Текст книги "Галя"

Но Таларов перебил Галю:

– Да ты никак утешать меня пытаешься в мнимой неудаче? – опять засмеялся он. – Уж это совсем зря: будь уверена, моя девочка, что самая приятная встреча была для меня именно та, которая получилась. Мне так отрадно было видеть, что моя славная Галочка еще помнит, не совсем забыла своего старого друга…

Теперь уж Галя с негодованием перебила его:

– Не совсем забыла?!. Дядя Миша, и вам не стыдно!.. Господи, я так ждала, так ждала! Мне казалось, я не смогу дождаться. А когда меня вдруг осенила мысль встретить вас, – вот я летела! За восемнадцать минут пешком сюда добежала, а-а? Чуть было в кухонном переднике не выскочила, едва сообразила, что его снять надо. Зато и вид же у меня – ужасающий! Воображаю! Красная, взъерошенная, растрепанная. Ведь гребень и шпильки я по дороге все до последней посеяла, завтра пойду посмотреть, может, выросло уже штук двенадцать, – смеясь, ввернула она. – Откровенно скажите, очень я неприлично выгляжу? – допытывалась Галя и вдруг спохватилась: – А-ай! Ведь ехать-то нам через город придется, а я без шляпы. Как же быть? Вот так шту-ука!

Михаил Николаевич между тем ласковым взором оглядывал ее. С разметавшимися великолепными волосами, с мелкими чертами правильного смуглого личика, залитого ярким румянцем, с громадными, поражавшими каждого своей редкой красотой глазами, разгоревшимися теперь как звезды, в пунцовом, так шедшем ей, платье Галя была красива, как картинка.

– Ужасный вид, прямо-таки неприличный, как ты говоришь, – серьезным голосом, но со светящимися весельем глазами, подтвердил Таларов. – Вид до того ужасный, что мне даже совестно показаться в городе с тобой, да еще, о ужас, без шля-япы, – комически протянул он. – А по сему случаю, не лучше ли нам вернуться тем же путем, которым ты сюда пришла, конечно, если ты не слишком устала. Что ты на это скажешь, Галочка? А вещи пусть до утра на станции полежат. Согласна?

Предложение с радостью было принято, хотя в глубине души Галя немного трусила, опасаясь опоздать к возвращению Таларовых от заутрени. Однако все обошлось благополучно, и они с Михаилом Николаевичем успели прийти своевременно.

Осман устроил столь восторженную, шумную встречу своему бывшему хозяину и воспитателю, что в порыве радости свернул с пасхального стола стоявший на самом уголке его горшочек резеды. Но и эта катастрофа не имела особых последствий: когда коляска подвезла Марью Петровну с обеими дочерьми, черепки и землю успели подобрать с пола; кофе был засыпан, сварен и уже готовый стоял в сторонке.

– Ах, Мишель, вот никак не ждала сегодня! – остановившись в дверях, проговорила Таларова, под кислой улыбкой едва скрывая свое неприятное удивление. – Ну, Христос Воскресе! – холодно облобызалась она с гостем.

– Видишь, мамочка, я говорила, пусти меня на вокзал, а ты ни за что не хотела встречать сегодня дядю Мишу, – воскликнула Надя, радостно целуя приезжего.

– Что значит «не хотела?» Опять ты, Надя, по обыкновению, вздор болтаешь, – сердито окрикнула ее мать. – Не «не хотела», а просто убеждена была, что дядя не приедет сегодня. Очень извиняюсь. Уж прости, Мишель, что обстоятельства так неудачно сложились и ты очутился на станции совсем один, – снова обратилась Таларова к шурину.

– Помилуй, матушка, что за извинения и что за церемонии. Я ничуть не в претензии, да и вышло вовсе не так уж плохо: меня, спасибо ей, встретила Галя и, как видишь, в целости и невредимости доставила пред твои очи.

– Ах, вот как? Галя? Что ж ты не предупредила меня о своем намерении? – холодно повернулась к ней Та ларова.

– Да я, Марья Петровна, и сама не предполагала, а потом вдруг решила в самую последнюю минуту, – оправдывалась смущенная девушка.

– Но, надеюсь, кофе и все прочее готово? Ничего ждать не придется? – тем же тоном осведомилась хозяйка.

– О, да, давно готово, – успокоила ее Галя.

– Вот и прекрасно! Хорошо, что ты Михаила Николаевича догадалась встретить, – стараясь быть любезнее, намного мягче добавила она. – А теперь пора и разговеться. Галя, принеси-ка, там на столе, в прихожей, кулич, пасха, яйца, – все освященное, что мы привезли с собой из церкви. И пойдемте к столу, – заключила Марья Петровна.

Глава IV
Родные души

На следующее утро все, кроме Гали и Михаила Николаевича, поднялись в самом скверном расположении духа. Даже всегда беспечальная Надя и та находилась в удрученном состоянии; впрочем, у нее на это имелись особые, с ее точки зрения крайне уважительные причины.

Девушка вошла в комнату подруги с кислым, недовольным выражением, так портившим ее неправильное лицо, привлекательное лишь своей подвижностью, свежестью, веселыми голубыми глазами да пышными белокурыми волосами, красиво обрамлявшими его.

– Представь себе, какое безобразие! – чуть не плача, начала она. – Вот в это новое белое платье, которое мне сшили всего каких-нибудь три месяца назад, я в него уже больше не влезаю. Те-есно! Дохнуть не могу! Стянулась, что сил было, даже в висках стучит, а какой толк? Тумба тумбой! Да ведь коли дело дальше так пойдет, я через год в наши подъездные ворота не пролезу, пропихивать придется. Это ужасно!

Искренне опечаленная, но бессознательно забавная в своем горе, толстушка показала на свою действительно порядком округлившуюся фигуру.

– Скажи, очень безобразно? Правда? – допрашивала она Галю.

– Да нисколько. Фигура как фигура, полненькая, так что ж? По-моему, это даже очень мило и идет тебе. Я, по крайней мере, никак не могу вообразить тебя худенькой. Ты бы от этого только потеряла. Ты нравишься мне именно такой, какова есть, – утешала ее подруга.

– Так это тебе, – запротестовала та, – ты ведь всегда и во всем видишь одно хорошее, тебя послушать, так я чуть не красавица.

– Красавица не красавица, а премиленькая, только, извини меня, конечно, не с таким надутым выражением, как сейчас, а с тем, другим, – прелесть!

– Очаровательная! – иронически протянула Надя, видно, в самых мрачных красках глядевшая в этот день на мир Божий. – Прелесть! Лицо как блин, нос картошкой, глаза еще туда-сюда, но как у рака на лоб вылезли, фигура – что твоя мостильная трамбовка, волосы…

Надя запнулась, ища сравнения, но вся несвойственная ей наносная злость уже выдохлась в этом потоке насмешливых слов в адрес собственной наружности, и обычные добродушие и веселость вынырнули из-под вороха нагроможденных слов.

– Галочка, скажи, ведь я все-таки ничего себе? А? Могу понравиться? Да? Ну, отвечай же, говори скорее!.. – с прояснившимся уже, всегдашним, милым, привлекательным выражением лица тормошила она подругу. – Ой, но как же давит! – снова на мгновение поморщилась Надя, неудачным движением возвращенная к больному вопросу.

– Однако, знаешь, и настроеньице у нас сегодня в доме! – через секунду принялась болтать она. – То есть, что ни на есть самое антипасхальное. Видела маму? А Лелю? Точно тучи: мама – грозовая, а Лелька – дождевая, вот-вот закапает. Да она уже и пробовала сегодня реветь со злости. Обратила внимание?

– Видела, – подтвердила Галя, – но с чего, собственно, она так злится? Неужели все из-за бедного дяди Миши?

– Ну понятно. Ты ведь всего-то еще не знаешь, где тут, так сказать, собака зарыта. Дело в том, что в церкви на заутрене к нам подошел Ланской и пригласил сегодня на вечер. Бал этот устраивается экспромтом в честь приезда их сына, – вот теперь мы к собаке и подошли, – в скобках ввернула болтушка. – Так вот, эта самая собака… Я хотела сказать, их возлюбленный сын, он живет в Петрограде, и, когда моя дражайшая сестрица гостила там зимой, они несколько раз встречались. Говорят, она ему очень понравилась («говорят», надо понимать, сказала сама Леля), ну, а что он ее очаровал, это, во-первых, опять-таки сама Лелька скрыть не в силах, а во-вторых, и я могу подтвердить. Так вот сегодня, значит, вечер, а завтра – пикник в лесу. А тут вдруг дядя Миша, как снег на голову! Согласись, обидно!

– Как, Надя, и ты недовольна? От тебя-то уж я никак этого не ожидала, – с упреком перебила ее Галя.

– Нет, Галка, ты таки все-таки от большого ума глупой иногда бываешь. Ну как не понять? Чего, кажется, проще? Дяде-то я всегда очень рада, он такой милый, но… Но… Почему бы ему не приехать денька через три? Всего три денечка обождать! А теперь – подумай только! – не придется ни на вечере, ни на пикнике побывать. Впрочем, тебе про это толковать – все равно что глухому обедню слушать: ничего ты в этих делах не смыслишь. Ну, бегу, все-таки чаю с куличом выпить надо, пирогов попробовать тоже… О-о-ой как тесно!.. А на столе столько вкусных вещей. Вот не везет! Так что же, идешь поить меня, Галка?

– Иду, иду, моя несчастненькая, – засмеялась та и последовала за подругой.

Надя говорила правду: плохое настроение Таларовых, матери и дочери, действительно было вызвано несвоевременным, по их соображениям, приездом Михаила Николаевича, мешавшего выполнить предначертанную ими праздничную программу. Между тем этот бал и пикник, устраиваемые предводителем дворянства, сулили столько радужных надежд.

Леле стукнуло уже двадцать два года. Высокая худощавая шатенка, с хорошеньким личиком и стройной фигурой, кокетливая и бойкая, много танцующая на вечерах и окруженная молодежью, тем не менее, до сих пор не нашла человека, который пожелал бы навсегда связать с ней свою жизнь. Слишком высоко задиралась эта хорошенькая головка, точно снисходя до остальных.

Что-то сухое и неприятное было в выражении глаз и особенно в улыбке, безусловно портящей ее лицо. За привлекательной внешностью чувствовалась себялюбивая, холодная натура; в разговоре то и дело прорывалась резкая, нетерпеливая, иногда злая нотка.

Такова и на самом деле была Леля. Девушка занята была исключительно только собой; тщательно охраняя свою личность от всего, что, как ей казалось, унижало ее достоинство, она, ничуть не стесняясь, больно и обидно задевала колкими шутками и неделикатными намеками самолюбие других. Тщеславие девушки сильно страдало от того, что подруги уже успели выйти замуж, она же, с ее точки зрения, несомненно самая красивая и интересная из них, все еще была девицей, и впереди не предвиделось ничего определенного. И вот теперь, когда судьба улыбнулась ей, прислав в их края молодого Ланского, на которого, казалось, она произвела в Петрограде сильное впечатление, вдруг, как снег на голову, нагрянул этот незваный гость. При одной мысли отказаться от всего ради приезда этого «несносного, противного дяди Миши», девушка задыхалась от злости.

Как ни мало была расположена к шурину Марья Петровна, она все же признавала необходимым считаться с ним как с нужным человеком. Бросить его в первый день Пасхи в доме одного, приехавшего, как к тому же выяснилось, всего на двое суток, было бы более чем негостеприимно. Таларова именно в это утро дала себе слово, насколько это окажется в ее силах, быть любезной и предупредительной с братом покойного мужа. Причина этого решения непосредственно вытекала из короткого, но крайне неприятного письмеца, полученного ею из Петрограда от сына. Оно же являлось и вторым, еще неведомым Наде источником окончательно омрачившегося настроения Марьи Петровны.

Виктор уже четвертый год числился студентом столичного университета, но проводил время, кажется, везде и всюду, за исключением именно этого учреждения. Праздная, шумная жизнь так поглотила юношу, что он никак не удосуживался заглянуть вовнутрь этого здания: когда он возвращался часов в шесть-семь утра с приятельской пирушки, было как будто слишком рано; а когда, выспавшись и подкрепившись плотным завтраком и доброй бутылочкой вина, он подумывал завернуть скуки ради до обеда на какую-нибудь лекцию, оказывалось четыре или половина пятого – час, когда, если память не изменяла Виктору, студенты расходились уже по домам.

Подобная жизнь неизбежно влекла за собой расходы, а министру финансов Виктора – Марье Петровне – приходилось выбиваться из сил, чтобы найти источник для покрытия непомерных трат сына. Делами последние годы она заведовала сама, и ее благосостояние пришло в сильный упадок. Вот тут-то и мог пригодиться Михаил Николаевич, человек богатый и щедрый по натуре, никогда никому не отказывавший в помощи и поддержке. Конечно, не откажет он и ей, жене брата, да еще в такое время, когда сам нуждается в ее услуге.

Михаила Николаевича привело в Васильково личное дело к Марье Петровне: он просил на месяц, который пробудет в неотложных деловых разъездах, приютить его дочурку с няней, потом же, по возвращении, он предполагал и сам погостить здесь и отдохнуть до осени.

Руководимая личным интересом, Таларова на сей раз с полной готовностью пошла навстречу желанию шурина, невзирая на то, что присутствие в доме ребенка и сопряженные с ним шум и суета далеко не улыбались ей.

Скверное настроение все сильней завладевало Марьей Петровной. Но ему не очень-то можно было предаваться, так как с одиннадцати часов стали появляться многочисленные поздравители. Приходилось улыбаться и вести приятные разговоры, когда на душе, что называется, скребли кошки.

Девицы тоже рассыпались в любезностях и радушии перед гостями. Это был единственный день в году, когда Леля брала на себя хозяйские обязанности, потчуя всем заранее нарезанным и наставленным Галей, любезно накладывая большие порции на заблаговременно приготовленные тарелки и блюдечки.

Надя же преимущественно угощала приятными разговорами, шутками, веселой неумолкаемой болтовней. Хозяйственные наклонности были в ней так мало развиты, что даже среди всесторонне предусмотренной сервировки она умудрялась перепутывать тарелки, то накладывая ветчину и поросенка на хрустальные блюдечки, то собираясь водрузить кусок торта на плоскую обеденную тарелку. К этому необходимо добавить, что лишь в исключительно счастливых случаях сладкий пирог достигал места своего назначения, большею же частью он спрыгивал на полпути с ножа, которым вместо серебряной лопаточки орудовала Надя, и небрежно раскидывался на белоснежной парадной скатерти, к скрытому негодованию сестры и матери и новому источнику смеха виновницы учиненного беспорядка.

– Петр Михайлович, еще кусочек поросенка! Пожалуйста! Ну, что это, право! Вы решительно ничего не кушаете, – с обиженной миной укоряла Леля отказывавшегося гостя. – Нет? Ну в таком случае кусочек пасхи. Ведь я сама ее делала собственноручно, рассчитывая на то, что вы непременно-непременно отведаете. Как, опять отказ?! Нет-нет, и слушать не хочу, это было бы слишком обидно для меня: я так стара-а-алась, – кокетливо тянет она. – Ну, то-то же, наконец! Вот, право, несговорчивый! – торжествует она победу. – А теперь рюмочку вина; уж от этого никогда никто на Пасху не отказывается. Надя, передай Петру Михайловичу рюмку для мадеры. Ах, да не ту! – ласковым укором по адресу сестры восклицает она. – Это же ликерная. Нет, моя сестрица в хозяйственном отношении положительно неисправима. Надюша, я краснею за тебя, – со снисходительностью старшей любящей сестры роняет она.

Насколько мрачно настроенной чувствовала себя Марья Петровна, настолько легко и отрадно было в этот день на душе у Михаила Николаевича. Когда он ночью вошел в приготовленную для него комнату, со всех сторон на него глянули любимые им вещи, все милые, старые знакомые. Заботливая рука, хорошо осведомленная о его привычках и вкусах, все предусмотрела, все предугадала. Не была забыта ни одна мелочь: кажется, спроси его самого, он сразу так подробно не вспомнил бы, к чему привык и что любил. Когда же на маленьком столике, придвинутом к качалке, рядом со спичками, набитыми вручную папиросами, пепельницей и последним номером журнала он увидел жестяную коробочку с мятной карамелью, а на тарелочке – гору узеньких темно-коричневых пряничков, испещренных белыми миндалинами, Таларов умилился чуть не до слез. Конечно, не невестка позаботилась об этом, и кто был автором этих внешних знаков сердечного внимания, ни на секунду не представляло для него тайны. «Милый, славный ребенок! Сколько деликатности, сколько чуткости в этих мелочах!..» – подумал он.

Покойная жена не баловала бедного «дядю Мишу» подобной предупредительностью. Он так привык вечно думать о других и так мало был приучен, чтобы сообразовались с его вкусами, считались с его желаниями и привычками. И чем-то теплым и светлым повеяло в эту зазнобленную душу, пригрело это одинокое сердце.

Уклонившись от присутствия на приеме визитеров, Михаил Николаевич пошел бродить по любимому им с детства большому Васильковскому саду. К нему присоединилась Галя, сравнительно свободная в этот день от обычных хлопот. В тени раскидистой старой груши, цветущей и ароматной, они сели на скамеечку.

С истинным интересом и глубоким сочувствием Таларов расспрашивал девушку о последних двух годах ее жизни, в течение которых они не виделись, о болезни и смерти матери, о Галиных теперешних планах и намерениях.

– Эх, Галочка, и не стыдно было не известить меня, когда стряслось это страшное горе? Почему ты мне не написала? Вопрос так просто разрешился бы: не было бы этих двух вырванных из жизни, потерянных лет. Я бы все устроил! Ведь, в сущности, при добром желании, разве трудно было уладить дело и дать тебе доучиться? Да где же там! Не удосужились подумать, не дали себе труда позаботиться! – с явным упреком по адресу Марьи Петровны иронически произнес Таларов. – И что тебе стоило черкнуть словечко? – снова попенял он девушке.

– Знаете, на одну секунду у меня мелькнуло в уме: «дядя Миша»… Не то чтобы я надумала что-нибудь определенное, нет. Просто по привычке с детства видеть в вас источник радостей и конец всем огорчениям, – пояснила Галя. – Но в этот раз мысль мелькнула и оборвалась. Написать? Во-первых, это не пришло мне в голову, а во-вторых, даже и додумайся я до этого, все равно никто не знал вашего адреса. Да и до меня ли вам было? Слишком велико было ваше личное горе, – сочувственно глядя на него, добавила девушка.

– Да, отрицать не стану, время пришлось пережить нелегкое. Но значит ли это, что человек имеет право замуроваться и закрыть глаза на чужое страдание и беды? Это эгоизм! Простить себе не могу, что сам не написал, не справился о тебе! Но, Боже, кто мог ожидать!.. Ну, а теперь, ты говоришь, что решила держать экзамен при округе? – немного помолчав, возвратился Таларов к прерванной теме. – В том, что ты одолеешь всю эту премудрость, я не сомневаюсь, но где ты найдешь время и силы? Вероятно, и ты, как бедная покойная Настасья Дмитриевна, день-деньской топчешься из угла в угол? – спросил он.

– День – конечно, – подтвердила девушка. – А вечер? С половины десятого я уже почти всегда свободна, тогда и сажусь заниматься.

– А до каких же пор?

– Да приблизительно до часу, до половины второго. Разве иной раз уж очень во вкус войду, так сижу до двух. Но это в экстренных случаях, потому что на следующее утро никак глаз не откроешь, точно пудовые гири к векам привешены, – смеясь пояснила Галя.

– Но когда же ты спишь? Ведь невозможно ограничить отдых какими-нибудь четырьмя часами в сутки, притом еще изо дня в день? Ты же заболеешь от переутомления! – волновался Михаил Николаевич.

– Я? Заболею? – рассмеялась Галя. – Да никогда! Я к этому совершенно неспособна. Здоровье ведь у меня железное, а нервы стальные, все, как видите, материал прочный, – шутила она. – Верите ли, дядя Миша, за всю жизнь ни разу не хворала, разве там насморк какой схватишь, так ведь это же не болезнь: почихаешь-почихаешь, и делу конец. А что не досплю немного, так ничего со мной от таких пустяков не приключится, даже и голова не заболит, – уверяла девушка.

– Славу Богу, – порадовался Таларов, – но все это до поры до времени. Подорвать силы немудрено, а потом не наверстаешь, – убеждал он.

– Полно, дядечка, не пророчьте всяких страхов! – взмолилась Галя. – Да ведь и не век же так продолжаться будет, еще каких-нибудь несколько месяцев, а потом получу, Бог даст, заветную бумажку, диплом этот самый, а тогда…

– А тогда? – осведомился Михаил Николаевич.

– Тогда все хорошо. Я у цели. Моя сокровеннейшая мечта быть учительницей. Милая детвора, люблю ее! Такие они доверчивые, беззащитные, это меня всегда трогает и умиляет. Ну как обидеть такого малыша? Ведь рука не поднимется, язык не повернется. Вот туда, к ним. Побыть народной учительницей, потом…

на курсы, хорошенько подучиться самой, а тогда дела найдется много, хорошего, светлого, – вслух мечтала девушка. – Видите, дядя Миша, какие у меня широкие замыслы? Какая я жадная и сколько хочу выпросить у жизни. Вы думали, я скромненькая, а я – вот какая! – весело закончила Галя.

А «дядя Миша» ласковым взглядом следил за своей грезившей, казалось, наяву собеседницей, поражаясь и восхищаясь той жаждой света, знания, тем избытком сил, которых не придавили будничные дрязги, возня с кастрюлями, булками, штопкой чулок – вся та бесцветная, притупляющая ум работа, которой почти два года была завалена девушка.

Быть может, долго еще продолжалась бы эта интересная для обоих беседа, если бы их не позвали к столу.

С визитерами уже было покончено. Бульон, неизменно подававшийся у Таларовых на первый день Пасхи, был готов, и собирались пообедать своей семьей. Однако прежде чем это намерение успели привести в исполнение, в комнате появилось двое запоздалых посетителей: долговязый кавалерист с непомерно длинными шпорами и чрезвычайно хитрым пробором – сын соседнего помещика, барон Липпе, и худосочный, тщедушный правовед с моноклем и лысинкой, гигантскими шагами надвигавшейся на его голову. Этот последний был товарищем барончика и приехал вместе с ним провести праздники у его родителей.

Лихо щелкнув – один шпорами, другой, за отсутствием таковых, одними лишь каблуками, – оба приятеля приложились к ручке хозяйки, затем обворожительно изогнувшись, приветствовали ее дочерей.

– Позвольте вас познакомить с моим beau-frère’ом, – указала Таларова рукой в сторону Михаила Николаевича. – Мишель, с тобой желают познакомиться, – уже непосредственно к нему обратилась она.

После этого приглашения был отвешен еще один почтительный поклон, последний сделанный юношами.

Михаил Николаевич пристально смотрел на невестку и, встретившись с ней глазами, выразительно перевел взгляд на Галю, хлопотавшую около суповой миски. Умышленно или нет, но Марья Петровна не поняла намека шурина. Невольно следя за взором Таларова, оба юноши тоже воззрились в сторону Гали: правовед, вскинул нелепо сидящее в его подслеповатом глазу стеклышко, принялся бесцеремоннейшим образом разглядывать девушку, в то же время не считая нужным раскланяться с ней.

– Красивая девчонка, черт возьми! – подтолкнув локтем приятеля, тоже нахально уставившегося на Галю, прошептал он.

– Прошу к столу, – предлагала между тем Марья Петровна, обращаясь к гостям, но Михаил Николаевич, вспыхнув и переменившись в лице, перебил ее.

Его строгий взгляд остановился на лице правоведа настолько красноречиво, что бойкий юнец растерялся. От смущения он бессознательно сдернул монокль с правого глаза и неизвестно зачем водворил его в левый.

– Виноват, молодой человек, – внушительно прозвучал голос Таларова, – вы, кажется, еще не со всеми познакомились? Моя belle-sœur[28]28
  … невестка… (франц.)


[Закрыть] по рассеянности не представила вас мадемуазель Волгиной, так я позволю себе исправить ее оплошность. Галя, молодые люди желают с тобой раскланяться.

Приятели, красные, как раки, преувеличенно низко расшаркивались перед не менее их смущенной девушкой, которую ни сама хозяйка, ни ее чопорные гости не избаловали подобной учтивостью.

Вспыхнула и Марья Петровна, возмущенная «скандальной» выходкой шурина. Презрительно повела плечами Леля. Только Надя, обратившая внимание исключительно на внешнюю, комичную сторону происшедшего, едва сдерживалась от душившего ее безумного хохота.

«Дал же ему дядя Миша! У бедного ребенка даже шерсть на лысине дыбом поднялась, он со страху собственные глаза перепутал: монокль с правого глаза в левый ткнул», – издевалась она в душе над правоведом.

– Не могу ли я вам предложить чашку бульона? Это так полезно после всякого пасхального сухоедения, – любезно угощала между тем Марья Петровна. – Прошу покорно к столу.

– Mille mercies! Но право, vous savez[29]29
  Большое спасибо… знаете ли… (франц.)


[Закрыть], в такой день как-то совсем есть не хочется, – отнекивался кавалерист.

При этом молодой человек бросал дружелюбный взгляд на бутылку лафита[30]30
  Лафит – красное столовое вино.


[Закрыть] высокой марки, красноречиво доказывающий, что сей сын Марса отдает предпочтение жидкостям не столько горячим, зато, быть может, более горячительным.

– Tous mes remerciements[31]31
  Благодарю вас (франц.).


[Закрыть], – галантно брякнул он под столом шпорами по адресу Лели, пододвигавшей ему чашку. – И потом эта страшная жара, которая возбуждает исключительно жажду, – мямлил молодой фат[32]32
  Фат – щеголь, любящий порисоваться, пустой человек.


[Закрыть].

– В таком случае, рюмочку вина, – догадалась Марья Петровна.

– Это с величайшим удовольствием. Merci bien[33]33
  Спасибо (франц.).


[Закрыть], – поторопился согласиться воин, точно опасаясь, как бы хозяйка не изменила своего благого намерения.

– А вы позволите, граф? – минуя суповой вопрос, с бутылкой в руке обратилась Леля к правоведу, постепенно принимавшему свою обычную, дарованную ему природой землисто-зеленоватую окраску.

– Если вы так любезны, попрошу стаканчик, – с не меньшей поспешностью, чем его товарищ, благосклонно согласился он.

– Вы, надеюсь, будете сегодня у Ланского на вечере? Я льщу себя надеждой иметь le grand honneur[34]34
  … большую честь… (франц.)


[Закрыть] протанцевать с вами, – основательно промочив горло, справлялся у Лели кавалерист.

– Право не знаю… Это вопрос еще открытый. Вернее, что нет… – со сжатым сердцем, но милой улыбкой ответила девушка.

– Как? Вы не будете? Но это невозможно!

– Это недопустимо! – возопил юнец. – Ce serait une soirée manquée[35]35
  Это был бы пропащий вечер! (франц.)


[Закрыть]! Cжальтесь, сжальтесь, Ольга Петровна, и вы, Надежда Петровна. Avez pitié de nous tous![36]36
  Сжальтесь над нами! (франц.)


[Закрыть] Если вы не приедете, это лишит вечер его лучшего украшения.

– Вот именно, c’est le mot, – его лучшего украшения, – подтянул правовед, пропущенным стаканчиком вина окончательно вернувший себе утраченный было дар слова: – Ради Бога! De grâce![37]37
  … право слово… Помилуйте! (франц.)


[Закрыть] – в растяжку фатовато лепетал он. – Мы умоляем…

В ответ Леля улыбалась, но в душе готова была расплакаться. Вся эта ничего не значащая светская болтовня подливала, что называется, лишь масла в огонь. У девушки «с похвал вскружилась голова, от радости в зобу дыханье сперло»[38]38
  Цитата из басни И. А. Крылова «Ворона и лисица».


[Закрыть]. Она уже видела себя царицей бала и всех у своих дивных ног; прелесть того, чего она должна была лишиться, особенно заманчиво и ярко выступала перед ней. От этого потеря казалась еще тяжелее и ощутимее.

Насыпав еще с три короба тому подобных ничего не значащих светских фраз, оба молодых фата наконец удалились.

– А на какой вечер так усиленно приглашали вас эти прекрасные юноши? – полюбопытствовал после их ухода Михаил Николаевич.

– А это, видишь ли, к Ланскому, нашему новому предводителю дворянства. Там устраиваются очаровательные вечеринки, молодежь всегда страшно веселится, общество избранное… Леля обожает бывать там, – воспользовавшись случаем, сразу выложила Марья Петровна все, входившее в ее планы.

– В таком случае, не понимаю, почему наши девицы так отнекивались и безжалостно разрывали сердца этих жаждущих их общества кавалеров. Я думал, там скучища смертная, так они оставляют себе путь к отступлению, а при таких условиях… Я в полном недоумении, из-за чего же колебания? – удивился Таларов. – Платьев, что ли, нет подходящих?

– Есть, есть, дядечка, да еще какие шикарные! – не утерпев, выскочила Надя. – Только чтобы надеть их, стоит поехать, уж не говоря про то, что кормят та-ам!.. Пальчики оближешь! Да и попрыгать невредно.

– Ну? – снова удивился Таларов.

– Вот тебе и ну… А дальше и ни с места, – пояснила Надя, если это могло быть сочтено за объяснение.

– Ах, милый Мишель, между тем все это более чем ясно. Как тебе не пришла в голову простейшая мысль, что мы никогда не позволим себе бросить тебя, нашего гостя, одного на целый вечер, да еще в первый день Пасхи. Ты, видимо, крайне нелестного мнения о нашем гостеприимстве, mon ami[39]39
  … друг мой… (франц.)


[Закрыть], – сочла нужным вмешаться в болтовню дочери Марья Петровна.

– Так причина зла, оказывается, таилась во мне, и на сей раз я, как и всякий гость не в пору, явился в благодарной роли «татарина?» – воскликнул Михаил Николаевич. – Ну, матушка, чистосердечно каюсь: поистине и в ум не пришло, чтобы из-за меня стали стесняться. Ради Бога, безо всякого располагайте мной по своему усмотрению!

– Значит, и ты не прочь отправиться с нами? Ланские, конечно, очень обрадовались бы, – слегка испуганная перспективой совместной поездки, осведомилась Марья Петровна.

– Нет, нет! Что ты! Господь с тобой! Оставь медведя в его берлоге! Но вы-то непременно поезжайте и веселитесь себе на здоровье, – успокоил ее шурин.

– Но как же ты совсем один?… – сдавалась Марья Петровна.

– А вы все едете?

– Да… То есть звали всех… – опять замялась Таларова.

– Ага, значит, Галя тоже?

– Галя?… Нет… Она, конечно, нет, – в душе возмущенная «бестактностью» вопроса Михаила Николаевича, не сразу ответила Марья Петровна.

– А почему, собственно? – не унимался тот: – Не хочет, что ли? Отчего ты не едешь, Галочка? – обратился Таларов непосредственно к девушке.

Невестка его, покраснев, как пион, нервно теребила платок и нетерпеливо поводила плечами, прикидывая, как бы удобнее выразиться. Но ее выручила сама Галя.

– Что вы, что вы, дядя Миша! Господь с вами!.. Я никогда никуда не езжу. Я и незнакома, и некогда мне. Да и что я там делать буду?

Девушка тоже вся порозовела от смущения; схватив со стола пустые бутылки из-под вина, она поспешно вышла из столовой.

– Ты, Мишель, положительно, неисправим; все тот же enfant terrible[40]40
  … несносный ребенок… (франц.)


[Закрыть], вечно ставящий меня в затруднительное положение, – с кислой насильственной улыбкой обратилась к Таларову невестка, едва за дверью скрылась фигура Гали.

– Ты куда, собственно метишь? – не понимая намека, поднял на нее глаза шурин.

– Он еще спрашивает! – еще кислее скривила рот Марья Петровна. – Я насчет Гали. Сегодня ты упрекнул меня в ее присутствии за то, что я не представила ей графа Тилле и его товарища. Теперь спрашиваешь, поедет ли она с нами на бал. Mon ami, не могу же я тебе при ней объяснять, что экономкам гостей не представляют и на званые вечера их с собой не возят. Ты все тот же неисправимый младенец, – прикрывая раздражение шутливой формой, укоряла Марья Петровна.

– А-а! Ты вот насчет чего, – поняв, проговорил Таларов. – Да, ты права: в этом отношении я неисправим. Тебе угодно видеть во что бы то ни стало в Гале исключительно экономку лишь на том основании, что несчастный случай вынудил ее взяться за это дело. Для меня же она прежде всего глубоко интеллигентная, образованная девушка, которую во мнении порядочного человека не может, конечно, унизить то, что она двадцать раз в день бегает из кухни в кладовую и обратно. В ней, уж извини меня, я вижу такую же гимназистку, как и твои дочери.