Текст книги "Три царицы под окном"

– Могу… Могу, конечно! – с готовностью проговорила женщина, чуть подпрыгнув на краешке стула. – Спасибо вам огромное, девушка!

Вот за что, скажите на милость, она ее так благодарит? Откуда у них, у провинциальных учительниц, такая болезненная робость перед чиновниками? Ведь наверняка хорошая она учительница, и всю свою сознательную жизнь в школе проторчала, зарабатывая нелегкий свой хлеб. И глаза у нее – прям бездонные от скопившейся в них грустной мудрости. Удивительные глаза – умные, добрые, в мелкой сеточке морщинок, только перепуганные очень. Да еще и со стажем ее сволочь какая-то надула. А она – все «простите» да «извините»… А сколько их еще, таких вот, неприкаянно извиняющихся и без вины виноватых, живущих в тени тех самых ярких и уверенных в себе, о которых книжки пишут да фильмы снимают? Оно и понятно – о таких, наверное, и писать, и снимать приятнее. Чего в скромную эту перепуганность заглядывать – яркого эффекту от этого не получишь… Эх, если б она, Соня, была писательницей или режиссером! Уж она бы обязательно туда залезла, уж покопалась бы, уж показала, какие в обманной этой серости яркие цветы цветут… Жаль, что никогда ей писательницей не стать. Хотя… Попробовать можно. Так, для самой себя. Зря, что ли, она за жизнью будто со стороны наблюдает, в ней никак не участвуя? Пропускает ее через сердце, искренне жалея таких вот тетенек, неярких и в себе неуверенных?

– Давайте мы с вами так поступим… как вас зовут? – снова улыбнулась она просительнице.

– Людмила Васильевна! – опять с готовностью чуть подпрыгнула на стуле учительница и посмотрела ей в глаза преданно. – Людмила Васильевна Иванова!

– Вы, Людмила Васильевна, погуляйте по городу часика полтора, а я тем временем все архивы подниму, справку вам приготовлю в самом лучшем виде… Хорошо?

– Ой, спасибо вам, девушка… Какая вы добрая… Спасибо… А вы какие конфетки любите? Я вам конфетки к чаю куплю! Или, может, тортик?

– Господи, да зачем, Людмила Васильевна! И не вздумайте даже! Чего ж вы так… Это же моя работа, я за нее зарплату получаю! Давайте ваши документы…

– Нет, но все же… Это же очень для меня важная справка… – виновато-благодарно проговорила женщина, доставая из сумки паспорт и трудовую книжку.

– Конечно, важная. Я понимаю, что важная. Я сделаю, не волнуйтесь.

– Так как же не волноваться, миленькая моя? Вот моя соседка, например, недавно в свою контору обратилась за такой справкой, и два месяца потом за ней ходила… А на нее все девчонки молоденькие фыркали – получаете, мол, свою пенсию, и радуйтесь…

– Нет. Я фыркать не буду. Я сделаю. Я прямо сейчас начну ваши документы искать.

– …Вы тоже молоденькая еще, вы не понимаете, что значит на мизерную пенсию жить! – будто не слушая ее, продолжала говорить женщина. – Спасибо вам, добрая девушка! Спасибо, что не отказали! А конфетки я вам все же куплю… Через полтора часа значит?

Соня только вздохнула грустно ей в спину. Подумалось ей – и она с годами такая же вот будет… неприкаянно-безответная. Посидит в своем сыром архивном подвале, глядя на мелькающие в маленьком окошке ноги торопящихся мимо прохожих, и превратится в такую же тетеньку – «извините-простите»… Хотя на сегодняшний день, если честно, она к своему подвалу особых претензий не имела. Привыкла к рабочему одиночеству. В нем, в одиночестве, кстати, свои большие плюсы имелись – никто над душой у нее не стоял. Не хочешь изображать рабочее рвение – не изображай. Можно вообще книжку достать да почитать, можно кофе сварить на припрятанной за стеллажами плитке… Да мало ли чего еще можно натворить в одиночестве! Можно, например, подумать о чем-нибудь, можно в себя заглянуть… А что – там очень даже интересно бывает! В себе. И хорошо. Так уж она устроена, что с этим сделаешь.

Хотя Томочка ее за эту непонятную «устроенность» все время поругивала. И даже рассказывала, как в малолетстве ее из детского сада выгоняли. Причем неоднократно. Воспитательницы говорили – домашняя она, необщительная. Сядет в уголочке и прижмется там, и сидит целый день, наблюдает за другими детьми, как они шумят, кричат, возятся. А дети таких не любят. Вот и доставалось Соне по полной программе – то с синяком домой придет, то с шишкой на лбу. Советовали даже врачам ее показать на предмет всяких детских комплексов. А мама ее по врачам не повела. Сказала, что дочка у нее совершенно нормальная, и даже наоборот, очень выгодно от других детей отличается. Просто у нее душа хоть и маленькая, но уже особенная. Тонко чувствующая. А врачам – им что, им бы только диагноз побыстрее ребенку определить, клеймо свое медицинское поставить. В общем, плюнула мама на все советы и поступила по-своему, то есть читать Соню научила – ей еще и пяти лет тогда не исполнилось. Как Томочка говорит – на свою голову. Потому что с тех пор Соня вообще будто из домашней жизни исчезла. Есть ребенок, и нет ребенка. И все вроде бы хорошо шло, пока Соня в школу не пошла… Там, конечно, у нее посуровее испытания начались, там уже в уголке да в одиночку не отсидишься. Однокласснички заклюют. Надо было определяться как-то. Вот она и определилась в компанию таких же, как она, добрых тихушниц. На правах подружки. Хотя никакой дружбой там и не пахло – скучновато было. Нет, они хорошие были все девочки, конечно, но… книжек совсем не читали. Судили-рядили обо всем помаленьку, как маленькие старушки, да о более смелых одноклассницах друг другу на ушко сплетничали. Если б не Викины друзья, которые в дом толпами валили, так бы Соня и не общалась ни с кем. Не умела она этого – общаться. Может, и хотела бы, как все, да не умела. Уставала от слов, от эмоций, от необходимости долго держать нужное «общибельное» выражение на лице… В одиночестве ей комфортнее было. Хотя и не всегда…

Бывали, бывали времена, когда ее легкое и уютное одиночество вдруг превращалось в муку мученическую, ни с того ни с сего, главное. Засыпала с одним одиночеством, а просыпалась уже с другим – с болезненным, тяжелым, слезливым. Поначалу она пугалась его, этого нового одиночества, а потом ничего, привыкала, ждала терпеливо – пройдет же оно когда-нибудь… Наверное, со всеми так бывает – каждый человек внутри себя несколько одинок. Только у одних этого одиночества совсем чуть-чуть, а у других – много. На улице она часто, может, даже слишком часто встречала таких вот, себе подобных. Многие ходили с наушниками, отдаваясь неизвестно какой музыке, многие в небо смотрели да улыбались чуть придурковато, а многие сосредоточенно смотрели вперед себя, натыкались на прохожих, блестели пустыми глазами. На самом деле они вовсе и не пустыми были, Соня это определенно знала. Там, если изнутри заглянуть, они очень даже красивые, эти глаза. И очень живые. Просто большое внутреннее человеческое одиночество, оно такое ранимое и немного испуганное, и любит внешним пустым взглядом от всех зашориваться. А однажды она даже разговор на эту тему затеяла с Викиным приятелем, который на психолога в платном институте учился. С чего они на эту щекотливую тему беседовать взялись – Соня уже и не помнила. Хотя если б знала, чем этот разговор закончится, то и не ввязалась бы, конечно…

С парнем этим Вика в кафе познакомилась. Хороший такой парень. Игнатом его звали. На Алешу Карамазова был похож. И глаза у него были Алешины – умные, пронзительные, чуть наивные. В гости домой к ним несколько раз приходил. Соне даже в какой-то момент показалось – вот он, тот самый… Нет, она в него не влюбилась, конечно. Да и мысли у нее такой не было, чтоб влюбиться. Просто он ей понравился. Взяла и однажды открылась ему душой нараспашку, разговорилась вдруг, будто черт ее понес. Все ему про себя рассказала. То есть про взлеты и падения своего одиночества, про то, как хорошо бывает там, на взлете, и как плохо бывает внизу, в слезно-черной пропасти…

Он слушал ее очень внимательно. И головой покачивал. И вид у него был такой… понимающий. Очень дружеский был у него вид. И даже в какой-то момент показалось ей, что он скажет – а знаешь, мол, со мной часто происходит то же самое…

Ничего он такого ей потом не сказал. Все вышло совсем наоборот. Взял и обозвал ее этот психолог-недоучка Игнат циклоидом. Так и сказал – ты, Соня, типичный и пресловутый циклоид, и не более того. Тебя, говорит, с детства лечить надо было. А потом еще и добавил, помолчав:

– Да ты не переживай так, Сонь! Ты ж не одна такая! Я тебя уверяю, что среди нас каждый второй – тайный шизоид… Все люди больные! Только каждый человек по-своему. А здоровые – это те, кто ни разу на прием к психиатру не сходил. Так что…

Соню тогда от его слов будто током пробило. Хорошо, что Томочка в этот момент из кухни выглянула и того психолога на место поставила. Не обзывайся, мол. Без тебя, говорит, разберемся. Но при этом и свой вердикт успела вынести – ей, говорит, просто мужикашка хороший для здоровья надобен, вот и все дела…

Что ж, если уж совсем быть честной, то в тайности, где-то внутри себя, Соня насчет «мужикашки» и не возражала. Более того – иногда о нем и мечтала даже. О своем. Об особенном. Который тоже глазами вовнутрь живет. Который тоже книжки читать любит. Особенно – классику. Пусть он будет некрасивый, небогатый… Ну вот скажите – если мужчина любит взахлеб читать классику, зачем ему вообще нужны красота и богатство? Вовсе и не нужны. Вот зря она, когда с сестрами в детстве в «царицу» играла, себе такого «царя» не заказала! Вика вон заказала красивого да богатого и получила…

После того разговора с Игнатом Соня решила больше таких экспериментов над собой не проводить. Зачем? Лучше уж все свое внутреннее устройство-хозяйство при себе держать. Не такое оно и плохое. Чего уж природу гневить. Что есть, и на том спасибо…

– Эй, Сонь… – вздрогнула она от Светиного голоса, прозвучавшего над самым ухом. – Ты чего опять задумалась? Обедать пойдем?

– А что, уже обед? – всполошилась Соня. – Ничего себе, как быстро время прошло…

– А что это у тебя тут, под бумагами?

– Где?

– Да вот… Смотри – коробка конфет лежит…

– Что?! О, господи… Все-таки умудрилась она мне эти конфеты подсунуть… – всплеснула руками Соня, вспомнив утреннюю свою посетительницу. – Вот же какая, а? Ну что ж, Светка, давай тогда чай вместо обеда пить будем… Все равно у меня на обед денег нет…

– Так зарплата же вчера была!

– Ну и что, что была! У меня теперь затрат много. Надо вечером в хозяйственный зайти, купить там кое-чего.

– Это в новую квартиру, да? Счастливая ты, Сонька… Слушай, так давай я тебя и впрямь с кем-нибудь познакомлю! А то обидно же – хата есть, а мужика в ней нету…

– Да ну тебя, Свет. Какой мужик…

– Обыкновенный, какой! Иль ты ждешь, что он сам по себе появится? Возьмет и с неба свалится, да? Как в книжках? Так не надейся, не свалится. Мужика нынче завоевывать надо, на охоту за ним ходить. А ты вон какая… далеко не красавица. Да и одеваешься кое-как…

– Ну и пусть. Не пойду я ни на какую охоту. Не хочу.

– Ой, да ладно тебе! Обиделась, что ли? Я ж тоже, смотри, не красавица, но кое-какие наработки в этой области уже имею. По клубам хожу, в тусовках всяких бываю. Не в крутых, конечно, но тоже не так себе. И вообще, в приличных местах много хороших мужиков водится. Вот скажи, ты в приличных местах бывала?

– Нет. Не бывала.

– Ну, а когда в последний раз на дискотеке отрывалась? Или в клубе каком?

– Отстань, а? Не хожу я ни в какой клуб…

– Нет, ну это ты зря! Надо ходить, Соня. Это сейчас даже неприлично, между прочим, – в клубах не тусоваться.

– Неприлично?! – удивленно подняла глаза Соня.

– Конечно, неприлично! Ну что, убедила я тебя? Тогда вечером готовься – пойдем из тебя нормального человека делать.

– Нет, Свет, – покачала головой Соня. – Не надо. Я уж как-нибудь в неприличных и ненормальных проживу. Спасибо.

– Опять обиделась… Ну чего ты тормозишь, Сонь? Вроде со стороны посмотришь – на лохушку ты не похожа… Умная такая и не уродка… Только неухоженная совсем. За собой ни фига не следишь.

– Прекрати, Свет. Мне этот разговор неприятен.

– О! Я ж говорю – не лохушка! Ишь, как выражаться-то красиво умеешь – разговор неприятен… А только все равно я с тебя не слезу, дорогая, ты ж меня знаешь! Если уж какая идея забредет ко мне в голову… Все, сегодня идешь со мной тусоваться!

Это была чистая правда – делопроизводитель Света была упорной до крайнего занудства. Тем более она почему-то сразу, как устроилась к ним на службу, присвоила себе роль Сониной подруги-покровительницы и исполняла эту роль с завидным удовольствием. С некоторым рвением даже. Соня уже давно усвоила правила дружбы, Светой навязанные, которые сама Света однажды немного цинично определила – я, мол, по характеру, как тот противный мужик-зануда, которому лучше дать, чем объяснять, что ты не хочешь…

– Свет… Давай не сегодня, а? Давай в другой раз? – попробовала выторговать себе Соня некую отсрочку от навязанной дружбы. – Сегодня я никак не могу…

– Так… Так… – похлопывая пальцем по губам, обошла вокруг стола Света, со всех сторон ее оглядывая. – Ну, прическу я тебе, допустим, сама наверчу… И макияж сделаю, у меня косметики с собой – целый вагон… А вот с прикидом что будем делать? Вот смотрю на тебя, Сонька, и такое впечатление складывается, что ты, кроме джинсов да водолазок, другой одежды не знаешь… Да и та из секонд-хенда…

– Свет, ты не слышишь меня, что ли? В другой раз, говорю…

– А мы с тобой вот что, пожалуй, сделаем, подруга! – словно и впрямь ее не слыша, задумчиво проворковала Света. – Я, так и быть, надену твою водолазку, а ты – мою кофточку. Сойдет на контрасте. У меня юбка короткая, туфли на шпильках, так что водолазка твоя замызганная вида моего не попортит. Ну, может, чуть-чуть только… А к твоим джинсам моя кофточка как раз подойдет…

– Нет, я это ни за что не надену! Ты что? – испуганно выставила Соня палец в глубокий разрез прозрачно-легкомысленной Светиной кофточки-разлетайки. – Я вообще такое носить не умею! Тем более на мне лифчик черный!

– Так это же самый кайф, что он черный, глупая! Сейчас это как раз модно! Ну все, так и порешаем… Я в конце дня к тебе заскочу, приведу тебя в божеский вид, и рванем! А сейчас давай свой чай с конфетами, все равно уже не успею пообедать… Да не трясись ты так, глупая! У нас в тусовке как раз один пацан есть, он в институте культуры учится. Культурный такой – страсть! Как раз то, что тебе надо! Правда, ты для него старовата… Так это опять же модно сейчас, чтобы баба постарше была…

Заглянувшая к ним с бумагами Лидия Петровна идею вывода Сони в свет тоже активно поддержала. И даже дала Соне некоторые напутствия – не сиди, мол, в уголке скромно, а танцуй, общайся…

– Да нет там уголков, Лидия Петровна. Какие уголки? Я ж ее не на танцы поведу… – саркастически улыбнулась ей Света, явно чувствуя в этом вопросе свое превосходство.

– А куда ты ее поведешь? – недоуменно заморгала глазами пожилая женщина. – Сама же сказала – в клуб…

Света, глянув мельком на Соню, прыснула тихонько в кулачок, но тут же быстро взяла себя в руки – негоже, мол, перед начальницей выпендриваться. Потом, подмигнув Соне, встала из-за стола:

– Ну ладно, пойду работать… А ты, подруга, давай морально готовься! Настраивай организм на удовольствия…

Место, куда привела ее Света, ошарашило Соню сразу. Похоже на булгаковский бал нечистой силы. Или на шабаш. От мелькания световых бликов, идущих от огромных зеркальных шаров над головами танцующих, сразу закружилась голова, и монотонная громкая музыка цепко впилась в мозги, словно ждала, что они вот-вот взорвутся отторжением этих мучительно повторяющихся электронных звуков. Соня вдруг увидела себя в большом зеркале и не узнала. Испуганная, с колтуном взбитых надо лбом волос, щедро залитых Светиным лаком, с ярким макияжем, в дурацкой прозрачной кофточке… Захотелось тут же рвануть к выходу, унося ноги куда подальше от собственного отражения, но Света крепко держала ее за руку, шагая уверенно по залу и приветственно помахивая ладошкой расположившейся на диванах вокруг маленького столика компании:

– Эй, братва, привет! А вот и мы… Познакомьтесь, это Сонька! Бобка, слышь, тебе говорю? Смотри, это Сонька… Пусть она с тобой рядом сядет! – визгливо старалась перекричать она бьющую по ушам музыку, потом, протолкнув Соню к тому самому Бобке, успела прошептать ей в ухо: – Это тот, про которого я тебе говорила… Из института культуры…

Музыка на минуту смолкла, и парень, повернув голову к Соне, внимательно осмотрел ее в профиль, будто приценился – брать, не брать… Потом проговорил дружелюбно:

– Вообще-то я Боб. Это только Светка меня Бобкой зовет. Что с нее возьмешь – дура…

– А это у вас настоящее имя такое? – осторожно заглянула ему в лицо Соня. Лицо и впрямь было хорошим – глаза живые, улыбчивые, весело-любопытные.

– А мы что, будем на «вы»? – дурашливо-кокетливо передразнил ее парень, рассмеявшись. И добавил скороговоркой, пытаясь опередить первые раскаты наплывающего откуда-то нового приступа музыки: – Будь проще, Соня! Расслабься! Вникни в реальность! Пойдем лучше танцевать…

Не дождавшись ее согласия, он по-хозяйски зажал ее пальцы в ладонь, сдернул с диванчика. И ладонь, надо сказать, у него тоже была приятная – горячая и уютная. Вот только танцевать Соне вовсе не хотелось, но Боб уже тащил ее в самую гущу расслабляющейся и уже, судя по всему, вникшей в существующую реальность толпы. Странная это была реальность. Она бы, наоборот, назвала происходящее вокруг нее абсолютной нереальностью – в мигающих вспышках фантастического, болезненно-белесого света всплывали перед ней потно-восторженные, блестящие испариной лица, голые пупки, взлетающие туда-сюда веером волосы. А вот одна парочка забралась на небольшую тумбу, изображая непристойными телодвижениями полный экстаз. Наверное, это так надо? Наверное, есть в этом во всем тайный какой-то смысл? Неосознанный сброс дурной энергии, может быть… Ей даже представилось на секунду, как эта дурная энергия летит с разгоряченных молодых тел на пол, и они топчут ее в едином порыве ногами… Неожиданно для себя она тоже почуяла некую непонятную дрожь, идущую изнутри собственного организма, и тело само по себе начало производить какие-то движения – закачалось бедрами, взметнулось вверх руками, чуть прогнулось назад в талии. В голове не было ни одной мысли – ни плохой, ни хорошей. Пустота, заполненная до отказа уничтожающим однообразным ритмом. Наверное, так тоже надо. Наверное, именно так тело справляет свой физиологический праздник…

Потом они вернулись на место – разгоряченные, раскрасневшиеся. Боб уже по-хозяйски расположил свою руку на Сонином плече, заглядывал в глаза, кричал ей что-то на ухо. Она разводила руками – не слышу, мол… Потом кто-то поставил перед ней высокий стакан с коктейлем, и она глотнула через соломинку. Холодная сладко-терпкая жидкость обожгла горло, тягуче растеклась по желудку – стало вдруг страшно весело, бесшабашно, будто открылся ей другой мир и позвал в себя, шаловливо и укоризненно грозя пальцем – видишь, мол, как со мной хорошо… А ты все сторонишься меня, ходишь вокруг да около. Давай дружить! Вот коктейль, вот люди кругом веселые, вот руки мужские тебя обнимают все настойчивее…

Холодный коктейль вытянулся через соломинку удивительно быстро. Боб весело округлил глаза, глядя на ее пустой стакан, потом выставил вперед большой палец – молодец, мол. Махнув пробегающей мимо девчонкеофициантке в короткой клетчатой юбочке под «нас не догонят», проговорил ей что-то на ухо, и тут же перед Соней вырос второй стакан – запотевший, приятно-холодный, с трогательной лимонной долькой, прицепившейся к широкому ободку. Надув губы, Соня потянулась к соломинке, но она все ускользала от нее шаловливо, и обстоятельство это очень почему-то ее смешило, и Боба тоже смешило, и странное было ощущение легкости и веселья, и музыка уже не била по нервам, а пульсировала в них горячо и приятно. Другой мир старался вовсю, чтоб ей понравиться. Зря, зря она его боялась…

Она и сама не заметила, как стала целоваться. Кругом происходила какая-то жизнь – кто-то над самым ухом громко смеялся, кто-то что-то говорил, стараясь визгливо перекричать музыку, иногда она слышала и Светин голосок, обильно сдобренный матом – ей было все равно. Ей было ужасно хорошо сидеть и целоваться. И ощущать дрожащую мужскую руку меж своих колен, и чувствовать в себе нарастающее напряжение…

– Ну что, сваливаем отсюда? – горячо прошептал Соне в ухо Боб.

– Сваливаем! – пьяненько и решительно тряхнула головой Соня.

– К тебе поедем?

– Поедем! – снова решительно мотнулась голова, отчего Соне стало ужасно смешно. Как, оказывается, в этом мире жить-то просто! Как хорошо! А она и не подозревала…

Уличная вечерняя тишина будто оглушила. Редкие капли дождя упали на лицо, и она размазала их по щекам, как набежавшие слезы. Подул ветер, прошел мимо сырой холодной и надменной тенью, будто усмехнувшись – ну-ну… Посмотрим, что дальше с тобой будет, матушка… Соня поежилась, обхватила себя руками, стала смотреть, как суетится у обочины тротуара Боб, голосуя мчащимся мимо машинам. Наконец одна из них остановилась, приняла их в свое нутро. Соня автоматически назвала адрес. Странно, но прежней радости отчего-то не было. Она снова провела по лицу руками, будто просыпаясь. Господи, что это было? А главное – что будет…

– Может, шампусика взять? – протянул к ней руку Боб, обнимая за плечи. – Ты как насчет шампусика? Любишь?

– Не знаю. Я не пью. Я никогда не пила раньше.

– Иди ты! – насмешливо отстранился он от нее. – Что, правда? Ну, тогда ты лихо начала…

Соня промолчала, отвернулась к окну. Ночной город шелестел мокрыми листьями, мелькал быстрыми огнями, из динамика тихо лилась печальная музыка «Битлов». Затылок водителя тихо-отрешенно покачивался в такт этой музыке, и Соня вдруг страшно ему позавидовала – наверное, все у этого мужчины в жизни хорошо…

Открывая ключом дверь квартиры, она оглянулась на стоящего за ее спиной Боба, посмотрела ему в лицо внимательно. В голове была полная сумятица. Прежняя ее жизнь, отстраненная, тихая и обустроенная, торопливо возвращалась в нее, спрашивала недоуменно: зачем?! Ты что?

– Ты чего? – улыбнулся ей Боб. – Так смотришь, будто я ограбить тебя собираюсь. Давай лучше поедим чего-нибудь, а? Я с утра ничего не ел…

– Я только яичницу могу, – пожала плечами Соня. – Ничего больше нет…

– Что ж, давай яичницу. А это твоя хата, да?

Он с интересом прошел в комнату, огляделся кругом по-хозяйски. Потом присвистнул разочарованно, хмыкнул, поддел небрежно пальцем листок фикуса, и тот закачался возмущенно. Дух Анны Илларионовны схватился за сердце, вылетел в хлопнувшую открытую форточку…

– А это что? Это твое, да? – потянул он со стола мамину тетрадку. – Ого, да тут стихи… Твои, что ль?

– Нет, это мамины. Не трогай. Положи на место.

– Тебе что, жалко? Значит, мама у нас поэтесса, да? Ну-ка, ну-ка…

Вздернув голову и картинно отведя руку в сторону, он продекламировал не без юродства, но с удовольствием:

 
Позволь мне думать о тебе.
И только о тебе.
Не думать о тебе
Так больно.
Мне больно жить,
Мне сладко ждать.
Позволь мне думать о тебе.
 

– Не надо! Отдай! Положи на место! – бросилась отнимать у него тетрадку Соня.

– Да ладно, чего ты… – миролюбиво пожал плечами Боб. – Я ведь ничего… Интересные, кстати, стихи. Их можно на рэп переложить. У нас в институте чувак один рэпом увлекается.

– А ты вообще стихи любишь?

– Да так… – пожал он плечами.

– А читать? Читать ты любишь? Ты же в институте культуры учишься, да?

– Чего ты привязалась – любишь не любишь… Когда мне читать-то? Делать больше нечего, что ли? Вот проживу жизнь, пойду на пенсию, тогда и буду читать. А сейчас у меня более интересные занятия есть…

Он резко шагнул к Соне, обхватил чуть пониже талии, с силой прижал к себе, потянулся губами к ее лицу. Соня вздрогнула, будто от ужаса, в панике забилась, уперлась локтями ему в грудь, оттолкнула, выбираясь из скороспелых объятий. Парень обмяк, опустил руки, уставился на нее обиженно:

– Эй, ты чего?

– Ничего. Иди отсюда, Боб.

– То есть как это – иди отсюда? Ты ненормальная, что ли? Или это… развлекаешься так? В команде «динамо» играешь? Мы так не договаривались…

– А мы вообще с тобой ни о чем не договаривались, между прочим. Я же сказала – иди отсюда. Не хочу я ничего. И яичницу тоже тебе делать не буду.

– Слушай, ну это же нечестно… Я, как дурак, ехал, а ты…

– А что я? Ты же только что определил – ненормальная. И где-то ты прав, наверное… Точно, я – ненормальная… Так оно и есть…

– Во дура-а-ак… – протянул разочарованно Боб, прикрыв ладонями голову, как тюбетейкой. – Во вляпался так вляпался… Нет, я думал, что динамщицы все давно уже вымерли… Это что мне сейчас, через весь город домой тащиться? Во дура-а-ак… Нет, скажи, зачем ты…

– Не знаю. Сама не знаю. Честное слово. Извини.

– Да что, что извини! Она еще извиняется, главное. Идиотка…

Подталкивая парня в горестно-разочарованную спину, Соня вывела его в прихожую, открыла дверь. Он шагнул за порог и, уже стоя на лестничной клетке, перед лифтом, обернулся, сверкнул в нее сердитыми глазами, приготовившись выговорить в ее адрес еще что-нибудь сильно обличительное, но слушать она уже не стала – торопливо захлопнула дверь, закрылась на все замки. Потом долго стояла под душем, смывая с себя наваждение ночного приключения. Не хотелось ни смеяться, ни плакать. Мысли, на удивление, текли в абсолютно противоположную, приземленно-бытовую сторону – а вдруг опять кран с горячей водой не захочет заворачиваться, как давеча? Что тогда делать-то? Всю ночь его караулить?

Кран завернулся, на удивление, с первого раза. Повезло. Обмотав мокрую голову старой рубашкой, поскольку новых полотенец в хозяйстве еще не завелось, она бухнулась спать, не отвлекаясь на производимые беспокойным духом Анны Илларионовны шорохи. Мыслей в голове никаких не было. Завтра. «Я подумаю обо всем, что со мной сегодня произошло, завтра», – проговорила она себе, засыпая, голосом Скарлетт О’Хары.

Старенький ангел-хранитель вздохнул, поник седой головою, простер над ней свои обветшавшие крылья. Что ж, спи, горе ты мое…

* * *

Сквозь чуткий сон Вика слышала, как проснулся и закряхтел, завозился в своей кроватке Сашенька. Надо вставать. Надо жить как-то. Но сон никак не отпускал, организм упорно предъявлял свои права на отдых. Что ж, его тоже понять можно, организм-то. Ему ж дела нет до ее переживаний, у него своя проблема. Нервное истощение – это вам не простуда какая-нибудь, это проблема для него серьезная. Надо будет с вечера снотворного заглотить, чтоб не метаться потом по квартире полночи. А сейчас надо вставать. Надо. Надо. Надо!

С трудом сев на постели, Вика потрясла головой, потом встала, запахнула не снятый с вечера халат. Шлепая тапками, побрела в детскую. Розовый со сна Сашенька, держась за планку кроватки, присел ей навстречу, растянул беззубый рот в улыбке, потом бухнулся плотным тельцем обратно на подушку, спрятал в ладошках личико.

– Ой, а где это у меня тут Сашенька? Нету моего Сашеньки… – проворковала она хриплым голосом, наклоняясь над кроваткой. С такой вот игры начиналось каждое их утро. Сейчас он отнимет ладошки от лица, зальется счастливым смехом – да вот же он я, ты что, мамочка!

Утро покатилось в обычном своем режиме – умывание, одевание, завтрак. Вика выглянула в окно – начинался чудесный августовский день, прозрачный, солнечный. Сейчас они гулять пойдут… Она собралась было совсем уже от окна отвернуться, но в последний момент вздрогнула, напряглась, вглядываясь в подъехавшую к подъезду черную машину. Нет… Неужели Вадим? Он никогда так рано не приезжал…

Из машины действительно вышел Вадим. Небрежно хлопнув дверцей, перекинул пиджак через плечо, не спеша пошел к подъезду. Она тут же метнулась к зеркалу, начала лихорадочно перебирать баночки с косметикой в поисках тонального крема – успеть бы прикрыть хоть как-то темные круги под глазами, чтоб лишних вопросов не задавал… Нет, не успеть. Вон уже и ключ проворачивается в замочной скважине…

– Чего это с тобой? – спросил Вадим, недовольно ее разглядывая. – Выглядишь, как наркоманка после крутого прихода. Болеешь, что ли?

– Нет. Не болею. Не спала просто.

– А чего так?

– Сашенька просыпался все время, я боялась заснуть…

– Да? А почему он просыпался? Он что, простыл? Заболел? Ты ему температуру мерила? – озабоченно кинулся он через прихожую в детскую, и вскоре оттуда послышалось дружное и трогательное воркование отца с сыном. Прямо до слез трогательное. Вике всегда было смешно и странно наблюдать, как этот огромный, до мозга костей циничный и по сути очень жестокий мужик сюсюкал с ребенком, как нежно прижимал его к себе своими ручищами, как на короткое время превращался в обыкновенное ласковое теля, облизывающее ее Сашеньку.

– Нет, температуры вроде нет… – вскоре вернулся Вадим в гостиную, уже с Сашенькой. Тот подпрыгивал у него в руках, колотил от избытка эмоций отца по голове с образовавшейся на затылке проплешиной. В общем, вел себя, как абсолютно здоровый, щедро любимый отцом и матерью ребенок. Вика даже отметила про себя ревниво, что Вадиму Сашенька радуется больше, чем ей по утрам из кроватки…

– Может, зубки режутся? – продолжала отстаивать свою версию «недосыпания» Вика. – Говорят, все дети спят беспокойно, когда у них зубки режутся…

В придумывании всяческих версий, во вранье то есть, она здорово успела насобачиться за время своего короткого так называемого замужества. Научилась врать соседям, изображая счастливую молодуху, научилась вести себя на людях якобы панибратски с Артуром. А как еще может вести себя молодая жена с товарищем мужа? Только дружески-панибратски. Так Вадим велел. Вранье это было двойное, до крайности изощренное. Все же кругом давно знают, какой он есть Вадиму «товарищ», а она, вроде того, наивная такая, даже и не догадывается…

– Зубки! У нас режутся зубки! Да, сын? – потрепал Сашеньку за брюшко Вадим, отпуская на пол. – Ну, иди, поползай маленько, у меня с твоей мамкой разговор будет. Не мешай нам пока…

Усевшись в кресло, он вытянул ноги, сложив их на журнальный столик. Потом ослабил удавку галстука, отер крупный лоб тыльной стороной ладони.

– Фу, душно тут у тебя… Чего стоишь, как изваяние? Иди, принеси чего-нибудь попить холодненького. Разговаривать с тобой будем.

Последнюю фразу он произнес подозрительно благодушно. Вообще, он сегодня пришел, Вика это успела отметить, не таким каким-то. И насторожилась. Кто знает, чего там у него на уме? Поблагодушничает вот так, а потом встанет, размахнется своей ручищей, и… Хотя нет, при Сашеньке он ее бить не станет. При Сашеньке он ее никогда не бьет. Психику его детскую ранимую оберегает.