кому-либо. А тем более – Шурочке. От таких правильно-справедливых мыслей стало почему-то еще хуже. Потому что тяжело, когда тебя бросают. Неважно, почему – ради своей семьи и карьеры, как Глеб, или для устройства собственной жизни, как отец, или по другим каким причинам… Все равно себя жалко. И голова болит, как назло, и плакать хочется, и спать тоже хочется просто безумно. «Не пойду сегодня на работу, спать лягу!» – зло подумала она, вставая из-за стола, – «Обойдется без меня моя адвокатесса. Скажу, что поезд опоздал…»

Она сразу провалилась в сон, как только голова ее коснулась подушки. Казалось бы, и поспала-то совсем ничего…Разбудил ее высокий надрывный голос Шурочки, в котором было все – и отчаяние, и слезы, и возмущение, и страх, и мольба…Шурочка кричала взахлеб что-то о своей неземной красоте и молодости, о положенной ей по статусу мужниной гордости за эту красоту, о своем женском позоре и о его совести – ну что еще другое могла кричать Шурочка, ей богу. Да и отец бубнил ей в ответ что-то совсем уж виновато-невразумительное…

Люся лежала, плотно зажмурив глаза, боясь пошевелиться. Скорей бы уж он уходил, что ли. Тянет резину, объясняет ей чего-то – интеллигент мягкотелый. Что можно ей сейчас объяснить? Она же все равно ничего не услышит. И долго еще не услышит, а может, вообще никогда не услышит…Когда Шурочкина истерика достигла, наконец, слезного своего апогея, Люся не выдержала, резко откинула плед, встала с дивана. Сердце гулко бухнуло в груди, коленки предательски подогнулись, когда она решительно распахнула дверь кухни.

– Люсенька, он уходит от нас! – картинно бросилась к ней Шурочка, размазывая дрожащими руками слезы по опухшему лицу. – Скажи ему, Люся!

Отец сидел на кухонном стуле, низко опустив голову и уперев локти в широко расставленные колени. Между ног у него стояла толстая клетчатая челночная сумка, набитая вещами. «Надо же, и сумку уже припас, готовился, наверное», – со злобой подумала Люся, – «Тоже мне, замыслил он побег, с челночной сумкой наперевес…»

– Мам, пойдем, тебе умыться надо! Смотри, уже и тушь потекла…Да и вообще, от слез лицо портится, морщины появятся… Пойдем!

Обняв за плечи, она повела рыдающую Шурочку в ванную, на ходу многозначительно показывая отцу глазами в сторону прихожей. Он кивнул ей быстро и благодарно, стал тихо пробираться к выходу, волоча за собой свою дурацкую сумку. Почему-то громко хлопнул, уходя, входной дверью, а может, случайно получилось…

– Ушел! – выскочила из ванной умытая Шурочка. – Люся, он ушел! За что?

За что он со мной так? – снова истерически запричитала она, заламывая руки.

«Ну, и что я теперь с ней буду делать?» – с тоской подумала Люся, – «Нет у меня никаких сил с ней возиться! Меня и саму бросили, между прочим…»

– Ты поплачь еще, мам. Наверное, так надо… – неуверенно произнесла она, с жалостью глядя на Шурочку. – А может, ты есть хочешь? Или чаю горячего выпьешь?

– Ты же прекрасно знаешь – я не пью чай! – сквозь слезы капризно проговорила Шурочка, – от него портится цвет лица! Лучше пойду прилягу…

«Уф-ф, слава тебе, господи! Раз про цвет лица вспомнила – жить будет…», – с облегчением констатировала Люся, провожая ее глазами. – «А где у нас Фрам? Что-то его не видно…»

Она нашла собаку в своей комнате. Фрам, прижав уши и тихо поскуливая, забрался глубоко под диван, только слегка подрагивающий хвост его торчал наружу. «Ты чего, дурачок, испугался?», – встав на коленки и заглядывая под диван, проговорила ласково Люся. – «Шурочка громко кричала, да? Ничего, бывает. Не бойся. Пойдем лучше погуляем! Отец наверняка забыл, не до тебя ему было. Сейчас вообще только со мной гулять будешь… Привыкай, дружочек. Пошли, пошли, не бойся…»

Она быстро оделась, нацепила на Фрама ошейник, заглянула в комнату к матери. Шурочка лежала на кровати, вытянувшись в струнку, изредка всхлипывала. На лицо она уже успела наложить толстым слоем коричневую маску из чего-то непонятно жирного и блестящего. «Фу, гадость какая…» – поморщилась Люся. – «Если взять немного гуталину, и добавить в него машинного масла…», – вспомнились ей их с отцом недавние упражнения. – «Теперь сама с собой играть буду, пока с ума не сойду…» – вздохнула она и тихо прикрыла за собой дверь.

– Пошли уже, пошли… – выпуская скулящего Фрама, грустно улыбнулась девушка. – Ничего, ребятки, устроимся как-нибудь. Ты погуляешь, Шурочка успокоится… Вы у меня хорошие ребятки, послушные…

Отстегнув поводок в небольшом скверике у дома, Люся устроилась верхом на спинке скамейки, вросшей наполовину в грязный снег, съежилась, сунув руки в рукава куртки. Сразу накинулся на нее злющий февральский ветер, норовя пробраться под накинутый на голову капюшон, морозя поджатые коленки. Холодно… На душе тоже было холодно. Ей казалось, что она, душа, тоже замерзает внутри нее, превращается в маленькую ледышку и скоро упадет ей под ноги, разбившись на тысячи мелких осколков. И тут же пожалела она почему-то, что не оставила свой телефон тому занятному парню из ночного поезда – сейчас уже названивал бы ей, наверное, рассказывал вовсю свои байки про ее природную замечательную самость, так похожую на теплый розовый камень…Или про лампочки бы свои рассуждал – тоже очень забавно…

Люся зачем-то прислушалась к себе, будто тоже решила обнаружить внутри некую лампочку – даже от холода трястись перестала. Внутри, конечно же, ничего такого не обнаружилось. Лежит там бедная Шурочка, обрыдалась вся насквозь, а ей и домой даже идти не хочется, и жалеть ее почему-то совсем не хочется… А надо…

Она спрыгнула со скамейки, потопала замерзшими ногами, громко позвала Фрама. Он тут же послушно вырос перед ней из темноты, завилял хвостом, подставляя ошейник.

«Сейчас приду домой, согреюсь и сама этому парню позвоню, время еще не совсем позднее», – решила она, бегом направляясь к дому, – «Устрою себе еще один сеанс психоанализа! По телефону-то он ведь тоже вроде как халявный получается. Только вот вспомнить бы, куда я бумажку с его номером запихнула…»