Текст книги "Партия для ловеласа"

Вера Колочкова
Партия для ловеласа

Глава 1

Игорь старательно потопал ногами, стряхивая с лыжных ботинок снег, потом, с удовольствием подмигнув раскрасневшемуся от быстрой ходьбы Андрюшке, открыл дверь подъезда и пропустил мальчишку с его маленькими пластиковыми лыжами вперед, отметив про себя, каким здоровым зимним румянцем горят его упругие детские щечки. Все ж таки замечательное это дело – воскресная лыжная прогулка по прилегающему к их дому лесопарку. Да еще и на пару с шестилетним сыном. Да еще и в такой звонкий морозец. Жаль только, что Вероника не разделяет этих воскресных их утренних удовольствий: зимой – лыжи, летом – легкие пробежки с купанием в пруду… Валяется в постели да тупо переключает телевизионные каналы, перескакивая с одной развлекухи на другую, и упорно пытается доказать им с сыном, что для нее это и есть настоящий отдых. Слава богу, хоть к их приходу с прогулки обед умудряется приготовить…

А вообще он зря на жену свою ворчит. Хорошая она у него, замечательная просто. И в свои двадцать восемь выглядит как юная комсомолка-восьмиклассница, несмотря на десятилетний уже семейный стаж. Такая худенькая, милая блондинка с совершенно наивным детским личиком, синими глазами-блюдцами да красиво очерченным пухлым бантиком губ. Просто прелесть что за женщина. Ангел, а не женщина. Вовсе не зря он так долго себе жену выбирал… До тридцати лет все никак не решался на этот шаг, как тот доктор из известного новогоднего фильма, который боялся, что жена будет мелькать у него перед глазами. Туда-сюда, туда-сюда… А как Веронику увидел первый раз, так для себя и решил – вот она, моя женщина. Пусть сколько угодно перед глазами мелькает, ему от этого только лучше будет. И женился сразу, с ходу, несмотря на приличную разницу в возрасте и долгие мамины уговоры не делать этого так поспешно и ее же испуганные предсказания о том, что разочарование его будет близким и неминуемым, что родится ребенок, потом поздно будет…

Никакого такого разочарования у него не наступило. А все было совсем наоборот – Вероника оказалась женой очень хорошей. И с удовольствием вечерами он взглядывал на ее маленькую и аккуратненькую, мелькающую у него перед глазами твердую попку, обтянутую эластичными штанишками. И, сидя за кухонным, накрытым к ужину столом, взглядывал, как она ловко мечется между плитой, мойкой и холодильником, и после ужина, развалясь в кресле перед телевизором, с удовольствием наблюдал то там, то здесь это приятное туда-сюда мелькание…

Жили они с Вероникой хорошо, размеренно и без семейной злобной ругани. И Андрюшка рос здоровым и спокойным мальчишкой. Что еще нужно человеку для счастья? Он – глава семьи, муж, отец и добытчик, она – молоденькая, с легким, но без придури, слава богу, характером и совсем не глупой кудряво-блондинистой головкой… Благодаря этой своей неглупой головке и институт умудрилась закончить, не отходя, как говорится, от семейно-материнских обязанностей. Нет, все сходилось к тому, что с женой Игорю просто сказочно повезло. Зря мама так расстраивалась…

Все эти приятные мысли вихрем пронеслись у него в голове и тут же вылетели, оставив после себя щекочуще-теплое ощущение, как прикосновение легкой морской пены от накатившей, но не успевшей обрушиться на тебя всей тяжестью волны. Вот интересно все-таки, отчего это приятные мысли никогда в голове не задерживаются, а занудно-неврастенические, наоборот, норовят остаться там надолго, и никакой такой волной их оттуда не вышибешь? Странно даже…

А как пахнет-то вкусно на лестничной площадке, господи! И именно со стороны их двери – жарящейся с чесноком да с лимоном в духовке курицей пахнет. Он этот плотный съестной дух уж ни с чем не спутает. Особенно в воскресный день. Особенно после долгой лыжной прогулки по звенящему зимнему лесу. Особенно в предвкушении послеобеденного футбольного матча, который будут транслировать сегодня по спортивному каналу…

– Мама! Я два раза с высокой горки скатился! Сам! – зазвенел с порога голосом-колокольчиком Андрюшка, топая на кухню, куда скрылась бегом, отворив им дверь, Вероника. – А папа только внизу стоял и смотрел! А я сам!

– Молодец, сынок! Только почему ты сюда в ботинках шлепаешь? Я, между прочим, пол мыла!

– Э! Андрюха! Ты чего это, в самом деле… – поддержал жену Игорь, стараясь придать голосу побольше отцовской строгости. – А ну, давай обратно! Мама старалась, а ты…

Быстро раздевшись, он встал под душ и с наслаждением закрыл глаза, ощущая, как по разгоряченному, выбросившему за эту прогулку через пот все ненужные шлаки телу стекают жесткие водяные струи, освобождая кожные поры для дальнейшей здоровой жизни. Ух, хорошо! А плотный жарено-чесночный запах нагло проник уже и в ванную, и щекочет ноздри, и дразнит желудок, выделивший в ответ положенный ему по человеческой физиологии пищеварительный сок.

– Вероничка, ты у меня не жена! Ты у меня сорок восемь килограммов чистого золота! – развалясь в толстом махровом халате на кухонном мягком диванчике, улыбнулся Игорь в ее обтянутую зелеными лосинами попку, фигурно выпяченную от наклона корпусом вниз перед открытой дверцей духовки.

– Не смеши, а то уроню… – все-таки засмеявшись, проговорила Вероника, доставая из духовки горячий противень. Курица, золотисто зарумянившись, до сих пор гордо шкворчала на нем в собственном соку, словно представляла собой в данный момент наивысший эталон, пиковую точку их семейного воскресного счастья, обсмеянного старательно, как вдруг подумалось Игорю, Ильфом и Петровым с их литературно-классическим «Мусик, когда будет готов гусик…». Вот зря, зря они осмеяли это счастье-то. Потому что, если разобраться, ничего тут смешного и нет, а есть одно только сплошное, пусть и ограниченно-физиологическое, но все-таки удовольствие, которое как раз и является, как его ни называй, наиважнейшей составляющей этого самого семейного счастья…

– А давай-ка ее, голубушку, сюда, да побыстрее! – потер плотоядно руки Игорь. – Сейчас, сейчас мы с ней расправимся! У меня там футбол через двадцать минут начнется…

– Да ладно тебе, футбол! – весело обернулась к нему Вероника. – Знаю я твой футбол! Сейчас усядешься в кресло и заснешь моментально часика примерно на два. Как раз к окончанию матча и проснешься!

– Нет, малыш, ты не права. Не засну. Слишком уж игра ответственная сегодня.

– Ну-ну, посмотрим…

Ровно через двадцать минут, уже развалившись в широком удобном кресле перед телевизором, Игорь опять ощутил в себе прилив прежнего довольства своей жизнью, такой благополучно-устроенной, такой физиологически-здоровой, такой удобной и правильной. Яркое зимнее солнце, преломляясь лучами сквозь морозное стекло и красивые ажурные портьеры, ласково-игриво заглядывало в глаза, било прямиком в верхние веки и все цеплялось за них ненавязчиво, и тянуло, тянуло вниз, уговаривая на сладкий и сытый послеобеденный сон. Из последних сил сопротивляясь этим уговорам, он пару раз встряхнул головой и попытался как-то включиться в голос футбольного комментатора, но солнце оказалось сильнее. Навалилось, обволокло сонно-желтой одурью и все-таки унесло в расходящуюся под веками оранжевыми кругами дрему – права оказалась его жена Вероника. Умница Вероника, красавица Вероника, чистое золото Вероника…

Он и в самом деле уснул бы крепко и надолго, если б не этот телефонный звонок. Словно ножом прорезывая тончайшую грань между легкой, до сих пор сопротивляющейся коварному солнцу дремой и основательным уже сном, он прозвучал будто откуда-то издалека и долго, главное, так надрывался – абсолютно нагло и настырно. Ну не хочет он отвечать, лень ему… Отстаньте… Пусть Вероника ответит, что ли… Там же, на кухне, есть параллельная трубка…

Он все-таки заснул. Коротко, но будто провалился куда. А через пять минут, вздрогнув, проснулся вдруг, словно кто-то неведомый подошел сзади и подпихнул его кулаком в бок. И вмиг приплыла в голову непонятно откуда взявшаяся тревога, будто он должен, непременно должен был что-то такое сделать… Что же… Что же… А! Телефон только что звонил! Наверное, надо все-таки взять трубку и ответить…

Он и взял эту трубку. Потом долго еще вслушивался в незнакомый мужской голос на том конце провода и никак не мог понять, о чем таком несусветном он бормочет так ласково ему в самое ухо и почему его жена, его Вероника, вдруг так незнакомо, так отчаянно-волнующе, на одной только вибрирующей ноте выговаривает в ответ этому голосу какие-то слова, и до не проснувшегося еще сознания все почему-то не доходило, что слова ее направлены навстречу именно ему, этому ласковому мужскому голосу. А потом наконец дошло. Только странно как-то дошло, потому что подумалось вдруг – зачем он взял в руки эту распроклятую трубку…

– Господи, да ну придумай чего-нибудь, Вероничка! У тебя что, фантазия совсем не работает? Или твой муж из этих, из суперревнивых лохушников, да? – хохотнул в трубке голос и тут же добавил почти плаксиво: – Ну Вероничка, ну солнышко… Ну, пожалуйста… Давай поедем ко мне, а? Я так соскучился…

– Стас, да хватит тебе! – так же коротко и обидно хохотнула в трубку его жена. – Соскучился он… Я, что ли, не соскучилась? Что, что я придумаю? Сегодня же воскресенье! А по воскресеньям у нас время для семейной идиллии, все идет по задуманному плану: прогулка-обед-сон…

– Ну так и тем более! И пусть себе спит после обеда! А ты будто к подружке ушла или в парикмахерскую…

– Не могу я, говорю же тебе! У нас так не принято. Давай лучше завтра…

– Да я умру до завтра! Ты что? Ты хочешь, чтоб я умер, да, Вероничка?

От Вероникиного тихого и с особым придыханием смеха будто пружина оборвалась в груди и очень больно, с силой ударила в голову. Еще плотнее прижав трубку к уху, Игорь продолжал слушать этот разговор и – странное дело – не испытывал ничего, кроме этой вот только боли, похожей скорее на горькую и незаслуженную детскую обиду. Идиллия по плану, значит… Прогулка-обед-сон… А что в этом плохого-то, в идиллии в этой? Ну, не нравится, так давно бы сказала…

– Нет, Стасик, не умирай. Чего ты, в самом деле. До завтра терпи. Завтра и увидимся, я у шефа отпрошусь пораньше. Ага?

– А хоть на полчаса ты можешь сейчас выйти, Вероника? Я, между прочим, за углом твоего дома стою. Мне даже из машины окошко твое видно.

– Нет, Стасик, не могу.

– Тогда хоть к окну подойди, я на тебя посмотрю…

Все. Дальше выносить этой обиды Игорь уже не мог. Положив трубку рядом с аппаратом, тяжело выбрался из кресла, тихо прошел на кухню. Вероника летуче обернулась к нему от кухонного окна да так и застыла с прижатой к уху трубкой, даже улыбку забыла с лица убрать, и она замерла-задержалась на нем несуразно и глупо, как нарисованная. Или приклеенная. Или пристывшая намертво. Потом, опомнившись, она медленно вытащила серебристую трубку из-под копны белокурых волос, нажала на кнопку отбоя и принялась так же несуразно и глупо постукивать ею по этой застывшей улыбке, виновато и вопрошающе глядя на мужа.

– В таких случаях, когда муж дома, наверное, на мобильник звонить полагается? Или как? Что же он у тебя такой неосторожный, Стасик твой…

– А у меня на мобильнике деньги кончились. Вчера забыла внести, – совсем уж как-то обыденно и тихо-равнодушно произнесла Вероника, продолжая постукивать себя трубкой по губам.

– Ну что ж, жаль, что кончились. Теперь вот разводиться придется… – таким же обыденным и равнодушным тоном проговорил и Игорь, поднимая голову к антресолям и уже нацеливаясь озабоченным взглядом на ручку заброшенного туда большого чемодана. Потом протянул руку и, ухватившись за эту ручку, стал с силой тащить чемодан на себя, старательно уворачиваясь от падающих сверху старых журналов. А Вероника так и стояла у окна, скрестив ноги и чуть присев маленькой и плотной, обтянутой зелеными короткими штанишками попкой на низкий подоконник, и все постукивала себя трубкой по красивым, пухлым, застывшим в дурацкой улыбке губам…

Потом Игорь долго, очень долго собирал свои вещи. Руки не поднимались вытаскивать из шкафа наглаженные рубашки, аккуратно уложенные свитера и пропахшие дорогим парфюмом пиджаки. Нелепо и обидно это было – собираться и уходить отсюда. От этого радостного воскресного солнца, от налаженной и благополучной во всех отношениях семейной жизни, от чесночно-жареного куриного запаха, от приятного мелькания зеленой твердой попки перед глазами… Вот не хотелось уходить, и все. Но и оставаться после всего случившегося тоже было нельзя. Ну никак нельзя. Хочет он, не хочет, а уходить все ж придется. Вот если б Вероника заплакала хотя бы или кинулась к нему с объяснениями-извинениями… Хотя нет, все равно он бы не остался. Тем более что и с извинениями она не кинулась, а так и стоит, наверное, на кухне у окна, так и стучит телефонной трубкой себе по губам… Вот же дурацкая ситуация – совсем не хочется уходить! И с чего это ей вдруг вздумалось впасть в этот пошлейший адюльтер? Никогда бы не подумал, что она вообще на такое способна. Прямо откровение какое-то, на голову с неба упавшее. Или из телефонной трубки коварно выползшее. Вот это откровение теперь и пиликает из лежащей рядом с аппаратом трубки, словно потешается над ним, вынужденным вот так, ни с того ни с сего, складывать шмотки в чемодан да уходить отсюда… Игорь дернулся нервно, подбежал к столику и шмякнул сердито телефонную трубку в гнездо аппарата, чтоб замолчала наконец. Все. Хватит. Пора уходить. Чего еще там на полках из его вещей осталось… Все надо забирать и уходить…

Взгляд его на секунду задержался на собственном отражении в зеркале платяного шкафа – мужик как мужик вроде. Довольно для сорока своих лет интересный, достаточно спортивный и во всех местах строго подтянутый и не дурак совсем, если до каких-никаких начальников сумел дослужиться. Ну, не олигарх, конечно, и не Том какой-нибудь Круз с Ричардом Гиром на пару. Внешность у него, что и говорить, самая обыкновенная – белобрысый, румяный да широкоскулый. И даже лысеть уже начал потихоньку да по-отцовски – у него такие же чуть заметные залысины к сорока годам образовались, раздвинули вширь и без того большой и выпуклый лоб. Мама еще пошутила тогда забавно так… Вроде того, что «умище у отца нашего наружу все прет и прет». В общем, мужик как мужик, чего там. Не дурак и не ленивый, не бандит и не тупой работяга в цветных семейниках, давящий воскресный диван с бутылкой пива в руках. Он, Игорь, между прочим, себя уважает. Он порядочный. Он честный. Он не муж-зануда – он просто любит, чтоб в жизни было все правильно. И не пьет, не курит. И не хуже он всяких там Стасиков. Он хороший был семьянин – хороший отец и хороший муж… Был, да сплыл, груш объелся…

А уходить все равно не хотелось! Он даже поймал себя на мысли, что не так уж и трогает его Вероникина измена. Нет такой уж особо тяжкой досады да ревности ни в голове, ни в сердце. Странно даже. А вот обида есть. Потому что не могла она взять и вероломно вдруг покуситься на семейное их и крепенько уже устоявшееся счастье-благополучие с прогулками, запахами, бьющим через окно в глаза солнцем и нежной дремой перед телевизором. Потому что оно, это счастье, так просто с неба не свалилось, а устраивалось постепенно, и с годами вошло в его суть прочно и стало составной частью его жизни, и никакого такого права у нее нет лишать его всего этого.

«Ладно. Сейчас я уйду, конечно. Куда деваться-то? А там видно будет…» – подумал Игорь малодушно. Он вдруг как-то разом прочувствовал в себе это спасительное малодушие, которое так охотно уступило место необходимой для случая мужской горделивости, и оно вовсе не показалось ему чем-то совсем уж его недостойным. Он даже будто бы и охотно уцепился за него, как за тонкую веревочку. Конечно, видно будет! В конце концов, это же его собственная горделивость, и малодушие тоже его собственное, и ни перед кем, кроме как перед самим собой, он за эти чувства и не отвечает…

С трудом закрыв крышку чемодана, он выволок его и прихожую, молча натянул ботинки, просунул руки и рукава дубленки. На кухню к Веронике решил не заглядывать. Не смог…

– Пап, а ты куда? – высунулся из своей комнаты заспанный, удивленный Андрюшка. – Мы же в новую игру хотели поиграть… Которая интеллект развивает… Ты же сам говорил…

– Потом поиграем, сын. В следующее воскресенье. Ага? Я заберу тебя на выходные к бабушке…

– Пап, ты что? Ты забыл, что ли? Я же завтра уезжаю в зимний лагерь! Я две недели там целых жить буду! А ты уходишь почему-то…

– Ну… Я к тебе туда приеду, Андрюшка… На выходные… Хорошо? Погуляем с тобой по лесу, на лыжах покатаемся…

– Пап, не уходи!

– Не могу, Андрюха. Так надо, сын. Давай потом поговорим, ладно? Я сейчас пока не могу тебе ничего объяснить…

– Ты, что ли, у бабушки жить будешь?

– Да.

– А почему?

– Потом, сын. Потом, все потом…

– А ты ведь вернешься, да?

– Не знаю. Там видно будет…

Со звоном бросив ключи от квартиры на тумбочку, Игорь открыл дверь, выволок чемодан на лестничную площадку и подопнул ее сзади ногой решительно. Она обиженно и закрылась у него за спиной, щелкнув хиленьким английским замком. Вздохнув, он потащил свой чемодан к лифту…

Глава 2

«…Там видно будет… Там видно будет…» – так и отстукивали свой ритм мужнины последние слова в голове у Вероники после дверного хлопка. Правильно он сказал – там видно будет. Только вот что такое особенное будет видно и где это там, она не смогла бы сейчас точно определить. Как-то сразу образовался в голове полный сумбур, с той самой секунды, когда она, обернувшись от окна, увидела лицо входящего на кухню мужа. И будто закаменело все внутри – то ли от проснувшейся вмиг совестливости, то ли от обыкновенного стыда перед мужем. Все ж таки, как ни крути, а она теперь ему не кто-нибудь, она теперь ему неверная жена… Но особого страха перед ситуацией почему-то не было. Было только легкое, едва заметное дрожание, похожее немного на страх, и все. Нет, конечно же она должна, должна была его остановить! Обязательно должна была, только вот не остановила почему-то. Может, потому, что внизу за углом стояла машина Стаса и он в этот момент внимательно смотрел в окно на ее спину, наверняка ему оттуда видную, и тем самым незримо здесь присутствовал? О господи, да что же это такое она натворила? Или, наоборот, правильно все сделала? Может, оно так и лучше? Или нет? Или и правда – там видно будет? Господи, хоть бы подсказал кто…

– Мам, а почему папа с чемоданом ушел? – вывел ее из состояния ступора Андрюшка. Его ничего не понимающий, растерянный взгляд будто ударил по лицу, еще больше заставил устыдиться в содеянном.

Вероника протянула к нему руки, улыбнулась заискивающе:

– Сынок, папа какое-то время поживет у бабушки с дедушкой…

– А вы что, поссорились, да?

– Нет, Андрюш, не поссорились.

– А тогда почему?

– Ну, почему, почему… Просто он по ним соскучился!

– Как это – соскучился? Я завтра уезжаю, а он соскучился… Ты что?

– Ладно, сынок, не задавай глупых вопросов. Иди лучше вещи свои собери. Игрушки, книжки…

– А тогда я тоже никуда не поеду, вот! Раз папа к бабушке жить ушел, и я никуда не поеду!

Андрюшка задрожал полными губами и приготовился, как настоящий мужчина, изо всех сил сдерживать слезы, то есть боднул воздух крепким выпуклым лбом и весь напрягся, как перед прыжком вверх. И старательно заморгал. Игорева наука – держи, мол, себя до последнего, и борись, и помни, что мужики не плачут…

– Андрюш, ну чего ты… Ну перестань… Как это ты не поедешь? Ты же так хотел! Там же так здорово, там и друзья все с тобой будут – и Костик, и Никитка… А папа к тебе в воскресенье приедет – ты же сам слышал! Что ж это получится, папа приедет – а тебя там нет? – как можно веселее и очень быстро проговорила Вероника, пытаясь помочь сыну в этой неравной борьбе с подступающими слезами. – Ты же у меня взрослый совсем, сам понимать должен…

– Ладно. Поеду, конечно, – сдавленно проговорил Андрюшка и ретировался спешно в свою комнату. Потому что девчоночьи слезы, кажется, собирались вовсю праздновать свою победу. Так что лучше уж и не показывать их, не позориться окончательно…

Вероника двинулась было вслед за сыном, но телефонная трубка в ее руке вдруг ожила. Господи, неужели опять Стас? Нет, она сейчас не готова ни к каким разговорам, она еще в себя не пришла от произошедшего пять минут назад трагического, в общем, события. Она не может, не может сейчас ни с кем и ни о чем говорить…

– Алло… – осторожно произнесла она в трубку и вздохнула облегченно, услышав обрушившийся на нее, как обычно, пулеметной очередью Катькин голос:

– Верка! Представляешь, мне письмо от Костика пришло! Пишет, что у них там через две недели будет день открытых дверей и родителям все покажут-расскажут, и казарму, и столовку, и что едят, и все-все прочее, представляешь? Я обязательно поеду, Верка! Денег взаймы на дорогу дашь?

– Ну, огорошила-затараторила! Вечно несет тебя с бешеной скоростью. Не женщина, а автомат Калашникова…

– Да сама такая!

– Ну уж, не скажи…

– Ладно, может, и не такая! А только если я автомат, то ты тогда настоящий тормоз! Вот! Поняла?

– Поняла…

Только давняя и верная подруга Катька могла называть ее Веркой. Так уж с детства их совместно-коммунального повелось. Выросли они в одной «вороньей слободке», в старой коммунальной квартире на окраине города, в богом забытом Востриковом переулке. Собственно, «вороньей слободкой», по большому счету, их совместное жилище и нельзя было назвать – всего лишь двухкомнатная квартира-распашонка на двух хозяев. Вернее, хозяек. И были этими самыми хозяйками матери Катьки да Вероники, женщины насквозь противоположные и друг другу сильно неприязненные. Только вот дочери, несмотря на взаимное недовольство соседством и друг другом их матерей, были очень дружны, и была их дружба-привязанность не соседской даже, а более, может, сложной, обусловленной одинаковым несчастливым детством в обществе вечно враждующих женщин и отсутствием каких бы то ни было отцов. Вернее, у Вероники отец был. Давно, правда. Исчез, когда она еще под стол пешком только-только научилась ходить. Потом появился, когда ей десять лет исполнилось, потом на свадьбу их с Игорем приходил. И все. А у Катьки вообще отродясь никакого отца не водилось. Зато она Вероникиного очень хорошо помнила, потому как старше была на десять лет и в жизни ее принимала с самого рождения живейшее участие. И подруга, и нянька, и наставница, и дворовая защитница.

Была Катька некрасиво-кривоногая, маленькая и рыжая. И рыжина эта выпучивалась из нее не только несуразным ярко-коричневым цветом торчащих во все стороны жестких вихорков, но и особой какой-то, меткой некрасивостью. Такие же коричневые, как и волосы, плотно осыпавшие все лицо крупные неровные веснушки тоже его не красили и уж никоим образом не придавали ему классической прелести милого солнечно-весеннего обаяния. Катька, однако, из-за своей этой рыжей некрасивости, противу всяческой женской логики, не страдала совсем и выставляла миру свое пятнистое лицо даже с некоторой гордостью. Была она женщиной доброй, веселой и дружелюбной, зеркал в доме не держала, косметикой никогда не пользовалась и с удовольствием носила мальчишечьи тинейджерские прикиды, отчего, встретив невзначай на улице, ее запросто можно было принять за хулиганистого пацана-восьмиклассника. К тому же была она слегка подслеповата, отчего постоянно щурила узкими щелочками и без того маленькие глаза цвета совершенно неопределенного, зависшего между светлой желтизной и нежной зеленью. И если б не коричневая эта, плотно-основательно облепившая лицо рыжина, она смогла бы сойти также и за китаянку-торговку с какого-нибудь неприхотливого вещевого рынка. Но поскольку коричнево-рыжих китаянок как таковых в природе не водится, она была просто рыжей Катькой из Вострикова переулка, бывшей Вероникиной соседкой, подругой детства и юности, таковой, впрочем, и оставшейся на долгие последующие годы. Десятилетняя разница в возрасте нисколько их дружбы не смущала, да и возраст Катьку как-то не брал – в свои законные сорок лет ее маленькая кривоногая фигурка и не подумала даже как-то округлиться или двинуться вширь. Жила она по-прежнему в Востриковом переулке, так же соседствовала с Вероникиной матерью и даже поругивалась с ней иногда, но беззлобно совсем. Так, чтоб традицию соседства сохранить…

Вероника Катьку без ума любила. То есть отвечала ей полной, стопроцентной благодарностью за ту искреннюю дружбу и участие, без которого, наверное, и не выжила бы в коммунальном своем тяжелом детстве. Хотя, если посмотреть со стороны, жизнь Вероникина была намного, намного легче, чем Катькина. И мать ее, интеллигентная, в общем, женщина, в многодневные запои, как Катькина, не уходила, и матюком ни разу в жизни не ругнулась, и голодной Вероника ни разу не сиживала, и одета-обута была не хуже других, а только без Катьки все равно Вероника не обошлась бы никак. Только она ее и жалела, и понимала по-настоящему. И даже советовалась с ней, десятилетней, рожать или не рожать ей ребеночка от случайного пьяного залета на дворовой вечеринке. Вероника тогда долго и с испугом отговаривала ее от такого неверного шага, по-детски мотивируя свои доводы тем, что надо бы прежде замуж выйти, но Катька, конечно же, ее не послушала. В те свои двадцать лет жизнь она успела познать со всяких-разных сторон и ни о каком таком замужестве при своей сомнительной неказистой внешности и не мечтала. Тем более и на жилплощади своей она осталась к тому времени одна – мать, отравившись купленной в магазине приличной на вид водкой, тихо умерла во сне, даже и не поскандалив с дочкой напоследок. Вскорости в их жизни появился еще и Костик, и все повторилось сначала, практически по тому же сценарию. Только подругой, нянькой, дворовой защитницей и даже, по моде новых времен, крестной матерью рыжему пацаненку была уже Вероника, отчего дружба ее с Катькой только укрепилась. Теперь ее крестник с забритой головой пребывал в солдатах-первогодках где-то под Новосибирском, и они вместе с Катькой жили в тревоге от письма до письма…

– Верк, а ты меня на поезд проводишь? А то я слепая, ты же знаешь. Еще не в тот поезд сяду…

– Катьк, ну почему ты очки не носишь? Вот говорю тебе, говорю… Как маленькая, ей-богу!

– Да ну… Не хочу. Пошли они к черту, очки твои! Привыкнешь к ним, потом будешь от них зависеть, как наркоманка какая. Уж лучше так. И вообще, я где-то читала, что слегка подслеповатые женщины намного увереннее себя в жизни чувствуют!

– А это еще почему?

– Ну, они ж себя в зеркалах да витринах плохо видят. Очертания размытыми получаются, и возрастные всякие изменения самой себе в глаза не бросаются… Вот они и думают, что ничего еще выглядят, товарно-молодо. И плечи прямо, и грудь вперед, и подбородок выше – самообманываются себе же во благо, получается!

– И ты, что ли, тоже так себя обманываешь?

– Нет. Я – нет. Мне вся эта мадамская уверенность-самоуверенность по фигу. Я очки не ношу от лени. Возиться с ними неохота. Мешают. Забота лишняя. Ограничение моей свободы. Да и вообще – чего там особо пристально разглядывать-то? Сейчас так много вокруг происходит отвратного, что оно того и не стоит, пожалуй. Глядишь, и не увижу чего лишнего. Не так в голову бросится… А ты, подруга, от ответа давай не увиливай! Я не поняла, ты денег-то мне взаймы дашь или нет? Хочу Костьке всяких вкусностей накупить побольше. Он поесть любит…

– Катьк, а сколько тебе надо? Ты мне скажи заранее, ладно? Вдруг у меня столько не будет?

– Ой, да не смеши! Не будет – у Игоря возьмешь! Я ж потом отдам. Он же знает, я всегда отдаю…

– Кать, а Игорь ушел.

– Куда? – оторопело спросила Катька и замолчала настороженно. Даже трубка в руке у Вероники, казалось, вспотела от этой напряженной настороженности. – Куда ушел, Верка? Ты что такое лепишь? Совсем с ума сошла?

– Куда, куда… К маме с папой, наверное. Ему вроде как больше некуда. Пока некуда…

– Нет, подожди… Ты хочешь сказать…

– Да, Катька, да. Я хочу сказать, что Игорь собрал чемодан и ушел! Причем только что. Я еще в себя прийти не успела.

– А почему? Вы поссорились, что ли? Вы же вроде так тихо-мирно живете, как два пенсионера… Или… Или из-за этого твоего? Как бишь его там, мачо твоего, зовут? Из-за Стасика, да? Настучал кто-то все-таки? А я ведь тебя предупреждала! Ой, горе ты мое…

– Да никто не настучал, Кать. Я сама на себя настучала. Стас мне позвонил, а я думала, Игорь спит…

– О господи, Верка… Ну и дура же ты! Господи, беда-то какая…

– Ну чего ты причитаешь-то так, Катька? – рассердилась вдруг на подругу Вероника. – Будто умер кто на самом деле. Ничего же не произошло! Все живы-здоровы…

– Да уж, ничего не произошло… – продолжала уныло канючить на том конце провода Катька. – Ты хоть соображаешь вообще, что натворила, глупая девчонка? Где ты себе еще такого мужика найдешь? Он же у тебя вообще реликтовый! Не пьет, не курит, не гуляет, ребенка любит… А Стас твой кто? Так, не разбери-поймешь. Пустая красивая головка, вот кто! Одни шмотки да тусовки на уме!

– Да ты-то откуда знаешь? Ты и видела его один раз всего!

– Ну да. Один раз. Так и хватило, чтоб все увидеть. Моя рыжая рожа, знаешь, она как лакмусовая бумажка на мужиков действует!

– Как это?

– А вот так! Твой Стас на меня сразу скривился усмешкой презрительной – вроде как я для него уже заранее ничего не представляю, и не человек вроде. Вот ты – это да. Ты для него человек. И личико беленькое-красивое, и фигурка, и все прочее… А я – никто. Без внешней красивости меня как будто для него нет. Пустой он человек, Верка, ты не верь ему… Вот Игорю и в голову бы не пришло презирать человека за внешние данные. Он у тебя посложнее намного будет, чем этот твой простодырый финтифлюша Стасик!

– Он не простодырый! Зря ты так о нем, ты же не знаешь…

– Ой, да чего там знать! Обыкновенный тупой мужик, даром что весь из себя красавец. Двух слов связать не может. И ты на эту красоту купилась, как дура последняя. Нет, жалко, жалко мне твоего Игоря…

– Ну, что теперь делать! Ушел и ушел. Значит, судьба такая. Один ушел – другой придет.

– У-у-у… – горестно протянула вдруг Катька. – Все ясно с тобой, подруга дорогая. Ты не только на красоту запала, ты еще и влюбилась, значит. Раз про судьбу заговорила, уж точно влюбилась. Причем совершенно по-дурному влюбилась…

– А если даже и так, то что? Права не имею, что ли? Могу я хоть раз в жизни себе позволить? А то все бегу, бегу куда-то… Все спасаюсь и спасаюсь, со льдины на льдину перепрыгиваю… Ты хоть помнишь, как я замуж-то выходила? Лишь бы от мамы удрать, иначе точно б в психушке оказалась! Когда Игорь через месяц знакомства мне предложение сделал, я даже и думать не стала! Ухватилась за него, как за спасение…