Текст книги "Красивые мамы дочек не любят"

– А чё ты? Ну, говори, говори… Да не, у меня безлимитка, я трепаться сколько угодно могу. Да не, в автобусе еду. А чё еще делать-то?

От чавкающего жвачкой голоса за спиной Соню передернуло. Вот у девчонки заботушка – безлимитка зазря простаивает, а поговорить особо и не о чем. И атрибут сопричастности от бездуховности никак не спасает.

Нет, все-таки хорошо, что она, Соня, другая. Что не живет среди них. Таких. Спасибо «врожденным признакам чрезмерно выраженной интроверсии». А с другой стороны – очень уж плохую шутку они с ней сыграли, эти признаки. Мужа-добытчика проворонила. Доброго, любящего, преданного. Забылась там, замечталась, зачиталась-загулялась в своей интроверсии…

«Не любишь ты никого! И правильно, что от тебя отец ушел!» – опять настойчиво зазвучал в голове Сашкин злой голос. «Ах, поганка такая! Будешь ты меня любви и дружбе учить!» – возмущенно отмахнулась от Сашкиного голоса Соня. И вообще надо было уже как-то пробираться к выходу через плотно стоящих людей с каменными лицами, готовых в любой момент взорваться хамством, только тронь… «А скоро придется так вот каждое утро ездить», – с тоской подумала Соня, относительно благополучно добравшись до открывшихся дверей и выйдя наконец на свежий воздух.

Она долго жала на кнопку звонка рядом с написанной на бумажке и аккуратно приклеенной скотчем Майиной фамилией. Постояла перед деревянной двустворчатой дверью, прислушиваясь, потом снова нажала. Никто не открывал. Соня совсем уже собралась уйти, когда дверь неожиданно подалась, явив ее глазам Майю. Выглядела Сашкина подруга действительно не очень хорошо, а точнее, даже очень нехорошо: натянутая на скулах смуглая сухая кожа горела болезненным кирпичным румянцем, глаза были красными, воспаленными и злыми. «Щелкунчик, – вспомнила Соня ее театральное прозвище. – Настоящий Щелкунчик. Только больной очень».

Майя, кутаясь в огромный махровый халат, вопросительно и недовольно глядела на Соню, молчала.

– Майя, вы меня не узнали, наверное, – торопливо начала Соня. – Я Соня, мама Саши Веселовой… Она просила к вам приехать, помочь… В аптеку сходить или в магазин…

– Я вас узнала, Соня. Здравствуйте. Вообще-то мне ничего не нужно. Спасибо, конечно… У меня обычная простуда, правда, очень сильная. Иногда вообще выпадаю куда-то, температура высокая, за сорок… Но раз уж приехали, проходите.

Переступив порог, Соня, удивленно озираясь, начала снимать с себя курточку. От Сашки она как-то слышала, что Майя живет в коммуналке, но чтоб в такой…

Вообще о коммунальных квартирах Соня имела весьма смутное представление. Если верить книжным описаниям, это должно быть что-то убогое вроде «вороньей слободки», с заставленным сундуками и корзинами длинным темным коридором, с запахами квашеной капусты и хозяйственного мыла, с любопытными, дружно выглядывающими из своих комнат толстыми соседками в папильотках.

Коридор в той квартире, куда она вошла, оказался действительно огромным. Но в отличие от ее книжных стереотипов он был квадратным, похожим скорее на большой уютный холл, чистым и светлым, с красивой лепниной на потолке, со старинной, с висюльками, люстрой, с большим благородной расцветки ковром посередине. Оставшись без своих высоких каблуков и ступив на его мягкий ворс, Соня вдруг отчетливо представила себя маленькой барышней, пришедшей домой с гулянья – получалось что-то вроде изнутри продиктованного, стихийно сложившегося дежавю… Вот сейчас из этих больших двустворчатых дверей выйдет гувернантка, позовет пить чай с французскими булками…

Майя, приглашающим жестом показав ей как раз на эту самую дверь, провела Соню в свою комнату. Она тоже была огромной, с такой же величавой лепниной, с большими арочными окнами и необыкновенной старинной мебелью. Соня застыла на пороге, удивленно осматриваясь. Солнечные лучи красиво падали на темный благородного дерева паркет, играли цветными сполохами в витраже пузатого буфета, тяжелые малиновые портьеры с золотыми кистями с достоинством обрамляли окна. Посреди комнаты под абажуром стоял круглый стол, покрытый вязаной скатертью, кисти бахромы которой, словно длинные дамские пальцы в белых перчатках, элегантно дотрагивались до самого пола.

Вздохнув легко и порывисто, Соня бездумно шагнула в сноп солнечного света, льющийся из окна. Слишком уж был велик соблазн – представить себе, что она сейчас одна в этой комнате. Боже, как здесь было хорошо! Вот и рука сама потянулась – очень уж захотелось дотронуться до синих и розовых квадратиков буфетного витража, потом подойти к окну, потянуть в сторону тяжелую малиновую портьеру, впустить на паркет еще немного солнца. Почему ей здесь так хорошо? Может, в предыдущей жизни она и жила именно в такой обстановке? Говорят, некоторые души жаждут именно той обстановки, в которой им было хорошо. И в новом воплощении невольно стремятся туда же. Но оказываются совсем, совсем в другом месте. Не долетают. Вот и ее душа – тоже не долетела. Замешкалась, отстала от других, заблудилась. И ни туда ей теперь, ни сюда – и на земле места нет, и на небо пока не сподобилась. Так и живет сама по себе – неприкаянной наблюдательницей. Разве ж она, Соня, в этом виновата?

– Простите, я прилягу, голова очень кружится, – вернул ее в действительность Майин простуженный голос, и она вздрогнула, неуклюже развернувшись к хозяйке всем корпусом.

– Да, да, конечно…

– А вы, если хотите, сделайте себе кофе, там, на столике, все есть. Видите, столик в углу?

– Да я, собственно, не за этим… – смутилась Соня, как будто Майя прочитала ее мысли и осудила их. – Майя, а чем вы лечитесь? Давайте я и в самом деле в аптеку схожу. Или сварю поесть чего-нибудь горячего. Вы только скажите, где у вас на кухне что лежит. А может, в магазин нужно сходить?

– Нет, спасибо, Соня. Мне ничего не нужно…

Майя легла на широкий и низкий диван, укрывшись клетчатым пледом. Лежала, смотрела на Соню с плохо скрываемой досадой, медленно и с трудом поднимая и опуская веки, словно больная птица. Было видно, что ей очень хочется спать, и, если бы не свалившаяся на голову неожиданная гостья, она тут же провалилась бы в свой болезненный температурный обморок.

Соня почувствовала себя очень неловко. Действительно, что она тут делает? Может, извиниться и уйти? Так надо было сразу это делать, не раздеваясь и не заходя в комнату… Или все-таки настоять на своем, пойти на кухню и что-то приготовить? Нет, не умеет, ну решительно не умеет она выходить из таких дурацких положений. И зачем приперлась в такую даль, зачем пошла на поводу у Сашки?

Майя, словно услышав ее внутренние терзания, зашевелилась, пытаясь сесть, подложила под спину огромную диванную подушку.

– Вот что, Соня… Раз уж вы здесь, давайте поговорим. Вам же хочется посоветоваться насчет Саши? Ведь так?

Соня быстро устроилась напротив Майи на маленькой банкетке, подогнув, как обычно, ногу под себя.

– Да, конечно… Конечно, хотелось бы…

Соня лукавила. Вовсе не хотелось ей разговаривать с Майей о Сашке. Трусила она перед этой женщиной, хоть и бодрилась изо всех сил. Чувствовала направленную в ее сторону легкую волну тщательно скрываемого презрения, вежливую и снисходительную неприязнь. Она эти вещи относительно себя всегда тонко чувствовала. Душу-наблюдательницу не обманешь. Тогда еще во всей полноте это легкое презрение ощутила, несколько лет назад, когда впервые привела маленькую Сашку на занятия в детский театр. Как-то взглянула на нее тогда Майя нехорошо. Будто оценила окончательно и бесповоротно.

Поэтому чего и говорить – трогательное отношение Сашки к своей преподавательнице всегда ей было неприятно. И дело было вовсе не в ревности, нет. В конце концов, ей даже было удобно, что шумная и капризная Сашка, с которой она никак не могла справиться, постоянно находится под чьим-то любящим присмотром. Не ревность ее мучила, а раздражение на то, что обе они, и Сашка, и Майя, сами того не желая, своей трогательной дружбой все время посягали на ее, Сонин, многоуважаемый материнский авторитет. В конце концов, это она мать! А Сашка, как тут ни крути, – ее дочь! А Майя… А Майя ей должна просто завидовать. По крайней мере, все предпосылки для этой зависти были налицо. Соня замужем, а Майя – нет! У Сони трое детей, а у Майи – ни одного! Соня – красавица, а Майя – так себе, сухой Щелкунчик…

Но не объяснишь же этого всего Майе, которая сидит напротив нее, смотрит выжидающе, ждет, когда она начнет с ней, с чужим человеком, советоваться насчет своей собственной дочери! А советоваться придется, куда ж денешься.

– Сашка вам говорила, что подписала контракт на работу стриптизершей в ночном клубе? – начала Соня «советоваться», робко вздохнув.

– Да, говорила. И я понимаю, в каком вы пребываете шоке от этого известия. Я тоже поначалу очень расстроилась.

– А сейчас что? Уже успокоились?

– Нет. Успокоилась – не то слово. Я не успокоилась, я это приняла.

– То есть как – приняли? – удивилась Соня. – Я не понимаю… Вроде как благословили, что ли? Пусть девчонка спокойно оголяется на публике? Перед похотливыми старыми мужиками?

– Ну, ну… – вяло махнула бледной ладонью Майя, выпростав ее из-под пледа, – не надо так ситуацию рассматривать, совсем уж безысходно и категорически. Просто я очень хорошо знаю Сашу. И знаю, что она должна пройти именно той дорогой, которую видит. Пусть это будет плохая и опасная дорога, но она все равно пройдет ее до конца. Саша такая, и все тут. И запрещать ей что-то просто бесполезно. Она будет всегда сама принимать решения, сама будет разочаровываться и никогда никого на свою дорогу не пустит. Разве что мужчину, так это дай бог… Она у меня вызывает уважение, эта девочка.

– Ну да, а попутно, пока идет по этой своей трудной дороге, она будет сносить наши головы, топтать наше самолюбие! – вспыхнула Соня. – Не знаю, как ваше, а мое материнское самолюбие, к примеру, очень страдает. Она ведь даже не интересуется моим мнением! Не думает, что для меня, ее матери, это позор, настоящий позор! Эх, да что я вам объясняю…

Соня чувствовала, как закипают слезы в глазах, но сдерживалась из последних сил. Ей совсем не хотелось плакать при Майе. В конце концов, кто она есть, эта Майя? Совершенно чужой человек. И никогда ей не понять ее, Сониных, страданий. Со стороны рассуждать всегда легко! И чужую беду руками развести тоже легко. А позор, позвольте, на чью голову падет? На ее голову и падет, на материнскую. Никто ж не будет вникать в особенности Сашкиного волевого характера, все скажут – просто у нее мать плохая!

– Надо же… – тихо прошелестела из-под своего пледа Майя. – А я всегда считала, что позор для матери – это неумение понимать и принимать своих детей такими, какие они есть…

– Так это потому, что у вас своих нет! – рявкнула Соня и осеклась на полуслове. Господи, что это с ней? Взяла и обидела человека. Причем человека чужого, от которого вполне можно ожидать ответной реакции. Вот Майя сейчас обидится и…

Она с ужасом смотрела на Майю, сильно прижав ко рту ладонь, как будто та собиралась по меньшей мере или ударить, или выгнать ее вон.

– Я не обиделась, Соня, не беспокойтесь. Я вообще не умею обижаться, – тихо, но вполне миролюбиво прошелестела Майя, грустно улыбнувшись. – А насчет Сашкиного эгоизма… Знаете, как педагоги говорят? Если ты в гневе показываешь пальцем на своего ребенка, обвиняя его во всех смертных грехах, то разверни палец на себя и подумай…

– То есть… Вы хотите сказать, что эгоистка – это я? Но я же ничего плохого никому не делаю, живу и живу, тихо радуюсь жизни, ни на кого не нападаю, никого не позорю, ничего ни от кого не требую…

– И ничего никому не даете. А заодно и любить не умеете. Никого. Даже своих собственных детей. Не обижайтесь, Соня, но это действительно так и есть. А относительно меня… Да, у меня нет своих детей. А любить их я умею и за себя, и за таких, как вы. Такая вот получается жизненная несправедливость. И мужа у меня нет. Потому что любимый не встретился. А создавать механическую ячейку общества – какой смысл? Нет, этого я уж точно не смогу.

Соня молчала, изо всех сил пытаясь сдержать испуганные слезы. И эта туда же – любить не умеете! Сговорились они с Сашкой, что ли, относительно жестоких обвинений в ее адрес? Звучит, главное, как приговор – любить не умеете! И что теперь делать, как поступить, как выйти из этой дурацкой ситуации? А может, сбежать? Хороший выход, между прочим! Сделать вид, что страшно обиделась, встать и молча уйти?

Она вздохнула, решительно вытащив из-под себя ногу и собираясь подняться с банкетки, и даже воздуха в грудь набрала, чтобы гордо произнести обыденные слова вежливого прощания, но вместо этого вдруг грустно произнесла:

– А мужа теперь и у меня нет, Майя… Наверное, тоже не захотел больше механическую ячейку…

Наверное, зря она не ушла. Если б ушла, не напал бы на нее удушливый слезный приступ. Тяжелый, неловкий, почти истерический. Еще более невыносимый, чем давеча напал на нее в гостях у Нади. А самое противное – остановиться никак невозможно. Отчего-то неловко и стыдно было плакать именно здесь, перед этой женщиной, Сашкиной приятельницей. Или кто она ей? Подруга? Выходит, она сейчас перед подругой дочери вроде как оправдывалась? А про Игоря, про Игоря зачем ей сказала?!

Майя сидела молча, не подавая признаков жизни, ждала, видимо, когда она успокоится. Наконец Соня, оторвав руки от лица и вытирая со щек слезы, посмотрела ей в глаза. И вдруг – замерла в недоумении, почувствовав идущее из болезненных, подернутых горячей поволокой Майиных глаз теплое понимание. По крайней мере, Надиной радости в них точно не было! Зато сочувствие – было. Натуральное, неподдельное, искреннее, без примеси бабской обманчивой натужности.

– Вы очень боитесь одиночества, Соня? Я вас правильно поняла? Извините, конечно, но, судя по Сашиным рассказам, особой страсти к своему мужу вы вроде не испытывали. И потому мне странно… Извините еще раз, конечно.

Соня глубоко вздохнула, успокаиваясь, распрямила затекшую ногу. Майя смотрела на нее вполне доброжелательно, приглашая к разговору.

– Да нет, Майя, одиночества как такового я действительно не боюсь. Я очень люблю одиночество. Меня иногда даже пугает, что мне никто не нужен. Мне самой себя настолько хватает, что я вообще избегаю общения. А Игорь… Моему одиночеству нужна была защита, понимаете? Я так устроила свою жизнь, чтобы никому особо не досаждать, но только чтобы и меня оставили в покое… Игорь все это прекрасно понимал и со всем соглашался. Он сам себе такую жизнь выбрал, я его не заставляла! Да и как тут можно заставить? Я ни в чем перед ним не виновата, ни в чем!

– Да я вас и не обвиняю, Соня. Что вы. Бог с вами.

– Да? А знаете, Майя… Мне Сашка вчера такой образный пример моей жизни привела… Она сказала, что я прожила до сорока пяти лет в стеклянном домике, который сама себе построила, а у дверей выставила надежную охрану. Смешно, правда? Похоже, она в точку попала. Только он взял и рассыпался в один момент… А вам бывает одиноко, Майя?

– Да, иногда бывает, – после секундной паузы кивнула Майя. – Но я не сказала бы, что люблю одиночество, как вы. Просто я философски к нему отношусь. Есть люди, которые сознательно ищут одиночества, другие в панике от него бегут, а третьи и сами не знают, чего хотят. Я же просто дружу со своим одиночеством, нам хорошо вместе. Хотя разговор сейчас не обо мне, но… У меня есть выбор, понимаете? Я могу сознательно выбирать одиночество, а могу не выбирать. А вот у вас выбора нет. Присутствие в вашей жизни детей уже не дает вам такого выбора! И с Сашей у вас проблемы из-за того, что вместо труда материнской любви вы предпочли свое комфортное одиночество.

– Да, наверное, я плохая мать. Но вы бы послушали, как она мне хамит!

– Она вас очень любит, Соня. Просто ее любовь разбивается о стены вашего стеклянного домика, если уж следовать этим ее странным метафорам. Она-то ведь другая, не такая, как вы. И ей нужно ваше материнское общение, эмоции, даже обиды и недовольства нужны, в конце концов. Ее поведение – протест против вашего равнодушия. Равнодушие – хуже самых отвратительных конфликтов, которые случаются в отношениях родителей и детей. Неужели вы этого не поняли, Соня?

– Не знаю… Я бы не назвала это равнодушием. Скорее это невмешательство в процессы самосознания и взросления. Почему-то со старшей дочерью у меня подобных проблем нет. Она тихая, спокойная девушка…

– Да, я помню вашу старшую дочку. Вы знаете, тут не надо быть психологом: у Мишели все ее комплексы на лбу написаны. Она полностью вами подавлена, опять же вашим равнодушием, только она все еще надеется, что завтра вы ее полюбите. Я очень давно работаю с детьми и, поверьте мне, недолюбленного ребенка видно сразу. Ой… Только не надо плакать, прошу вас! Я понимаю, как это все жестоко звучит… Но, Соня! Я же просто помочь вам хочу!

Заметив, как подозрительно задрожали у Сони губы, Майя откинула плед, села на край дивана, приблизила встревоженное лицо. Странно – это лицо показалось вдруг Соне необыкновенно красивым. Хоть и расплывалось в пелене непролитых обиженных слез. Всплеск эмоций превратил сидящего перед ней Щелкунчика в живую яркую женщину с изящным разрезом карих глаз, блестящих живым огоньком, без всякой болезненной поволоки. Шло из них потоком прямое и честное тепло, искреннее, живое. Такое живое, что мигом испарилась обида на сказанные ею слова – действительно до ужаса оскорбительные.

– Не обижайтесь на меня, Соня. Я понимаю, как вам сейчас больно. Обещайте подумать о том, что я вам сказала! Покопайтесь в себе, мне кажется, что вы очень хорошо это умеете делать. Поглубже покопайтесь, с пристрастием. А еще лучше – сходите к психоаналитику. Это иногда очень бывает нужно. Не знаю, но я почему-то в вас верю… Верю, что все не так уж безысходно. Вы обязательно дойдете до сути… Что, что вы на меня так смотрите?

Соня и впрямь смотрела на нее во все глаза. Странное у нее возникло внутри ощущение. Можно сказать – веселое. Интересно – с чего бы это вдруг? Вроде и не с чего. Вроде как обижают ее сейчас, нападают, оскорбляют даже. Вон, уже и о безысходности Майя заговорила! И вроде подхватиться да бежать надо отсюда сломя голову. Или хотя бы лицо гордое, независимое сохранить. Она уж насобачилась его сохранять в таких случаях – умела нырнуть в свое внутреннее логово, и дверь захлопнуть, и запереться на все замки…

Не хотелось ей сейчас никуда бежать и нырять никуда не хотелось. Наоборот, хотелось распахнуть себя перед Майей, пригласить в святая святых – заходи… Впервые на нее такое отчаянное стремление напало!

– Послушайте, Майя… Может, мы на «ты» перейдем? – неожиданно для самой себя вдруг спросила она.

– Что ж, давай…

– Да ты говори, говори, Майя, я слушаю!

– Да что говорить… И без того уже лишку наговорила. Ты как, не смертельно на меня обижаешься?

– Нет. Совсем не обижаюсь!

– Тогда… Может, ты все-таки сходишь в аптеку и в магазин? – весело предложила Майя. – Чего уж? Зря, что ли, в такую даль тащилась?

Эля

Борщ у нее получился отменный, по всем правилам, со шкварками, тушеными овощами и чесноком, с плавающим сверху слоем свиного жира в крапинках мелко нарезанной петрушки. Такой борщ варила ее мама. Из своего детства Эля отчетливо помнила и вкус борща, и мамины пироги, и ее теплые руки. И еще помнила ее голос, всегда ей что-то ласково приговаривающий. Рыбонька золотая, дитенок-ягодка, Люлечка-бусинка…

Умерла мама рано, Эля еще и в школу не ходила. Об отце своем она вообще ничего не знала: умер ли, жив ли и кто он вообще такой… В свидетельстве о ее рождении в графе «отец» стоял аккуратненький и стыдливый маленький прочерк. Элю забрала к себе на воспитание тетка, мамина двоюродная сестра, женщина уже немолодая, вдовая и бездетная. Растила в строгости, боясь избаловать жалостью к ее сиротству, но и любовью не обделяла, привязавшись к девочке всем сердцем. «Утешение мне на старости лет», – часто говаривала тетя Тоня, гладя ее по белобрысой голове. Жили они в большом доме на берегу реки, в леспромхозовском поселке, вели хозяйство, держали кур, свиней, пару овец да огород. Проблем особых тетке Эля не доставляла, училась хорошо. После школы без труда поступила в институт в городе, пообещав после получения диплома непременно вернуться домой, чтобы «покоить теткину старость». Та и в самом деле уже с трудом справлялась с большим хозяйством, с нетерпением поджидала и ее, и своего долгожданного покоя. Хотелось тетке, конечно, и внуков понянчить, но на Элино замужество она особо не рассчитывала. Слишком уж неброской, неказистой была ее племянница. Наверное, вся в горемычную сестру, Элину маму, у которой, как говаривала тетка, отродясь и кавалера-то никакого не водилось. Как она ухитрилась еще и Элю родить – одному богу известно…

Да, хороший борщ получился. Да только она таки опоздала с ним, не успела накормить Игоря. Полчаса назад забежал, обнял прямо в дверях, сказал, что его не будет два или три дня, потому как неожиданно подвернулась очень выгодная халтура – перегнать чью-то машину в другой город. Деньги им были и правда позарез нужны, съемная квартира стоила безумно дорого. Но три дня – это так долго! Вот едет сейчас голодный, наверное.

А она так старалась, готовила для него этот борщ… Кто его теперь есть будет? И время тянется ужасно медленно. И деть себя некуда. Даже в институт не надо идти. Занятий уже нет, сейчас только консультации всякие идут, а дипломная работа у нее уже написана. Ну, почти написана. Так, мелочи осталось подчистить. И что, спрашивается, она здесь, в этой съемной квартире, будет без Игоря делать? Надо же, прошло каких-то десять дней, а она уже и не представляет, что без него делать да как жить! Все-таки быстро к хорошим ощущениям привыкаешь. Такое чувство, будто они сто лет живут вместе, будто она всегда, всю свою жизнь варила ему борщ, стирала его рубашки…

А кстати, о рубашках! Вот тебе, милая, и заделье, пока Игоря нет. Можно же за вещами его съездить! Надо позвонить Мишке, попросить ее собрать Игоревы вещи да вынести ей. Тем более Мишка обещала… Нет, если трубку возьмет Софья Михайловна, то она не будет с ней разговаривать, конечно. Она ее боится до смерти, хотя и не виновата ни в чем. «Не виноватая я, он сам пришел!»– почему-то пришла на ум дурацкая фраза из старой комедии. Вот именно, что сам пришел… У нее в сердце скопилось к этому времени столько любви, что кто бы ни пришел – приняла бы за настоящее счастье. А что, разве не счастье – дарить себя кому-то, отдавать всю без остатка? Может, для красивых женщин это и глупостью звучит, а для нее – аккурат в самый раз.

Да, глупые и красивые женщины, именно так и есть! Это вы старательно суетитесь вокруг своей красоты, не замечая главного: счастье проходит мимо вас! Вы оставляете его по крупицам в косметических салонах, в примерочных именитых бутиков, в тренажерных залах, в чужих постелях ради того, чтобы лишний раз убедиться в целости и сохранности своих женских чар… Ну, пару раз убедились. Ну, еще пару раз. Глядишь – и засуетились в стараниях. И главного за суетой не усмотрели. Потому что женское счастье – штука капризная и обидчивая. Если не увидишь его целиком, разменяешь поштучно – уйдет навсегда и безжалостно. И имя твое женское забудет. И красотой не воспользуется. Сколько таких – ухоженных, модно подстриженных, стильно прикинутых, вроде и в постельных делах самоутвердившихся – и глубоко несчастных…

Нет, она не такая. Хоть и не красивая, но и не глупая. Она будет своему счастью радоваться. Ох, да это ж представить только… В кармане – диплом, а рядом – Игорь! Красивый крепкий мужик, совсем еще и не старый. У тетки в поселке дом большой, для счастья всем места хватит. Она в леспромхоз пойдет работать, бухгалтеры и экономисты там всегда нужны, а Игорь пусть отдохнет, поживет на воле, на свежем воздухе, на парном молоке… В огороде пусть копается, сарай поправит, крышу починит. Она вечером будет приходить с работы, готовить для него вкусную еду. А потом они будут пить чай с пирогами на веранде, с видом на лес и речку. Хорошо…

Только вот Мишкин мобильный номер почему-то не отзывается. Звонок проходит, а ответа нет. Придется-таки на домашний номер звонить. Не хочется, но придется. О, длинные гудки пошли, и сердце от страха дрогнуло, в пятки прыгнуло. Нет, не виноватая я…

Слава богу, не Софья Михайловна к телефону подошла. Хрипловатый девчачий голосок ответил. Машенькин, стало быть, которая младшенькая.

– Здравствуй, Машенька! А Мишель дома? – бодро проворковала она в трубку.

– Нет, Миши нету дома… И никого нету… И мама уехала. Я встала, попить захотела, и никого дома нету… – простуженной хрипотцой всхлипнула в ее руке трубка. – …Я к Лизке с тетей Надей пошла, а их тоже нету! А мне страшно дома одной, у меня горлушко боли-и-и-ит…

– Так это, Машенька… Ты это, не плачь, ты чего! – растерянно пролепетала в трубку Эля. – Они скоро придут, наверное!

– Ага-а-а-а… А если не придут? А вы кто, тетя?

– Я? Я Эля… Мы с Мишей в одной группе учимся.

– А, Эля… Это которая крестьянка, да?

Эля растерялась. Почему она вдруг – крестьянка? Они что, так ее называют? Хотя… Пусть называют хоть горшком. Лишь бы в печь не ставили. Наверное, она и есть крестьянка. Из деревни же в город приехала, значит – крестьянка…

– Машенька, ты скажи Мише, когда она домой придет, что я звонила, ладно?

– А я не знаю, когда она придет! Я одна, и мне страшно! Тетя, отведите меня к папе, пожалуйста!

– А его нет, он уехал…

– Ну, так я его подожду! Можно? Ну, пожалуйста, мне страшно одной! Я к папе хочу!

– Машенька, тебя же потеряют!

– А никого не будет еще долго, все же уехали…

Эля растерялась. Как это – уехали? И правда, Мишки в институте не было ни вчера, ни позавчера, а ведь у них были консультации… Когда она последний раз ее видела? Ну да, третьего дня, когда привела ее на бульвар, на встречу с Игорем… Нет, это что же получается? Оставили ребенка дома одного и уехали? Вроде на Мишку это не похоже… Может, случилось у них что?

– Ну хорошо, Машенька… А ты сможешь записку написать, чтоб тебя не потеряли?

– Да, я напишу, я умею печатными буквами! Нас в садике учили!

– Я сейчас подъеду, позвоню тебе и ты выйдешь. А дверь закрыть сумеешь?

– А у нас захлопывается! А ключи у мамы есть. И у Миши, и у Саши…

– Хорошо. Я быстро, жди!

Сунув мобильник обратно в сумку, Эля ринулась из прихожей в комнату – одеваться. Надо быстро, быстро! Ребенок там один! Кто его знает, что могло случиться? Пусть у нее пока побудет… И Игорь как назло в отъезде! Все-таки хорошо, что она решилась ему домой позвонить. Сам бы он не стал. Он в этом смысле вообще странно упертый. Жестокий даже. Как будто ни дома, ни семьи у него отродясь не было. Но она-то знает, что никакой он не жестокий на самом деле. Наверное, просто у него так вышло. А почему – и спрашивать не надо. Захочет – сам расскажет.

Она довольно быстро добралась до бывшего Игорева дома. У подъезда стояла девчушка в синем комбинезоне, в розовой шапке, из-под которой выглядывали яркие рыжие кудри, внимательно рассматривала прохожих.

– Ты Эля? – спросила ее девчонка.

– А ты Маша, да? Ну поедем, Маша, домой. Обедать будем… Ты борщ любишь, Маша?

Соня

Она вышла от Майи уже затемно. Время пролетело совсем незаметно. Пока ходила в магазин и аптеку, варила крепкий бульон и овсяную кашу, Майя спала, свернувшись калачиком под своим клетчатым пледом.

Соседками Майи оказались милые интеллигентные старушки, которые, пока Соня готовила на кухне еду, с удовольствием отвечали на ее вопросы, рассказывали историю их необыкновенного старинного дома – бывшего особняка богатого театрального мецената. Особое место в этой истории занимала, конечно же, тема борьбы с нуворишами. Кому ж не хочется жить в элегантном старинном особняке? В памяти старушек сохранилось как минимум пять разного рода попыток и покушений на расселение, праведных и неправедных. Слушая их, Соня лишь головой кивала – она бы тоже отсюда ни за что не уехала, хоть какими квадратными метрами искушай. Метры, это хорошо, конечно, но духовная территория проживания – элемент определяющий. Для нее, по крайней мере. И для Майи, выходит, тоже.

Милые старушки угостили ее и каким-то особенным кофе, очень крепким и сладким. Пока сидели с чашечками, на два голоса расхваливали Майю, «нашу изумительно талантливую, умную, спокойную, рассудительную девочку». Узнав, что Соня – Сашкина мать, удостоили похвалы и ее, потому что «у такой замечательной девочки, как Саша, должна быть такая же замечательная мама, и никак иначе». Соне было ужас как приятно это слышать! Вот уж действительно, нет пророка в своем отечестве…

Потом она кормила Майю бульоном и кашей, и снова они пили кофе, и говорили, говорили… И снова Соня ловила себя на мысли, как ей хорошо здесь, в этой старинной коммуналке. По-другому – хорошо. Не как раньше. Спасительная и тайно снисходительная насмешливость – это же люди, чего с них возьмешь, – которая выручала ее при любых обстоятельствах, здесь оказалась совсем невостребованной. Мало того – немного стыдной даже. Душа-то оказалась открыта. Причем открыта настежь, как окно для свежего воздуха. Еще немного – и отступит тяжкая мука последних дней, и найден будет спасительный выход, как жить дальше.

Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Как ни тяни время, а надо уходить. И за окном стемнело – поздний вечер уже. По всем правилам приличия давно надо было встать и уйти, но так не хотелось!

Уже стоя на остановке автобуса, она с запозданием спохватилась, что так и не позвонила домой, не узнала, как там хозяйничает ее бедный простуженный ребенок, и обругала себя последними словами. Достав из сумки телефон, суетливо кликнула Мишкин номер. Да что ж такое, почему она его опять отключила? Ну да, наверняка денег на счете нет… И домашний номер не отвечает. Наверное, гулять ушли. Или Мишка на «халтурку» в кафе Машку с собой прихватила. С температурой, что ли?.. Нет, Майя таки права, она не умеет любить своих детей… Ни разу о Машке не вспомнила! Вон идет ее автобус, она сейчас сядет к окошечку, посидит, подумает…

Да, пожалуй, Майя права. Да и Сашка права, как это ни горько осознавать. И у Мишки всегда загнанные испуганные глаза. Но это, наверное, от ее комплексов? Она девочка некрасивая, крупная, всегда сутулится… А Сашка – та просто от рождения агрессивна. Ей не любовь нужна, а сплошные ссоры и скандалы. Машка же просто общительная очень, хоть и маленькая еще. И потому ей интереснее с Лизкой, чем с матерью. Хотя… Если б она общалась с Лизкой не в Надиной квартире, а перед ее глазами, причем каждодневно… Конечно, она б это общение в один момент прекратила бы…