Текст книги "Привычка жить"

– Я так не умею, Кать…

– Ой, да подумаешь, проблема! Не умеешь – научишься. Дурная наука не хитрая. Давай, а? Мы его с Максом сюда приведем, а ты ему пару скандальчиков от порога закатишь. С истерикой, с оскорблениями там всякими… А что? На бумажке тебе напишем слова сильно ругательные, ты их выучишь заранее. А еще лучше – кинуть в него чем-нибудь! Аукубой твоей, например! Классно же будет! Под ней горшок тяжелый, декоративный… И растению вреда не будет, оно ж искусственное…

– Да ну тебя, Кать… – вяло махнула рукой в ее сторону Женя, чуть улыбнувшись.

– Или давай мы ему, например, наврем, что к тебе куча мужиков у дверей в очередь выстраивается? А что, классно! Пусть на ревность изойдет. Он же тебя ни разу даже не приревновал, пока вы вместе жили! И ты его тоже – ни разу.

– Катя! Ну куда тебя понесло-то, господи? Остановись давай! Какие мужики, какие ревности?

– Ну вот… – обреченно протянула Катя, откинувшись на спинку стула. – Я ж говорю – такая ты и есть. Нельзя, нельзя такой быть, мамочка! Сама ж видишь, как нынче крутые Лены мужиками командуют. И правильно, и где-то отца и поймешь… И я б на его месте нам ни фига не помогала… Он плюнул в нас, а мы утерлись!

– Ладно, все. Давайте закроем тему, – решительно хлопнула ладонями по столу Женя. – Нечего мать учить, какой ей надо быть, какой не надо… Принимайте такой, какая есть. Уж извините, другой не будет. А деньги к Новому году у нас появятся, это я вам обещаю. Когда тебе надо за свою турбазу платить, Максимка?

– Крайний срок – послезавтра.

– Это что, в понедельник, значит?

– Ага…

– Ну вот, к понедельнику и будут.

– Откуда, мам? Ты ж говорила, тебе зарплату задержат.

– Неважно. Сказала – будут, значит, будут. Ну что, посуду кто из вас будет мыть?

– Катька, конечно! – радостно выгнул спину от хорошей новости Максим. – Морской закон потому что! Она последняя ела.

– Фиг тебе! – резво развернулась к нему на своем стуле Катя. – У нас в семье давно морской закон не действует! У нас нынче закон летчика!

– Это какой такой закон летчика? – удивленно уставился на нее Максим.

– А такой! Кому надо – тот и уберет!

– Понятно… – тихо рассмеялась Женя. – Если жить по этому закону, то мне тогда в вечных летчиках придется всю свою жизнь пролетать.

– Да не слушай ее, мам… – покладисто улыбнулся Максим. – Я сам помою, делов-то. Иди, отдыхай, там твоя передача любимая по телевизору началась.

– Спасибо, сынок. Пойду. Хорошо, хоть ты у меня настоящим мужчиной растешь.

Поднимаясь из-за стола, Женя дотронулась рукой до его упругих вихорков на затылке, провела ладошкой по мальчишеской румяной щеке. Слезный ком снова сделал было попытку встать в горле, но Женя это дело пресекла быстренько – не хватало еще слезу при детях пустить. Ни к чему ей это. Нет уж.

Плюхнувшись на диван перед телевизором, Женя начала наблюдать рассеянно за процессом преобразования очередной золушки-замухрышки в прекрасную и модную королевну, которая и сама себя в конце передачи не узнает, а только взвизгивает удивленно, глядя в зеркало. А потом разгуливает в новых стильных нарядах по подиуму, якобы поражая двух девушек-ведущих своей этой расчудесной трансформацией. Вот ей бы так. А то у нее все наоборот нынче получается – из королевны в золушку. Шубу-то, хочешь не хочешь, все равно продавать придется.

Она снова вздохнула коротко, погрузившись в грустные свои денежные думы. А может, у подруг подзанять? Но они тоже девушки небогатые, самую что ни на есть среднюю зарплату получающие. И у них тоже проблемы, тоже семьи. И семьи полные, между прочим. Что у Аси, что у Маши. А у Аси так вообще трое детей… И мужья у них совсем не олигархи. Можно еще, конечно, у Юрика попросить. То есть у Юрия Григорьевича Караваева, конечно. Чего это она вдруг так о нем панибратски подумала – Юрик. Не брат и не сват он ей, слава богу! Да, у него попросить можно. Но не нужно. Эта мысль сразу отметается, как неприемлемая и отвратительная. Фу, даже думать неприятно – все передернуло будто внутри. И как это ее угораздило в эту нехорошую историю с Юриком вляпаться, то есть с Юрием Григорьевичем Караваевым, уважаемым коллегой-сослуживцем? От отчаяния после развода, наверное. Ну да, от отчаяния. И от страха. Этих двух злобных помощничков, страх да отчаяние, и звать не надо, они сами приходят и руководят поступками, за которые потом перед собой стыдно бывает. А насчет денег… Денег бы Юрик точно дал, в этом она не сомневается. Хотя и ему тоже зарплата на фирме к Новому году не светит, это ж понятно. Но он бы точно расшибся вусмерть, а денег для нее бы добыл. Ладно, проехали. Ишь, про Юру она вспомнила… Кое-как из этой истории выкарабкалась, а туда же. Продолжения ее, что ль, захотела? Нет, не приведи господь… Лучше уж шубы навсегда лишиться.

Резко оторвав спину от диванной подушки, она притянула к себе телефонный аппарат, набрала знакомый номер. Будто одобрив Женино окончательное решение, аукуба японская тоже ожила вдруг, золотые листья качнулись чуть, плеснув на нее немного золота. Вот, мол, все, что могу… Спасибо, аукуба японская. Только ты меня и понимаешь. Если б еще золото твое настоящим было, цены б тебе вообще не было.

– Але! Говорите! Слушаю! – Оксанкин хохляцко-торопливый голосок будто пнул Женю в ухо, заставил вздрогнуть после долгого пиликанья пустых и длинных гудков телефонного ожидания.

– Ой… Это я, Оксан! Привет! К тебе сейчас можно?

– Женька, ты, что ли?

– Ну да, я.

– Не, Жень, сейчас никак. Сейчас Гоги ко мне завалится! Помнишь Гоги? Толстый такой, с лысинкой? Мы как-то с ним из лифта выходили, а ты как раз дверь квартиры закрывала…

– Ой, ну откуда ж я помню, Оксан? Их, всех твоих, и не упомнишь… А когда мне зайти можно? Я вот шубу тебе хотела предложить…

– Ага, поняла… Слушай, а давай мы так поступим… Ты давай завтра приходи! Он, по-моему, и на завтра планирует остаться, воскресенье же… Вот ты со своей шубой как раз и нарисуешься! А уж я разыграю все, как по нотам. Идет?

– Хорошо, Оксан. А в котором часу примерно мне надо рисоваться?

– Ну, это я не знаю… Это как карта ляжет… А давай я тебе позвоню, ладно? Ты завтра никуда из дому не уйдешь?

– Да нет вроде.

– Ну вот и хорошо! Значит, жди звонка! Только в дверь звони понастойчивее, понастырнее так, да поизвиняться потом не забудь, что вроде ворвалась некстати в нашу интимную обстановку.

– Ладно, я попытаюсь, конечно. Я ведь та еще артистка – из того самого погорелого театра.

– Ну все, пока, Жень. Некогда мне, сама понимаешь.

– Пока, Оксанка. Успехов тебе на сексуальном фронте.

– Ой, ну скажешь тоже. Хотя я и не обижаюсь, ты же знаешь! Мы девушки не гордые, чем можем, тем и зарабатываем.

Женя положила трубку, медленно поднялась с дивана, прошла в прихожую. Шуба выглянула сиротливо из чуть приоткрытого шкафа, блеснула черно-оранжевым красивым мехом. Жалко. Конечно, жалко. Как бы там жизнь бабская ни поворачивалась, а шуба для любого женского самолюбия – здорового ли, раненого ли – вещь хоть и не самой первой необходимости, но жуть какая приятная.

* * *

Все воскресное утро Оксанка не выходила у Жени из головы. И не потому, что звонка она ждала от бедной своей соседки, а вообще… Хотя и под большим вопросом было, конечно, то обстоятельство, кто из них на сегодняшний день более бедная – Оксанка или сама Женя. Это с какой колокольни судить опять же. Если с колокольни наличных денег – то в Оксанкином кошельке их побольше на сегодняшний день наверняка числилось. Это уж как пить дать. А вот насчет всего остального, святого-морального и жизненно-женского, то тут, пожалуй, Оксанку ей и в самом деле пожалеть стоило. Потому как жизнь у девчонки шла ой как неустойчиво. Будто и не шла, а по льду скользила. Хотя при определенной сноровке можно так долго скользить себе и скользить, не упав ни разу. А можно и на ровном и твердом месте упасть и голову себе расшибить насмерть.

С девушкой этой она познакомилась год назад – Галина Васильевна ее привела, соседка по лестничной площадке. Вот, сказала, Женечка, сдаю я свою квартиру по причине пенсионной денежной немощи, к сестре в деревню жить уезжаю. Ты уж тут, сказала, присмотри за всем, чтоб все в порядке было, чтоб соседи потом не жаловались. Оксанка ей тогда ну очень не понравилась! Волосы белобрысые всклокочены, грудь из декольте наружу вываливается, глаза круглые так и шныряют вокруг наглым любопытством. А потом ничего. Потом Оксанка прямо не по дням, а по часам пообтесалась вся как-то, похорошела-выхолилась, достоинство какое-то особенное приобрела. Правда, куражным слегка было это достоинство, наигранным, попахивало от него обыкновенной и пошлой продажностью. Но в общем и целом ничего оказалась девчонка. Женя даже подружилась с ней слегка. А когда выяснилось, что на шее у этой девчонки сидят мама с бабушкой да сестренки малолетние, проживающие в далекой и бедной Донецкой области, то и совсем Оксанка полного Жениного уважения удостоилась. Тем более что окончательно на путь древнейшей профессии, неблагодарный и грязный, эта блондинка умудрилась-таки не встать. Была она скорее удачливой гетерой, или гейшей, или как там еще эту полупрофессию можно назвать? Как Оксанке это удалось – Женя и не вникала. Просто собрался со временем около девицы круг одних и тех же мужчин-покровителей, наделенных одним и тем же родовым отличительным признаком. Все они, эти покровители, были, как теперь говорят, явные лица кавказской национальности. Довольно, надо сказать, приличные лица. Попадались среди них и очень симпатичные, слегка интеллигентные даже. С глазами черными, умными и сметливыми. И с печатью на лице и во всем остальном облике достатка денежного. Видимо, было что-то такое в Оксанке тоже отличительное, что их очень даже к ней привлекало, этих богатых смуглых покровителей. Прямо отбою у нее от них не было. Некоторые даже, бывало, и надолго задерживались, но Оксанка этого не любила. Говорила, что праздник проводить с кавказским человеком – это одна песня, а вот жизнью обыденной жить – совсем другая. В обыденной жизни, мол, денег от него хороших не стребуешь и маме с сестренками в Донецкую область не пошлешь.

Вздохнув, Женя тряхнула головой, попытавшись отогнать от себя эту проклятую мысль. Вот все на этих деньгах замешано, леший бы их побрал! Ну никак без них, и все тут. Положи, как говорится, на этот алтарь честь свою, а денег заработай. И что с этим делать – никто не знает. Вот хоть ту же Оксанку взять. Конечно, могла бы она и продавщицей в палатку устроиться, копейки там зарабатывать. Зато и честь бы свою соблюла, конечно. Ну, а дальше-то что? Куда она потом с этой честью? В посылку ее запаковала бы и в Донецкую область отправила? Вместо денег? Вот бы сестренки обрадовались.

Или вот недавно они с Аськой и Машей про двух своих одноклассниц интернатских сплетничали. В том интернате, куда бабушка Женю временно определила, заболев неожиданно, много всяких девчоночьих судеб-историй у нее перед глазами промелькнуло. Хоть и пробыла она там год всего, а на всю жизнь запомнилось. Там она, кстати, и с Аськой подружилась. И с Машей тоже. И те две девчонки с ними тоже учились. А потом оказалось, что девчонки эти, их одноклассницы, завели себе детей сразу после интерната, и отцов у этих детей никаких рядом и близко не оказалось. И помощи родственной – тоже никакой. И жить им негде было. Самые рядовые, кстати, истории. В них обычно интернатские да детдомовские девчонки и вляпываются, как самостоятельной жизни хлебнут. Потому что верят всем безоглядно. И в любовь бросаются так же – безоглядно. Наверстать пытаются ее с детства сиротского нехватку. В общем, хоть плачь этим одноклассницам оказалось, хоть волосы на голове рви. Одна и начала их рвать помаленьку, то есть ходить да обивать в материнском своем одиноком плаче пороги всяких собесов да фондов и бить на этих порогах себя в грудь кулаком – помогите, мол, порядочной молодой матери, которая честью своей дорожит и на путь легких заработков ну никак вставать не хочет. А другая пороги не обивала. Другая, чтоб себя и ребенка своего прокормить, как раз на этот путь легких заработков и встала, потому что другого пути да выбора у нее и не было. Это потом уж выяснилось, что ребенка своего на этих нехороших приработках она и впрямь подняла худо-бедно, и даже комнатуху в коммуналке себе купила – какое-никакое, а жилье все-таки. И мальчишечка у нее такой славный растет… А та, первая, которая сильно себя в грудь кулаками била да призывала всех восхититься ее честностью женской, ребенка своего в детдом сдала. Воспитывать-то его не на что было. Зато с честью своей незапятнанной навсегда осталась. И больше ни с чем. Вот и рассуждай теперь, кто есть из них мать более честная да порядочная. Хоть зарассуждайся, а от факта прямого все равно не уйдешь. Раз не родилась ты с серебряной ложкой во рту, взвешивай на весах честь свою и не честь – и выбирай… И не поможет тебе никто в этом выборе. Они тогда, конечно, долго с Аськой да Машей на эту тему спорили, чуть не поссорились даже. Слава богу, хоть к одному общему выводу пришли – нельзя никого судить огульно. Вот и она Оксанку не судила. Один бог ей судья… Только чего ж она не звонит ей так долго? Передумала, что ль? Или забыла, может? Господи, хоть бы не забыла.

Весь день у Жени все валилось из рук. Как плохо все-таки сиротой на свете жить! Ни брата у тебя, ни сестры, ни дяди с тетей. Только и остается – вокруг телефона круги нервные выписывать. Даже и шубы уже не жалко – черт с ней, с шубой этой!

Люди вон на какие жертвы идут, чтоб детей своих вырастить, а она тут по шубе поминки устроила. Вдохнув и выдохнув резко, Женя силой привела себя в чувство, и даже рукой махнула так, будто воздух перед собой на две половинки разрубила. Чего она, в самом деле, расквасилась? Будто ее тоже на панель жизнь погнала. Да фиг вам, на панель! Ей ли жаловаться? Да у нее вообще все есть! Крыша над головой есть, дети замечательные есть, а Оксанка… Оксанка обязательно про нее вспомнит! Быть такого не может, чтоб она за здорово живешь от подарка такого отказалась! Позвонит, обязательно позвонит! И шубу сцапает, и деньги у нее к завтрашнему утру будут. И потом… не навсегда же ей это безденежье назначено! После Нового года зарплата будет, и сразу за два месяца, если повезет…

Условного звонка от Оксанки она дождалась только к вечеру – за окном уж темнеть начало.

– Давай приходи… – шептала заговорщицки Оксанка в трубку. – Он как раз из душа вышел, разморенный сидит, коньячку накатил… Самое время сейчас… Только я долго тебе открывать не буду, а ты звони в дверь внаглую, прямо будто приспичило, ага?

– Ладно, поняла… – тоже почему-то прошептала Женя.

Отставив в сторону сковородку с недожаренными оладьями, сполоснула руки под краном, мельком глянула на себя в зеркало, схватила с плечиков шубу и быстро выскочила за дверь. Оксанка и впрямь долго не открывала – Женя уж наизгалялась над кнопкой звонка всячески – и так ее нажимала, и этак.

– Ну чего ты ломишься так яростно? Чего? – открылась наконец дверь вместе с возмущенными Оксанкиными вопросами и хитрым одновременным подмигиванием. – Приспичило тебе, что ли? Какая ты настырная, Жень. Раз не открывают тебе – значит, дома нет. Или не хотят открывать. Ну, заходи, раз пришла. Что с тобой сделаешь.

Врала Оксанка просто великолепно. Искренне и с вдохновением. Будь Женя на месте Гоги – никогда б никакой игры не заподозрила. Только бы ей теперь самой не оплошать – у нее актерских таланов отродясь не наблюдалось. Вообще Оксанка и внешне сошла бы за очень успешную раскрученную актрисульку, да и запросто ею могла бы стать, наверное, сложись ее жизненные обстоятельства немножко по-другому. Было в ней что-то глаз притягивающее, будто олицетворяла она собой гордое звание всех женщин, созданных природой именно светловолосыми. Вот посмотришь на нее, и одно на ум приходит – блондинка. Вот Женя, например, тоже беленькая, а блондинкой ее почему-то никто не называет. Не тянет она на блондинку. А вот Оксанка не только тянет, Оксанка, можно сказать, вперед из ряда выпрыгивает. И стать у нее, и грудь, и личико хитровато-кукольное, и ума бытового и приспособленческого не занимать.

– Ну, проходи, проходи… Познакомься, Гоги, это соседка моя, Женя. Вот приспичило ей, понимаешь… Звонит и звонит! Чего случилось-то, Жень? Ой, а что это у тебя в руках? Шуба, что ли?

– Оксан, ты меня не выручишь? Мне срочно деньги нужны… Вот, может, шубку у меня купишь? Она тебе подойти должна, мы с тобой одного вроде роста.

– Ой, дай я примерю.

Шуба тут же перекочевала из Жениных рук на белые Оксанкины плечи, села на них гордо и красиво, как влитая. Как тут и была. Будто обиделась на Женю за предательство. Повернувшись от большого зеркала к Гоги, Оксанка взмахнула широким норковым подолом, улыбнулась маняще, закутав лицо в мех большого капюшона. Красота!

– Вах-х-х… – только и сумел произнести толстенький Гоги, сверкнув плотоядно глазами. – Вах, хорошо… Как тебе это подходит, женщина!

– Ага, подходит… – грустно простонала Осанка, сделав жалостливо-глупое лицо. – Легко сказать – подходит. – И обращаясь к Жене и поддав в сторону Гоги еще немного жалости, проговорила тоскливо: – Зачем ты мне ее принесла, Женька? Знаешь же прекрасно, что мне такую никогда не купить. Где я денег столько возьму? А так хочется. Я так о такой мечтала всегда… М-м-м…

Оксанка снова прокрутилась красиво, вытолкнув наружу всю свою сексапильность, поймала в фокус восторженный Гогин взгляд. Потом застыла изваянием, разрешая до конца насладиться прекрасным зрелищем, потом вздохнула, потом погрустнела кукольным личиком, задрожала пухлыми губами.

Дальше уже следовала развязка спектакля. И в театральном, и в буквальном смысле. То есть дрожащими ручками Оксанка развязала на талии шубный пояс, безысходно повела плечами, небрежно скинула всю меховую красоту Жене на руки и с размаху упала в кресло – страдать. Страдала она очень убедительно – пустым взглядом, гордо вытянутой шеей и губами скобочкой. То есть изо всех сил сдерживала слезы будто. По сценарию в этот момент Гоги должен был соскочить с дивана и увести Женю вместе с шубой на кухню – производить процесс купли-продажи шубки для приютившей его прекрасной блондинки.

Он и встал. И повел. А куда было бедному Гоги деваться? Талантливое лицедейство – оно и не таких в нем неискушенных с ума может свести. Тем более по заранее продуманному сценарию. Теперь уж Женя должна была свою роль правильно сыграть. И не переборщить, не дай бог. Иначе Гогиного всплеска страсти пополам с благородством надолго не хватит. Они вещи очень тонкие, можно даже сказать, весьма ненадежные, эти мимолетные мужские страсть и благородство. Вот сейчас, в эту секунду, они есть, а в следующую глянь – уже и порскнули, как легкие птички с ветки. А сейчас птички как раз сидят, чирикают беззаботно и не чуют ничего. Так-так… Сейчас Гоги скажет – можно вас на минуточку, девушка…

– Можно вас на минуточку, девушка? – послушно произнес Гоги, показывая глазами на дверь кухни. – Очень поговорить хочу…

– Что ж, пойдемте, поговорим, – будто бы равнодушно пожала плечами Женя. – Раз просите, отчего ж не поговорить.

– И сколько ты хочешь за свою шубу? – сразу и деловито перешел на «ты» Гоги, садясь на кухонный стульчик и заботливо запахивая на волосатых ногах короткий махровый халат. – Только сразу предупреждаю – разумную цену называй. Иначе разговор не состоится. Поняла, девушка?

– Ну… Вообще, я думала за нее две тысячи долларов получить… – робко взглянула на него Женя.

– Сколько?! Сколько? Две тысячи? Я не ослышался? Ты что, девушка, меня за тупого лоха держишь, или как? Думай, что говоришь…

– Да я ее за четыре тысячи в магазине покупала! Вы что!

– Когда покупала? Десять лет назад?

– Нет, не десять… Да вы только потрогайте, какой мех! Это очень качественная норка! И сама шуба эксклюзивная. Вы посмотрите, как цвета шикарно подобраны – черный с переливом желтого и оранжевого! Ни у кого такой больше нет, честное слово! По крайней мере я точно такой второй не видела. А главное – ничего ей не сделалось. Посмотрите, она как новая смотрится!

– Ты что, девушка? Ты учить меня сейчас будешь, что ли, какая вещь какую реальную цену имеет? Ты разве не знаешь, что вещь новая и вещь как новая – две очень большие разницы?

– Почему? Знаю. Потому и прошу не четыре тысячи, а всего лишь половину. С учетом амортизационного износа.

– Э-э-э, грамотная какая… Убери свою грамоту куда подальше сейчас, слушай… Даю тебе тысячу, и будь счастлива…

– Как это – тысячу? Всего? Но это же мало. То есть несправедливо.

– А тебе надо, чтоб еще и справедливо было? – обидно хохотнул Гоги, хлопнув себя по плотным толстым ляжкам. – Ну ты даешь, девушка. В общем, тысяча, и разговор закончен. Это хорошая цена. И не говори больше ничего. А то вообще ничего не получишь.

Слишком уж твердо произнес последние слова Гоги, чтоб Женя ему не поверила. И впрямь – скажет еще слово, и действительно ничего не получит. А куда она еще продавать свою шубу пойдет? Некуда ей идти. Завтра за Максимкин зимний лагерь платить надо. А Оксанка на свои кровные точно не разорится. У нее своих дыр полно. Нет, надо соглашаться, конечно. Да и прав Гоги – вещь новая и вещь как новая – две большие разницы.

– Ну хорошо, – грустно вздохнула Женя, махнув рукой. – Тысячу так тысячу. Уступаю вам, Гоги. Из уважения. Чувствую, с вами и не поспоришь. Сразу видно – деловой вы человек. Только, может, это… Ну… Вы эту тысячу хотя бы в еврах посчитаете? А, Гоги? Понимаете, мне очень сейчас деньги нужны.

– А кому они сейчас не нужны, девушка? – улыбнувшись довольно навстречу ее комплиментам и покладистости, проговорил Гоги. – Знаешь ты хоть одного человека, которому сейчас деньги не нужны? Ладно, в еврах так в еврах. Сейчас отдам.

Вальяжно поднявшись со стула и потянув из Жениных рук шубу, он важно пронес через коридорчик свое круглое пузо и, войдя в комнату к страдающей в кресле Оксанке, произнес победно и снисходительно:

– Пляши, женщина! Купил я тебе эту шубу!

Опершись плечом о дверной косяк и скрестив руки на груди, Женя с удовольствием приготовилась досмотреть это придуманное Оксанкой кино, эту не шибко мудреную и по-женски любительскую мелодраму, подошедшую наконец по всем законам жанра к своему счастливо-сопливому финалу – пора вздохнуть, утереть слезу, а титры можно и не читать… Вот Оксанка, выпрыгнув тигрицей из кресла и схватив ее шубу в охапку, лобызает своего благодетеля в блестящую смуглую лысину, вот снова напяливает ее на себя вожделенно, вот прыгает-вертится вокруг него в страстной пляске довольства этой прекрасной жизнью. Молодец, конечно. Наверное, так и надо жить. Сегодня, сейчас и радуясь. Жаль, что она, Женя, так не умеет. Оксанка умеет, а она не умеет. А может, и хорошо, что не умеет? Чтоб с таким вот Гоги, да в постель?.. Нет уж. Увольте. Тут уж каждому свое, как говорится. У каждого и радости свои, и комплексы тоже свои. И проблемы денежные – тоже у всякого свои.

Получив из рук Гоги пачечку тысячных бумажек, Женя торопливо распрощалась и поспешила ретироваться из Оксанкиного любовного гнездышка, гонимая в спину нетерпеливым Гогиным взглядом. Оно и понятно – надо ж ему компенсацию получить побыстрее за проявленные только что щедрость и мужицкое благородство. Не просто же так эти блага он на Оксанкину блондинистую голову должен сыпать. Если каждому – свое, то и Гоги свое отдайте, раз так положено.

Дома, плюхнувшись на диван и положив перед собой на столике зелено-голубую пачечку, Женя совсем уж было навострилась поплакать немного по невозвратно сгинувшей красивой одежке, но не успела – дверной требовательный звонок быстро поднял ее с места. Кто-то из детей пришел. Что ж, и хорошо. А главное – вовремя. Вот она, возможность сменить горечь утраты на радость в детских глазах. Будут теперь и лагерь зимний, и наряды, и стол новогодний. Лишь бы хватило на все… Проходя мимо зеркала, она смахнула слезу, успевшую-таки выползти на щеку, мельком улыбнулась сама себе. Ничего, мать. Что сделаешь, раз ты есть мать? Давай, неси свое красное знамя. Оно у тебя тоже, между прочим, радостное. Потому что каждому – свое…

* * *

На работу в понедельник Женя опоздала. Позволила себе такое маленькое удовольствие – лишних полчаса в постели поваляться. А что? Раз зарплату задерживают, то и она тоже поведет себя адекватным образом. Хотя никто, если честно, ее мстительной адекватности в это утро не заметил. На фирме их были заведены порядки вольные, очень даже демократические. То есть сиди здесь ровно столько, сколько надо, но чтоб работу свою хорошо сделал. Если ты умный и быстро справляешься – честь тебе и хвала. Сделал дело – гуляй. А если не справляешься – тоже твои проблемы, хоть всю ночь тогда сиди за компьютером. Женя как раз и была из тех, из быстро справляющихся. Везде у нее был и в бумагах порядок, и на компьютерном экране каждая цифра экономическая свою строчку знала и вовремя из нужного файла выскакивала. Хорошо, хоть в этом повезло.

Рабочее место она делила еще с двумя девчонками-бухгалтершами. Хорошие девчонки, не вредные. Они подружились сразу как-то, сидели себе втроем, общаясь меж собой абсолютно вольготно, без ханжеского насильственно-должностного балагана-выканья. Обеих Жениных подружек-сослуживиц звали Олями. Одна была главным бухгалтером, и потому, как они меж собой шутейно порешили, взяла себе прерогативу остаться при своем законном имени. То есть звалась просто Олей. А другая была просто бухгалтером, и потому переименована была быстренько в Алену. А чаще всего сходила просто за Аленку по причине своего незрелого рабочего малолетства. Женю же девчонки звали на мальчишеский совсем манер – просто Жекой. Любили они и посплетничать, как всякие нормальные женщины, и промеж собой острым словцом перекинуться. Больше всего доставалось, конечно, Аленке. Поначалу она обижалась слегка, а потом ничего, освоилась, тоже стала зубки показывать. Оля же была дамой очень серьезной, и на людях старательно этот имидж поддерживала. Главный бухгалтер все-таки. Должность обязывает строго и холодно взирать на сотрудников через стекла стильных очков, носить модные офисные костюмчики и дорогую стрижку волосок к волоску. И не успела Женя в это утро поздороваться и сесть за свой рабочий стол, как по взглядам Оли и Аленки поняла – опять есть повод над ней, бедной, похихикать. Так, что же на этот раз? Ага, большая шоколадка в ящике стола обнаружилась… Понятно…

– Что, Жека, опять презент от хахеля своего получила? – насмешливо-снисходительно протянула Оля, не отрывая глаз от экрана компьютера. – Заходил он тут, Юрик твой, намедни, терся около стола… Чего он там подсунул? Опять шоколадку, что ль?

– Ага… – обреченно кивнула Женя. – Большую, файзеровскую.

– Ну, в своем репертуаре наш Юрий Григорич! Ты ему скажи – пусть лучше банку маринованных огурчиков принесет для разнообразия.

– Ой, да ну! Лучше уж шоколад пусть носит! – радостно подскочила на своем стуле Аленка. – Сейчас, значит, чай пить будем! Оль, чайник включать?

– Включай… – разрешила ей Оля, все еще напряженно вглядываясь в экран. – Сейчас попьем, я только закончу вот тут…

Вскоре они дружно уселись за столиком в углу, довольные и дружбой, и офисным ютом, и перепавшей им к чаю шоколадкой. Правда, последнее обстоятельство обрадовало только Олю с Аленкой – Женя совсем ему не рада была. Наоборот, один только вид разломанного и разбросанного по фольге презента вызывал стойкое раздражение. Ну зачем, зачем он это делает, господи? Как не понимает человек, что ей это неприятно все.

– Ладно, не злись, Ковалева. Чего такую кислую мину состроила? Не лимон же тебе подарили, а вкусную шоколадку… – откинулась на спинку стула, держа чашку в руке, Оля. – Радуйся давай.

– Чему тут радоваться-то? – махнула в ее сторону рукой Женя. – Сама ж понимаешь, что нечему. Знаешь, как неприятно? Ты человека в дверь гонишь, а он в окно лезет.

– Да, Юрий Григорьевич, он такой… настырный очень, – поддержала интересный разговор и Аленка. – Его если и в окно выгонишь, все равно не отстанет. Влюбился он в тебя сильно, Жека.

– Да ладно, влюбился. Понимала б чего, – усмехнувшись, тихо проговорила Оля. – Если бы просто влюбился. Тут другое, Ален. Тут мужское самолюбие задето, понимаешь? Самолюбие человека маленького, собою ничем особенным не примечательного. Это как бомба замедленного действия – все равно рванет когда-нибудь. Так что лучше смирись, Жека. Ничего тебе, похоже, и не остается, как всю оставшуюся жизнь Юриковы шоколадки из его рук кушать.

– Да ну тебя, Оль! И так тошно, и без шуток твоих.

Женя замолчала сердито, грея пальцы о теплую кружку, изо всех сил пытаясь подавить растущее внутри раздражение. Ну вот за что, за что ей все это? Почему именно она попала в поле Юрикова несчастного вожделения? Почему именно на нее запал он с первого же дня, как она в этих стенах появилась? Нет, он, конечно, не набросился на нее тогда так уж безоглядно со своими ухаживаниями – он тогда лишь издалека за ней наблюдал. Тоскливо, тайно и тревожно. Правда, она сразу эту его вожделенную тоску-тревожность будто кожей прочувствовала, вздрагивала ни с того ни с сего и оборачивалась. И натыкалась на Юриков взгляд – горячий, грустный, безысходный. Прям желтый и пустынный какой-то. И везде ее этот взгляд преследовал, как навязчивый глазок телекамеры. Просвечивал насквозь, как рентгеном. Не из легких, между прочим, это положеньице – под лучом такого взгляда ходить. Никакой тебе личной свободы не получается, когда за тобой такая вот слежка идет. Та еще пытка китайская.

Хотя, как выяснилось, и не одна она тогда эти Юриковы взгляды приметила. Как там бабушка говорила? Ты и сам себя еще не ведаешь, а деревня уж все про тебя знает? Так оно и есть, наверное. В общем, стали они постепенно на фирме объектом беззлобных насмешек – все, кому не лень, хихикали слегка над этой ситуацией. Оля, например, могла совершенно серьезно заявить уборщице тете Соне, чтоб та поосторожничала, прежде чем бумагу из Жениной урны выбрасывать – а вдруг там Юрик невзначай затаился? И Аленка могла вскрикнуть испуганно, обнаружив в своем компьютере вирус, и тут же прокомментировать его появление тем, что это, наверное, и не вирус вовсе, а это Юрий Григорич Караваев так хорошо вирусом прикинулся, чтоб в Женин компьютер попасть, да к ней забрел по ошибке. Изгалялись, в общем, кто во что горазд. Хотя Юрик тогда и близко даже к Жене не подходил. Она и сама его не подпускала, то есть повода никакого для близкого и панибратского к ней подхода не давала. Смотрела сердито и строго, как сильно честная и замужняя. Она поначалу действительно в таких и числилась – сильно строгих и замужних. Так уж вышло. Пришлось немного приврать на собеседовании, когда сюда на работу устраивалась, что она, мол, дама исключительно из таких, исключительно из ряда женщин положительных и устойчиво-семейных. Она б и не врала, конечно, но так само собой вышло.