Текст книги "Однажды в Пушкарёвом"

Глава 8. Утренний посетитель

Ровно в десять они были разбужены громкими призывами неизвестного мужчины, доносившимися с улицы. «Молодой человек! Молодой человек!..» – летело в открытую балконную дверь.

Ваня не покидал своей лежанки, будучи уверенным, что зов этот никак не может быть обращён к нему. Однако, через несколько минут о балясины балкона стукнулся камешек, присланный снизу.

Пришлось немедленно выскочить на балкон.

На противоположном тротуаре Пушкарёва переулка стоял высокий худой старик в светло-серой шляпе и летнем костюме того же цвета, пытаясь концом трости загнать под сточную решётку в асфальте остатки битого кирпича.

«А вот и старик Шкловский», – автоматически пронеслось у Ивана в голове.

– Молодой человек, жива ли зала?

– Какая зала? Вы кто?

– На чашку чая не желаете ли пригласить? Ужасно устал с дороги!

– Да, я сейчас спущусь, там подъезд заперт изнутри…

– Не стоит беспокоиться! Я справлюсь!

Старик чуть приподнял шляпу и, цокая тростью, пересёк мостовую по направлению к подъезду. Незнакомец показался на пороге залы прежде, чем Иван успел как следует натянуть брюки.

– Но ведь я запирал подъезд вчера вечером? – удивился молодой человек.

– Вероятно, вчера вечером он и был хорошенько закрыт, а вот сегодня – вход свободен, – улыбнулся пожилой мужчина, широко раскрывая руки навстречу Ивану. – Да-а, вот она, легендарная зала… Цела, родная… Ну-с, Стоецкий Фома Лукич, ныне пенсионер, проживаю в Одинцово, здесь сегодня – по вызову. А Вы, молодой человек, кто будете?

– Иван, архитектор…

– Архитектор? Тогда ваш выбор этого помещения мне предельно ясен: вам нужен простор для работы, воздух! Угадал? Или дежурными обмерами занимаетесь?

– Нет, я занимаюсь макетами… И мне нужна… история. А почему Вы сказали «по вызову»?

– Вы же не будете против, если я присяду?

– Да, вон на балконе кресло… Не очень правда чистое, но давайте я вам свитер свой брошу.

– Благодарствую. Обожаю плетёную мебель! Это же настоящее голицынское кресло, не слышали? Оно служило сто лет и ещё столько же прослужит, гарантирую!

Кресло тихонько скрипнуло под стариком. Иван примостился на высоком балконном пороге.

Было воскресенье, день, когда все переулки между Сретенкой и Трубной улицей замирают: ни машин, ни пешеходов, все конторы закрыты, магазины отсутствуют совершенно, немногочисленное местное население сидит по домам, а гости столицы в эти переулки традиционно не суются. Кучка детишек из старых коммуналок возится в грязной песочнице; где-то кудахчут куры, пара домохозяек без возраста развешивает во дворе штопаные простыни… Если бы не запах выхлопных газов с Садового кольца, вполне можно было бы допустить, что это начало выходного дня в каком-нибудь Дмитрове или Серпухове, но никак не в самом сердце столицы, где до Кремля двадцать минут быстрого шага.

Качнувшись в кресле несколько раз, старик указал своей тростью на верхние окна высокого старого дома в соседнем переулке.

– Это доходный дом Стоецкого Луки Григорьевича, моего отца. Вёл он свою торговлю блестяще до 1917 года, как Вы понимаете. Купец первой гильдии, торговля тканями. Фабрику он имел в Подольске. Знаете Подольск? Ну, конечно, знаете. А магазины были в Москве в нескольких местах… Со временем накопил денег и вложил в строительство вот этого доходного дома. Дом был готов в 1906 году, а в 1910 родился я, его единственный сын. Должен был унаследовать дело отца, но революция, беспорядки…

– Подождите, сколько же Вам лет? – опешил Иван.

– Соответственно восемьдесят семь, не так уж и много. Что Вас удивляет? Я давно на пенсии, живу на свежем воздухе круглый год. Вода, знаете ли, у меня в имении не хлорированная. И Садовое кольцо – очень далеко. Но – ближе к делу, Иван. Вон в тех окнах верхнего этажа – старик снова указал тростью на высокий дом – живёт Софья Никандровна Михайлова, моя ровесница и подруга. Она занимает весь антресольный этаж в доме, унаследовала его от своей покойной матери, которая всю жизнь у моего отца проработала экономкой. Отец, в благодарность за верную службу, как только построили дом, сразу же отписал ей в собственность все верхние комнаты. Да, неслыханная щедрость была по отношению к простой служанке, но эта женщина до последнего дня оставалась правой рукой отца. Я уехал из Москвы в наше загородное имение почти двадцать лет назад, но мы с Софьей Никандровной до сих пор состоим в переписке. И именно она вчера вечером вызвала меня в столицу телеграммой.

– А какое отношение имеет моя персона ко всему вышесказанному?

– Понимаете, молодой человек, Вы оказались не просто в старом доме, идущим под снос. Дом попался Вам не совсем обычный… Его выстроили в середине прошлого века для одного очень состоятельного человека, некоего Василия Смирнова, тоже купца. Это был первый каменный дом с роскошным фасадом во всей округе. Здесь сразу же стали давать шикарные балы, экипажей по вечерам было до тридцати штук у парадного подъезда… Весь переулок заполоняли!.. Дом, конечно, был гораздо ниже теперешнего варианта. Раньше ведь таких огромных никто не строил. Обычно было два этажа: первый – каменный, второй – бревенчатый, тёплый. Хозяева жили на втором, а внизу гостей принимали, дела хозяйственные вели, прислуга тоже на первом размещалась… А этот – бах! – и в три этажа заказали, да ещё все три из кирпича. Представляете, какое новшество для этих переулков! А потом у этого дома ещё один владелец был: он надстроил дом пятым этажом, деревянным, хотел комнат добавить недорогих под самой крышей, для студенческой публики в наём. Первый этаж сдавал под продуктовый магазинчик, следующие два – квартиры для состоятельных арендаторов… Дом стал целиком доходным.

Ну, да что я Вам объясняю: Вы же архитектор, представляете себе картину. В те года эти доходные дома по всей Москве как грибы после дождя прорастать стали. Наш дом уже никому гигантом не казался… А перед большевиками в этих переулках стали появляться здания ещё мощнее… Но я начинал со Смирнова. Он имел сына Михаила, которому по закону все дела и передал. Была ещё дочь, но той ничего не досталось из наследства. Говорят, её ещё в девичестве отправили куда-то под Тулу, к какой-то тётушке, и в свете она так ни разу не появилась…

– А за что её так?

– По этому поводу у меня нет никаких сведений, да и история моя совсем не об этой особе. Тем более, что её судьба типична для тех лет: вышла замуж, стала матерью и мирно состарилась в своём семействе на лоне природы. Что Вы улыбаетесь? Всё согласно норме. Лучше слушайте дальше о мужской половине рода. Мой отец очень хорошо знал этого Михаила Смирнова, они жили рядом и какой-то год вместе вели дела. Отец мой тканями торговал, как я уже говорил, а у Михаила, помимо самого ткацкого производства, были ещё модные магазины готового платья где-то недалеко от Кремля. Но Смирнов под старость потерял рассудок и скончался в Мариинской больнице для бедных на Новой Божедомке. Там, кстати, и сейчас эта больница существует. Вам интересно?

– Я Вас слушаю. С чего же он рассудка лишился?

– Вот! Вот, вот, вот мы и дошли с Вами до ключевого места моего визита, не перебивайте же теперь. Были у Михаила Смирнова дочери. Забегу вперёд: все отошли в мир иной ещё до моего рождения (Михаил был значительно старше моего отца). Но легенда об этих девушках жила на нашей улице целых сто лет…

– Знаете, мне кажется, местный дворник в курсе дел. Он мне вчера…

– Перебили! Но уместно перебили. Этот дворник – внук священника Поспелова. Все Поспеловы жили в Большом Сергиевом переулке. Поспелов-дед как раз двоих из дочерей Смирнова отпевал. Похоронили их на Миусском кладбище, что значилось тогда за чертой города. На это кладбище свозили весь бедный люд с соседней Марьиной рощи, а разбивали его как чумное, во время эпидемии. Там полно было общих могил и для неопознанных трупов. Ни один состоятельный горожанин здесь участок для захоронений не стремился купить. Кладбище для черни! А девиц наших именно сюда и повезли. Одну Ольгой звали, другую – Прасковьей.

– Что же такая несправедливость? У папаши магазины готового платья около Красной площади и дом свой в три этажа, а он дочерей своих – на Миусское?

– Не своей смертью они, молодой человек! Знаете, как осуждалось церковью во все времена самоубийство? Их аж до недавнего времени за церковной оградой хоронили – не иначе. И если теперь мы к таким людям пытаемся с состраданием отнестись, то раньше никто и слушать всю эту психологию не хотел. Жизнь человеческая – высшая ценность, и только Господь бог имеет право ей распоряжаться…

– Извините, я – атеист и, потом, бывают ситуации…

– Бывают, молодой человек, бывают. Во все времена бывают. И все имеют право как прекратить свою жизнь, так и строго это решение осудить. Поймите, неверующих в то время было крайне мало, и когда тела двух молодых девушек нашли на чердаке вместе с предсмертными записками, некоторые люди, знавшие близко семью Смирнова, стали переходить на противоположный тротуар, когда шли мимо его дома… Полиция вызывала папашу на опознание, но этот Смирнов дочерей не признал. Соседям потом сочинил, что это девки-воровки к нему в дом залезли, и вот – божья кара их настигла на месте преступления. Здорового, конечно, в поведении такого отца мало…

– Повесились?

– Отравились! И из-за папаши своего, что самое прескверное. У них была кормилица, имени не припомню… И вот эта самая кормилица упросила Поспелова отпеть девочек. То ли удалось ей убедить, что не ведали девицы по молодости, что творят, не в себе были в тот момент… А скорее всего, кошельком своим попа убедила. Не так важно! Их отпевали в нашей Сергиевской церкви в Пушкарях, которая до большевиков дожила и даже пережила их безобразия. Эта церковь у Смирнова на задворках стояла, ближайшая к нему, в Большом Сергиевом переулке. Отпевали, конечно, тайно, ночью. А в приходской книге записали, что скончались девицы Ольга и Прасковья Смирновы от падучей…

– Эпилепсия, кажется?

– Не кажется, она самая и есть. Её тогда не лечили. И я Вас уверяю, что никому из непосвящённых обывателей не показалось странным, что в девятнадцать лет можно вот так уйти из жизни. Кормилица их очень сокрушалась. Надпись на могиле особую заказала: «Здесь покоится обожаемый прах незабвенных моих Оленьки и Параши Смирновых». Год точно не помню, извините. Могила, конечно, не уцелела. Камни могильные забрали на хозяйственные нужды ещё в бытность большевиков, а незадолго до войны стали переделывать ограду у кладбища, и могила полностью была затоптана. Кормилица к тому времени сама почила, за могилой никто не ухаживал. Но это ещё не вся история! Кроме Ольги и Прасковьи ещё ведь три сестры оставалось: Марфа, Анна и Екатерина Михайловны. И все они были в крайне натянутых отношениях с папашей ещё до этого события на чердаке. А после смерти старших сестёр домой возвращаться отказались. Сами поступили в публичные дома на Грачёвку, что по тем временам скандал ещё похлеще, чем самоубийство. Оттуда тоже обратной дороги нет. Здесь все переулки кишели публичными домами и трактирами: грязно, дёшево, студентам на радость. Вообще район был неблагополучный именно из-за этой своей специализации. Люди порядочные старались в эти переулки ни днём, ни ночью не соваться. Квартиры тут стоили недорого, но контингент нанимателей долго оставался соответствующим – средний класс и редкая интеллигенция, которые терпели соседство всех этих увеселительных заведений. Богачи и высокие чиновники тут не селились.

Кстати, почему Смирнов именно тут строиться решил – я долго не мог понять. Возможно, из-за дешевизны земли… Не знаю! Сомнительное удовольствие – слышать каждый вечер ямщицкие песни у себя под окнами. Я эту Грачёвку, конечно, уже не застал. Все дома терпимости закрыли ещё до революции и переименовали Грачёвку в Трубную улицу, но я очень хорошо представляю, какая публика здесь собиралась в прежние времена. Короче говоря, Анну и Екатерину тоже похоронили через два года. Подробностей я не знаю. А вот последняя, Марфа, исчезла. Слухи сначала ходили, что отец сам отравил её. Потом говорить стали, что она сбежала под Тулу, к тётке, к той самой, которая отцова сестра, которая без наследства осталась… Однако, уверенности в этом нет, если только эта девица паспорт липовый не купила на той же Грачёвке. Ну, а отец их прожил недолго. На улице его редко видеть стали. Балы, конечно, прекратились. Торговлю свою он бросил. На оставшиеся капиталы, из дела выведенные, надстроил свой дом ещё одним этажом, четвёртым. И, представляете, что учудил: залу свою с колоннами мраморными перенёс со второго на этот последний этаж и приказал там для себя маленькую комнатушку без окон оформить. Это даже и комнатушкой не назовёшь. Альков с дверью! Все три нижних этажа превратил в отдельные квартиры и сдал в наём, а сам в этом алькове поселился. Но это, конечно, ещё не признак сумасшествия. Ходили слухи, что один коммерсант предлагал Смирнову за огромные деньжищи сдать ему одному весь дом и эту залу – под публичный дом. Это тогда было в порядке вещей. Уж больно планировка дома соответствовала идее этого коммерсанта. Смирнов ему отказал. Дом – пожалуйте, а зал – ни в какую. А без зала у того покупателя весь интерес пропадал. Вскоре Смирнов запил, однажды ночью на крышу залез в нижнем белье и стал на Сергия молиться. Соседи вызвали полицию, а та препроводила его в больницу, откуда он не вернулся.

– Невесёлая история. Кстати, когда я вчера сюда первый раз попал, здесь пыли было по колено.

– Так всё правильно! Сюда больше ста лет никто не входил. Смирнов забил дверь собственноручно перед тем, как на крышу лезть с молитвой.

– О балах вспоминать не хотел?

– Хуже, молодой человек, всё хуже. По местной легенде все пять дочерей в какие-то дни стали собираться в этой зале. Видимо, это и стало причиной сумасшествия папаши.

– Галлюцинации на почве алкоголя. Белая горячка.

– Вероятно, и она тоже. Но пить-то он начал по какой-то причине, понимаете? Не на пустом месте и не из-за угрызений совести, он последним никогда не страдал. Дочери у него здесь стали собираться. Это и есть истинная причина.

– А сейчас?

– И сейчас собираются, юноша. Как же Вам вчера дворник ничего не сказал?

– Сказал. Про чертей, про существование «тёмной истории». Он, кстати, так сюда со мной и не зашёл. Посоветовал найти кошку в качестве лекарства от нечистой силы.

– Фиглярничает, значит! Дворник этот – остроумнейшая личность, максимально начитан, прекрасная дикция… Мечтал с детства о сцене. Но при деде-священнике особо свой талант не развернёшь. Вот он, извините, в быту и применяет… Вы как-нибудь его дарование оцените по достоинству. Мог бы стать прекрасным актёром! А дворник – воспринимайте это как роль… Мы остановились на кошке.

– Кошка как кошка. Вернее, кот. Я его специально не искал, он пришёл сам. Встретил меня на балконе, в этом кресле. Кстати, я так и не понял, откуда он мог взяться: с неба прилетел, наверное.

– Вот в этом как раз я никакой мистики не вижу. Мы же с вами не под самой крышей сидим. Считайте это мезонином, а над нами есть ещё чердак. Помните, я вам в начале встречи сказал, что после Смирнова у дома был ещё один владелец, который достраивал дом пятым этажом? Надстройка была деревянной, горела, восстанавливать он её полностью не стал, но новый чердак дому сделал: без хорошего чердака в доходном доме нельзя. Бельё сушить – туда, хлам лишний из квартир – тоже туда… Можно и угол там сдать молодому художнику: виды-то с крыши какие – только холсты успевай чистые набивать!.. Кот к вам оттуда и явился. Осмотрите чердак ваш обязательно. А нижние этажи – как Вам?

– Я ещё не знаю, только сегодня спущусь… Скажите, а вот эти умершие девушки… кто их видел последний раз?

– Их не видят – их слышат. Я даже и не уверен, что их можно увидеть. Ночью этой хорошо спали?

– Я всегда хорошо сплю. И кот тоже хорошо спал, мне кажется… Знаете, а Вы меня своим рассказом расстроили.

– Испугались, стало быть?

– Не знаю… Ну, во-первых, мне как-то до конца не верится… Вам – верю. Серию самоубийств – допускаю. Но вот приведения… не хотят в голове моей уместиться.

– Как раз приведения – дело нормальное! Это всегда одинаково происходит: кто-то их позвал, и они воспользовались шансом докончить свои дела. А пытаться «уместить в голове», как Вы выразились, надо совсем другое. Рад был нашей беседе! Мне пора.

С этими словами старик поднялся, надел шляпу и направился к выходу.

– Я не прощаюсь, Ваня. Я спешу к Софье Никандровне на чай – она нам уже несколько раз рукой махала из окна. А Вам советую взломать нижний этаж: поищите там сортир, ванну, чайник. Желаю вам терпения!

– Но дворник сказал, что там ни воды, ни света!..

– Фиглярничает! – крикнул гость уже с лестничной клетки.

Иван опустился в освободившееся кресло и основательно помассировал пальцами виски.

Пользуясь полным одиночеством он стал рассуждать вслух…

Никаких сигналов со стороны пожилой дамы, к которой торопился с визитом гость Ивана, он ни разу не заметил. Ну, допустим, смотрел не в ту сторону.

Восемьдесят семь лет – это не предел, живут и намного дольше, особенно если находиться далеко от Садового кольца.

Смирнов – это одна из самых распространённых московских фамилий после Иванова и Петрова… Купец Смирнов – их в старой Москве были десятки, если не сотни. Ничего странного!

Дом каменный в три этажа, а потом в четыре… Купцу же надо куда-то деньги вкладывать. Если бы у меня были деньги, я бы и в шесть себе выстроил, не поленился. И такие балы бы давал! Ну, район не самый подходящий выбрал этот Смирнов… А может, ему всё равно было, кто у него в соседях. Он же сам не княжеского рода был…

Пять дочерей… Раньше было принято иметь много детей, это сейчас двое – уже много…

Отравились из-за папаши… Вот это самое неестественное. Старик призывал удивляться именно этому, если я его правильно понял.

Только почему я должен был его понимать?

И этот дворник-актёр?..

Начинался жаркий полдень. Кот по-прежнему спал на спальнике, разбросав полосатые лапы во все стороны горизонта, а Иван ясно ощутил все естественные потребности. Итак, сегодня предстоял осмотр дома, а именно – трёх нижних этажей.

Глава 9. Иван знакомится с Домом

Все шесть высоких двустворчатых дверей были опечатаны. Но выбора у Ивана не было – он начал с квартиры номер один. Сейчас волшебная кочерга хорошо исполнила своё дело. Ивану даже показалось, что она сегодня была как-то специально настроена на эту нехитрую работу. Странно, что вчера ей не удалось взломать дверь в зал.

Глазам молодого человека предстала старинная планировка этажа: пять небольших помещений шли анфиладой прямо от порога свеже взломанной двери. Просто какой-то дворец! Потолки – высоченные… Лепнина по периметру каждого помещения…

По два высоких узких окна: слева, из коридора – на Пушкарёв, справа, из комнат – на тенистый внутренний двор.

Иван много раз наблюдал подобные проходные комнаты и всегда был уверен, что жить в таких неуютно – негде спрятаться с любимой книгой от домашней суеты. Но здесь была коммунальная квартира: три жилые комнаты были отгорожены от общего коридора отдельными дверьми, от которых сейчас оставались только петли. Видимо, двери имели некую художественную ценность, и владельцы увезли их с собой на новые квартиры…

Первое помещение служило общей прихожей и дверь здесь отсутствовала изначально. Здесь сохранилось штук двадцать железных крючков для верхней одежды, прибитых к стене в один ряд. На одном из них висела чёрная прожжённая и тщательно изученная молью мужская шляпа. На дощатом полу валялись абсолютно жёлтые газеты, а в углу были сложены в невысокую поленницу настоящие берёзовые дрова.

Следующая комната совершенно пустовала.

Третье помещение было украшено добротным письменным столом, родом из шестидесятых, и венским стулом, сидение которого было кем-то заботливо прикрыто полиэтиленом – видимо, от пыли. Под плёнкой на круглой тёмной фанере оказался красивый оттиск неизвестного науке цветка.

В четвёртой комнате на расстеленных на полу журналах «Здоровье» аккуратно были сложены несколько стёганных ватных одеял и пара добротных пуховых подушек. В верхнюю подушку булавкой был вколот тетрадный листок: «Клопов нет. Пригодно для пользования 23 мая 1996 года».

Пятое помещение оказалось огромной кухней с горой пустых бутылок на полу и дырявой кастрюлей на подоконнике.

Чайника нигде не было.

Туалет отсутствовал.

Снова пройдя вдоль всех комнат, Иван вышел из квартиры номер один и проник в квартиру напротив, под номером два.

Расположение комнат здесь было абсолютно то же, только часть прихожей была отдана под сортир, который, к огромной радости Ивана, исправно функционировал, несмотря на устрашающее утробное рычание сливного бачка.

Раковину и кран, послушно извергающий холодную и горячую воду, Иван нашёл на кухне: последнем помещении, завершающим анфиладу. У газовой плиты стояла огромная чугунная ванна, от которой уходила в пол широченная труба – значит, она стояла здесь всегда – и можно было готовить себе завтрак, не прекращая водных процедур.

Иван усмехнулся и распахнул дверцы шкафчика, висевшего над плитой – чудо! там покоился эмалированный белоснежный новый чайник. Газовая плита не подавала признаков жизни. Иван с кочергой и чайником направился через пустующие комнаты обратно к выходу. Он думал о том, что вечером, если закрыть окна газетами, можно будет, пожалуй, и помыться.

Где он выпьет чаю – он ещё не решил.

На втором этаже полезных находок было не меньше: в квартире номер три он обнаружил печку– буржуйку с трубой, выходящей во двор через частично забитую фанерой форточку.

Одна из комнат была оклеена не привычными бумажными обоями, а плотной тканью, ужасно засаленной, пыльной и сильно выгоревшей от времени. Ивану показалось, что в его зале на стенах была похожая материя. Но здесь рисунки на ткани были еле различимы: японские хризантемы с длинными язычками бледно-розовых лепестков и раскрытые веера с изображением вечного символа страны – любимой горой Фудзи на фоне солнечного диска неопределённого цвета… На одном из пиков горы синими чернилами был написан старый номер телефона: 2 – 12 -35. Или это не телефон, а дата? 2 декабря 1935 года?..

На потолке – та же лепнина, вдоль стен – те же окна на две стороны дома, во двор и в переулок. Газеты на полу… Пустые пивные бутылки… На подоконнике скомканная мужская рубашка в сине-красную клетку…

Четвёртая квартира была чуть интереснее: на кухне на столе Иван обнаружил чайный сервиз, аккуратно расставленный. Его никто не забывал, его именно оставили. Может быть, в надежде, что он кому-то пригодится? Кому-то, но уже не прежним хозяевам.

Все предметы были в трещинках и местами утратили свои фарфоровые части, синие букетики сильно потёрты. Ваня вспомнил приёмщицу из антикварного, которая сейчас обязательно сказала бы: «Какой же это товар? Посмотрите на чайник – он же без крышки! А чашки – ни одной целой ручки! Сахарница – вся ножка в трещинках… Молочник? Вся позолота сошла… Да и на блюдцах, простите, не могу найти ни одного сохранного рисунка… Конечно, прошлый век, но это не товар, поймите… И клеймо Кузнецовского завода ситуацию не спасёт! Ничего уникального.»

Ивану стало очень жаль этих «стариков», встречавших и провожавших на этом столе в полном одиночестве уже не одну сотню дней. «Буду уезжать – заберу с собой, – решил Иван. – Дома придумаю какую-нибудь инсталляцию в недрах буфета, чтобы не было видно фарфоровых ран.»

В одной из комнат на полу молодой человек обнаружил глубокий ящик от письменного стола, переполненный какими-то квитанциями, аптечными рецептами с треугольными бледными печатями, старыми фотографиями. Иван поднял ящик на подоконник, к свету, и углубился в это подобие архива.

Перед ним на протяжении часа проплыла грустная история семьи, которая занимала эту комнату последние тридцать лет. В какой-то момент Иван даже пожалел, что влез без разрешения в чужую судьбу, тем более – такую несчастливую.

В шестидесятых годах сюда въехала красивая молодая женщина: её полное ухоженное лицо, завитые локоны, букетик искусственных белых цветов, приколотый под кружевным воротничком, напоминали какую-то киноактрису… Густо накрашенные ресницы…

«Рая Максимова 1959 год» – было написано карандашом на тыльной стороне большой чёрно-белой фотографии, наклеенной на картон.

Фотопортрет!..

Далее пальцы Ивана вытащили из кучи бумаг несколько чёрно-белых фотографий, слежавшихся вместе, где эта Рая, повзрослевшая, в скромном летнем платье и тёмной кофте, стоит рядом с мужчиной, сидящим на стуле; её рука у него на плече; он явно намного выше дамы, широк в плечах; на нём – ватная телогрейка, сапоги, ватные штаны… Из-под чёрной меховой шапки смотрят детские растерянные глаза. На лицах обоих лёгкая улыбка… Подписей нет. Следующий снимок – тот же мужчина в окружении двух других, подобно ему одетых. Пейзаж неопределённый: чёрно-белая равнина, может быть, степь, может быть, крайний север… Из растительности – тощие пучки травы. Улыбки на лицах.

Фотография маленького мальчика «Андрей 1976 год». Лицо мальчика и лицо широкоплечего мужчины в телогрейке очень похожи… Отец и сын! Ещё одна фотография Андрея: «Андрей Колесов 5 класс». И снова тот же мужчина в телогрейке «Николай Колесов»… Да, значит, отец и сын.

Далее шла фотография худенькой выцветшей женщины на палубе речного трамвая, с лохматым букетом полевых ромашек в руках, в белом простеньком платье в чёрный горошек, на голове – химическая завивка… Острые выдающиеся скулы… Трамвайчик плывёт, женщина как-то жалко улыбается…

Лицо маленькое, глаза прищурены от ветра… Иван с трудом признал в этой женщине ту самую «киноактрису» Раю.

Кипа запросов в районный суд города Москвы от Раисы Колесовой о выплате ей алиментов на сына Андрея. Алименты должен был платить Николай Колесов…

Первое заявление датировалось 1970 годом, последнее -1982. В 1985 году Раиса Колесова обращалась в райком Волоколамского района с просьбой разыскать её мужа, Николая Колесова, прописанного в деревне Нелидово Волоколамского района Московской области… Ответ из Волоколамска пришёл через год – отрицательный.

Все измятые ученические тетради на дне ящика были подписаны Андреем, но не использованы.

В потёртом целлофановом пакете лежало несколько больших листов с печатями суда Свердловского района Москвы, на которых перечислялись вещи, украденные Андреем и его приятелем из чьей-то квартиры в 1987 году. Подписи потерпевших, понятых… Условное наказание для несовершеннолетнего…

Медицинская карта Андрея… Сплошные печати «Психиатр» и диагноз в несколько строчек…

На такой же карте матери ничего не удалось разобрать в почерке врача. В карту вложена красная книжечка « Памятка женщинам для регулярного самостоятельного обследования груди в случаях нахождения уплотнений». Два десятка рецептов на имя матери…

Удостоверение Раисы Колесовой: она работает на фабрике детской книги на Сущёвском валу, наборщицей, с 1957 года, имеет медаль за труд и многочисленные административные благодарности. В удостоверении фотография – в тёмной кофточке, с жиденькими тёмными волосами, сморщенная маленькая старушка, улыбается… Тёмные глаза…

На самом дне ящика сложенный вдвое лист с печатью «Онколог». Диагноз: рак левой молочной железы… «Левая – это та, что над сердцем,» – произнёс вслух Иван.

Выписка Андрея Николаевича Колесова, 25 лет, из психиатрической клиники… Адрес – неразборчиво… Диагноз: шизофрения…

Рецепты матери закончились в 1995 году.

Андрея не выпускают из лечебницы на похороны матери потому, что отсутствуют родственники, способные его сопроводить… Подпись главврача больницы… Раиса Колесова умерла по дороге на службу… Она шла по Октябрьской улице между восемью и девятью часами утра, упала… Заключение судмедэксперта…

1996 год – договор о сдаче комнаты другой семье, подпись, очень коряво – Колесов А. Н.

Целая жизнь в старом ящике письменного стола, из которой ничего не хочется взять себе на память! Бестолковая безрадостная сломанная жизнь. Сломанная у всех троих: у матери, у отца, у сына. Кем сломанная? Ими самими? Всеми? Или только родителями? Или Андрей заранее был обречён, родившись именно в этой семье?..

Две оставшиеся квартиры на третьем этаже Иван решил обследовать не ранее завтрашнего дня.

Итак, к двум часа дня Иван имел в распоряжении удивительные для молодого москвича конца девяностых вещи: четырёхэтажный дом с колонной залой на четвёртом этаже, пять приведений женского пола девятнадцатого века издания, «волшебную» кочергу, печку-буржуйку, сортир на первом этаже и ванну на кухне второго и ещё, пожалуй, десяток чужих судеб, о которых он знал так много, что хватило бы на целую книгу…

И это всё за последние сутки. Вторую половину дня Иван решил провести вне своих владений.