Текст книги "Наташа Славина"

Вера Новицкая
Наташа Славина

© А. Власова. Обложка, 2017,

© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2017

* * *

 
…………………….
Любовь и скорбь – одно и то же,
Но этой скорбью кто скорбел,
Тому всех благ она дороже.
 

Глава I

Молодой врач Дмитрий Андреевич Сольский только что проводил последнего больного, когда прислуга подала ему письмо. Едва доктор бросил мимолетный взгляд на конверт, как все лицо его преобразилось и большие карие глаза засветились теплым светом.

– От тети Вари! Наконец-то! – тихо и радостно проговорил он, направляясь к мягкому креслу, придвинутому к самому окну, чтобы прочитать там дорогие строки.

Еще на ходу разорвал он конверт и торопливо развернул листок. При взгляде на несколько неровных, дрожащей, неразборчивой рукой написанных строк, жизнерадостное и ясное выражение лица Дмитрия Андреевича словно потускнело. Тревожный влажный взор впился в белый листок.

«Дорогой Дима!

Я собрала свои последние уходящие силы, чтобы проститься с тобой… да, родной мой, проститься… Я умираю, едва ли доживу даже до той минуты, когда ты будешь читать эти строки. Прощай, милый! Моя последняя к тебе просьба: приюти Наташу, она еще не у пристани[1]1
  Быть у пристани (перен., устар.) – быть в спокойном, умиротворенном состоянии, добиться своих целей, воплотить свои желания (здесь и далее примеч. ред.).


[Закрыть], даже не доучилась. Только тебе могу я ее доверить, только ты сбережешь и поддержишь ее. В тебя я верю, ты не предашь. Целую и благословляю тебя и Катю. Храни вас Бог…

Твоя тетя Варя».

Чуть ниже на той же странице стояла краткая приписка другим, четким, круглым почерком:

«Дима, Дима, уж мамы нет, нет моей чудной, дорогой мамы! Сегодня в 6 часов утра она ушла от нас. В среду похороны. Писать не в силах. Если можешь, приезжай.

Твоя Наташа».

Словно разбитый, надломленный, машинально опустился Дмитрий Андреевич в кресло. Что-то большое, тяжелое подступало к горлу, острая боль и горячая волна бесконечной любви и нежности наполняли его сердце.

«Тетя Варя, милая, светлая, родная!..»

Тетя Варя!.. С этим именем связаны первые светлые впечатления его жизни, первые сознательные воспоминания о материнской заботливости, ласке и любви. Только после встречи с этой женщиной жизнь его приняла ясные, определенные очертания. До того ему мерещатся темный сад, большой низкий пустынный дом, бледная и молчаливая женская фигура, изредка проводящая тонкой худой рукой по его стриженой головенке, крошечная сестренка, вечно плачущая и хватающаяся за юбку ворчуньи-няньки. Смутно рисуется мрачная большая комната и долгие месяцы лежащая там на кровати бледная женщина – его мать. Потом она лежит уже среди неуютного, почти пустого зала на белом длинном столе. Кругом дым, странный запах, какие-то люди что-то поют и наконец приподнимают и куда-то несут маму. Няня что-то причитает, как будто ворчит. Через некоторое время – другие люди, какой-то господин с цепью на груди. Из дома всё выносят, полная пустота кругом. Наконец нянька, причитая и говоря что-то непонятное, уводит их с сестренкой из старого дома, уводит совсем.

Вот небольшая избушка, несколько грядок возле нее и нянин муж, лохматый мужик с большой шишкой на голове. Теперь они живут у няни. Но однажды приходит в их хатенку высокий барин с большими черными усами и с красным околышком[2]2
  Око́лыш – часть головного убора, ободок, охватывающий голову.


[Закрыть] на фуражке. И няня, и муж ее низко кланяются ему, много так говорят, и всё про них, про него с Катюшей, всё на них показывают. Потом собирают их вещи. Няня берет Катю на руки, барин берет за руку его, Диму, они садятся в коляску, затем на машину. Куда-то приехали: кругом шум, стук, большие дома, столько людей, столько колясок. Вот красивый дом, высокая лестница. Поднимаются. Они в прихожей. Навстречу им идет молоденькая, стройная белокурая женщина. Она обнимает детей, ласково проводит своими маленькими ладонями по их щечкам, тепло и задушевно звучит ее голос. О, как хорошо, как отчетливо помнит он и этот дом, и эту лестницу, по которой столько раз, всегда с радостью в сердце, взбирался, и эту чудную тоненькую женщину, этот незабвенный, в душу проникающий голос, эти милые ласковые ручки – руки тети Вари!.. Какую громадную любовь, заботу и утешение всегда находил он у этой маленькой женщины с той самой минуты, как господин с черными усами и в красной фуражке ввел его под ее кровлю, и потом в течение всей дальнейшей жизни, вплоть до настоящего момента.

Михаил Васильевич Славин, родной брат мужа тети Вари, Владимира Васильевича Славина, был назначен предводителем дворянства в те края, где года за два перед этим скончался небольшой помещик Сольский. В запутанном, заложенном, обремененном массой долгов именьице покойного остались на произвол судьбы больная жена его и двое крошек-детей, без родни и друзей, без всяких средств к существованию. Когда затем умерла вскоре и вдова, кредиторы забрали всё, что можно было унести, остался нетронутым лишь сырой и мрачный покривившийся дом. Дети оказались бы в полном смысле слова бездомными, холодными и голодными, если бы не ворчливая, неласковая на вид, в сущности же добрейшей души няня Анисья, которая приютила сирот у себя.

Случайно увидевший детей и заинтересовавшийся их историей предводитель дворянства принял малюток под свое покровительство: с тех пор дальнейшая судьба их была обеспечена. Шестилетнего Диму приютила тогда еще бездетная, только что вышедшая замуж Варвара Михайловна Славина, а его двухлетнюю сестренку Катюшу взяла на воспитание гостившая у Варвары Михайловны подруга Анна Васильевна Гарина, прельстившись миловидностью ребенка. Через две недели Гарина увезла Катю на юг, где жила сама, и брат с сестрой были разлучены. С этого времени семья «тети Вари» стала Диминой семьей, ее жизнь и интересы – его интересами.

Четыре счастливых, безмятежных года прожил Дима в доме Славиных. Затем наступило первое горе – разлука с близкими, ставшими родными людьми: ребенка, как круглого сироту, приняли на казенный счет в закрытое учебное заведение.

Тетя Варя сама подготовила мальчика, сама усидчиво и терпеливо занималась с ним, несмотря на то что через два года после его появления у нее родилась дочурка Наташа, в которой она души не чаяла. Но у тети Вари хватило тепла и заботы на обоих. Она даже сама отвезла Диму в училище, чтобы хоть этим смягчить тяжесть разлуки.

Быстро неслись года. Мальчик постепенно превращался в юношу. Но не стушевывалось, не слабело его чувство к приютившей его семье, наоборот, оно тоже росло и крепло.

Теперь, когда он, по обыкновению, приезжал на праздники и каникулы, уже не одна только тетя Варя с радостью и нетерпением ждала его: заслышав знакомый звонок, в прихожую, вся запыхавшись, с заалевшими щечками, влетала маленькая девочка с пышными светло-золотистыми волосиками, с лучистыми серыми глазами, ясными и ласковыми, как глаза тети Вари. С радостным криком и блестящим взором бросалась девчурка на шею приехавшего и горячо обнимала своего «милого, ненаглядного, золотого Димочку».

Счастливые, веселые дни протекали в этом доме, где всегда царило довольство и душевное, и материальное, где во всем была полная чаша.

Но горе из-за угла подкарауливает счастливых людей. Идеально честного, а потому и доверчивого Славина втянули в рискованное предприятие, результатом чего стали продажа с молотка дома и полное разорение. Говорят, беда никогда не приходит одна: Владимир Васильевич был потрясен этой тяжелой неудачей, а больше всего – тем обстоятельством, что на него, безупречно чистого, самого разоренного и обманутого, будто падала тень за участие в этом, как потом только узнал он, несколько темном деле. Многочисленные прежде знакомые и приятели стали редеть, искреннего участия и поддержки негде было искать. Все вместе взятое так повлияло на впечатлительную натуру Славина, что здоровье его пошатнулось, и через полгода его не стало.

Варвара Михайловна осталась с незначительной пенсией, без всяких посторонних доходов, с десятилетним ребенком на руках. Дима в это время только что поступил на первый курс медицинского факультета.

Однако маленькая хрупкая на вид женщина оказалась наделена сильной волей и духом: она не опустила рук, не дала отчаянию завладеть собой. У нее была дочь, она должна была поставить ее на ноги, у нее был сын, пусть не родной, но он дорог ей как родной, он тоже еще не у пристани, и ему еще необходима поддержка. Ее голова раньше времени засеребрилась сединой, целыми днями она склонялась над столбцами цифр в управлении железной дороги, а потом, вечером и сильно за полночь, можно было увидеть ее работающей над сложными переводами и корректурами.

Средств, слава Богу, хватало, Наташа ни в чем не терпела лишений, мать позволяла себе роскошь даже баловать ее. Дима мог не переутомляться: ему нужно было зарабатывать лишь столько, чтобы прокормить себя. Плату же в университет, как ни протестовал он, как ни умолял не тратить своих трудов еще и на него, все же, настояв на своем, вносила тетя Варя. Да, средств хватало, но не хватило, видно, силы. Острое воспаление почек, перешедшее в хроническое, надломило бедную женщину, но она крепилась, бодро шла намеченной тропой.

Дима мечтал скорее окончить университет и прийти на помощь тете Варе. Мечта осуществилась: он – доктор. И вообще как будто повезло: ему удалось получить место младшего врача больницы в городе, в 40 верстах от которого находилось его крохотное разоренное имение, уцелевшее и не пошедшее с молотка лишь благодаря заботам покойного Владимира Васильевича. Теперь Дима сам займется приведением в порядок хозяйства и дел, теперь он поможет тете Варе. Но, к великому огорчению, Варвара Михайловна наотрез отказалась от помощи: «Нет, родной, не возьму. Пока я жива, нам с Наташей хватит. Коли лишняя копейка заведется, припрячь, когда-нибудь увидишь, как пригодится. Да тебе теперь надо и домом обзавестись, и сестра приедет к тебе, а нам, пока я жива, хватит. Только бы мне Бог дал Наташу на ноги поставить».

В жизни Кати за некоторое время перед тем тоже произошла перемена: Гарина, взявшая на воспитание девочку, хотя и любила ее, но портила своей неразумной привязанностью. Она наряжала ее как куклу, постоянно возила по гостям, где в глаза восхищались красотой ребенка, устраивала вечера и детские спектакли, во время которых тоже сыпались восторженные отзывы о грации и якобы сценическом таланте Кати. Благодаря такому образу жизни бойкая и находчивая в обществе, тогда уже 14-летняя девочка в классной комнате в присутствии учителей оказалась полной невеждой. Как раз в это время случилось непредвиденное – смерть еще молодой и здоровой Гариной. Девочку пришлось поместить в институт, где она давно уже числилась кандидаткой, но куда, не желая с ней расставаться, все медлила с ее определением Гарина, родственники же поспешили отделаться от вовсе не симпатичной им воспитанницы покойной…

Кое-как протянув институтскую лямку около четырех лет, за месяц до переводных экзаменов в старший, выпускной класс девочка написала отчаянное письмо брату, только что получившему место врача в Н. Она умоляла забрать ее «из этого ужасного института», где к ней «так страшно придираются», где у нее «крупные неприятности». Тщетно старался Дмитрий убедить ее окончить курс, потерпеть еще год – Катя заупрямилась и настояла на своем, грозя в противном случае «все равно не учиться». Таким образом, за два года до того, как начинается этот рассказ, Катя приехала и поселилась в Н.

И теперь, как и в бытность свою в университете, Дмитрий Андреевич постоянно писал тете Варе длинные и подробные письма. В ответ на них все чаще и чаще приходили конверты, подписанные еще не твердым, но красивым, ровным почерком: писала подраставшая Наташа. Ее радостные, доверчивые и ласковые строки почти всегда заканчивались словами: «Мама крепко целует тебя и Катю, сама не пишет: всё, бедная, нехорошо чувствует себя, устает очень». Затем следовал неизменный вопрос: «Когда же мы наконец увидимся? Я так соскучилась по тебе. Ведь столько времени!..»

В своих ставших редкими письмах тетя Варя тоже звала его, но о своем нездоровье не заикалась, говорила лишь, что очень занята. И вдруг теперь, сейчас – это ужасное письмо!

Последние два года Дмитрий Андреевич только и мечтал вырваться туда, в родной памятный город, где столько дорогих воспоминаний, где остались два безмерно милых существа. Ведь четыре года, четыре бесконечно долгих года не видал он их! Будучи еще студентом, он последние два лета ездил на практику, а здесь столько работы, столько дела, живого, захватывающего, особенно в последние месяцы и сейчас, когда он готовился к поездке за границу для подготовки к защите диссертации на доктора медицины. Время так быстро неслось. О, если б он знал! Но можно ли было предположить хоть на одну минуту?.. Бедная, милая тетя Варя!.. Как она всегда мечтала: «Только бы Наташу на ноги поставить!..»

Дмитрий поднял глаза и с глубокой нежностью и благоговением остановил их на висящем над его письменным столом большом портрете Варвары Михайловны – контуры его довольно ясно вырисовывались в наступавших сумерках.

– Спи спокойно, родная, пусть не болит больше твое изнемогшее от любви и забот сердце, пусть не тоскует и не страдает твоя душа по Наташе: я буду жить для нее, буду беречь ее, как сберегла бы ты сама, – почти громко произнес он.

Звук собственного голоса вернул его к действительности.

«В среду похороны, – припомнилась ему приписка Наташи. – В среду… Но ведь уже сегодня среда… уже и похоронили… Значит, никогда, никогда не увижу я ее больше, никогда не услышу ее голоса, не увижу ее чудной кроткой улыбки!.. Ни-ко-гда!.. Сколько ужасного в этом слове!..»

Опять росло в груди и подступало к горлу что-то большое, горячее, безысходное, и, не осилив его, не желая даже бороться с охватившим его чувством, Дмитрий Андреевич тяжело и горько зарыдал.

Вдруг мысль о Наташе, о которой он как-то еще не успел подумать, посетила его.

«Наташа, Натуся, моя крошка, моя бедная маленькая девочка, а тебе-то, тебе как тяжело, должно быть!.. „Если можешь – приезжай…“ – припомнилось ему. – Поехать, конечно, сейчас, сию минуту. Когда поезд?» Вдруг вся неумолимая действительность жизни встала перед ним.

«Нельзя ехать, ведь старшего врача нет, все на моих руках. Больница переполнена: опасно, почти смертельно больных пять человек. Бросить немыслимо, бесчеловечно, да и не пустят. А Наташа же как? Бедная махонькая Наташа, совсем одинокая крошка!..»

Огромная жалость охватывает его сердце. Перед ним предстает маленькая хрупкая девочка в коротеньком черном платье, с длинными светло-золотыми волосами, одна-одинешенька среди знакомой ему уютной крохотной квартирки.

«Как же быть? Боже, как быть?.. Пусть Катя за ней съездит, сегодня же, первым поездом. Конечно!.. И как это сразу не пришло мне в голову? – облегченно вздыхает он. – Надо пойти сказать».

Миновав гостиную и столовую, он вошел в комнату, где, растянувшись на кушетке, полулежала красивая высокая девушка. Она держала в руках тетрадку, по которой вполголоса что-то читала.

– В чем дело? – видимо недовольная тем, что ее потревожили, спросила Катя при появлении брата.

– Я только что узнал очень тяжелую вещь, которая до глубины души поразила меня, – начал Дмитрий Андреевич.

При этих словах что-то тревожное мелькнуло в красивых карих глазах девушки, легкая краска залила матовое лицо и взор вопросительно и беспокойно остановился на говорившем.

– Тетя Варя умерла, – дрогнувшим голосом закончил он.

– Ах, тетя Варя, – словно успокоенная этим печальным известием, уронила Катя. – От чего же она умерла? – уже совершенно ровным голосом спросила девушка.

– Не знаю, подробностей пока никаких. Я получил только от тети Вари письмо, вот, возьми, прочитай сама, – протянул он ей конверт.

– Так Наташа переедет к нам? – окончив чтение, спросила Катя.

– Ну конечно!

– Но ведь это же страшно стеснительно, – возразила девушка. – В доме вдруг появится чужой человек!

– Чем же, Катя? Да, наконец, если бы и так, это наша обязанность, это великое для нас счастье сделать в память о тете Варе хоть сотую часть того, что сама она делала для нас. «В доме появится чужой человек…» Господь с тобой, да разве Наташа чужая? Наташа для меня дорогая, любимая сестра, как тетя Варя была мне по духу родной матерью. Ведь всем, всей своей теперешней жизнью мы обязаны только ей.

– Только не мы, а ты. Я лично вовсе не считаю себя облагодетельствованной этой семьей, для меня обе они чужие, которые к тому же никогда и не любили меня.

– Катя, мне больно слушать тебя. Я не могу, не хочу верить, что ты говоришь серьезно, очевидно, ты сегодня в настроении протеста, как это иногда случается с тобой. Брось, милая, ведь я пришел поделиться с тобой большим горем, пришел просить твоей помощи и содействия.

– Да в чем же? – пожала она плечами. – Ведь я не стесняю тебя, ты можешь делать, как тебе хочется.

– К сожалению, не могу. Мне страстно, до боли в сердце хочется сейчас же, сию минуту сесть в первый отходящий поезд и поехать за Наташей. Подумай, как ей, бедной, тяжело! Теперь она одна-одинешенька вернулась с похорон в опустевшую квартиру. Как болит ее бедное сердечко! А между тем, ты знаешь, я связан по рукам и ногам, я не могу отлучиться. Вот я и пришел просить тебя, Катюша, чтобы вместо меня съездила за ней ты. Сейчас всего лишь начало девятого, поезд отходит в половине первого, а сборы невелики – ведь в тот же день обратно.

– Ты, Дима, с ума сошел! – сердито вскинула она глазами. – Ты же прекрасно знаешь, что у нас завтра репетиция, предпоследняя, самая важная! Разве ж я могу уехать?

– Как репетиция? – в свою очередь переспросил пораженный Дмитрий Андреевич. – Да разве ты все-таки хочешь, сможешь участвовать, когда у нас такое горе?

– Какой ты странный! Не могу же я заставить всех участников спектакля оплакивать неведомую им твою тетю Варю и своим отказом расстроить все дело.

– Но как же Наташа?

– Пусть едет одна. А нет, так пусть подождет пять-шесть дней – тогда, пожалуй, я смогу за ней отправиться.

– Пусть едет одна! – с негодованием повторил брат. – Ребенка, махонькую девочку заставить одну сделать такое путешествие!

– Ты совершенно забываешь, что твоей «махонькой девочке» шестнадцать лет, – насмешливо поправила Катя. – Но, если этот ребенок, который всего на четыре года моложе меня, так беспомощен, – пусть сидит и ждет старших.

Глубоко возмущенный, не проронив больше ни звука, Дмитрий Андреевич вышел из комнаты.

«Как же быть? Конечно, ждать нельзя… Что ж, пусть едет одна… Неужели же ей действительно шестнадцать лет? А ведь правда: мне двадцать пять, она на восемь с половиной лет моложе, – первого ноября ей исполнилось шестнадцать».

А в памяти его упорно восставала фигурка маленькой девочки, еще совсем ребенка, с по-детски ясными смеющимися глазами, с полуоткрытым ротиком и вздернутой верхней губой. Ведь целых четыре, даже четыре с половиной года не видал он Наташу.

«Хоть бы теперь скорее увидать, утешить, приголубить бедняжку. Надо сию же минуту телеграфировать: пусть не теряет времени, скорее двигается в путь».

Быстро схватив перо, он написал:

«Выезжай немедленно. Приехать сам не могу, прикован к больнице. Ждем с горячим нетерпением. Сердечно скорбим о нашей общей незаменимой утрате.

Дима».

Среди ночи получена была ответная телеграмма:

«Приеду завтра в 6 часов вечера.

Наташа».

Глава II

Лишь только раздался звонок, возвещающий о выходе поезда с ближайшей станции, как из дверей зала первого класса, ведущих на платформу, показался высокий стройный молодой человек, одетый в летнее пальто. Яркое, уже начинающее настойчиво пригревать майское солнце освещало его дышащее энергией, жизнерадостное, открытое лицо. Румяная, позолоченная легким загаром кожа, добрые карие глаза, довольно крупные, но мягко очерченные губы и нос, маленькая каштановая бородка, тоже с чуть золотистым отливом, и такие же красивые пушистые усы – все это сразу внушало симпатию и доверие, притягивало и останавливало доброжелательный взгляд на этом молодом лице. Господин нетерпеливо ходил по платформе, поминутно останавливаясь и взглядывая вдоль полотна дороги в ту сторону, откуда должен был появиться поезд. Всякий раз после этого рука его опускалась в карман жилетки, и он продолжительно, видимо, недовольный, всматривался в часы…

Вот наконец раздается свист приближающегося локомотива, и поезд, развеваясь разноцветной лентой, подкатывает к станции.

Господин внимательно осматривает всех пассажиров, стараясь разглядеть между ними знакомую фигуру.

«Неужели не узнаю? Не может этого быть!» – сам себе протестует он, и в ту же минуту глаза его падают на небольшую, одетую в черное тоненькую женскую фигурку, стоящую на ступеньке. Легкий ветерок развевает ее длинную креповую вуаль, из-под которой виднеется свесившаяся на сторону светлая белокурая коса. Большие печальные глаза, окруженные легкими черными тенями, пристально и озабоченно всматриваются в незнакомые лица.

– Наташа! – еще издали доносится до нее хорошо знакомый милый голос.

Девушка еще не видит того, кто говорит, но взгляд ее загорается, словно в душе зажегся яркий луч и осветил изнутри за секунду перед тем печальные, усталые глаза. Бледное личико заливает нежный румянец, губы открываются в счастливую улыбку, и радостное «Дима!» вырывается из груди. Она увидела, она в ту же секунду узнала его. Вот он, вот он протягивает к ней руки, а она, с глубоко прочувствованным вторичным возгласом «Дима! Милый!», охватив своими маленькими тоненькими ручками шею Дмитрия, прижимается головой к его груди. И нахлынувшая громадная радость, и глубокое, еще с полной силой щемящее горе, и сладостное сознание близости человека, в груди которого таится полное сочувствие ее радости и горю, – все напряжение последних тяжелых дней требует выхода и выливается в облегчающем глубоком рыдании. Но это длится одно лишь мгновение. Усилием воли девушка сдерживает себя, только два-три глубоких вздоха еще поднимают ее грудь. Кругом толкотня, возня. Волей-неволей приходится позаботиться о своих вещах, достать носильщику багажную квитанцию, запастись извозчиком.

– Наташа, милая, как я счастлив, что ты приехала, – заговорил Дмитрий Андреевич, лишь только они очутились в дрожках[3]3
  Дро́жки – легкий четырехколесный открытый экипаж на одного-двух человек.


[Закрыть]. – Ты не поверишь, как больно мне было, что я не смог сам поехать за тобой, сам привезти тебя, еще раз посмотреть каждый уголочек в милой квартире, где всегда отдыхала душа, где все было устроено ее заботливой, хлопотливой рукой, рукой нашей мамы. Да, Наташа, и мне она была матерью в полном высоком значении этого слова. Теперь у меня одна цель: чтобы жизнь твоя была светлой и радостной. Натуся, тебе хорошо будет у нас, я верю в это. Мое отношение ты знаешь. Анисьюшка, старушка няня моя, о которой ты давно слыхала, уже два года как живет у нас в доме. Когда я после назначения сюда ездил в свое именьице, то нашел ее там овдовевшей и сильно бедствующей. Конечно, забрал и привез с собой. Это преданный, добрый человек, который души во мне не чает, она уже всем сердцем заочно полюбила и тебя. Сегодня старуха с ног сбилась, устраивая тебе комнату, – все ей недостаточно хорошо казалось. Она и булок, и пирогов напекла, чтобы тебя с дороги накормить, – улыбаясь, закончил Дмитрий Андреевич.

Наташа с мягким выражением в глазах глядела на ласковое оживившееся лицо Димы и с удовольствием прислушивалась к знакомому милому голосу, который давно не слышала.

– Катя – тоже добрая девушка, очень добрая, – несколько менее уверенно продолжал Дмитрий Андреевич, – только у нее есть странности: она не особенно общительна, нервна, поэтому бывает не всегда ровна в общении. Ты на нее не обижайся, она не виновата, ее не совсем правильно воспитывала покойная Анна Васильевна, потом институт, жизнь вдали от семьи… Но, право, она добрая, и я уверен, что полюбит тебя, то есть, я хотел сказать, любит тебя, только замкнутая она очень. Полюби же и ты ее, Наташа, пожалей ее, ведь она, в сущности, очень одинока.

– О, Дима! Об этом меня просить не стоит! Я давно уже люблю, всей душой люблю и няню Анисью, и Катю! Ведь она сестра твоя, разве могу я не любить ее! – просто закончила девушка.

– Вот мы сейчас и приедем. Видишь, там, налево, зеленый домик с красной крышей в саду? Это и есть наш домик. От центра города далеконько, но больница близко и сад прекрасный, а ведь ты знаешь, я без зелени жить не могу. Вот и приехали. Стой, извозчик! Приветливо глянул навстречу Наташе своими отворенными настежь окнами новенький светлый домик, окруженный словно снегом усыпанными деревьями в их воздушных весенних нарядах. Лучи солнца пробивались сквозь разноцветные стекла крыльца и окрашивали дорожки причудливыми фиолетовыми, красными и синими полосами.

Едва открылась дверь в дом, как оттуда потянуло запахом свежих булок и еще чем-то нежным и душистым. Лишь только Наташа переступила порог прихожей, как навстречу ей показалась полная бодрая женщина лет пятидесяти с хлебом-солью в руках.

– Добро пожаловать, матушка-барышня, – низко кланяясь по русскому обычаю, проговорила она. – Не побрезгуйте нашими хлебом-солью, – и она, протянув Наташе блюдо, нагнулась и поцеловала ее руку. Наташа, тронутая и слегка сконфуженная, неловко сунула блюдо на первый попавшийся стул и тогда уже со свободными руками подошла к старушке.

– Спасибо, нянюшка, спасибо, милая. Правду Дима говорил, что вы очень-очень добрая, – сказала она, обнимая Анисью. – Дайте же мне вас хорошенько поблагодарить и крепко поцеловать. Ну, и вы меня поцелуйте. Только не так, – отдернула девушка руку, к которой женщина опять нагнулась. – Вы в лицо меня поцелуйте. Вот так. И полюбите меня, нянечка! Мне так нужно, чтобы меня полюбили, – дрогнувшим голосом докончила она.

– Да что ты, матушка, да как можно, чтобы не полюбить, что это ты несуразное говоришь, – отбросив всякий этикет, глубоко растроганная, промолвила женщина. – Да нешто могу я тебя не любить, сиротку горемычную, да и Митенька, поди, души в тебе не чает, а нешто он плохое полюбит? – И, подняв уголок передника, женщина стала тереть покрасневшие влажные глаза.

– Здравствуй, Наташа, – раздался в это время голос, и из дверей столовой появилась стройная фигура Кати.

– Катя, милая, дорогая! – с искренним, горячим порывом бросилась к ней девушка и крепко обняла ее. – Господи, да как же ты выросла, как страшно еще похорошела! Просто царицей смотришь! – восторженно воскликнула Наташа, пораженная действительно красивой внешностью девушки. – И какая ты нарядная! А как я любить тебя буду! – тепло и задушевно закончила она.

Катя, польщенная искренним восхищением приезжей, с несколько снисходительной улыбкой поцеловала ее в щеку.

– Раздевайся же скорей да сама нам покажи, что сталось с тобой за эти четыре года! Когда я тебя в последний раз видела, ты была еще горькой[4]4
  Горькая девчонка – здесь: совсем маленькая, малышка.


[Закрыть] девчонкой и страшно-страшно белобрысой.

– О, белобрысой я, к сожалению, и теперь осталась, – улыбаясь, проговорила Наташа.

Она сняла свое свободное пальто-сак[5]5
  Пальто-сак – широкая и свободная верхняя одежда длиной до колен. Выглядела мешковато, за что и получила свое название (от англ. sack – «мешок»).


[Закрыть] и положила на подзеркальный столик свою черную с длинной вуалью шляпу, совершенно закрывавшую верхнюю часть лица. Теперь, в своем полудлинном, почти гладеньком, плотно охватывающем ее хрупкую фигурку черном платье, с двумя волнистыми, тяжелыми, почти до колен спускающимися, совершенно светлыми, цвета спелого колоса косами, она производила впечатление девочки-подростка. Она осталась почти совсем такою, как накануне и сегодня весь день рисовало ее себе воображение Дмитрия. То же круглое личико, та же фарфоровая белизна открытого лба, тот же маленький неправильный, слегка вздернутый носик, та же слишком короткая верхняя губа, из-под которой виднеются белые, крупные, как миндаль, зубы. Те же серые, большие, добрые глаза, обрамленные каймой темных пушистых ресниц, только под ними легли легкие черные тени, отчего они кажутся больше и вдумчивее, да тихая скорбь светится в самой их глубине. Не хватает еще того яркого, цветущего румянца, которым горело прежде все лицо девочки, ее маленькие уши: теперь чуть заметная бледно-розовая краска была разлита на нежных щеках девушки.

– Совсем, совсем та же! – радостно восклицает Дмитрий. – Та же славная маленькая Наташа. Только вытянулась немного да косы сильно выросли. И ты говоришь: «К сожалению, осталась такой же белобрысой!» Да я еще никогда в жизни не видал таких волос, ведь это редкость!

– Да, говорят, – совершенно равнодушно подтвердила Наташа. – Вот и в гимназии все девочки мне это повторяли. Раз даже парикмахер, который причесывал нас для живых картин, восхитился и сказал мне, вот как и ты: «Я еще никогда в жизни не встречал таких волос, при таком цвете – такая длина и густота. Да знаете ли, барышня, что у вас сокровище на голове: кому не надо, и тот всегда двести рублей за ваши волосы даст». Потом меня всё дразнили девочки, что если я сама по себе хоть полтинник стою, то, во всяком случае, цена мне свыше двухсот рублей. – При этих словах девушка улыбнулась, но грустная дымка по-прежнему заволакивала ее глаза. – Вот у мамочки волосы были действительно красота, пепельные, мягкие, что, бывало, смотришь не насмотришься, а мои – чуть не альбиноска какая-то.

– Кушать пожалуйте, суп остынет! Чай и так в дороге барышня-то заморилась, вон бледненькая какая! Чем бы прямо к столу, ан тут разговоры разговаривают: всё одно за полчаса всего не выговорите, да слава те Господи, и торопиться некуда, не завтра в обратный путь собирается, наша ведь теперь, никуда не подевается, – по обыкновению ворчливым тоном заявила Анисья. – Пожалуйте.

После обеда Наташу отвели в ее комнату – бывший кабинет, который добрая Анисья совместно с Дмитрием позаботились снабдить всем, по их мнению, необходимым и приятным для будущей жилицы. Окна были уставлены горшками с цветами, на обоих столах красовались громадные букеты ландышей, распространявших свой нежный аромат. Дмитрий Андреевич самолично раздобыл и поставил их в прелестные стеклянные вазочки, специально с этой целью им приобретенные в то же утро.

– Как чудно пахнет! И как уютно! – воскликнула Наташа, входя. – Но, Дима, ведь я лишила тебя кабинета? А ты как же будешь?

– Ничуть не лишила, пожалуйста, не беспокойся, я себя не забыл и тоже прекрасно устроился. Кроме того, я надеюсь, что если мне понадобится позаниматься, то ты позволишь мне прийти сюда?

– Еще бы!.. Дима, да как ты можешь задавать подобный вопрос!

– Могу на том основании, что сам себе я его давно уже задал и ответил на него утвердительно. Лучшее доказательство – мои письменный стол и книжный шкап[6]6
  Шкап (устар.) – шкаф.


[Закрыть], которые в полной неприкосновенности оставлены здесь. Как видишь, я действительно позаботился о себе и распорядился очень недурно.

Наташа вошла в глубину комнаты и остановилась у письменного стола, над которым висел громадный портрет покойной Варвары Михайловны, снятый три года назад и поражавший своим сходством. Безмолвно стояла девушка и, не спуская глаз, смотрела на дорогое изображение. Тихие слезы струились по ее тонким щекам, она не вытирала их, вероятно, не замечала даже. Дмитрий Андреевич тоже молча стоял за ее спиной и тоже глядел на портрет.