Текст книги "Сережа"

Пеленки у Лени были мокрые. Мама завернула его в сухие, села с ним на стул, расстегнула платье, вынула грудь и приложила к Лениному рту. Леня вскрикнул в последний раз, схватил грудь губами и стал сосать, давясь от жадности.

«Фу какой!..» – подумал Сережа.

Коростелев угадал его мысли. Он сказал потихоньку:

– Ему девятый день, понимаешь? Девятый день, всех и делов, что с него спросишь, верно?

– Угу, – смущенно согласился Сережа.

– Впоследствии будет парень что надо. Увидишь.

Сережа подумал: когда это будет! И как за ним присматривать, когда он… как кисель – даже мама за него берется с опаской.

Наевшись, Леня спал на маминой кровати. Взрослые в столовой разговаривали о нем.

– Няню надо, – сказала тетя Паша. – Не управлюсь я.

– Никого не нужно, – сказала мама. – Пока каникулы, я сама буду с ним, а потом устроим в ясли, там настоящие няни и настоящий уход.

«А, это хорошо, пусть в ясли», – подумал Сережа, чувствуя облегчение. Лида всегда мечтала, чтоб Виктора отдали в ясли… Сережа влез на кровать и уселся рядом с Леней, намереваясь рассмотреть его как следует, пока он не орет и не морщится. Оказалось, у Лени есть ресницы, только очень короткие. Кожа темно-красного личика была нежная, бархатистая, Сережа дотронулся до нее пальцем, чтобы испытать на ощупь…

– Что ты делаешь! – воскликнула мама, входя.

От неожиданности он вздрогнул и отдернул руку…

– Слезь сейчас же! Разве можно его трогать грязными руками!

– У меня чистые, – сказал Сережа, испуганно слезая с кровати.

– И вообще, Сереженька, – сказала мама, – давай подальше от него, пока он маленький. Ты можешь толкнуть нечаянно… Мало ли что. И, пожалуйста, не води сюда детей, а то еще заразят его какой-нибудь болезнью… Давай уйдем лучше! – ласково и повелительно закончила мама.

Сережа послушно вышел. Он был задумчив. Все это не так, как он ожидал… Мама завесила окошко шалью, чтобы свет не мешал Лене спать, вышла вслед за Сережей и тихо прикрыла дверь…

Васька и его дядя

У Васьки есть дядя. Лида, безусловно, сказала бы, что это вранье, никакого дяди нет, но ей приходится помалкивать: дядя есть; вот его карточка – на этажерке, между двумя вазами с маками из красных стружек. Дядя снят под пальмой, одет во все белое, и солнце светит таким слепым белым светом, что не рассмотреть ни лица, ни одежи. Хорошо вышла на карточке только пальма да две короткие черные тени, одна дядина, другая пальмина.

Лицо – неважно, но жалко, что не разобрать, во что одет дядя. Он не просто дядя, а капитан дальнего плаванья. Интересно же – как одеваются капитаны дальнего плаванья. Васька говорит, снимок сделан в городе Гонолулу на острове Оаху. Иногда от дяди приходят посылки. Васькина мать хвастает.

– Опять Костя прислал два отреза.

Она куски материи называет отрезами. Но бывают в посылках и драгоценные вещи. Например: бутылка со спиртом, а в ней крокодильчик, маленький, как рыбка, но настоящий; будет в спирту стоять хоть сто лет и не испортится. Понятно, что Васька задается: все, что есть у других ребят, – тьфу против крокодильчика.

Или пришла в посылке большая раковина: снаружи серая, а внутри розовая – розовые створки приоткрыты, как губы, – и если приложить ее к уху, то слышен тихий, как бы издалека, ровный гул. Когда Васька в хорошем настроении, он дает Сереже послушать. И Сережа стоит, прижав раковину к уху, с неподвижно раскрытыми глазами, и, притаив дыхание, слушает тихий незамирающий гул, идущий из глубины раковины. Что за гул? Откуда он там берется? Почему от него беспокойство – и хочется слушать да слушать?..

И этот дядя, необыкновенный, исключительный, – этот дядя после Гонолулу и всяких островов надумал приехать к Ваське погостить! Васька сообщил об этом, выйдя на улицу, сообщил небрежно, держа папиросу в углу рта и щуря от дыма глаз, сообщил так, будто в этом не было ничего выдающегося. А когда Шурик, после молчания, спросил басом: «Какой дядя? Капитан?» – Васька ответил:

– А какой же еще? У меня другого и нету.

Он сказал «у меня» с особенным выражением, чтоб было ясно: у вас могут быть другие дяди, не капитаны; у меня их быть не может. И все признали, что это на самом деле так.

– А он скоро приедет? – спросил Сережа.

– Через недельку, две, – ответил Васька. – Ну, я пошел мел покупать.

– Зачем тебе мел? – спросил Сережа.

– Мать потолки белить собралась.

Конечно, для такого дяди как не побелить потолки!

– Врет он, – сказала Лида, не выдержав. – Никто к ним не едет.

Сказала и поспешно отступила, боясь получить затрещину. Но Васька на этот раз не дал ей затрещины. Даже не сказал «дура» – просто удалился, помахивая плетеной сумкой, в которой лежал мешочек для мела.

А Лида осталась на месте, как оплеванная.

…Побелили потолки и наклеили новые обои. Васька мазал куски обоев клеем и подавал матери, а она наклеивала. Ребята заглядывали из сеней – в комнаты Васька не велел входить.

– Вы мне все тут перепутаете, – сказал он.

Потом Васькина мама вымыла пол и постлала половики. Они с Васькой ходили по половикам, на пол не ступали.

– Моряки обожают чистоту, – сказала Васькина мать.

Будильник перенесли в заднюю комнату, где будет спать дядя.

– Моряки все по часам делают, – сказала Васькина мать.

Дядю ждали с нетерпением. Если на Дальнюю сворачивала машина, все замирали – не дядя ли едет со станции. Но машина проезжала, а дяди не было, и Лида радовалась. У нее бывали свои какие-то радости, недоступные для других.

По вечерам, придя с работы и управившись по хозяйству, Васькина мать выходила за калитку похвалить соседкам своего брата, капитана. А ребята, держась в сторонке, слушали.

– Сейчас он на курорте, – рассказывала Васькина мать. – Поправляет свое здоровье. Сердце неважное. Путевку ему дали, конечно, в самый лучший санаторий. А после лечения заедет к нам.

– Как он пел когда-то! – говорила она дальше. – Как он исполнял в клубе «Куда, куда вы удалились» – лучше Козловского! Теперь, конечно, располнел, и одышка, и в семье бог знает что делается, не очень-то запоешь.

Она понижала голос и рассказывала что-то по секрету от ребят.

– И все девочки, – говорила она. – Одна блондинка, другая брюнетка, третья рыженькая. На Костю только старшая похожа. А он плавает и переживает. Везет ей на девочек. Девочек хоть десятеро будь, их легче воспитать, чем одного мальчишку.

Соседки оглядывались на Ваську.

– Пусть, как брат, посоветует что-нибудь, – продолжала Васькина мать. – Вынесет свою мужскую резолюцию. Я уже ненормальная стала.

– С мальчишками намучаешься, – вздыхала Женькина тетка, – пока поставишь на ноги.

– Смотря какие мальчишки, – возражала тетя Паша. – Наш, например, страшно нежный.

– Это пока он маленький, – отвечала Васькина мать. – Маленькие они все нежные. А подрастет – и тоже начнет себя выявлять.

Дядя-капитан приехал ночью – утром ребята заглянули в Васькин сад, а там дядя стоит на дорожке, весь в снежно-белом, как на карточке, белый китель, белые брюки со складкой, белые туфли, на кителе золото; стоит, заложив руки за спину, и говорит мягким, немножко в нос, чуть-чуть задыхающимся голосом:

– До чего же пре-лестно! Какая благодать! После тропиков отдыхаешь душой. Как ты счастлива, Поля, что живешь в таком дивном месте.

Васькина мать говорит:

– Да, у нас ничего.

– Ах, скворечник! – томно вскрикнул дядя. – Скворечник на березе! Поля, ты помнишь нашу хрестоматию, там точно такая была картинка – береза со скворечником!

– Скворечник Вася повесил, – сказала Васькина мать.

– Пре-лестный мальчик! – сказал дядя.

Васька был тут же, умытый и скромный, без кепки, причесанный, как на Первое мая.

– Идем завтракать, – сказала Васькина мать.

– Я хочу дышать этим воздухом! – возразил дядя. Но Васькина мать увела его. Он взошел на крыльцо, большой, как белая башня с золотом, и скрылся в доме. Он был толстый и прекрасный, с добрым лицом, с двойным подбородком. Лицо было загорелое, а лоб белый, ровной чертой белизна отделялась от загара… А Васька подошел к забору, между палками которого смотрели, прижавшись, Сережа и Шурик.

– Ну, – спросил он милостиво, – чего вам, малыши?

Но они только сопели.

– Он мне часы привез, – сказал Васька. Да, на левой руке у него были часы, настоящие часы с ремешком! Подняв руку, он послушал, как они тикают, и покрутил винтик…

– А нам можно к тебе? – спросил Сережа.

– Ну, зайдите, – разрешил Васька. – Только чтоб тихо. А когда он ляжет отдыхать и когда родственники придут, то геть без разговоров. У нас будет семейный совет.

– Какой семейный совет? – спросил Сережа.

– Будут совещаться, чего со мной делать, – объяснил Васька.

Он ушел в дом, и ребята вошли туда, безмолвные, и стали у порога.

Дядя-капитан намазал маслом ломтик хлеба, вставил в рюмку вареное яйцо, разбил его ложечкой, осторожно снял верхушку скорлупы и посолил. Соль он взял из солонки на самый кончик ножа. Чего-то ему не хватало, он озирался, его светлые брови изобразили страданье. Наконец он спросил своим нежным голосом, деликатно:

– Поля, извини, нельзя ли салфетку?

Васькина мать заметалась и дала ему чистое полотенце. Он поблагодарил, положил полотенце на колени и стал есть. Он откусывал маленькие кусочки хлеба, и почти совсем не было заметно, как он жует и глотает. А Васька насупился, на его лице выразились разные чувства: ему было неприятно, что у них в доме не нашлось салфетки, и в то же время он гордился своим воспитанным дядей, который без салфетки не может позавтракать.

Много разной еды наставила Васькина мать на стол. И дядя всего взял понемножку, но со стороны казалось, будто он не ест ничего, и Васькина мать стонала:

– Ты не кушаешь! Тебе не нравится!

– Все так вкусно, – сказал дядя, – но у меня режим, не сердись, Поля.

От водки он отказался, говоря:

– Нельзя. Раз в день рюмочку коньяку, – он грациозно показал двумя пальцами, какую маленькую рюмочку, – перед обедом, способствует расширению сосудов, это все, что я могу.

После завтрака он предложил Ваське погулять и надел фуражку, тоже белую с золотом.

– Вы – по домам, – сказал Васька Сереже и Шурику.

– Ах, возьми их! – сказал дядя в нос. – Прелестные малыши! Очаровательные братья!

– Мы не братья, – басом сказал Шурик.

– Они не братья, – подтвердил Васька.

– Неужели? – удивился дядя. – А я думал – братья. Чем-то похожи: один беленький, другой черненький… Ну, не братья – все равно, пошли гулять!

Лида видела, как они вышли на улицу. Она было побежала, чтобы догнать их. Но Васька взглянул на нее через плечо, она повернулась и побежала, припрыгивая, в другую сторону.

Гуляли в роще – дядя восхищался деревьями. Гуляли по полям – он восхищался колосьями. По правде сказать, надоели его восторги: рассказал бы, как там на море и островах. Но, несмотря на это, он был хорош – больно было смотреть, как сверкают на солнце его нашивки. Он шел с Васькой, а Сережа и Шурик то держались позади, то забегали вперед, чтобы полюбоваться на дядю с лица. Вышли к речке. Дядя посмотрел на часы и сказал, что хорошо бы выкупаться. Васька тоже посмотрел на свои часы и сказал, что выкупаться можно. И они стали раздеваться на нагретом чистом песке.

Сережа с Шуриком огорчились, что у дяди под кителем не полосатая тельняшка, а обыкновенная белая сорочка. Но вот, вскинув руки, он через голову стащил сорочку, и они окаменели…

Все дядино тело, от шеи до трусиков, все это обширное, ровно загорелое, в жирных складках тело было покрыто густыми голубыми узорами. Дядя поднялся во весь рост, и ребята увидели, что это не узоры, а картины и надписи. На груди была изображена русалка, у нее был рыбий хвост и длинные волосы, с левого плеча к ней сползал осьминог с извивающимися щупальцами и страшными человечьими глазами, русалка протягивала руки в его сторону, отвернув лицо, умоляя не хватать ее, – наглядная и жуткая картина! На правом плече была длинная надпись, во много строчек, и на правой руке тоже – можно сказать, что справа дядя был исписан сплошь. На левой руке выше локтя два голубя целовались клювами, над ними были венок и корона, ниже локтя – репа, проткнутая стрелой, и внизу написано большими буквами: «Муся».

– Здорово! – сказал Шурик Сереже.

– Здорово! – вздохнул Сережа.

Дядя вошел в речку, окунулся, вынырнул с мокрыми волосами и счастливым лицом, фыркнул и поплыл против течения. Ребята – за ним, очарованные.

Как плавал дядя! Играючи двигался он в воде, играючи держала она его огромное тело. Доплыв до моста, он повернулся, лег на спину и поплыл вниз, еле заметно правя кончиками ног. И под водой, как живая, шевелилась на его груди русалка.

Потом дядя лежал на берегу, животом на песке, закрыв глаза и блаженно улыбаясь, а они разглядывали его спину, где были череп и кости, как на трансформаторной будке, и месяц, и звезды, и женщина в длинном платье, с завязанными глазами, сидящая, раздвинув колени, на облаках. Шурик набрался храбрости и спросил:

– Дядя, это у вас на спине чего?

Дядя засмеялся, поднялся и стал счищать с себя песок.

– Это мне на память, – сказал он, – о моей юности и некультурности. Видите, мои дорогие, когда-то я был до такой степени некультурным, что покрыл себя глупыми рисунками, и это, к сожалению, навеки.

– А чего на вас написано? – спросил Шурик.

– Разве важно, – сказал дядя, – какая ерунда на мне написана. Важны чувства человека и его поступки, ты как, Вася, считаешь?

– Правильно! – сказал Васька.

– А море? – спросил Сережа. – Какое оно?

– Море, – повторил дядя. – Море? Как тебе сказать. Море есть море. Прекрасней моря нет ничего. Это надо увидеть своими глазами.

– А когда шторм, – спросил Шурик, – страшно?

– Шторм – это прекрасно, – ответил дядя. – На море все прекрасно. – Задумчиво качая головой, он прочитал стих:

Не все ли равно, – сказал он, – где? Еще спокойней – лежать в воде.

И стал надевать брюки.

После гулянья он отдыхал, а ребята собрались в Васькином переулке и обсуждали дядину татуировку.

– Это порохом делается, – сказал один мальчик с улицы Калинина. – Наносится рисунок, потом натирают порохом. Я читал.

– А где ты порох возьмешь? – спросил другой мальчик.

– Где? В магазине.

– Продадут тебе в магазине. Папиросы до шестнадцати лет не продают, не то что порох.

– Можно у охотников достать.

– Дадут они тебе порох.

– А вот дадут.

– А вот не дадут.

Но третий мальчик сказал:

– Порохом в старину делали. Сейчас делают тушью или же чернилами.

– А нарвет, если чернилами? – спросил кто-то.

– Нарвет, еще как.

– Лучше тушью. От туши здоровей нарвет.

– От чернил тоже нарывает здорово.

Сережа слушал и представлял себе город Гонолулу на острове Оаху, где растут пальмы и до слепоты бело светит солнце. И под пальмами стоят и снимаются белоснежные капитаны в золотых нашивках. «И я так снимусь», – думал Сережа. Подобно всем этим мальчикам, рассуждавшим о порохе и чернилах, он веровал без колебаний, что ему предстоит все на свете, что только бывает вообще, – в том числе предстояло капитанство и Гонолулу. Он веровал в это так же, как в то, что никогда не умрет. Все будет перепробовано, все изведано в жизни, не имеющей конца.

К вечеру он соскучился по Васькиному дяде: тот отдыхал да отдыхал – он накануне в дороге не спал ночь. Васькина мать пробежала по улице на высоких каблуках и на бегу рассказала тете Паше, что идет за коньяком, Костя, кроме коньяка, ничего не пьет. Солнце спустилось. Пришли родственники. Зажгли электричество в доме. И ничего не было видно с улицы через занавески и герани. Сережа обрадовался, когда Шурик позвал его к себе на липу, сказав, что оттуда все видать.

– Он когда проснулся, то зарядку делал, – рассказывал Шурик, деловито семеня рядом с Сережей. – А когда побрился, то деколоном на себя брызгал через трубку. Они уже поужинали… Идем через проулок, а то Лидка увяжется.

Старая липа росла у Тимохиных в огороде, на задах, близко к плетню, отделяющему огород от Васькиного сада. Сразу за плетнем – стена Васькиного дома, но на плетень не влезешь, он гнилой, трещит и рассыпается… В липе дупло, одно лето в нем жили удоды, теперь Шурик хранил там вещи, которые лучше держать подальше от взрослых, – патронные гильзы и увеличительное стекло, при помощи этого стекла можно выжигать слова на заборах и скамейках.

Обдирая ноги о грубую, в трещинах, кору, ребята влезли на липу и устроились на суковатой корявой ветви – Шурик ухватясь за ствол, а Сережа за Шурика.

Они очутились в шелково-шуршащем, ласково-щекотном, свежо и горьковато дышащем лиственном шатре. Высоко над их головами шатер был золотисто озарен закатом, а чем ниже, тем гуще темнели сумерки. Веточка с черными листьями покачивалась перед Сережей, она не заслоняла внутренности Васькиного дома. Там горело электричество и сидел среди родственников дядя-капитан. И было слышно, что говорят.

Васькина мать говорила, размахивая руками:

– И выписывают квитанцию, что с гражданки Чумаченко Пе Пе взыскан штраф за хулиганство на улице в сумме двадцать пять рублей.

Одна родственница засмеялась.

– По-моему, нисколько не смешно, – сказала Васькина мать. – И обратно через два месяца вызывают в милицию и предъявляют протокол, и обратно отмечают в документе, что я уплатила пятьдесят рублей за разбитые витрины в кино.

– Ты расскажи, – сказала другая родственница, – как он с большими ребятами бился. Ты расскажи, как он папиросой ватное одеяло прожег, что чуть дом не сгорел.

– А деньги на папиросы у него откуда? – спросил дядя-капитан.

Васька сидел, опершись локтем о колено, щеку положив на ладонь, – скромный, причесанный волосок к волоску.

– Негодяй, – сказал дядя своим мягким голосом, – я тебя спрашиваю – где деньги берешь?

– Мать дает, – ответил Васька, насупясь.

– Извини, Поля, – сказал дядя, – я не понимаю.

Васькина мать зарыдала.

– Покажи-ка свой дневник, – велел дядя Ваське.

Васька встал и принес дневник. Дядя, сощурясь, полистал и сказал нежно:

– Мерзавец. Скотина.

Швырнул дневник на стол, вынул платок и стал обмахиваться.

– Да, – сказал он. – Печально. Если хочешь ему пользы, обя-за-на держать его в ежовых рукавицах. Вот моя Нина… Пре-лестно воспитала девочек! Дисциплинированные, на рояле учатся… Почему? Потому что она их держит в ежовых рукавицах.

– С девочками легче! – хором сказали родственники. – Девочки не то что мальчики!

– Учти, Костя, – сказала та родственница, что наябедничала про одеяло, – когда она ему денег не дает, он берет у ней из сумочки без спроса.

Васькина мать зарыдала пуще.

– У кого же мне брать, – спросил Васька, – у чужих, да?

– Вон отсюда! – в нос крикнул дядя и встал…

– Драть будет, – шепнул Шурик Сереже… Раздался треск, ветка, на которой они сидели, со стремительным шуршаньем ринулась вниз, с нею ринулся Сережа, увлекая Шурика.

– Не вздумай мне реветь, – сказал Шурик, лежа на земле.

Они поднялись, растирая ушибленные места. Через плетень глянул Васька, все понял и сказал:

– Вот я вам дам шпиёнить!

За Васькой в оконном свете выросла белая фигура, поблескивающая золотом, и томно сказала:

– Дай сюда папиросы, болван.

Сережа и Шурик, хромая, уходили по огороду и, оглядываясь, видели, как Васька подал дяде пачку папирос и дядя ее тут же изорвал, изломал, искрошил, потом взял Ваську сзади за воротник и повел в дом…

Наутро на доме висел замок. Лида сказала, что все чуть свет уехали к родственникам в колхоз Чкалова. Целый день их не было. А еще на другое утро Васькина мать, всхлипывая, опять навесила замок и в слезах пошла на работу: Васька в эту ночь уехал с дядей – насовсем; дядя забрал его с собой, чтобы перевоспитать и отдать в Нахимовское училище. Вот какое счастье привалило Ваське за то, что он брал у матери деньги из сумочки и разбил витрину в кино.

– Это родственники постарались, – говорила Васькина мать тете Паше. – В таком виде обрисовали его Косте, что получился готовый уголовник. А разве он плохой мальчик, он – помните – целый метр дров наколол и сложил. И обои со мной клеил. И как он теперь без меня…

Она принималась рыдать.

– Им безразлично, поскольку не их ребенок, – рыдала она, – а у него что ни осень, то чирии на шее, кому это там интересно…

Она не могла видеть ни одного мальчишки в кепке козырьком назад – начинала плакать. А Сережу и Шурика как-то позвала к себе, рассказывала им про Ваську, как он был маленьким, и показала фотографии, которые подарил ей ее брат, капитан. Там были виды приморских городов, банановые рощи, древние постройки, моряки на палубе, люди на слоне, катер, разрезающий волны, черная танцовщица с браслетами на ногах, черные губастые ребята с курчавыми волосами – все незнакомое, обо всем надо спрашивать, как называется, – и почти на всех снимках было море, простор без края, сливающийся с небом; живая, в жилках, вода, блистающий туман пены, – и незнакомый этот мир пел глубинно и заманчиво, как розовая раковина, если к ней приложишь ухо…

А в Васькином саду было теперь пусто и молчаливо. Стал этот сад вроде общественного: входи и играй хоть целый день – никто не окрикнет, не прогонит… Ушел хозяин сада в поющий розовый мир, куда и Сережа уйдет когда-нибудь.