Текст книги "Сон в руку"

– Потому что правда, если б была она в их рассказах, стала бы известна десятки лет тому назад. Одно письмо – могло пропасть; но десятки писем – не исчезают. А поверь, мой друг, что князь Пётр, или тем более Павел, действительно существовавший и прекрасно знавший, что семья должна искать его, что отец тоскует по нём, – не раз и не два написал бы в Россию из Америки или Австралии, где бы он там ни очутился. Если он не писал и сыну не завещал, кому и куда писать, то лишь потому, что никакого сына у него не было, и сам он сразу попал в такие страны, откуда несть возврата… Надо быть ребёнком или восторженной мечтательницей, чтоб думать иначе и сочинять романы в нескольких томах на самое обыкновенное дело: смерть человека, погибшего более шестидесяти лет тому назад.

Я не стала противоречить, заметив в муже вновь пробуждавшееся раздражение; но втайне решила, что ещё повидаюсь с Торбенко, напишу его клиенткам. Юрий словно понял мои размышления:

– Поверь, что я не оставил бы этого дела, сам написал бы этим женщинам, если б не очевидная нелепость и фальшь… Это выдумка и шантаж, больше ничего… Подумай сама: могли ли люди нуждаться в помощи, быть может в насущном хлебе, весь век – и забыть о своём состоянии, о своих правах?.. Если князь Павел и предполагаемый сын его Пётр были не идиоты, – как могли они не попытаться восстановить свои права? Как объяснить, что в течение пятидесяти лет этот «Пётр» не только не домогался своего титула и наследия, но даже не написал ни разу?.. Ведь при нём и пары? и почтовые учреждения, и телеграфы, – что там ни рассказывай твой капитан, легковер он или мошенник, его дело! – вошли в употребление и действовали исправно. Что же мешало ему ими воспользоваться?

– А может быть недостаток предприимчивости, равнодушие, лень, апатия… – предположила я. – Мало ли странностей в людях!

– Ну, значит он был форменный идиот.

– Не идиот, положим, а просто человек неразумный и равнодушный к благам мирским. России он не знал – и в титуле, а может и в состоянии, не нуждался… Теперь вдова его и дочь, как Торбенко говорит, бедствуют. Но при нём они жили безбедно, быть может богато… Все эти права покойного князя, его русское происхождение и сама Россия, вероятно, казались им такими далёкими, туманными, мифическими. Право, мой друг, это предположение возможно…

– При полном идиотстве – согласен.

– Ах, какой ты! Заладил – идиотство… А хотя бы и так. Разве жена его и дочь ответственны за поступки князя Петра?.. Должны страдать…

– Князя Петра?.. Ты удивляешь меня, Елена, – сердито оборвал меня муж. – Ты уж признаёшь формально этот миф?.. Право, можно подумать, что этот моряк околдовал тебя!

– Да! Он околдовал меня своим честным лицом, своим правдивым, ясным взглядом, своею убеждённою речью! – ответила я. – А подумай, Юрий, если не мы правы, а он – какой ответ дадим мы за несчастье Елены Рамзаевой и её бедной матери?

– Елены Рамзаевой!.. – развёл руками мой муж. – Ну, матушка моя, час от часу не легче!.. Ты положительно невозможна, своим невероятным легкомыслием, Hélène.

Юрий Александрович встал и отодвинул выпитую чашку кофе. Несмотря на шуточный тон его, я видела, что в настоящую минуту лучше не возражать своему главе и повелителю; а потому лишь улыбалась на его дальнейшие оскорбления.

– Да, да! – посмеивался он. – Ты была бы весьма лёгкою добычей г-д Торбенко, Рамсей и КR, если б эта почтенная фирма имела дело с одной тобою!.. Ну, так если я засплюсь, ты прикажи Маше разбудить меня ровно в шесть часов и поедем, ко всенощной.

– Я сама тебя разбужу, друг мой.

Муж вышел, а я улеглась половчее на своём диване, взяла нечитанную ещё в тот день газету и стала читать, без разбору, что попадалось на глаза.

Мне хотелось развлечься посторонними мыслями, но это оказалось трудно. Мысль моя не хотела оторваться от неожиданно открывавшегося семейного романа. Буквы мелькали предо мной, и я читала, но слова не имели никакого смысла. Читая эти слова, я продолжала думать о своём когда-то пропавшем родственнике; о романической судьбе, которая могла его постигнуть, если он не тотчас погиб; о жизни его, полной опасностей, лишений, тоски по родине и семье; о постепенном отчуждении, вследствие бессилия напрасных попыток, привычки и приобретения новых связей… Впрочем, если верить моряку, он прожил недолго. Но вот странный человек – это сын его! Возможно ли, хотя бы он и не нуждался материально, всю жизнь прожить, не попытавшись не только вернуться в своё настоящее отечество, но даже войти в сношения с родными, о которых он не мог не знать? Как не попробовать известить их, восстановить свою личность и права?.. Или действительно письма его пропадали?.. Это невероятно!..

А эти бедные женщины, мои американские родственницы… Всю жизнь проводят они в неизвестности, в заботах о куске хлебе, быть может в нищете. О, как ждут они теперь этого добродушного моряка, своего адвоката!.. Надежды их возбуждены. Они утешают друг друга, стараются не унывать, ожидая известий из дальнего, чуждого им края, откуда может придти к ним спасение… Может свалиться благосостояние и спокойствие: здоровье – матери, обеспечение от нужды и горя всей жизни – дочери, счастье им обеим… Может! Но придёт ли?.. Вернее, что не дождутся бедняжки, по неразумию мужа и отца, обречённые на вечный тяжкий труд и страдания…

И не придёт желанное спасение – по нашей вине! По нашему недоверию, педантизму, сухости сердца и недоброжелательству… Впрочем, нет! Я бы с радостью отдала им должное, поделилась бы даже своим, если бы только знать и доказать мужу, что они не обманщицы… Но им-то наши побуждения безразличны! Какое дело им, из-за корысти и по недобросовестности или только по принципу мы овладели положением и не отдаём им их собственности?

Эти размышления меня возмущали.

Я ставила себя на их место и понимала, что они должны нас презирать и ненавидеть. У меня никогда не было детей, но я сочувствовала страданиям бедной матери, её беспокойству за будущность дочери. Я бы искренно желала утешить её, осчастливить их обеих, даже гораздо более дорогой ценою, чем эти ненужные нам деньги, им принадлежащие по праву… «То есть, вероятно принадлежащие им!» – поправила я самое себя, вспомнив разумные доводы мужа.

Но чем более я думала о них, тем сильней хотелось мне верить правам их и убедить в них мужа. Что-то говорило мне, что он ошибается, и я всей душой верила, что так или иначе права наших заморских родственниц будут восстановлены.

Я так утомилась, что чувствовала, как меня одолевала дремота и не противилась ей, хотя всё продолжала думать о них…

«Бедная маленькая Елена! – думалось мне в сладком полузабытьи, – ведь он, кажется, назвал её маленькою?.. Бедная девочка… как она мне приходится? Двоюродною… нет! троюродною сестрой. Неужели она так и проживёт, не получив своего?.. И она тоже промается, как отец её и дед промаялись всю жизнь… Но то были мужчины! Им легче было работать… А она бедная… маленькая, больная девочка»…

Тут уж не сознательные мысли, а какие-то образы, полусонные видения маленькой девочки, «Елены Рамзаевой», начали представляться мне. Я почувствовала, что совсем засыпаю, свернулась поуютней на мягкой кушетке и отлично заснула.

III

Не знаю, долго ли я проспала, вероятно не более получаса, и проснулась вдруг, – будто кто подтолкнул меня… «Всенощная!» – вспомнилось мне, и я поднялась в ту же секунду.

– Ах! Боже мой, не заспалась ли я?.. Надо скорее разбудить Юрия и ехать…

Против обыкновения, Юрий Александрович не заставил себя долго ждать и мне самой будить его не пришлось. Видно и он был проникнут во сне мыслью о необходимости ехать в церковь. Пока я надевала шубу и шляпку, он вышел в переднюю, и мы очутились вместе на крыльце.

Нас тотчас охватило приятным, бодрящим холодом морозной, зимней ночи. Звёздное небо особенно ярко сияло. Луна не показывалась, но не было темно, потому что всё на земле как-то само собой светилось… Мне очень нравилось такое необыкновенное освещение. Я шла под-руку с мужем и радовалась, что ему пришла благая мысль пройтись пешком, в такой чудесный вечер. Это с ним бывало редко, а я любила ходить и шла так легко, что не отставала ни мало от него, хотя он шёл очень скоро, большими шагами…

– Куда ж это ты, Юрий? – спросила я, заметив, что мы миновали церковь.

– А разве ты не рада пройтись? – отвечал он. – Ночь так хороша!.. Мы обойдём через сад, так будет гораздо лучше.

«Не пропустить бы всенощной!» – хотела я сказать, но не успела…

Не успела от изумления.

Мы входили в тёмный, городской сад. Таинственная тишь стояла под сводами аллей. Могучие ветви деревьев сплетались над нашими головами, еле вздрагивая от ночного ветерка и перешёптываясь листвой, сквозь которую кое-где проглядывали, ласково мигая нам, звёзды…

Я бывала днём в этом саду, но никогда не замечала, как чудно он хорош… Правда, тогда была зима… А теперь какие чудные, развесистые деревья! Какою свежестью, каким таинственным спокойствием весь он переполнен!

Мы шли молча, долго шли… Казалось этим аллеям, с лучистыми просветами, конца не будет, а я не чувствовала усталости. Во мне словно разлилась удвоенная сила. Эта живительная ночь и воздух действовали на меня возбудительно.

– Знаешь ли ты, куда я веду тебя? – вдруг спросил меня муж.

– Не знаю, но здесь чудо как хорошо!.. Какой большой сад!.. Какая густая, чудная зелень!

– Сад хорош, но не в нём дело. Сейчас мы выйдем из него, и ты увидишь свой бывший дом… Тогда ты не имела времени хорошо осмотреть его; так полюбуйся им теперь. Погляди, как он ярко сияет.

В самом деле, я увидала, что мы подошли к ограде сада, а за нею, прямо против ворот, за площадью, светился всеми окнами наш бывший, старый дом.

Что это значит?..

«Ах, да!.. Это наверное приехали хозяева! – вспомнились мне слова сторожа. – Но зачем такое яркое освещение, и все окна открыты, так что всё внутри дома светится как в фонаре?»

– Разве им не холодно? – спросила я мужа. – Ведь, кажется, теперь зима?

– Какая зима, Бог с тобою! Разве не видишь ты, как всё здесь цветёт и сияет?..

И он влёк меня через пустую, тёмную площадь, всё скорее и скорее, туда, – к моему дому.

Тут я сообразила, какой я говорю вздор. Что такое: лето, зима?.. Там, где мы находились, нет и быть не может никаких времён года.

Вот уж мы у самого дома… Он выходил на площадь углом. Всё, что происходило в угловой комнате, было насквозь видимо всем прохожим; но на площади, кроме нас, не было ни души.

Мы подошли к самому окну той комнаты. Я тотчас её узнала: в ней я недавно любовалась старинною мебелью. Но теперь мебель эта была не сложена в груду, а чинно, в порядке расставлена в просторной комнате, по старинному освещённой, не лампами, а тяжеловесными бронзовыми подсвечниками и бра. И всё в этом старом кабинете смотрело как-то официально, богато, – но не по нашему. В высшей степени заинтересованная, я внимательно рассматривала убранство, гравюры по стенам, тяжёлые кресла и столы с золочёнными арфами, с львиными ножками, – и вдруг чуть не вскрикнула от удивления. Кушетка!.. Моя кушетка! Та самая, которую я накануне купила в мебельном складе Барского. Она или двойник её стоял у стенки, против громадного письменного стола, рядом с дверями.

– Посмотри, – сказала я мужу, – вот пара моей кушетке. И обивка такая же, только новее…

Я не успела договорить. Дверь отворилась, и в комнату вошла молодая женщина.

Она поразила меня своим странным нарядом, а ещё более сосредоточенным, злым выражением своего красивого лица.

Точно будто она целиком сошла со старинного портрета, со своим высоко поднятым шиньоном, короткою, перетянутою под грудью талией и лёгким голубым шарфом… Позвольте!.. Ну, да, точно. Я видела такой портрет… Я знаю эту молодую, сердитую даму. Но… что ж это она делает?

Она быстро подошла к письменному столу; украдкой оглянулась, словно боясь, что за нею подсматривают; наклонилась к лежавшим на виду бумагам и письмам, и быстрыми, кошачьими движениями перебрав их, схватила одно и, ещё сердитее нахмурив брови, гневным, порывистым движением сорвала с него конверт.

Сама не знаю, как это сталось, но я следила за движением её глаз по строкам, и вместе с нею читала письмо… И по мере того как я читала, и смысл его мне уяснялся, я чувствовала, что сердце моё сжимается, и холодный пот проступает на лбу…

Ведь вот оно!.. Именно оно, нужное мне необходимое письмо!.. Я хотела закричать, отнять письмо, – но не могла ни шелохнуться, ни пошевелить языком. Я точно окаменела и смотрела с тоскливым ожиданием: что будет!

Молодая женщина прочла и гневно подумала, – да, подумала. Я читала и письмо, которое она держала в руках, и мысли, пробегавшие в её голове…

Она подумала:

«Отнять у детей моих состояние?.. Я не позволю!.. Чтоб этот выживший из ума старик оставил нас, своих законных наследников, ни с чем, в пользу этих вновь проявившихся внуков, заморских князей Рамзаевых?.. Не бывать тому!»

И она поднесла было письмо к горевшей свече, но в эту минуту раздались шаги. Сжечь письма молодая женщина не успела, а только нервно сжала его, скомкала в руке и быстрым движением сунула его в карман.

Но она так спешила, что промахнулась: в карман оно не попало. Я видела, что оно скользнуло на пол и осталось на ковре…

Тогда произошло нечто смутное, в чём я впоследствии никогда не могла отдать себе ясного отчёта.

В комнату вошли новые лица. Старушка, бодрая ещё, высокая и красивая женщина, с умным, открытым лицом и старец, согбенный годами и болезнью, опиравшийся на её руку.

Я всматривалась в них с усиленным сосредоточенным вниманием и вместе со смутным чувством не то страха, не то печали. Это странное чувство заставляло сердце моё неровно биться, сжиматься и тоскливо замирать… Мне казалось, я была уверена, что я знаю людей этих, что они мне милы, близки… Но в то же время я не могла бы их назвать, и мне чувствовалось, что неизмеримая бездна отделяет их от меня – в силу этого я не шевелилась. Я не пыталась ни окликнуть их, ни указать на комок бумаги, лежавший у их ног; хотя прекрасно сознавала, что это и есть тот важный документ, в котором заключался вопрос жизни и смерти для детей и внуков моего исчезнувшего когда-то дяди.

Моё смутное состояние сказывалось всё сильнее.

Я напрягала всю силу своей воли, чтобы смотреть на них, всё видеть и слышать, что они говорят между собою… Неопределённое сознание говорило мне, что я напрасно любопытствую, – что оживлённый разговор странных лиц, действовавших предо мною, не касается интересующего меня предмета, что мне излишне его слышать; но я всё-таки напрягала слух и зрение…

Напрасно!.. С каждой секундой они или я отдалялись, на меня словно нисходили туманные покровы. Сладкая истома, тихое пение и звон окружали меня. Мне казалось, что я отделяюсь от земли, что я становлюсь легче воздуха, что неодолимая сила уносит меня за собою куда-то в даль, в высь, в пространство, – всё дальше и дальше от старого дома, от этих необыкновенных людей, столь мне близких и вместе от меня далёких.

Последними лицами, виденными мною в угловой комнате нашего дома – были двое детей и молодой человек.

Девочка лет пяти, с красивым, капризным личиком, похожим на лицо молодой женщины, желавшей сжечь письмо, – вбежала и бросилась к ней с просьбой или жалобой, которых я не слыхала; крошечный мальчик, заливавшийся смехом сидя на плече высокого господина, который внёс его, широко распахнув дверь…

Но при взгляде на этого красивого, стройного молодого человека, я громко закричала. Хотя между нами уж расстилался туманный покров, я мигом узнала в нём своего отца…

Вскрикнув, я свалилась с ужасной высоты.

– Что ты?.. Господь с тобой, Елена! – услышала я встревоженный голос мужа. – Вот уж пять минут я стою над тобой и напрасно стараюсь разбудить!.. Ты во сне стонешь, кричишь и не можешь проснуться…

Я приподнялась и вопросительно смотрела на мужа.

Так вот в чём дело… Я спала!.. Всё это мне приснилось… Но с какой поразительной ясностью!

Мне и теперь решительно казалось, что я видела не сон, а живых людей. Я ещё чувствовала их близость, полную реальность их существования, как бы их невидимое присутствие возле себя.

Я не могла опомниться от яркости впечатления и только что собралась с мыслями, хотела было прервать восклицания всё ещё дивившегося надо мною мужа, рассказать ему своё видение, как сам Юрий Александрович заговорил последовательнее, с усмешкой очень неопределённою.

– Скажи пожалуйста, уж не сны ли какие-нибудь вещие тебя тревожили на этом допотопном ложе? – спросил он, вынув изо рта сигару и глядя не на меня, а в сторону. – Так мы с тобою и проспали всенощную-то?.. Досадно!

– Я верно очень долго спала?

– Да, всенощная уж всюду отошла… Ну, делать нечего!.. А я знаешь ли… Престранная вещь! Я видел во сне твой диван…

Я даже встала от изумления.

– Ты тоже его видел?!.

– Как – тоже?.. Разве он и тебе привиделся?

– Отчасти… Но всё равно. Скажи пожалуйста, что же? Как же ты видел мой диван?

– Престранно! Я видел его точно таким же, но новее и не здесь, не у тебя. Он привиделся мне будто бы там, в вашем старом доме, на площади…

Я к месту приросла и едва ли не открыла рта от изумления.

«Там же! В том же доме… Вероятно в той же комнате!» – проносились мысли в моей голове.

Но прерывать мужа я не хотела.

– Да, – продолжал он. – Это престранный сон!.. Представь себе, привиделось будто мы с тобой не то идём, не то летим, через какой-то большой, прекрасный сад и вдруг видим дом…

– Наш старый дом?.. Ярко освещённый! – не выдержав прервала я. – И мы остановились под окнами…

– Ну да!.. почём ты знаешь? – изумился Юрий Александрович.

– Уж знаю!.. Постой, мой милый, не говори: я скажу дальше. Мы с тобою стали под отворенным окном угловой комнаты и увидали там, сначала, одну даму, одетую в старинный костюм, какие носили в начале века. Потом вошли другие лица: старушка и старик, двое детей и…

– Нет, нет! Только старик и девочка… Но, послушай, Елена, как можешь ты знать?.. Это слишком странно!.. Неужели и ты видела тоже?..

– Бога ради! Я скажу тебе всё, но продолжай теперь. Всё, всё рассказывай!.. Это в самом деле слишком важно!.. Говори дальше.

– Ну, вот видишь ли, мне сначала, правда, показалось, что из этой комнаты вышли какие-то люди, но я их не различил; а когда сон мой выяснился, там, у большого письменного стола, сидел в вольтеровском кресле один старик, а против него, вот на этой самой кушетке-самосоне, примостилась маленькая девочка, лет пяти-шести…

– Черноволосая? С хорошеньким, но капризным лицом? – прервала я.

– Пожалуй, да! Как это однако странно!.. Неужели и тебе такая же пригрезилась?

– Продолжай! Продолжай!.. Я расскажу свой сон после! – вскричала я, в высшей степени заинтересованная и изумлённая.

А сама думала: «Я видела начало семейной сцены, он – продолжение… Это ясно».

– Да моему сну сейчас конец, – равнодушно отозвался Юрий Александрович.

Он напрасно думал обмануть меня притворным равнодушием. По его неровной походке, по нервному подёргиванию плеч, я видела, что он далеко не спокоен. Да ему и не давалось лицемерие: он то и дело сбивался с хладнокровного, иронического тона и, увлекаясь, рассказывал с жаром, гораздо более естественным в данном случае.

– Мой сон недолог, но очень странен, – продолжал он, пожав плечами. – Представь себе, что я смотрел на этого старика, на эту девочку будто на своих, на близких мне людей. Смотрел внимательно, с каким-то странным чувством захватывающего интереса, будто ожидал и знал, что вот сейчас произойдёт что-то важное, особенное… И вот ещё: никто мне этого не сказал, но я вдруг сам узнал, что этот старик – твой прадед, князь Пётр Павлович Рамзаев…

– Так было и со мною! – вскричала я.

– Погоди! Погоди! – остановил меня Юрий. – Вот что всего удивительнее: я читал, я знал его мысли…

– Как и я… Что ж он думал?

– Ах!.. Он думал… Что он думал? – вдруг рассердился Юрий и заходил, заметался нетерпеливо по комнате. – Я убеждён, что это не что иное, как результат давишнего свидания – с тем полоумным капитаном-моряком!.. Просто впечатление его россказней, басни о княгине и княжне Рамзаевых!.. Об американском князе Петре Павловиче… Какая глупость!

Он так рассердился, что даже прервал свою речь, гневно стукнув рукой по столику так, что все безделушки на нём зазвенели.

– Ах, разумеется!.. – поспешила я согласиться. – Кто ж будет верить снам?.. Тем не менее всё это интересно своей оригинальностью, так почему ж не рассказать?.. Кончай, прошу тебя. Что ж было дальше?.. Ты видел мысли старика… О чём же думал он?

– Ну да, я видел, что старик именно думает о них… То есть не о них собственно, а о своём пропавшем сыне, – спокойней заговорил Юрий, пройдясь несколько раз и с улыбкой недоумения вновь остановившись предо мною. – Он думал, что если князь Павел не погиб, то он должен быть очень несчастен; что может статься у него теперь семья; сын, родной его внук, князь Рамзаев, который нуждается, голодает… И старик сокрушался, а я глядел на него и сам мучился, сожалея его… Ей-Богу!.. Ведь приснится же история!.. Просто смешно!.. Я так понимал его чувства, так разделял его горе, будто сам их испытывал, с ним заодно… Удивительная вещь эти сны!.. Откуда берётся их реальность?.. Ведь вот, слава Богу, проснулся, рассказываю тебе, сознаю же вполне, что это вздорный сон, – а между тем старческое лицо это передо мною, и мне и теперь его жаль… Ведь вот глупость-то!

– Глупость, понятно! – умиротворяющим голосом отозвалась я. – Ну и что ж дальше случилось?

Юрий Александрович отвечал не сразу. Он сначала походил, подумал; потом остановился среди комнаты, развёл руками, и полусердито, полусмешливо произнёс:

– Тс-с!.. Потеха!

– Юрочка!.. Да расскажи же! – взмолилась я. – Что ж ты один потешаешься!.. Говори же, что дальше-то было?

– Дальше-то самое удивительное и самое нелепое! – вскричал он. – Вообрази себе, что я вдруг будто бы увидел у ног старика, под столом, какую-то скомканную бумажку и вдруг понял, что в ней – всё!.. Понимаешь?.. Всё самое важное и нужное для вразумления и успокоения этого старика, князя Рамзаева. Я не мог отвести глаз от этого смятого комка бумаги… Я ясно видел, что в нём ответ на все его недоумения; что стоит ему наклониться, поднять, прочесть – конец недоразумениям, горю и страданиям его. И ты представить себе не можешь, душа моя, как я хотел ему сказать об этом!.. Я усиливался закричать, указать ему, внушить ему моё знание, – но ничего не мог… И представь себе, Hélène….

Юрий до того увлёкся, что забыв обычную сдержанность, склонился ко мне, к дивану, на котором я сидела, и крепко ухватив меня за плечо, потрясал одной рукою, размахивая другой, и продолжал:

– Вообрази себе только, как я обрадовался, когда эта маленькая девчонка, эта правнучка его вероятно, вдруг кубарем свалилась вот с этого самого дивана, нагнулась и подняла эту скомканную бумажку, это письмо его внука, князя Петра Рамзаева…

– И отдала ему? – вскричала я.

– Какое! Не отдала совсем, негодная девчонка! А ещё больше скомкала, подбросила как мячик, поиграла и вдруг, упав во весь рост на диван, вытянула руку и сунула его вот так – сюда!

И говоря это муж мой, для нагляднейшего объяснения, с маху засунул руку между глубокой спинкой и сиденьем моей старой кушетки…

Чрезвычайно заинтересованная его рассказом, поражённая совпадением нашего двойного сна, я сгорала желанием рассказать ему начало своего видения и собралась вскочить и закричать: «А послушай теперь, что мне привиделось»…

Но слова замерли у меня в горле.

Юрий медлил подняться, тяжело налегая на плечо моё, а лицо его приняло такое странное и страшное выражение, что я перепугалась.

– Что с тобою, мой милый?.. Тебе дурно?! – закричала я, с ужасом вглядываясь в него.

Он молчал, да вряд ли и слышал мой вопрос, потрясённый неожиданным впечатлением. Но я немного успокоилась, чувствуя что он приподымается…

Он приподнялся и стал на ноги, но был очень бледен и смотрел не на меня. Растерянный взгляд его был устремлён на его руку.

Следуя за направлением его глаз, взглянула и я, и взглянув, громко вскрикнула, поражённая: в руке Юрия была измятая бумага, – комок слежавшегося, пожелтелого как пергамент, старого письма!..

Рассказывать ли далее?

Это было одно из писем покойного князя Петра Павловича, моего двоюродного дяди, к своему престарелому деду.

Одно из многих писем, стараниями первой жены отца моего не дошедшее до своего назначения… Бедная женщина, зорко оберегая интересы детей своих, их самих сберечь не умела!

Я убеждена, что так удивительно привидевшаяся мне с мужем девочка и была та самая старшая сестра моя, что умерла в ранней молодости, сорок лет тому назад.

Чудесно найденное нами в прадедовском диване письмо – вполне восстановляло истину: в нём юноша Пётр Рамзаев извещал деда, что женится на дочери пастора Стивенса. Княгиня Рамзаева была та самая Екатерина Стивенс, а моя новая кузина Елена – меньшая и ныне единственная её дочь…

Нечего и говорить о радости их заступника, капитана Торбенко, которому мы поспешили в тот же вечер сообщить наш двойной сон, удивительную находку и полную готовность возвратить наследство прадеда по принадлежности.

На следующий, светлый, праздничный день Рождества Христова мы телеграфировали госпоже Рамсей. Через три месяца княгиня Рамзаева с дочерью Еленой уже были в России, нашими дорогими гостьями; а через год мы искренно сошлись и полюбили друг друга, как и подобает добрым родственникам.

Прадедовский диван у нас в большом уважении и почёте. Так как у меня нет детей, то я завещаю его кузине Елене и надеюсь, что не только она, но дети её и внуки будут беречь и любить старика, который так верно и честно сохранил им права их и достояние.