Текст книги "Изнанка счастья"

– Это ведь вы мне утром звонили, правильно?

– Да, это я вам утром звонил, Николай Петрович. А вы приехали? Где находитесь?

– На вокзале.

– Приезжайте ко мне. Садитесь на тридцать второй автобус, он часто ходит, езжайте до конечной остановки. Там по адресу найдете. Я ведь вам продиктовал утром адрес?

– Да. Только я не понял – вы кто? Вы новый муж моей бывшей жены? То есть… Были мужем бывшей покойной жены?

– Нет, вы неправильно поняли. Я не муж, я врач. Я лечил вашу жену. То есть бывшую жену.

– Врач?

– Ну да. А что вас так удивляет?

– Да нет, ничего… А только… Вы ей кем приходились-то?

– Я ж говорю – врачом.

– И все?

– И все.

– Тогда вообще ничего не понимаю. А Мара. Она тоже у вас? То есть… Я хотел спросить – как это?..

– Приезжайте, Николай Петрович, на месте будем разбираться, кто есть кто. Видимо, у вас это семейное – уж больно любите вопросы задавать, причем не к месту и не ко времени.

– В смысле?

– Да какой тут может быть смысл?.. Экий же вы дотошный, Николай Петрович. Приезжайте, я все объясню на месте.

Через час Николай Петрович переступил порог его квартиры, настороженно глядя исподлобья и протягивая ладонь:

– Будем знакомы, выходит?

Ладонь у Николая Петровича оказалась плоской, холодной и шершавой, как наждачная бумага. Леониду Максимовичу сразу вспомнился рассказ Марсель про ее бабку, как та называла нелюбимого зятя – «проклятьем заклейменный». Да, не отказать было той бабке в наблюдательности. Было, было что-то в облике Николая Петровича истинно пролетарское, готовое в любую секунду склониться к земле и нащупать булыжник, чтобы запустить его в голову любому представителю «мира насилья». Тлела в настороженных глазах искорка классовой ненависти к буржуям и всякого рода подозрительной интеллигенции, которую на данный момент представлял гостеприимно улыбающийся Леонид Максимович.

– Проходите на кухню, Николай Петрович, я пельмени сварил. Руки можно в ванной помыть.

Когда уселись за стол и выпили по рюмке водки, не чокаясь, и закусили первым пельменем, Леонид Максимович проговорил со всей решительностью:

– Хорошо, что Марсель пока не пришла, успеем обсудить дела наши скорбные.

– А где она? Марсель-то?

– Так по скорбным делам и бегает.

– Не, а чего со мной обсуждать-то? Вот он я, приехал, с работы кое-как отпросился, отпуск без сохранения зарплаты пришлось оформить. Тоже, знаете ли, проблема. Нынче никто в чужие проблемы вникать не хочет, если стоит у тебя смена по графику, морду всмятку разбей, но выйди и отпаши, как положено. А я вот он, приехал. И с похоронами помогу, конечно. И денег тоже привез. Немного, но сколько собрал. Мы люди скромные, счетов в банках и домов с «Мерседесами» не имеем.

– Ну, это понятно. И на том спасибо. Только я не о деньгах поговорить хотел, хотя и о них тоже. Куда ж без них? Я о вашей дочери хотел поговорить.

– А что такое? Вроде все с ней раньше в порядке было. Правда, я ее давно не видел, уж и забыл, как она выглядит, не узнаю, поди, как увижу. Но не моя вина.

– Да вас никто и не обвиняет, Николай Петрович. Тем более что с вашей дочерью действительно все в порядке, если не считать того, что без матери осталась. А ведь ей всего восемнадцать лет. Причем, как мне показалось, и в свои восемнадцать она сущий ребенок. Вон, даже домой боится идти, потому что там никого нет. А мать умерла.

– Ну, это уж глупости, я вам скажу. Баловство. Кого бояться-то? Мать-покойницу, что ли? Так нынче живых надо бояться, а не мертвых.

– Так-то оно так, но… Вы должны ее понять, проявить понимание и сочувствие. Вы же отец все-таки.

– А что я? Я ж не отказываюсь. Вы толком объясните, что нужно сделать, чтобы все понятно было, а то я человек простой, не понимаю этих ваших разговоров вокруг да около. Вы конкретно скажите, что от меня требуется. Чтобы все ясно стало.

– Ну, если конкретно. Понимаете, Николай Петрович. Смерть матери – это очень большая травма для вашей дочери. Очень большая.

– Фу ты, опять за рыбу деньги! Конечно, травма, кто спорить-то собирается? Все мы когда-то родителей хороним, у всех травма. Жизнь есть жизнь, чего вокруг нее лишние кружева развешивать?

– Да, согласен. Кружева, может, и ни к чему. И смерть близкого человека для всех горе и травма, но все справляются с горем по-разному. Мне кажется, что нельзя вашу дочь сразу окунать в одиночество, как в омут с головой. Ей это труднее, чем другим. Она более ранимая, чем другие. Не знаю, мне так показалось. Даже рука не поднялась на своем настоять, когда она домой идти не хотела. Вот, ключи от своей квартиры дал, чтобы здесь хоть немного в себя пришла. Она ведь одна, как я понял. У нее никого, кроме вас, нет. Ни подруг, ни знакомых. Совсем одна.

– Конечно, одна. С такой бабкой, какая у нее была, и подруг хороших не заимеешь. Она ж никого в дом не пускала, зараза такая. И мне вместе с женой и дочкой жить не дала. Эх, да что говорить, все равно не поймете! Это пережить надо, чтобы понять.

Николай Петрович задумчиво придвинул к себе графин с водкой, налил в рюмки и выпил, не дожидаясь приглашения хозяина. Промокнул губы тыльной стороной ладони и произнес настороженно:

– И все-таки, не пойму я вас с вашими подходцами? Не пойму, куда вы клоните. Вот не пойму, и все!

– Ну, тогда я вам прямо скажу, Николай Петрович. Может, вы пригласите Марсель пожить какое-то время в своей семье? Ну, чтобы люди рядом были, чтобы она в разговорах была, в суете, в движении жизни…

– Ой, да какое у нас движение, скажете тоже! С работы да на работу, да уроки у детей проверить, да пообедать-поужинать. Ну, по весне в земле еще копаемся, участок у нас за городом в коллективном саду. А летом прополка-поливка, да заготовки на зиму. Тоже мне, движение жизни нашли!

– Так это и есть самое оно, то есть настоящее движение, Николай Петрович. Это все равно лучше, чем одной в квартире сидеть, где недавно мать умирала! Это лучше, уверяю вас!

– Ну, если так обстоит дело… Что ж, пусть живет, сколько ей надобно, я не против. Давай-ка еще за это выпьем по маленькой. Добрый ты человек, да… Заботишься о сироте, значит. Нынче доброго-то человека днем с огнем не сыщешь, уж я-то знаю, что говорю.

Марсель застала отца уже изрядно выпившим, глянула со стыдливой досадой, садясь за стол. Однако Николай Петрович ее досады не заметил вовсе, потянул руку, намереваясь погладить по голове:

– Ух ты, какая… А как выросла-то, доченька. Встретил бы, не узнал. И глазки мамкины, зеленые, как трава, и личико беленькое. А родинка на виске моя отпечаталась, гляди-ка! И веснушки на носу никуда не делись.

– Не надо, папа. Пожалуйста… – отстранилась от его неуклюжей ласки Марсель.

– Ну не надо так не надо. Как скажешь. Стыдишься отца, да?

– Нет, почему, – нервно пожала плечами девушка, отведя взгляд.

– Стыдишься, стыдишься. Что я, не вижу? Все вы меня стыдились. И бабка твоя, и мать.

– Не надо сейчас про маму, папа. Пожалуйста.

– А я чего? Я ничего. Я только правду. Да я и не обижаюсь, чего ты. Что было, то быльем поросло. Видишь, приехал вот. Попрощаться с твоей мамкой по-человечески, с похоронами помочь. И денег привез, хоть и немного, но сколько собрал. А если что не так сказал, ты уж извини меня, дурака. Я всяким душевным тонкостям не обучен, сама знаешь. Да еще и устал с дороги. Я ведь после ночной смены не спал, сразу на вокзал помчался. Голова уже ничего не соображает. Того и гляди, засну прямо за столом.

Марсель кивнула, глянула на Леонида Максимовича, будто просила помощи. Тот с готовностью поднялся из-за стола:

– Сейчас я раскладушку принесу и белье. Его и впрямь уложить надо.

– Да, если можно… – виновато улыбнулась Марсель – Понимаете, ему совсем пить нельзя, он сразу такой становится. Неловкий…

– Ну да, ну да. Неловкий я, говоришь? Ишь. И ты такая же выросла, я вижу, – горько вздохнул Николай Петрович, пытаясь положить подбородок в подставленный ковшик ладони. Но попытка не удалась, и подбородок скользнул мимо, отчего Николай Петрович вздохнул и того горше: – Да, ты такая же, как твоя бабка. Тоже меня презираешь. А я вот приехал, между прочим. По первому зову приехал! А ты гордая, да?

– Пап. Ты вставай из-за стола и раздевайся пока. Я быстро постелю, и спать ляжешь, – устало проговорила Марсель и поморщилась болезненно.

Так и сидела потом – с тенью болезненности на лице, пока Леонид Максимович возился с раскладушкой. Хотела было помочь отцу, но тот запротестовал:

– Не надо, я сам… Я вот лягу сейчас и спать буду, и не услышишь меня… Надо же, гордая какая… А я вот приехал…

Вскоре его бормотание стихло, сменившись тяжелым храпом. Леонид Максимович вздохнул, сел напротив Марсель, спросил сочувственно:

– Ты голодная, наверное? Хочешь, пельмени сварю?

– Нет, я не голодная. Правда.

– Ну, тогда давай докладывай, чего ты там набегала. Завтра вместе побежим, завтра у меня свободный день. А похороним мамку твою, стало быть, послезавтра. Ишь, как папаня твой храпит, по самое ничего пробирает!

– Простите, Леонид Максимович. Столько вам хлопот.

– Да ладно, ничего. Вся наша жизнь – сплошные хлопоты. Рождаемся – хлопочем, живем – хлопочем и умираем – тоже поневоле хлопочем. Слушай, я ведь так у твоего папаши и не спросил. Давно вы не виделись-то?

– Пять лет уже. Я ж вам рассказывала, помните? Он приехал, куклу привез. И так же удивлялся, что я уже большая. А бабушка его прогнала, так что мы толком и не виделись.

– Ничего себе. Так он, выходит, тебя девчонкой помнит? Хотя ты не особо изменилась, наверное.

– Почему? Я изменилась. Мне восемнадцать, а не тринадцать. Я уже взрослая, Леонид Максимович.

– Ну да. Я ж говорю, взрослее некуда. Ладно, ты отдыхай, а я пойду посуду мыть. Еще и Юрка где-то пропал. Хотя он вроде говорил, что задержится, у них сегодня какая-то репетиция в школе. А какая – не помню. А может, у подружки своей засиделся, у Ленки Григорьевой. Плохой я отец, что и говорить.

– Вы замечательный отец, Леонид Максимович. И Юрка ваш мне очень понравился. А сколько ему?

– Да десять всего.

– Да? Мне показалось – больше.

– Мне тоже иногда кажется, что он совсем большой. А как мать похоронили, так совсем взрослый стал. Самостоятельный такой мужичок, себе на уме.

– Леонид Максимович, давайте я сама посуду помою? Заодно и расскажу, где я была и что сделать успела.

– Тогда пойдем на кухню. С посудой я сам разберусь, а ты будешь сидеть, чай пить и рассказывать. Договорились?

– Да, договорились.

– Вот и правильно. Скорбные разговоры всегда лучше чаем горячим запивать, так оно для сердца легче выходит. Похороны – дело тяжелое, хлопотное. Надо, чтоб на все сердца хватило.

Весь следующий день они ездили на машине Леонида Борисовича по инстанциям, занимались похоронами. Николай Петрович сидел на заднем сиденье, мял свои плоские шершавые ладони, будто не знал, куда их деть. Помалкивал, лишь иногда вскидывал глаза, когда машина проезжала по знакомым ему местам. Однажды проговорил тихо:

– Надо же, как застроили все!.. Там раньше дом был, где я с матерью жил. Помнишь, дочка, бабушку Зинаиду? Хотя нет, не помнишь. Тебя к ней и не пускали никогда.

Марсель глянула на Леонида Максимовича, снова болезненно сморщилась. И ничего отцу не ответила. Ни про дом, где он раньше жил, ни про бабушку Зинаиду. Потом заплакала тихо, уткнувшись в ладони. Жалко было маму. И отца тоже было жалко.

А после похорон отец уехал. Как-то незаметно исчез. Встал из-за поминального стола, вышел на лестничную площадку покурить и исчез. Думали, по своим делам ушел и к вечеру вернется, но не вернулся. Утром Леонид Максимович набрал его домашний номер и, услышав знакомый голос, торопливо прикрыл дверь в гостиную, где спала Марсель.

– Николай Петрович, как же так получилось? Вы почему уехали? Вы же мне обещали, что Марсель какое-то время поживет у вас.

– Да ничего я вам не обещал. А может, и обещал, теперь и не вспомню. Голова-то пьяная была, дурная, чего с меня взять?

– Но как же так, Николай Петрович? Ведь обещали.

– Слушай, мил человек. Ты чего пристал ко мне, а? Вот скажи… Ты позвонил – я приехал, ведь так? С похоронами помог? Помог. Ну чего еще ты от меня хочешь, а?

– Но вы обещали… Что Марсель поживет у вас какое-то время.

– Ну, может, и обещал сгоряча! А только куда я ее возьму, сам подумай? Нас и без того трое в однокомнатной. А как теща приезжает, так и четверо. Ей-богу же, смешно! У Мары своя квартира есть, квадратных метров – хоть разгуляйся, а я ей в своей клетушке разве что на потолке постелить смогу! Ну сам подумай, что говоришь? Зачем ей ко мне в стесненные условия, что за блажь?

– Это не блажь! Она боится в свою квартиру идти, я ж вам объяснял. И мне казалось, вы меня поняли. Я же просил – хотя бы на первое время.

– Ой, подумаешь, какие нежности, боится она! Да все бы так боялись – при такой хорошей жилплощади. Одна осталась в трехкомнатной, как принцесса, живи да радуйся!

– Она не может одна, Николай Петрович, как вы этого не понимаете? Да вы отец ей или кто?

– Отец, конечно. Я ж не отказываюсь. Позвонили – приехал, с похоронами помог. Чего еще-то?

– А может, вы со своей семьей сюда приедете? Ну, как бы в гости к дочери?

– Да какие гости, вы что? У меня же работа! Что, по-вашему, я на работе объяснять стану? Я ж не начальник, я простой работяга, слесарь Николай Петрович Иванов. Кто меня слушать станет? Не смешите. А Мара ничего, Мара привыкнет, уж вы не переживайте так. А с меня какой спрос? Я пролетарий, как говорила моя бывшая теща.

– Да. Я понимаю. Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов. Да…

– А-а-а… Вон оно, в чем дело! Значит, и вы уже в курсе, кто я таков? Ну, понятно.

– Простите, я не хотел вас обидеть.

Последнюю фразу Леонид Максимович проговорил уже на фоне коротких гудков, льющихся из телефонной трубки. Вздохнув, положил трубку на рычаг, стал смотреть в утреннее окно, подернутое дымкой сентябрьской мороси. Пора было готовить завтрак и собираться на очередное дежурство.

* * *

Прошла неделя, но Марсель по-прежнему обитала в квартире Леонида Максимовича. Ей и самой неловко было, и он чувствовал ее неловкость, и потому вопросов не задавал, был ровно приветлив и спокойно терпелив. Так терпят присутствие гостя, понимая, что когда-нибудь он все равно уедет. Тем более если гость изо всех сил старается не попадать хозяину на глаза без надобности. Тем более если обед всегда готов. И ужин. И Юрка присмотрен, вовремя разбужен и накормлен. Правда, дворовая общественность в лице бойких пенсионерок, заседающих с утра на лавочке у подъезда, этого странного подселения совсем не одобрила, и Леонид Максимович однажды слышал, замешкавшись перед выходом из подъезда, как они тихо судачили меж собою:

– Надо же, девка-то совсем молодая. Ребенок почти. А если она несовершеннолетняя? Совсем он с ума сошел, что ли? Нельзя ведь такое допускать, по закону не положено. Так и под суд загреметь можно. Вон, по телевизору про таких охотников до молодого тела все время рассказывают, а недавно показали одного – тоже человек вполне приличный. Да если б мы нашего Леонида Максимовича с хорошей стороны не знали, то надо было и сообщить куда следует. Но как сообщишь? Рука ведь не поднимется, чтобы телефонную трубку поднять.

– Да ладно, еще чего – сообщать… Не надо никуда сообщать. Он ведь вдовец, чего уж. Тем более два года за больной женой ухаживал.

– И что? С ума теперь сходить по молодым девкам? Нет, не ожидала я такого безобразия. И от кого, главное! От Леонида Максимовича! Такой уважаемый человек. Хирург.

Леонид Максимович хмыкнул про себя – этого еще не хватало. Конечно, на пересуды пенсионной общественности можно и внимания не обращать, а все равно – неприятно как-то царапнуло. Да и впрямь, пора прекратить это странное гостеприимство. Всех потерянных и зеленоглазых не обогреешь, а славу старика Козлодоева примешь ни за что ни про что. И поделом ему, поделом! Надо будет сегодня же с девчонкой поговорить. Или завтра.

Пока он собирался с духом, его сын Юра уже развел свою бурную деятельность в этом направлении, но только в обратную сторону. Вообще, он как-то сразу нашел общий язык с нечаянной квартиранткой, быстро определил для себя отцовскую проблему и так же быстро приступил к ее разрешению.

– Слушай, Марсель. У меня к тебе предложение. Только не говори, что я еще маленький и ничего в жизни не понимаю, ладно? Обещаешь?

– Ну, обещаю. А что за предложение, Юр?

– Тебе надо с папой срочно жениться, Марсель.

– Что?! Что мне нужно сделать? Ты с ума сошел?

– Ну вот… Обещала же. Только что.

– Да ничего я тебе не обещала. Я ж не знала, что ты… Фу, прямо в краску вогнал.

– Да ты послушай сначала, потом красней. Что, просто послушать не можешь?

– Ну, послушать могу. Просто послушать, допустим.

– Ну да. Пока ты будешь допускать да в краску вгоняться, тетя Таня поднажмет и заставит папу жениться на ней, поняла?

– А кто это – тетя Таня?

– Это соседка наша, из пятнадцатой квартиры. Знаешь, как она старается? У нее, между прочим, никогда никакого мужа не было. Недавно встретила меня во дворе и настоящий допрос устроила, все про тебя выпытывала, что да как. Сама улыбается, а глаза злые. Мама ее не любила. А еще я слышал, как она по телефону кому-то от нас звонила. Сначала хихикнула в трубку, а потом заговорила так сладко, будто ей шоколадку дали – от Соколовских, мол, звоню. Пришла его сына пасти, обедом кормить. Уж не знаю, мол, как ублажить мальчишку, чтобы его папаша наконец расшевелился.

Марсель засмеялась, а Юрка, польщенный ее смехом, прикрыл глаза и смешно надул губы, продолжая старательно изображать сладкий голос тети Тани:

– Ты же знаешь, Соколовский для меня вполне приличная партия. У нас даже квартиры рядом, только стену убрать.

Юрка вздохнул и помолчал многозначительно, давая понять, как серьезно обстоит дело. Потом состроил злое ехидное лицо и вынес свой вердикт намерениям тети Тани:

– Размечалась, ага? Стену убрать. Щас! Еще и партией моего папу обозвала.

– Партия, Юр, это когда женщина выбирает себе мужа. Это просто выражение такое.

– Да знаю я! Только все равно неприятно – почему сразу партия? Партии – это когда выборы проходят и дядьки по телевизору орут и ругаются. Не хочу, чтобы мой папа был партией. Еще чего.

– И тетю Таню тоже не хочешь, да?

– Нет, не хочу. Говорю же, она старается, как наша отличница Ленка Григорьева. Потом на папе женится и сразу стараться перестанет, я же знаю. И будет на меня злиться. Так что надо тебе торопиться, понимаешь? Чтобы тетю Таню опередить.

– А я, ты полагаешь, злиться не буду?

– Ты?! Не-е-е… Ты не будешь. Ты не такая.

– А какая я?

– Ты прикольная. С тобой поговорить можно. И рассказать хоть что можно. А еще ты не старая и партию себе не ищешь. Вот скажи, сколько тебе лет?

– Восемнадцать.

– А мне – десять! Всего-то восемь лет разницы! Классно же!

– Да почему классно? Наоборот. Я по возрасту совсем тебе в матери не гожусь!

– По возрасту – это да. Получается, если бы ты была моей настоящей мамой, ты бы меня в восемь лет родила. Правда, ерунда какая-то.

– Ну, вот видишь.

– Хм… Представляю. Это как Ленка Григорьева, к примеру, сейчас взяла бы и родила. Вот бы смешно было.

– А тебе Ленка Григорьева нравится, да?

– Ой, вот еще! С чего ты взяла?

– Да с того. Ты каждую проблему на Ленку Григорьеву сводишь.

– Ну, вообще-то ты права. От тебя скрывать не буду, нравится мне Ленка. Хотя об этом – потом. И вообще, что ты мне зубы заговариваешь?

– Да это ты мне зубы заговариваешь, в краску меня вгоняешь!

– Нет, ты!

– Ладно, Юрка, не будем спорить. Мы ведь решили, что в матери я тебе не гожусь.

– Кто решил? Я, например, ничего такого не решал. А мы давай вот что сделаем, я придумал! Мы никому не станем говорить, что тебе всего восемнадцать. Скажем, что тебе… Тебе…

Юрка старательно поднял глаза к потолку, пошевелил губами, подсчитывая что-то в уме. Потом глянул на Марсель, спросил задумчиво:

– А во сколько лет можно детей рожать?

– Ну, это у кого как получается. Считается, что не раньше восемнадцати.

– Понятно. Значит, восемнадцать да десять. Ага. Значит, мы всем будем говорить, что тебе уже двадцать восемь. Нормально?

– Да отвяжись. Чего пристал? Вон, опять я покраснела.

– Ничего, ты только красивее становишься, когда краснеешь. Значит, представь, что тебе двадцать восемь. Хотя не знаю, сомнительно как-то, не поверят же.

Юрка снова уставился на нее оценивающе, слегка нахмурив белесые брови. Потом вздохнул, вяло махнул рукой:

– Ладно, пусть будет двадцать пять. Тоже нормально-приблизительно. Я бы сказал, очень приблизительно. А что делать, на двадцать восемь ты все равно не тянешь…

– Юрка, прекрати. Я ж не Ленка Григорьева, чтобы со мной так фамильярничать. И вообще, давай прекратим этот бессмысленный разговор.

– Ничего себе! Это с какого перепугу он бессмысленный?

– Да с такого! Потому что я сама не знаю, с какого…

– Так и скажи, что сама не знаешь. А то – бессмысленный! И вообще, я не понял?! Ты замуж за моего папу хочешь или нет? Если честно?

– Если честно, говоришь? Хм… Даже не знаю, как сказать, Юрка…

Марсель неловко улыбнулась и втянула в себя воздух, будто собиралась с духом. Потом проговорила вполне уверенно:

– Хочу, да! Просто в этом признаться трудно, потому что я еще никому и никогда ни в чем таком не признавалась. Но если и впрямь быть честной… Да, лучше твоего папы для меня никого нет на всем белом свете. Я даже домой от вас уйти не могу, хотя знаю, что давно надо. Не могу себя заставить. Я уйду, а вдруг больше повода не будет, чтобы вернуться? Такие вот дела, Юрка. И сама не думала, что все это вслух произнесу.

– Ну и зря! Надо было сразу сказать! А то сидела, морочила мне голову.

– Это я тебе могу сказать, Юрка. А ему – никогда.

– Почему?

– Боюсь.

– Ладно, я сам с ним вечером поговорю. Не думал, что ты такая трусиха.

– Юрка, не вздумай! Ты что!

– Тогда сама.

– Нет, нет! То есть да… Только не сегодня, ладно?

– А когда? Завтра?

– Нет…

– Понятно. Значит, никогда и не скажешь. Опять покраснеешь, застесняешься. Ладно, я все про тебя понял. И не спорь! Сегодня же с папой поговорю, чего тянуть-то!

– Ой… Только не сегодня, Юрка.

– Да почему?! Опять ты трусишь?

– Ну… Он сегодня поздно придет. И наверняка уставший после дежурства. Да ты и сам в это время спать будешь.

– Ничего, я дождусь. Только ты мне не мешай, ладно? Лежи тихонько на своем диване и делай вид, что спишь. Поняла?

– Может, не надо, Юрка?

– Надо. Все, я пошел уроки делать. С математикой мне поможешь, как в прошлый раз?

– Да, конечно.

– Ты классно все объясняешь, я тебя лучше нашей математички понимаю. И вообще, я привыкнуть к тебе успел.

– Так быстро?

– Да нормально. Мне хватило. В общем, будешь моей мамкой, никуда не денешься. Ты ведь не против?

– Да ничуть не против. А только. Может, не надо так торопиться? Вдруг Леонид Максимович рассердится на тебя, а меня сразу выгонит?

– Да не выгонит!

– Ой, Юрка… Мне страшно. А вдруг и в самом деле выгонит? Я не представляю себе, как буду жить. Я так привязалась к нему.

– Э, что за слово такое – привязалась? Говори правильно.

– А как правильно?

– Сама не знаешь, что ли? Не привязалась, а полюбила. Ведь так?

– Да, Юрка, так. Ты прав. Полюбила. Поэтому и боюсь.

– Ладно, не трусь. Давай доживем до вечера, а там видно будет.

Больше они к этому разговору не возвращались. В одиннадцать Марсель, как обычно, шмыгнула на свой диван в гостиной, свернулась под одеялом калачиком. Уснуть даже не пыталась – какой сон? Ждала, когда хлопнет дверь в прихожей, ругала себя, на чем свет стоит – зачем пошла на поводу у мальчишки? А вдруг Леонид Максимович и впрямь рассердится и выгонит ее прямо в ночь? А главное, это такой ужас будет, если выгонит!

Около двенадцати ключ наконец задвигался в замочной скважине. Звук был едва слышный, но ей показалось, будто камни с горы падают. Марсель напряглась еще больше, чувствуя, как побежал по солнечному сплетению страх, словно змейка. Щекотно и неприятно. А еще говорят, в такие моменты бабочки в животе летают… Какие еще бабочки! Придумают же…

Услышала, как Леонид Максимович тихо шагнул на кухню, включил свет, громыхнул сковородой по плите, чертыхнулся досадно. Потом по коридору в сторону кухни прошлепали босые Юркины ноги. Ну все… Вот и конец пришел и змейкам, и бабочкам… Еще и Юрка дверь на кухню плотно закрыл, не слышно ничего, одно сплошное бу-бу-бу, бу-бу-бу! А потом…

Потом Леонид Максимович рассмеялся, Марсель это вполне отчетливо услышала. Может, дверь сама чуть приоткрылась от сквозняка, может, Юрка ее сам открыл. И голоса тоже очень четко слышны стали.

– …Иди спать, говорю. Тоже мне, сваха выискалась… Значит, отцовскую судьбу решил устроить, да?

– Пап, а чего такого-то? Все правильно я решил… У меня что, своего голоса в этом вопросе быть не может?

– Голоса, говоришь? Хм. А может, мы вообще демократию с выборами устроим, а? Соберем голоса всех заинтересованных в судьбе твоего отца. Урну для бюллетеней в доме поставим, комиссию предвыборную создадим – ты да я, да мы с тобой. Смешно, правда? Нет, это ж надо такое придумать! Право голоса у него! Надо же!

– Ну пап?!

– Все, иди спать, я сказал! Полуночник. Уроки-то хоть сделал?

– Сделал, сделал. Мне Марсель помогла. Знаешь, какая она умная? Лучше любой учительницы математику просекает.

– И потому ты решил, что она должна здесь поселиться навсегда и навеки? Для твоего удобства, да? А что она еще должна, огласи весь список, пожалуйста!

– Пап, ну чего ты злишься? Что я такого сказал, не понимаю? Я ж, наоборот, больше о тебе беспокоюсь, чем о себе. Она же не просто так у нас поселится, пап… Она же за тебя замуж выйдет… Между прочим, она…

– Все, иди! Не зли меня, ради бога! Какой же ты олух царя небесного растешь, Юрка, честное слово. Распоряжаешься судьбами, будто в морской бой играешь. Я думал, ты у меня взрослее. Все, иди, устал я, как собака, не соображаю ничего. Дай поесть спокойно.

– А котлетки, между прочим, тоже Марсель делала. Вкусные котлетки, правда?

– Иди, говорю! Иначе по шее получишь. Дверь за собой закрой. И чтоб по коридору – на цыпочках, понял? Не разбуди… Никого…

Юрка прошлепал к себе в комнату, даже в гостиную не заглянул. И хорошо, что не заглянул. Чего заглядывать-то? О чем говорить? Все и без того ясно. Уже из этого «не разбуди никого» все ясно. Значит, это она, Марсель, и есть никто. Пустое место, надоедливая гостья на диване в гостиной.

Она хотела было заплакать, но все внутри вдруг восстало против такого решения, и слезы мигом куда-то делись, и змейка убежала из солнечного сплетения. И мысли в голове побежали тоже вполне решительные и «восставшие». Потрогала пылающие щеки, провела пальцем по губам. Представила себе, что сейчас Леонид Максимович выйдет из кухни… А ведь в спальню надо мимо дверей гостиной идти… Может, включить ночник и дать ему понять, что она и не думала засыпать? И что она есть, и что его обидные слова «не разбуди никого» вовсе к ней не относятся? Или ночник – это слишком откровенно и вызывающе?

Дверь на кухню снова открылась, и Леонид Максимович прошел на цыпочках мимо дверей, не заглянул даже. Все понятно. Значит, все-таки «не разбуди никого». Никого, глупая девчонка, понимаешь ты это или нет? Ни-ко-го…

Ну уж нет! Она все ему скажет, и будь что будет! И даже не скажет, а… Просто придет. Так, как приходит ночью женщина к мужчине. Или наоборот. Какая разница? Разве именно это важно, кто и к кому первым придет? Немного страшновато, но ведь всегда в первый раз бывает страшновато. И это ничего, это хорошо даже. Она ж не виновата, что у нее женской смелости в этом вопросе пока нет. Наверное, всему свое время. А пока пусть будет страх вместо смелости.

Соскользнула с дивана, нащупала лежащую на кресле рубашку-ковбойку, нервно сжала в руках. Надеть? Или не надо? Нет, лучше надеть. Просто на плечи накинуть, не застегивая пуговиц. Пусть он увидит, какой у нее живот, ровный и гладкий. И ноги. И грудь. Хотя грудь лучше прикрыть, наверное.

Пока шла на цыпочках по гостиной, потом по коридору в сторону спальни, страх испарился сам собой. Она и сама не понимала, откуда взялась такая мгновенная решительность. Наглость, можно сказать. Скорее всего, это и не решительность была, и уж конечно не наглость, а что-то другое, более значительное. Наверное, та самая женская смелость и уверенность в том, что так надо. Наверное, в каждой женщине когда-то просыпается женщина и начинает диктовать свои правила. Тем более если женщине нужно остаться… Очень нужно, и все. Позарез. Потому что ей страшно. А еще нужно прикрыться от холодного мира. Тем более когда это прикрытие такое теплое, такое сердечное и желанное. И может спасти от страха одиночества. Иногда инстинкт самосохранения и страх одиночества идут рука об руку и творят чудеса с юными скромными девицами.

Леонид Максимович лежал на одной половине двуспальной кровати, повернувшись к двери спиной. Марсель успела по-кошачьи прыгнуть на вторую половину, пока он удивленно поворачивал голову. Увидел ее, хотел было сесть, но она не дала ему этого сделать – быстро обвила шею руками, прижалась всем телом, зашептала в ухо что-то невразумительно горячее, и он с перепугу не расслышал ни одного слова, только моргал в темноту, пытаясь отодрать от шеи ее руки. Но это было не так-то просто сделать – Марсель вцепилась в него мертвой хваткой, тоже с перепугу, наверное.

Наконец он расслышал, что она бормочет, горячо и отрывисто, будто в бреду:

– Не гоните меня, пожалуйста… Пожалуйста… Я не хочу от вас уходить… Возьмите меня замуж… Я буду вам хорошей женой… Пожалуйста, пожалуйста…

– Марсель! Опомнись, дурочка, ты что творишь? С ума сошла, что ли? Отпусти, ты меня задушишь! Немедленно иди к себе, слышишь?

– Нет, нет…

– А я говорю – отпусти! Ты вообще соображаешь, что творишь? Что ты себе придумала, дурочка? Какой замуж? Это невозможно, ты что! Я просто тебя пожалел, и все. Понимаешь? Просто пожалел. Просто помог в трудную минуту. Просто по-человечески. И не надо ничего другого придумывать, поняла?

– Да, я знаю, вы добрый. Вы очень добрый… – еще сильнее прижалась к нему Марсель и всхлипнула тихо, но не заплакала, а продолжала бормотать горячим нервным шепотом: – Не гоните меня, пожалуйста! Я буду вам хорошей женой. Самой лучшей, я обещаю! Я люблю вас, Леонид Максимович! Люблю!

– Да когда ты успела влюбиться-то, сама подумай! Какая любовь, какой замуж? Ну ладно, все, отпусти. Ладно, давай поговорим, я тебе объясню… Отпусти, Марсель! Сядь и успокойся. Да, вот так… Подушку под спину подоткни и сиди спокойно, и слушай меня. И не реви, я тебя умоляю!

– Я не реву.

– Вот и не реви. Лучше пораскинь мозгами – что ты себе за чушь такую придумала?