Текст книги "Болотный цветок"

IV

Марина часто бывала у Булавиной, которая занималась с ней и много читала по истории, литературе и даже географии России. Павел Сергеевич был доволен таким сближением.

– Я рад, что ты оценила Валентину Антоновну, и что она, со своей стороны, полюбила тебя, – сказал он как-то, целуя Марину. – Бывай у нее почаще: это высокопорядочная, образованная и умная женщина, общество которой принесет тебе громадную пользу.

Марина тем охотнее воспользовалась этим разрешением, что в гостиной ее мачехи появились личности, крайне ей несимпатичные.

Во-первых, граф Станислав Земовецкий, напоминавший ей Монако, смерть матери, знакомство с Фарнроде и разные мелкие неприятные подробности жизни. Встреча с графом даже ошеломила ее; она не знала почему, но присутствие Земовецкого в доме отца ей было невыносимо. Но граф не замечал, казалось, такого неприязненного отношения и отменно вежливо отнесся к Марине, когда Адауров представил его дочери.

– Я уже имею честь быть знакомым с Мариной Павловной, встречаясь с ней у моей родственницы мадам Коллеони, на вилле которой жил тогда мой двоюродный брат барон Фарнроде.

Умолчание о матери Марина приписывала светскому такту графа, и хотя была очень ему за это благодарна, тем не менее вид Станислава и его частые посещения злили ее.

Второй антипатией Марины была одна дама, состоявшая, по словам Булавиной, в большой дружбе с Юлианной.

– Ее муж директорствует в каких-то акционерных предприятиях и зарабатывает громадные деньги. Супруга мотает деньги на туалеты, а муж не остается в долгу и проживает на актрис тоже бешеные суммы, – презрительно пояснила Валентина Антоновна эту характеристику.

Эта особа, Текла Тудельская, была женщина лет тридцати шести, отчасти миловидная, но растолстевшая, хотя очень разбитная, смелая и отчаянная кокетка. Граф Станислав открыто за ней ухаживал.

На Марину Тудельская сразу произвела неприятное впечатление своим подмалеванным лицом, развязными манерами и бесцеремонным приставаньем к Земовецкому. Марина вспомнила, что видела эту даму еще в Монако незадолго до смерти матери; однажды, когда Надежда Николаевна чувствовала себя нездоровой, а Марина каталась с Эмилией Карловной, им навстречу попалась Тудельская, гулявшая под руку с графом Станиславом и нежно на него поглядывавшая.

На третий день Рождества праздновалось рождение Павла Сергеевича, и у Адауровых бывал по этому поводу всегда большой обед и вечер.

В доме целый день толпился народ, но Марину, очаровательную в своем белом платье, эта толпа и шум утомили.

Тудельская, очень нарядная, в кружевном, осыпанном блестками платье, уехала после обеда, так как обещала быть еще на вечере у родных; некоторые из обедавших тоже разъехались, мужчины ушли в кабинет к генералу курить и пить кофе, а дамы-винтерши уселись за карточные столы.

Марина хотела воспользоваться затишьем перед вечером и отдохнуть у себя в комнате. Она незаметно исчезла из залы и через будуар Юлианны вышла в коридор, который вел к ее комнате. Вдруг она вздрогнула, удивленная, и остановилась. Через полуотворенную дверь она услыхала шепот голосов и увидела из-за приподнятой портьеры мачеху и графа Земовецкого, который, держа руки Юлианны, страстно целовал их. Комната, в которой они стояли, соединялась с будуаром генеральши, служа ей не то библиотекой, не то уборной, и обыкновенно посторонние туда не заходили.

– Ты так дивно хороша сегодня, Юлианна, что святого можешь с ума свести, – шептал граф, пожирая ее глазами, и вдруг притянул ее к себе так близко, что лица их коснулись друг друга.

Юлианна действительно была хороша в своем красном платье и с чайной розой в иссиня-черных волосах.

Она тихо засмеялась, отняла руки и оттолкнула графа.

– Брось ты эти глупости, Стах. Того гляди, войдет сюда Поль, и выйдут неприятности; он ревнив, как турок, и в таких делах шутить не любит.

Она хотела уйти, но Земовецкий настиг ее у дверей и смело поцеловал в обнаженную шею.

Оба они давно ушли через другую дверь в будуар, а Марина все еще стояла, словно застыла на месте. Что значила эта сцена: родственная шутка или ухаживание?

Хотя они говорили по-польски, но Марина поняла все, так как успела освоиться с языком, слыша его постоянно вокруг себя.

Юлианна сказала: „Поль ревнив“; стало быть, отец не одобрил бы того, что здесь сейчас произошло. Марина знала, что отец обожал жену; случайно она видела, когда Юлианна зашла вечером в его кабинет, как он посадил ее к себе на колени и стал страстно целовать ее алые губки. Она убежала тогда, сама не зная почему, но чувство горечи охватило ее, и она почувствовала себя лишней, как чувствовала это прежде, живя при матери. Никому она не нужна, никто ее не любит, а единственный человек, которому она желала нравиться, боялся ее. Почему же тогда никто не боялся матери или не боялся Юлианны?

Совершенно расстроенная, убежала она к себе в комнату и старалась овладеть собой; зная, что ей предстоит выйти к гостям, она не хотела выдавать своего волнения.

Приняв успокоительных капель и понюхав английской соли, Марина слегка успокоилась и стала убеждать себя, что это была простая вольность, которую граф позволил себе в отношении своей хорошенькой кузины и подруги детства; кроме того, он ведь влюблен в Тудельскую.

Вообще граф – большой забулдыга, как отозвался о нем однажды барон Реймар; а ее отец, такой красивый и умный, конечно, мог с успехом выдержать сравнение с противным человеком. И, успокоенная последним доводом, Марина пошла обратно в гостиную.

Чистая до глубины души, она действительно прошла сквозь окружавшую ее грязь, не только не замарав себя, но не вынося даже полного понимания всего безобразия и уродства житейской правды: по своей прямо детской наивности, то страстное обожание, которое воздавалось матери, она понимала, как законную дань ее обаятельной красоте, и Надежде Николаевне вовсе не трудно было скрыть от дочери истинные отношения к обожателям.

Когда Марина появилась в гостиной, то нашла там новых гостей, прибывших на вечер. В смущении стала она искать глазами графа, но тот уже весело ухаживал за какой-то дамой и хохотал.

– Должно быть, он просто волокита, не больше, – подумала она.

Юлианна и отец сидели на противоположном конце комнаты с каким-то неизвестным господином, смуглым брюнетом. Увидав дочь, Павел Сергеевич знаком подозвал ее и представил ей художника Соломина.

– Так как Юлианна ленится позировать и все откладывает сеансы, то не будете ли вы так добры, Сергей Сергеевич, написать портрет моей дочери? – смеясь сказал Адауров. – Она у меня девочка терпеливая и спокойная, а так как особенного дела у нее нет, то позировать она вам будет, когда пожелаете.

Художник окинул Марину вдумчивым, испытующим взглядом и улыбнулся.

– Сочту за честь писать портрет Марины Павловны, – с поклоном ответил он. – Не могу однако, не заметить, Павел Сергеевич, что заурядный портрет, по моему мнению, слишком прозаичен и груб, чтобы передать воздушный, удивительно привлекательный образ вашей дочери. Фея, Ундина на берегу озера, видение, лунный луч, словом, нечто фантастическое или мистическое больше подошло бы к ее красоте.

– Может быть „блуждающий огонек“, или „болотный цветок“? – вспыхивая, подсказала ему Марина.

– Ах, какая блестящая мысль! Именно „блуждающий огонек“, – подхватил восторженно Соломин.

Адауров захохотал.

– Простите, Сергей Сергеевич, я и забыл, что вы – присяжный портретист неземных созданий, таинственных видений, и что вас вдохновляет все невидимое для простых смертных. Пишите, впрочем, что хотите: я вам не мешаю. Сделайте из Марины лунный свет, сфинкса, привидение, но раньше дайте мне портрет дочери и жены. Я предпочитаю иметь х такими, каковы они в действительности, а не в виде грезы, хотя и поэтической.

И он поцеловал руку у жены.

Около Адауровых столпились гости и весело смеялись.

Соломин настаивал прежде всего на картине, которую рассчитывал написать для весенней выставки, а за портреты думал приняться уже впоследствии. Павел Сергеевич сдался и предоставил для сеансов свой фотографический павильон; решено было, что сеансы начнутся немедленно.

Устройство мастерской началось со следующего же дня. Доставленное для картины полотно было громадных размеров. Все окна завесили толстыми занавесями, в разных местах, по указанию художника, установили разноцветные электрические лампочки, и сеансы начались.

Марина была в восторженном настроении и подолгу совещалась с художником о костюме, который и был сделан по рисункам Соломина; у нее обнаружилось вдруг редкое художественное чутье.

За исключением Юлианны и Валентины Антоновны, никто не допускался в мастерскую: картина должна была служить сюрпризом для Адаурова.

Но скоро одна Булавина сидела на сеансе, так как рассеянная светская жизнь вскоре отвлекла Юлианну, а сеансы бывали довольно продолжительны, потому что художник работал с увлечением и был в восторге от терпения и трудолюбия своей „натуры“.

Поглощенная картиной, Марина не замечала того, что творилось в доме. Так, она не обратила внимания, что Земовецкий частенько захаживал к ним, когда Павел Сергеевич бывал на службе; а еще чаще в одни и те же часы по утрам Юлианна уходила из дому не то за бесконечными покупками, не то гулять.

Картина была закончена гораздо раньше, чем можно было ожидать, и тщательно закутанное полотно было перенесено в залу на суд Адаурова. Юлианна воспользовалась случаем и созвала близких знакомых.

Наконец, взволнованный художник сам откинул покрывало, скрывавшее его произведение, и в зале все замерли, подавленные впечатлением картины, от которой сразу повеяло очарованной тишиной ночи.

Перед зрителями тянулось болото, поросшее водорослями, на которых повис тонкий пар; местами, точно куски стекла, тускло лоснились прогалины стоялой воды, и кое-где пышно белели чашечки водяных лилий. На окраине неба вздымались темные очертания леса, и лунный свет холодно и строго проглядывал из-за деревьев. В центре картины, до половины погруженный в болотную тину, виден был серовато-зеленый скелет с подернутым мхом черепом; своей костлявой рукой он поддерживал опиравшийся на его плечо предательский „блуждающий огонек“ – Марину. Никогда она не была так хороша, как в этой таинственной, фантастической обстановке.

Стройный воздушный стан чуть просвечивал сквозь лиловатое одеяние и терялся в воде; роскошные пепельные волосы были распущены и пестрели в лунном свете серебряными блестками; девственно прекрасные белые руки вырисовывались из-под широких, разрезных до плеча рукавов, сливавшихся с ночным туманом.

Полупрозрачное беловатое лицо освещено было точно изнутри, и усмешка тайной неги шевелила, казалось, алые губы. В одной руке виднелся чуть заметно мерцавший цветок, а другой она манила к себе стоявшего на краю болота юношу в средневековом богатом одеянии.

По сосредоточенному выражению лица и движению, с которым тот сжимал рукоять своего кинжала, видно было, что рыцарь сознавал опасность; а все же он занес уже ногу, чтобы ступить на предательское болото, где сторожила смерть, и завороженный взгляд его был прикован к дивному, окутанному светлой дымкой видению.

Золотисто-бледный крест вырисовывался над головой рыцаря.

– Удивительно!.. Великолепно!.. Unchef-d» oeuvre![3]3
  Шедевр


[Закрыть] – слышалось со всех сторон, когда первое впечатление улеглось.

Растроганный Павел Сергеевич обнял и нежно поцеловал Марину, а затем протянул обе руки художнику.

– Ваша картина, Сергей Сергеевич, выше всякой похвалы, и притом какая это сильная вещь! Да, в наше время, когда из искусства изгнана поэзия, надо много решимости и независимости мысли, чтобы написать такое мистическое и поэтическое произведение, а вдобавок водрузить христианский крест как символ спасения человека на пути соблазна. Я покупаю картину, сколько бы она ни стоила, и после выставки беру ее к себе в кабинет.

Граф Станислав тоже был в восторге и просил разрешения Адаурова заказать с нее копию для своей картинной галереи в имении, на что и получил согласие генерала.

– А знаете, Сергей Сергеевич, в вашем «видении» есть один крупный недостаток, – обратился Земовецкий к художнику.

– Какой, какой? – раздались любопытные голоса.

– В нем слишком мало сатанинского. Не ад со всеми его соблазнами глядит на рыцаря этими прекрасными, загадочными очами, а скорее кроткий ангел с мечтательной душой.

– Ну, Стах, какие ты пустяки болтаешь, – перебила его, смеясь, Юлианна. – Я думаю, всем известно, что демоны зачастую принимают ангельский облик, чтобы обманывать смертных, падких на всякого рода обольщения…

Все от души посмеялись, но на том критика и кончилась.

Незанятая более картиной, Марина снова стала невольно входить в курс домашних дел. На первых же порах ей бросилось в глаза, что мачеха не так весела, как прежде; а по временам, когда думала, что на нее не обращают внимания, бывала даже задумчива и озабочена. Но узнав затем, что та готовится быть матерью, Марина объяснила себе тревогу и задумчивость. Юлианны ее болезненным состоянием и перестала об этом думать.

Земовецкий бывал теперь гораздо реже, но зато вслед за ним являлась почти всегда Тудельская, которая неотступно следовала за графом.

В настроении Павла Сергеевича произошла неблагоприятная перемена: он казался озабоченным, раздражительным, нетерпеливым и, что особенно поразило Марину, был иногда неучтив с женой.

Всматриваясь ближе, она заметила, что дурное расположение духа у отца вызывали преимущественно посещения Земовецкого, а раз даже, когда доложили о графе, Павел Сергеевич вдруг встал, ушел в кабинет, под предлогом дел, и даже не показался за чаем.

Когда в тот же вечер, после отъезда графа, Юлианна подошла к мужу, то из кабинета слышался громкий разговор, после чего смущенная генеральша вышла с заплаканными глазами.

Марина вернулась в свою комнату крайне встревоженная.

Нынешняя ссора отца с женой вдруг напомнила ей сцену между Земовецким и мачехой, на которую она наткнулась вечером, в день рождения Павла Сергеевича. Ей вспомнились и слова, сказанные тогда Юлианной: «Поль ревнив и не шутит в таких делах». Не заподозрил ли отец как-нибудь, что Станислав ухаживает за своей кузиной и целуется с ней за его спиной?

Огорченная Марина продолжала наблюдать дальше и от нее не укрылось, что отец становился все холоднее и раздражительнее, мачеха была чем-то встревожена и имела надутый вид, а граф не показывался у них уже три или четыре дня. И вот неожиданный случай подтвердил грустные предчувствия Марины.

Отец обедал в этот день в клубе, а Юлианна отправилась к родным; одна Марина осталась дома, сославшись на мигрень. Пообедав одна, она ушла в библиотеку отца, где очень любила читать, когда Павла Сергеевича не бывало дома. Комната была средней величины и приходилась рядом с курительной; все стены были заняты полками с книгами, а в выходившем на улицу фонаре с разноцветными готическими окнами стояли стол и глубокое вольтеровское кресло. Вечером там зажигалась электрическая лампа, и тяжелая плюшевая портьера отделяла ее от остальной части библиотеки.

Марина забилась в свой любимый уголок и углубилась в чтение, как вдруг услышала в курительной голос отца, но он был не один. В его собеседнике она узнала голос товарища Павла Сергеевича, генерала Карятина.

Она встала, неприятно пораженная внезапным возвращением отца, зная, что обыкновенно тот поздно приезжал из клуба; при ее возбужденном настроении всякая мелочь казалась подозрительной.

– Что бы это могло значить? – думала она.

Она стояла в нерешительности и колебалась, выходить ли ей или обождать, когда отец с гостем уйдет в кабинет.

Но Павел Сергеевич решил, по-видимому, остаться в курительной и крайне раздраженным голосом отвечал на какой-то вопрос приятеля, который Марина недослышала.

– Ты справедливо заметил, Костя, что я последнее время возбужден, и с тобой я буду вполне откровенен. Когда случилась история с Надин, ты был единственным моим поверенным. Не могу скрыть от тебя, что я боюсь нового скандала; боюсь его именно теперь, когда надеялся найти спокойное счастье.

– Послушай, Павел, может быть, все это пустяки, или ты просто сам создаешь себе пугало. Правда, твоя жена любит пококетничать, но какая же красивая женщина этого не делает? Пока она ведь не давала тебе серьезных поводов к неудовольствию, а уж теперь, когда Юлианна Адамовна готовится стать матерью, разумеется, она не примется за глупости.

Собеседники с минуту молчали, а затем опять заговорил Павел Сергеевич:

– Может быть, я и в самом деле слишком подозрителен, но во всяком случае чувствуется что-то сомнительное. Этот кузен Земовецкий, между нами говоря, первейший шалопай, – слишком уж часто бывает здесь. Я стал замечать какие-то шептания, а раз мне даже показалось, что Юлианна как будто выходила из дома, где живет граф.

Правда, она была под вуалью и очень скромно одета; тем не менее, я почти уверен, что не ошибся. Дама шла очень скоро, я следил за ней. Я поспешил домой и спросил прислугу, но швейцар, которого куда-то посылали, не знал ничего, а горничная уверила меня, что Юлианна не выходила сегодня из дому и теперь занята с портнихой. Но этой лукавой девке я не верю: она хитра, как бес и ханжа. Должен тебе заметить, что в доме три подъезда и два из них в переулок, где нет швейцара; один выход, между прочим, ведет в коридор и комнату Зоей. Этот случай не выходит у меня из головы и поселил во мне подозрения; да и вообще, самый вид этого вечно торчащего здесь господина мне претит.

– Позволь, но ведь граф ухаживает, кажется, за Тудельской?

– Гм! А кто его знает? Я не раз подмечал бешеные взгляды, которые бросала Тудельская на Юлианну и графа. Она несомненно ревнует его к жене, значит, имеет на то основания. Но я в таких делах шуток не признаю и смотрю за ними в оба: если накрою почтенную пару, то они дорого поплатятся.

И Павел Сергеевич ударил кулаком по столу.

– Я не потерплю, чтобы этот негодяй-мальчишка наставил мне рога, а если у меня явится хоть малейшее подозрение насчет ребенка, я убью ее, а с ним буду драться.

Голос его дрожал от сдержанного глухого негодования.

– Ты сумасшествуешь, Павел, – неодобрительно заметил Карятин. – Можно ли так увлекаться? Что выдумал: драться на дуэли с фатом из-за какого-то flirt'a? Я убежден, что твоя жена слишком хитра и осторожна, чтобы рискнуть на явную измену.

– Эх, брат, можно многое себе позволить.

– Нет, нет, этого я не допускаю. Разумеется, это не Надежда Николаевна, которая безумно любила тебя и была откровенна даже в своих ошибках; но в данном случае, мне кажется, ты увлекаешься и, при своей подозрительности, можешь по неосторожности устроить жене сцену, которая повредит ее здоровью, а ее положение требует осторожности. Наконец, у тебя взрослая дочь; подумай, как отзовется на ней весь этот скандал.

– Да, ты прав, Костя; я должен быть спокоен и осторожен. Спасибо, друг, за трезвое слово и обещаю тебе, что ничего не выдам, пока у меня не будет в руках явного доказательства преступности жены. – Через несколько минут оба они ушли в кабинет. Марину трясло, как в лихорадке. Едва ушел ее отец, как она скользнула словно тень в противоположную дверь, пробралась к себе в комнату и заперлась.

В душе боролись страх за отца и негодование на мачеху; виденная ею сцена между графом и Юлианной указывала, как будто, что подозрения отца, может быть, и основательны. Но, Боже мой, что будет, если он подметит какой-нибудь эпизод в этом роде? Ведь он убьет Юлианну и Земовецкого! Какое несчастье, какой срам и несомненные угрызения совести впоследствии!

Теперь единственным спасением во всех горестях для нее была молитва, и она стала на колени перед образами.

На следующий день они были вечером в театре, и Марина, к великому неудовольствию, заметила графа в первом ряду кресел. В антракте он пришел поклониться Адауровым и, не замечая, казалось, холодности Павла Сергеевича, остался у них в ложе на весь следующий акт.

Марина была как на иголках, и ее неудовольствие было таково, что, когда Земовецкий ушел, а Юлианна села в глубине ложи, она подошла к мачехе и вполголоса сказала:

– Хотела бы я знать, зачем это граф, как тень, бродит по пятам за вами?

Юлианна чуть вспыхнула.

– Я могу обратиться к вам с тем же вопросом, дорогая Мара, – смело и полунасмешливо ответила она. – Но, по правде говоря, не могу же я выгнать Станислава за то только, что он любуется вами.

Марина промолчала. Она не посмела ответить что-либо, могущее возбудить внимание отца и, может быть, усилить его подозрения, тем более, что в этот миг она уловила усмешку на лице Павла Сергеевича. Значит, он все слышал, хотя и разглядывал внимательно залу в бинокль.

А генерал все слышал, и вдруг его осенила мысль, что Марина, может быть, действительно приглянулась графу: она была достаточно хороша для этого. Тогда перешептывания жены с графом могли оказаться попросту сватовством.

Это соображение его успокоило; ухаживанье с этой стороны опасностью не угрожало, а неудовольствие Марины указывало, что граф ей не нравился и только.

Шел конец марта. Как-то поутру, проводив отца на службу, Марина по обыкновению пошла в будуар мачехи, чтобы читать с нею до завтрака, и в зале остановилась вдруг в замешательстве.

Из будуара доносился громкий разговор и визгливый голос Тудельской:

– Нет, нет! Не буду я молчать, а уличу тебя, бесстыдная кокетка, подлая интриганка, похитившая у меня сердце Станислава. А я-то, дура, столько месяцев служила ширмой для ваших любовных проказ! Но с меня довольно этих шуток, и теперь вы у меня в руках. Я вас выследила и перехватила письмо графа, достаточно выразительное, чтобы открыть глаза этому ослу Адаурову, кто тот кудесник, что награждает его наследником на шестом году супружества. Сегодня же пошлю это письмо твоему мужу и заранее поздравляю с ожидающим тебя приятным объяснением.

Дверь с шумом распахнулась, из будуара вылетела, как бомба, Тудельская и пронеслась, не заметив прислонившейся к стене и подавленной слышанным Марины. Искаженное злобой и покрытое красными пятнами лицо Тудельской, несмотря на белила и румяна, привело Марину в ужас, но тотчас же мысль об отце заслонила собою все.

– Бедный папа! Жизнь его вторично разбита… Что-то будет, когда он узнает про свое бесчестье? Несомненно он вызовет на дуэль графа, и вдруг его убьют?

Невыразимая жалость охватила душу Марины. Чтобы избавить дорогого отца от всего этого срама и горя, она готова была, не задумываясь, пожертвовать жизнью… Но где выход, в чем спасение и возможно ли?

Она бросилась в будуар и застала Юлианну, судорожно рыдавшую на диване, уткнувши голову в подушки.

Схватив мачеху за руку, она стала ее трясти.

– Что вы наделали? – строго, глухим голосом спросила Марина. – Как вы посмели изменить отцу? Если он узнает про свой позор, его жизнь будет разбита; он убьет графа или будет сам убит.

Юлианна вскочила с дивана; страх и злость, видимо, боролись в ней.

– Вы слышали бредни этой фурии?

– Да, я все слышала. Говорите, что в этом письме, которое она собирается прислать отцу?

– Я не знаю, – в замешательстве пробормотала Юлианна. – Это письмо от Стаха ко мне… quelquesparolesd' amour… и ничего более, но этого достаточно, чтобы меня погубить.

Она схватилась обеими руками за голову.

– Вы не знаете, Марина, как ревнив ваш отец, и как он страшен в гневе. Он убьет не только графа, но и меня. Подлая ведьма эта Тудельская! Она без ума от Станислава и собиралась даже разводиться, чтобы выйти за него, а он и ухаживал-то за ней ради забавы; теперь же он, конечно, высказал ей всю истину. Тогда из мести, не знаю как, она украла письмо и хочет сделать неслыханный скандал. Боже мой! Боже мой! Что мне делать? Я лучше отравлюсь или убегу.

Она бросилась на диван, злобно кусая свой батистовый платок.

– Бесноваться теперь не время, сообразите лучше, нельзя ли перехватить это письмо, чтобы как-нибудь предупредить скандал. Я готова охотно вам помочь, если могу.

Юлианна выпрямилась и, опершись на руку, задумалась; через несколько минут она подняла голову и как-то странно взглянула на бледную, стоявшую перед ней Марину.

– Перехватить письмо почти невозможно. Текла примет свои меры, чтобы оно дошло по адресу. Хотя есть средство уладить все это… Но о такой жертве я не смею даже заикнуться…

– Да говорите! Ради отца я на все готова, потому что знаю, как он вас любит.

– Нужно, чтобы вы взяли все на себя… сказали бы, что граф писал вам, и что вы любите друг друга, а что я только покровительствовала вашей любви. Словом, я уж сумею объяснить все, как следует, а вам-то Поль поверит: он знает, что вы неспособны лгать. Но… в результате вам придется выйти замуж за Станислава… Согласитесь ли вы на это?

Марина словно застыла, слушая ее.

– Я должна выйти за графа?.. – глухо переспросила она, бледнея. – В чем же тут помощь? Тудельская все равно не замедлит разоблачить обман…

– О, нет! Ее клевету мы объясним ревностью и желанием вызвать разрыв между вами и графом. Но, повторяю, я не смею ждать от вас подобной жертвы…

Марина прижала руку к сердцу и задумалась; на ее бледном расстроенном лице читалась тяжелая душевная борьба.

Через несколько минут, показавшихся Юлиан-не вечностью, она начала тихим голосом:

– Из любви к бедному папе я готова пожертвовать собой. Но, если у вас в душе осталась хоть капля совести, вы поклянитесь мне на распятии, что никогда в жизни не посягнете более на счастье и честь отца.

Юлианна, с трепетом наблюдавшая за ее душевной борьбой, услыхав такое решение, упала перед Мариной на колени и с плачем стала целовать ее руки.

– Вы – ангел! Бог благословит вас за ваш великодушный подвиг.

Поднявшись с колен, она схватила Марину и повлекла в свою спальню, где на стене у постели висело распятие; там, касаясь рукой креста, Юлианна поклялась, что никогда в жизни не станет рисковать носимым ею именем и отныне посвятит себя лежащему на ней долгу.

– А теперь, – прибавила она, – я тотчас же извещу Стаха о случившемся, а потом приду к вам, чтобы сообща обсудить, как нам действовать дальше.

Марина молча кивнула головой, вырвала руку и бросилась к себе в комнату, где заперлась на ключ.

Упав на кровать, она разрыдалась. Потом, когда припадок отчаяния прошел, она встала, вымыла распухшие, красные от слез глаза и села у окна, стараясь привести в порядок свои мысли. Чтобы сыграть взятую на себя роль, надо было быть спокойной; чувство гнетущей тоски наполнило ее душу.

– Ах мама, мама, – думала она. – Зачем ты не простила, когда еще было время? Разве ты не была довольно отомщена? Но ты была права, говоря, что болото меня затянет… Боже, в какую грязь я окунулась!.. Своей жизнью я покрываю подлый разврат, и этот ребенок будет носить наше имя… А поступить иначе я не могу. Не будь папа так горяч и вспыльчив, тогда другое дело. В гневе он может сделать то, о чем будет потом горевать всю жизнь. Нет, нет, мой долг спасти его. Впрочем, не все ли равно: буду ли я женой этого кутилы и развратника, или кого-либо другого… Действительно честный и вполне порядочный человек побоялся такого «болотного цветка», как я…

Она откинула голову на спинку кресла, закрыла глаза и отдалась охватившему ее чувству усталости.

Прошло часа два времени, как вдруг в дверь постучали, и вошла Юлианна.

Она была все еще очень бледна, но казалась спокойнее и, сев рядом с Мариной, крепко пожала ей руку.

– Завтра граф явится официально просить вашей руки. Всю остальную мою жизнь я буду молить за вас Бога, – вкрадчиво прошептала она.

Видя нервную дрожь, охватившую Марину, Юлианна ее успокаивала и принялась затем обсуждать, что им надо было делать. По-видимому, она обдумала все случайности и приготовила для Марины ответы на всевозможные вопросы, которые мог задать ей отец.

Когда к обеду вернулся Павел Сергеевич, Юлианна казалась веселой, а на лице Марины, кроме тени легкой грусти, тоже не было ничего заметно.

Только что Адауровы встали из-за стола, как лакей подал генералу конверт; по большой монограмме на конверте, Юлианна с Мариной сразу угадали автора.

Марина встревожилась, покраснела и, чтобы положить конец неизвестности, обратилась к отцу:

– Папа, мне надо переговорить с тобой, – нетвердым голосом начала она. – Можешь ты подарить полчаса?

Видя смущение и краску на лице дочери, Павел Сергеевич потрепал ее по щеке и ласково сказал:

– Иди, крошка, со мной в кабинет и докладывай свое дело.

Он взял у лакея письмо и взглянул на монограмму.

– Опять от этой Тудельской.

Он унес с собой предательское послание и кинул его на письменный стол. Усевшись в кресло, он посадил дочь к себе на колени.

– Ну, дорогая, говори, чего тебе хочется. Денег, какую-нибудь золотую вещицу или что-нибудь другое? Да говори же откровенно, не будь такой нерешительной.

Марину на мгновение охватила слабость; из глаз брызнули слезы, и она обняла отца за шею.

– Я боюсь, что ты будешь сердиться, Папа. Я не была с тобой откровенна, как бы следовало. Но, видишь ли, я так долго жила вдали от тебя, что, несмотря на всю твою ласку и доброту ко мне, я все боюсь… мне совестно…

Павел Сергеевич взял ее за подбородок, заглянул в смущенные глазки.

– Подобное предисловие сулит разоблачение какой-то сердечной тайны. Но дрожать и бояться тут нечего. Тебе минет скоро восемнадцать лет, а это пора любви и грез. Ну, назови теперь, кто похитил твое сердечко?

– Мне почему-то казалось, что ты его недолюбливаешь… Это граф Станислав, и завтра он придет просить моей руки.

– Земовецкий? – хмурясь, переспросил Адауров. – Признаюсь, не ожидал услышать от тебя это имя и предпочел бы для тебя иного мужа. Не то, чтобы я в сущности имел что-нибудь против него: он красивый малый, из прекрасной семьи, богат и незапятнанной репутации; но ведь он человек-то легкомысленный, слывет за большого повесу и еще эту зиму открыто флиртовал с Тудельской. Ты должна была это заметить.

– Ах, папа, да он ухаживал за этой противной рожей, чтобы возбудить мою ревность. Он любит меня еще со времен Монако; Юлианна знает это и покровительствует нашей любви.

– А-а? Так вот причина ваших нескончаемых совещаний и шептаний. Подумаешь, какая страсть у этих женщин к сватовству!

– Ты не все знаешь, милый папа. Тудельская безумно влюблена в Станислава Болеславовича и положительно преследует его, вообразив, что он женится на ней, если она разведется. Это ему наконец надоело, и он объявил ей, что любит меня. Сегодня она прилетела сюда, как фурия, накинулась на нас и сделала сцену, требуя, чтобы Юлианна Адамовна помогала ей, а не мне.

При этом она объявила, что ты никогда не выдашь меня за поляка, а чтобы положить конец и вызвать между нами разрыв, она сказала, что немедленно отошлет тебе письмо, которое писал мне граф, и которое она украла, не знаю как. Это подло, гадко с ее стороны, но я уверена, что вот это то самое письмо и есть. Папа, дорогой, отдай его мне, – умоляла Марина, покраснев до корней волос.