Текст книги "Зеркала не отражают пустоту"

– Программист может создать мир на основе двоичного кода, – утверждал он.

– А зачем тогда он программирует своих созданий на то, чтобы они служили ему? – спрашивал Грэсли, когда они спорили с ним по этому вопросу. Хочешь сказать, что у него такие мелко личностные запросы, вроде комплекса неполноценности? Как-то не вяжется с Создателем.

– Так вполне возможно, что он всего лишь одно звено в цепочке многоуровневой реальности, если принять за основу существование множества Вселенных. Получится, что каждый из программистов (назовем их так) тоже находится на каком-то уровне, и в свою очередь сами они созданы более продвинутым создателем, находящемся в этой бесконечной пирамиде. Ты, например, уверен, что знаешь свое прошлое?

– Как я могу быть в этом не уверен, если у меня есть реальные подтверждения тому в виде фотографий, дневников, видео, наконец – памяти.

– Не смеши меня с памятью, – рассмеялся Мэрдон. Что если твое прошлое программист смоделировал сейчас? Вот только что написанный им код и является твоим, так называемым, прошлым. А твоя незабвенная жизнь обновляется каждый раз, когда ты моргаешь. Моргнешь – и всё по– новому…

В этом он не мог согласиться с Мэрдоном, потому что тогда пропадал смысл его появления здесь ради какой-то важной миссии, а не ради желания какого-то айтишника поиграть в некую компьютерную игру. В это он не мог поверить даже теоретически, несмотря на то, что ученые – такой народ, для которых не может быть невозможных тем и нерассмотренных вариантов, когда они хотят познать истину.

Он шел по тропинке осеннего парка под ослепительным светом Дневной Звезды. Это время года Грэсли любил особенной любовью, потому что во всем пространстве в этот момент ощущалось какое-то мудрое спокойствие и согласие со всем, что происходит вокруг. Даже несмотря на то, что впереди ожидались холодные дни и опустошенность, потому что листва опадет и деревья предстанут во всей своей уязвимости и незащищенности, но зная об этом, природа продолжала радовать красками: золотыми, багрово-красными, желтыми и уже с коричневыми прожилками. Ему хорошо было идти без всякой конкретной цели, просто двигаться и наблюдать за мельчайшими изменениями, происходящими каждый день: вот вчера еще это дерево было полно веселым шелестом листвы, а сегодня прощается с нею, пытаясь удержать, рвущие ветром листья. Но в нем не было той отрешенной печали, какая бывает зимой, когда кажется, что она никогда не закончится, и снег никогда не растает. Да, ему так иногда казалось или это чувство совпадало просто с некой усталостью, которая особенно заметна в то время года… Но сейчас еще все было иначе. Ему хорошо думалось. И вспоминая свои разговоры с Мэрдоном, он уже относился к ним спокойнее, в конце концов, каждый имеет свое представление о том, как всё устроено. Сейчас ему пришла в голову мысль: «Создатель думает этот мир». Может быть, само выражение было не совсем литературным, но зато точным. Именно так – «думает». Грэсли представлял себе, что мысль переходит в образ, а тот в свою очередь уплотняется и материализуется. Но для этого необходима внутренняя сила, которая существует у Создателя, и частично он передает ее нам, так как мы являемся частицами этой цельной и универсальной Сущности, у которой может быть много имен, но ни одно из них не способно полностью объяснить всей Системы подобных взаимоотношений. Сама же сила не имеет знака + или – , потому что она в этом смысле нейтральна, и всё зависит от того, кто применяет ее, куда направляет и что желает получить в конечном результате. Это понимание давало Грэсли убеждение в том, что негативная энергия может переходить в позитивную. Если бы удалось это понять до конца и научиться вычленять нейтральную силу, которая способна была бы наполнять собой всё пространство, включая сюда и нас самих, то не было бы никакой агрессии вообще, потому что эта негативная энергия со знаком минус, могла быть погашена. Он думал над этим уже давно, периодически уходя от этой темы за неимением четких параметров для разработки своей идеи. Он не знал, что такое сила, то есть, что такое аккумулирование энергии, не в техническом смысле – в виде батарейки, а в биологическом, но не природном как, например, аккумулирование, происходящее из колебания окружающей среды: ветра, света и тому подобного, а именно энергии, заключенной в нас самих. Это, скорее всего, психическая энергия, если поддерживаться веры в то, что мысль материальна. Но как уловить момент ее перехода из одного состояния в другое? Вопросов было много, но ответа он пока не нашел. Грэсли знал, что энергия может накапливаться. Если брать всевозможные виды энергий, например, водород, который тоже можно рассматривать как накопитель энергии, не говоря уже о тепловой и других видах энергии. Но каким образом это происходит в нас самих? – спрашивал он у себя или у того, кто задавал ему подобные вопросы, желая, чтобы он что-то решил сам и что-то изменил здесь, раз уж родился и живет. А то, что каждый рождается для какой– то цели, он не сомневался, иначе пришлось бы признать, что вся наша жизнь, как и сам этот мир – всего лишь цепь случайностей, подобно хаотичному столкновению атомов. Но было ли это в его власти – узнать подобную тайну: что такое сила и как ее энергией можно управлять, Грэсли не знал. А без решения этого вопроса, не решались и остальные, как ни странно. И то, что он собирался выехать на место событий – на западную окраину, не говорило еще о том, что он был готов объяснить себе и другим причину происходившего там, потому что у него не было самого главного – ответа на вопрос: как работать с подобными энергиями, несущими разрушение. Он вообще не понимал, для чего нужна агрессия, и для чего направлять свои силы на увеличение хаоса в этом мире. Зачем это всё, если природа дает столько тепла, света, добра, красоты? Она созвучна с любовью (так Никия называет то, что происходит между ними, а он поддевает ее тем, что не видит смысла в этом слове). Все он прекрасно видел, хотя для этого нужно не зрение, а какой-то внутренний орган, спрятанный где-то в глубине нас, считал Грэсли. Воспоминание о Никии заставляло его всегда улыбаться. Было в этой девушке что-то такое – абсолютно природное, лишенное всякой искусственности, которая так надоедала по жизни, что порой ему казалось, будто он живет в каком-то пластмассовом мире, прикосновение к которому не дает ни тепла, ни прохлады: ни холодно ни жарко, а скорее – безразлично или, говоря языком ощущений – никак… Однако некоторые именно это называют комфортом, но ему в нем чего-то всегда не хватало. А когда приходит Никия, он начинает понимать, чего именно ему недостает, хотя словами все равно не может выразить всего того, что приносит с собой она. Хорошо бы уехать с ней хоть на несколько дней куда-нибудь к морю или в горы, чтобы никого не было рядом: только мы вдвоем, – подумал он. Но намечающаяся командировка перечеркивала все его мечтания. А предстоящая встреча с Мэрдоном напрочь портила настроение. Он поймал себя на мысли, что оттягивает момент их встречи не потому, что чего-то боится, а просто не хочет оказаться в потоке его слов, на которые придется как-то отвечать, а их диалоги никогда ни к чему не приводили, кроме еще большего углубления трещины, образовавшейся когда-то между ними. Странным было то, что сам Мэрдон как будто не испытывал к нему таких неприятных чувств, помня об их старой дружбе. Это невозможно было объяснить, и Грэсли не пытался себе ничего объяснять. Но дело – прежде всего. И выждав еще пару дней, он пошел на разговор с ним.

– Заходи, заходи. Чувствуй себя, как дома, – услышал он голос Мэрдона, как только постучал в дверь.

Видимо, ему сообщила уже секретарша о том, что он пришел.

– И что привело тебя ко мне? – спросил он вошедшего Грэсли.

– Мне нужна командировка к месту событий (так они официально называли эту западную территорию, потому что все прекрасно понимали, о чем идет речь).

– Тебе надоела жизнь или не хватает адреналина? – поинтересовался Мэрдон.

– Ни то ни другое. Мне нужна подлинная информация.

– А ты считаешь, что тебе говорят неправду или, точнее сказать, что-то от тебя срывают?

– Нет, просто хочу убедиться во всем сам. И, может, замечу то, что пропустили…

– Хочешь мое мнение?

Грэсли не хотел, но сказать ему это прямо в лицо считал невежливым, и просто смолчал. А Мэрдон продолжил:

– Мы их уже потеряли. Ты знаешь, что такое контроль сознания?

– Конечно, знаю, но это неэтично. Об этом уже столько сказано, что не хочется терять время на обсуждение. Такое себе позволяли неразвитые цивилизации. Это все равно, что бить палкой по голове – дикость какая-то.

– Ну, да – неэтично. Вот и получили то, что имеем. Если не мы, то другие…

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я уже сказал всё, что хотел: контроль сознания со стороны наших недругов. Именно он и привел к тому, что у нас теперь появились, можно сказать, единородные враги под боком. Контроль сознания может творить чудеса, мой друг, то есть, делать удивительные вещи, вплоть до полного изменения его. А измененное сознание – это черный ящик: ты можешь хоть стучать по нему, хоть бить палкой, как ты говорил. Пустой номер. Там внутри – пустота, с точки зрения понимания. Тебя, конечно, слышат, но не понимают, то есть, не воспринимают смысл сказанного тобой.

– Мне кажется, ты преувеличиваешь степень неадекватности.

– Я бы не советовал тебе проверять степень их неадекватности.

– Но существует же внутренняя защита в форме…

– В форме разума, ты хотел сказать? Но многие не чувствуют этих манипуляций над собой, ведь это не укол и не порез острым предметом, короче – это не больно. А большинство даже не поверят тебе, если ты им об этом скажешь, то есть, о том, что они по сути – зомби, напротив, посчитают идиотом тебя самого. Это – перевернутый мир, Грэсли: там, где у тебя голова, у них – ноги. Но – твоя воля: поезжай. Только ты в курсе, что там граница, ведь это уже не единое с нами пространство?

– Да, я знаю, но попасть туда пока еще можно, я думаю…

– Ты всегда был чокнутым, Грэсли, а с другой стороны я уважаю тебя, потому что быть чокнутым в наше время или, как еще говорят, «ненормальным», это как награда, знак, доказывающий, что ты не укладываешься в Матрицу. Конечно, ты раздражаешь этим других, потому что позволяешь себе быть свободным, иметь право выбора.

– А кто мешает им так делать?

– Детали одного конвейера должны быть одинаковыми.

– Ты опять имеешь в виду правила Матрицы? Значит, ты против нее?

– Ни в коем разе! Без нее наступит хаос.

– Я это уже слышал, что без этого наступит хаос, потому что никто не готов к свободе. И сто лет назад был не готов, и тысячу лет назад. Когда же тогда будет готов?

– Это – вопрос не ко мне, – ответил Мэрдон, по сути, уйдя от ответа.

Но Грэсли и не ждал ответа, потому что в любом случае он не совпал бы с его личным мнением. А знал ли он сам ответ? Об этом как раз и думал, идя по длинному коридору, который он называл «зеркальным», потому что стеклянные двери кабинетов имели отражательную способность. Это – какое-то зазеркалье, – говорил он про себя, стараясь поскорее оказаться вне Лаборатории, потому что теперь у него была целая неделя полной свободы от этого узкого прохода. Его мир расширялся, но он еще не знал, хорошо это или плохо, просто – иначе. Однако слова Мэрдона не прошли мимо его сознания, ведь он и сам думал об этом часто, особенно после просмотра материалов о зеркальной планете. Там еще 5000 лет назад была создана структура, так называемая, модель общества в виде пирамиды, (кстати, в том месте, где эти пирамиды были реально построены в песках), но сейчас речь шла о пирамиде другого рода. Так вот: с тех пор ничего не изменилось, кроме каких-то частностей, но в целом всё еще работало. Есть вершина пирамиды, а есть основание ее. И это основание должно быть всегда большим и широким, то есть: большинство управляемых и меньшинство управляющих. Всё просто до примитивности. Управляемые, желательно, должны быть бедными и послушными, и всегда оставаться в наибольшем количестве именно в таком качестве. В представлении тех, кто это придумал, Матрица выглядела именно таким образом и, наверное, так же выглядит и сейчас: верхушка пирамиды, то есть, правящая элита создает правила, стереотипы неких норм, модели поведения. Может быть, они частично менялись в разные времена, но незначительно, потому что принцип оставался неизменен: те, что находятся в основании пирамиды, обязаны быть послушны их воли. А как этого добиться? В древние века было больше физического насилия, в нынешние времена – психологического. Да, тут Мэрдон безусловно прав: управление сознанием через что угодно, причем, начиная с самого детства, и первое – это копирование поведения взрослых (в раннем возрасте), затем – воспитание, в которое уже вложена нужная программа. Но эту хитроумную древнюю Матрицу необходимо постоянно подкармливать, как хищное животное, поддерживать ее жизнеспособность. А это уже чистой воды программирование, – рассуждал он, в душе сопротивляясь своим же выводам. Вбухивают в это кучу денег, средств. Ради чего? Ради тех же самых средств, но уже для себя самих, только в большем количестве. Вот и вся схема. Верхушке пирамиды этого хватает. Но ты забываешь, Грэсли, – говорил он себе, главная цель – это власть! Власть над всеми, желательно: это и есть та самая – темная сторона Матрицы. Да, вначале ты подчиняешься, а затем уже сам следишь за тем, чтобы и все вокруг не нарушали этих правил, иначе – осуждение, наказание, игнорирование, в лучшем случае. Ты – никто вне системы. Тебя не существует: либо ты играешь в эту игру, либо находишься на обочине – вне общества и всех его поощрений в виде различных «лакомств». Цирк, да и только, одним словом: прыгаешь, вертишься, извиваешься всю жизнь. Мы заглатываем наживку и гордимся тем, что нас поймали. Но ведь это я про них – тех, кто живет в западной части государства, – продолжал он. А Мэрдон как будто говорил про нас, обозвав меня ненормальным, потому что я думаю иначе среднестатистического индивидуума. Выходит, что норма – это и есть Матрица? Но, исходя из этого, в чем наше различие с зеркальной планетой, которую мы считаем, в технологическом смысле, находящейся на более низком уровне? Это различие с нами – известный факт. Но если я считаю, что происходящие там события, дошедшие уже до военных действий, смогут в будущем быть отзеркаленными на моей родной планете, то получается, что я не могу быть уверен в моральном, этическом, духовном превосходстве нас над зеркальной планетой, то есть, над теми, кто живет на ней? – спрашивал себя Грэсли. Этот вопрос он никогда не задавал себе до этого последнего разговора с Мэрдоном. И сейчас как будто боялся заглянуть поглубже в себя, чтобы не увидеть там отражение тех же самых проблем, из-за которых он и взял эту чертову командировку, чему сам уже был не рад. Может быть потому, что не имел никакого желания встречаться со своим прошлым и, возможно, с теми, с кем уже давно были разорваны все связи, имея в виду город, в котором он когда-то родился и людей, некогда знакомых ему. Хотя, вначале он хотел посетить западную часть, именно то место, где происходили открытые агрессивные действия. Но не сказал, конечно, об этом Стиполу – своему шефу, потому что он точно не отпустил бы туда его одного, по крайней мере, приставил бы к нему роту солдат, а на фига ему подобная массовка в таком тонком деле. Но он не мог переключить свои мысли от возникающих все отчетливее параллелей с зеркальной планетой. Старательно пытаясь отстраниться от них, он повторял про себя, как заклинание: «Нет, и еще раз нет: мы более развитая космическая цивилизация, достигшая несравненно высших успехов в медицине и в физике, и в космологии». Он знал из доступной ему информации о «достижениях» космических двойников на той планете и то, что они мечутся в поисках «зеркальных миров», как это называют на своем научном языке, а на самом же деле они ищут планеты, подобные их собственной. И, будучи достаточно объективным, нужно признать, что кое-что они все-таки поняли. Например, то, что зеркальные миры могут влиять на изменения гравитации. И самой главной, по его мнению, была их догадка о том, что они не имеют возможности увидеть подобные планеты, сидя дома, то есть, со своей собственной планеты, но хорошо понимают, что зеркальный мир так же может влиять симметрично на все то, что происходит на их планете. Им хорошо известно, что расстояние от объекта изменяется с той же скоростью, с какой расширяется Вселенная, так как это для них является одним из коэффициентов, используемых для описания расстояний в миллионы световых лет. Наверное, по этой причине они ищут те планеты, которые были бы к ним ближе. И нашли сходство с одним желтым карликом, имеющим похожий орбитальный период. Он находится на расстоянии в 3000 световых лет. Затем они обратили внимание на планету со схожим периодом вращения, обозначив ее как Kepler-452b. Сколько было подобных Kepler(ов), он устал считать. Грэсли даже пожалел, что не может предложить им иной способ поисков, ведь то, как действуют они – это все равно, что искать иголку в стогу сена (по их же поговорке). Известно, что только в диске Млечного Пути находится минимум 17 миллиардов планет, которые имеют примерно такой же размер, как их планета и, возможно, такой же тип жизни (на некоторых, конечно), как их собственный. Но его почему-то порадовал сам факт того, что они ищут зеркальную планету, ведь их представления о скорости фотона никак не нарушаются при этом, и теория зеркального мира вполне вписывается во все известные достижения физики, включая сюда и ее квантовое направление. По сути, они на правильном пути, и радуются, как дети, что планета под их кодовым обозначением KOI-456.01 может быть вполне пригодной для жизни, так как вращается вокруг звезды, похожей на их собственный источник света. Она им напоминает зеркальное отражение их планеты, и самое важное то, что она излучает свет в оптическом спектре, а не в инфракрасном, что говорит о ее пригодности для жизни. Тот азарт, с которым они ищут планету подобную своей, наводил его на мысль, что они, возможно, ищут запасной дом для себя, не вполне доверяя разумности собственных правителей или тому государству, ведущему агрессивную политику и пытающемуся захватить власть над всей планетой. Понятно, что это нравится не всем, из-за чего то тут, то там вспыхивают войны. К этому печальному выводу привело его изучение истории того государства, которое постоянно вынужденно было отражать попытки захватить и уничтожить его, по крайней мере раз в 100 лет это происходило точно. Он называл его Первой Империей, Второй Империй, опираясь на ту же историю. Вероятно, сейчас можно было бы сказать Третья Империя, но по его наблюдениям, они еще сами до конца не решили – кто они на данном историческом этапе. Грэсли заинтересовало именно это государство, потому что там происходило обострение на окраинах, перешедшее в настоящую войну. Вначале он искал просто аналогии с ситуацией на его планете, но потом так увлекся, будто интересным романом, от которого трудно оторваться. В любом случае ему приходилось это изучать, так как предстояла поездка туда, где он надеялся найти ответ на самый главный вопрос: «Почему так случилось?», имея в виду уже свою планету, которая является зеркальной по отношении к той.

Но сегодняшний вечер он хотел провести с Никией. Она не знала, куда именно он отправляется, потому что Грэсли не хотел говорить ей об этом и попросил Мэрдона молчать тоже. Наслушавшись от него всевозможных страшилок, он опасался, что фантазия у Никии гораздо обширнее, чем у Мэрдона, и не желал подвергать ее волнениям. Хотя, весь ужин на террасе под светом искусственных звезд, она пыталась узнать от него подробности о его командировке, применив все свои чары, чтобы одурманить его сознание. Но когда ему это стало надоедать, он закрыл ее прекрасный рот поцелуем и больше они уже ни о чем не говорили. В один из самых чудесных моментов у Грэсли промелькнула мысль, что он так неистово еще никогда не обладал ею, как будто делал это в последний раз, словно прощался с ней навсегда. Но эта мысль скоро улетела, так как Никия умела очень искусно гасить в нем любые абстрактные размышления, приводя его в состояние полной отрешенности от бренного бытия. Если бы у него имелись крылья, Грэсли сказал бы, что они летали вместе. Такой телесной легкости после взлета на ту самую высоту, с которой тебе понятно всё об этой жизни без всяких слов и формул, и ты становишься слаб и нежен до предела, он еще не испытывал. Это Грэсли и называл легкостью.

Потом он стоял у окна и смотрел на звезды, а звезды смотрели на него, так ему казалось. Никия в это время плескалась под душем и пела какую-то детскую песенку. Он не знал, почему она это делала всякий раз, и песенка была одна и та же. Как-то он даже спросил ее об этом, и она засмеялась, так и не ответив на его вопрос, но ее смех в тот момент был настолько звонким и открытым, что он подумал: «Так могут смеяться только дети». И на самом деле в Никии как будто сохранился ее внутренний ребенок, который встречается у всех, но он прячется, а вот Никия не могла спрятать его от Грэсли. И теперь он тоже чувствовал себя счастливым. Может быть, предстоящий момент разлуки острее сделал его чувства, но таким открытым он себя не помнил.

– Ты будешь скучать по мне? – зачем-то спросил он Никию.

– Я буду считать дни, часы, минуты, сидя в кресле, и не сдвинусь с места, пока ты не откроешь дверь и не предстанешь предо мною.

– Не надо таких жертв. Мне достаточно просто знать, что ты меня ждешь.

Он подошел к ней и, взлохматив ладонью ее пушистые, мягкие волосы, прижал ее растрепанную голову к своей груди, и поцеловал ее в макушку, как делала его мама, когда он был совсем маленьким.

4.

Грэсли сравнительно быстро добрался до границы, которая теперь существовала между некогда единым государством. Многие считали ее условной, так как не могли еще до конца поверить, что подобное разделение может как-то затронуть их устоявшееся представление о едином народе. Кто и когда внушил им такую мысль, Грэсли не знал, но сам он всегда чувствовал эти различия, и они были связаны не столько с языком, сколько с менталитетом. Но когда он пытался донести до оппонентов, насколько опасна сложившаяся ситуация на западных окраинах, на него смотрели кто с удивлением, кто с иронией и только за редким исключением были те, кто искренне хотел знать, что там происходит. Однако даже сам Грэсли не представлял себе, что на самом деле это носит уже необратимый, по многим параметрам, характер.

Неожиданности начались сразу при пересечении границы. Его поразило большое количество военных, форма которых имела свои особенности, по крайней мере, он никогда не видел таких шевронов, нашивок со странными знаками, имевшими, по всей видимости, свою символику, значение которой ему было неведомо. Они стояли так, словно вросли в землю: неподвижно и с какой-то напряженной решительностью, он бы сказал, пугающей, как будто окаменевшие статуи. Двое из них, наверное, старшие по званию, находились рядом с воротами, по краям которых была натянута металлическая проволока, уходящая куда-то далеко, и где она заканчивалась – неизвестно. Всё это навивало нехорошие мысли, так как было непонятно, что это: лагерь для отбывающих свой срок заключенных или территория опасная для жизни по причине радиации или химического заражения. Один из охранников потребовал у него документы (это было сказано именно таким тоном), но тот, кто стоял рядом с ним, как будто не понимал или делал вид, что не понимает языка, когда Грэсли обратился к нему.

– Вы не можете пересечь нашу границу, потому что не владеете государственным языком, – отрапортовал он, даже не глядя на него, а куда-то в сторону, словно там находился тот, кто подавал ему знаки или каким-то другим образом руководил им, хотя, правильнее было бы сказать – управлял.

– Каким языком? – переспросил Грэсли, не веря своим ушам. Какого государства?

– Вы представляете угрозу для населения этой территории.

– Так уточните все-таки: территории или государства. И в чем заключается угроза? Я – ученый, химик, и меня интересует всего лишь химический состав почвы, в целях научных исследований.

– Это представляет государственную тайну.

Голос, произносивший все эти слова, был абсолютно без эмоций, как будто это речь робота, записанная на магнитофон, и при нажатии кнопки вылетают определенные фразы, а стоявший перед ним тип просто открывает рот. Жуткое ощущение, – отметил он про себя. С таким же успехом можно разговаривать со стеной. Вдоль всей ограды стояли вооруженные солдаты, глядя на которых можно было подумать, что все они близнецы. Может, конечно, ему это показалось, но такого обмана зрения за ним не наблюдалось раньше. Что давало повод так думать? Естественно, не одинаковая форма, его поразили именно лица, казавшиеся одинаковыми, или выражение их сбивало его с толку, потому как оно точно было одинаковым, то есть, ничего не выражавшим вообще. Такое трудно представить, но так и было. У него промелькнула мысль, что они ненастоящие, вроде манекенов, и нужны только для создания массовости. Те, что были перед ним – это актеры, а там дальше – массовка. Воображение его разыгралось, и он стал думать, что снимается какое-то кино: сейчас режиссер махнет рукой, и всё закончится. Откроются ворота, и его пропустят на территорию. Но ничего подобного не произошло. Это была реальность, в которую ему не хотелось верить до последнего, а именно – до того момента, когда металлический голос произнес: «Следующий». Он отошел в сторону, но не очень далеко, чтобы иметь возможность слышать, как будут разговаривать с другими прибывшими, которые тоже попытаются перейти этот рубеж. Как он и предполагал, всё произошло по схеме: те же вопросы и те же ответы с той стороны, хотя, набор слов прибывших был разным, но это не имело никакого значения. Удивило его то, что один из этой очереди все-таки прошел. И причина заключалась в том, что он говорил на каком-то странном языке, которого Грэсли не знал, но некоторые слова были понятны ему, потому как походили на знакомую речь, но казалось, что они каким-то образом переделаны, перекручены. Его не покидало ощущения абсурда всего происходящего. Однако он попытался пойти другим путем и попросил встречи с тем, кто является главным в этом шапито, как называл про себя всю эту проверку с утверждением на причастность его к угрозе. Чего они боялись, и что на самом деле им угрожало, понять было невозможно.

Нет, он не ошибся в своих предположениях, потому что на свой вопрос:

– Могу ли я поговорить со старшим по званию?

Он услышал уже знакомый ему текст:

– Вы представляете угрозу…

И дальше, как по писаному. Тупик. Получалось, что его командировка, еще не начавшись, уже закончилась. С этим он смириться не мог и потому решил, что отправится в другую сторону – на восток, на юг, к чертовой бабушке, но назад с пустыми руками не вернется. Это было бы полным поражением, а отступать он не привык. Хорошо, что можно было хотя бы уехать из этого гиблого места, потому что стрелять в спину тому, кто «представлял угрозу» они еще не додумались, к счастью. Но может быть это потому, что он и не пытался туда проникнуть, а если бы попробовал это сделать, то неизвестно, что из этого получилось бы. Глядя на их лица и глаза, не выражающие ни единой мысли, он физически чувствовал некую опасность, исходящую от этих существ.

И вот – всего каких-нибудь тысячу километров и он – дома (когда-то это и в самом деле было его домом). Здесь еще не наблюдалось границ и автоматчиков, и колючей проволоки тоже не было, что даже подняло немного его настроение и поселило в нем надежду на то, что можно будет пообщаться с нормальными представителями разумной расы. Нужно кого-нибудь найти из старых знакомых, – решил Грэсли, и начал вспоминать, кто и где жил в то время, когда он проживал и учился здесь. Но прошло столько времени с тех пор, и возможно многие разъехались. Первым, кто пришел на ум, был Крислин, который жил рядом со школой, а ее он нашел довольно быстро, так как она находилась в центре города. Да, там, в сущности, ничего и не изменилось. На улицах, правда, было не слишком многочисленно, если не сказать, что почти пусто. А те, кто попадались ему на глаза, как будто все куда-то спешили, и вид у них был какой-то озабоченный, вроде того, какой бывает, когда ты погружен сам в себя – в свои мысли. Да, именно так, и это, конечно, удивляло, ведь он помнил другим этот город и тех, кто в нем жил раньше, как говорили: на «расслабоне», будучи жителями солнечного приморского городка, что уже само по себе давало право чувствовать себя счастливым. Или ему тогда так это казалось? Наши воспоминания слишком субъективны, – думал он, нажимая кнопку звонка на панели, находящейся у входа в квартиру (как он еще запомнил номер ее, удивляло самого Грэсли). Но когда ему открыл дверь незнакомый мужчина, он не сразу узнал в нем Крислина, и не потому, что тот слишком изменился внешне за эти годы, но было в нем что– то странное, вернее, отрешенное, как в тех, кого он встретил на улице.

– Привет, Крислин, – сказал, улыбаясь Грэсли. Ты не узнаешь меня?

Ответом ему было молчание.

– Ты ведь Крислин? – спросил он, усомнившись и растерявшись от такого приема.

– Я – Крислин, – последовал ответ, и снова молчание.

Да, так мы далеко не уедим, – подумал он, решив не сдаваться:

– Мы же сидели с тобой рядом в первых ступенях школы. Ты же должен об этом помнить, если ты – Крислин.

– Я – Крислин. Я ничего не помню.

– Ну, давай вспоминать вместе, – предложил Грэсли, понимая: что-то здесь не так. В дом, надеюсь, впустишь меня?

Крислин посторонился, пропуская его в квартиру.

– Довольно уютно, только чего-то не хватает, не могу понять, чего именно, – сказал Грэсли, войдя в комнату. Ты живешь здесь один? – поинтересовался он.

– Мне никто не нужен.

– Скажи мне, приятель, а ты давно был в Центре?

– Мне не нужно туда.

– Это ты сам решил или кто-то подсказал тебе? – спросил он, начиная понимать, что разговор как-то не клеится, потому что Крислин отвечал на его вопросы односложно. И что самое странное: в нем как будто напрочь отсутствовали эмоции: ни отрицательных, ни положительных – зеро.

– А кто тебе сказал, что не нужно ехать в Центр? – не унимался Грэсли. Кто-то приезжает сюда в город из западной стороны?