Текст книги "Непотопляемый «Тиликум»"

3

Мы с отцом знакомимся с герром Кремером. Мой контракт. Вице принимает меня в свой дом. Я праздную вступление в должность.

Работать на верфи меня учил мастер Маас. Конечно, я был крестьянским мальчиком и, что такое работа, хорошо знал с самого раннего детства. Но теперь мне приходилось трудиться с пяти или шести утра до шести вечера.

Мастер Маас заботился и о том, чтобы в перерывах на завтрак и обед я, упаси бог, не остался без работы или какого-нибудь поручения.

Маас был ужасно длинный и невероятно тощий. Руки его, словно плети, свисали вдоль туловища. Снизу они оканчивались огромными, с хорошую лопату, кистями. Голова его была вытянута в длину, как дыня. Сверху на ней сидела глубоко надвинутая на лоб фуражка с лакированным козырьком и помпоном. Из-подо лба холодным ледяным блеском сверкали голубые глаза, обрамленные бесчисленными морщинами. Летом и зимой на Маасе был надет бессменный черный мастерский сюртук с большими серебряными пуговицами – знаком достоинства первостатейного плотника. Из-под сюртука виднелась обязательная, свежайшая, в сине-белую полосочку рубаха без воротничка.

Его морщинистое лошадиное лицо всегда было чисто выбрито, только на шее и под нижней челюстью щетинилась короткая шкиперская борода-шотландка. Когда он вертел головой, часть бороды, та, что росла под челюстью, разворачивалась вместе с ней, а волосы на шее двигались как бы сами по себе. Учеником я, бывало, глаз не мог оторвать от этого увлекательного зрелища. Смотрел, понятно, исподтишка, пока он меня не видел. Стоило ему наставить на кого-нибудь свои голубые ледышки, и тому ничего не оставалось, кроме как работать, работать и работать.

Таков был мастер Маас, подлинный владыка верфи. Официально же производством руководил герр Кремер. Говоря о нем, именно так все его всегда и называли. Вблизи я его видел всего один-единственный раз. В тот самый раз, когда мы с отцом пришли ему представляться.

В конце августа последнего школьного года пастор Рухман пришел к нам в Моордик. Это входило в его служебные обязанности. В течение года он непременно должен был посетить хоть по разу всех членов общины. Разговаривали при этом, впрочем, вовсе не о церковных делах, а больше о погоде, севе, жатве и разведении скота.

Однако на сей раз Рухман снова затеял разговор о моей профессии.

– Фосс, – сказал он отцу. «Герр» говорилось только ученым или особо уважаемым людям. Крестьяне и батраки-поденщики должны были гордиться, если к ним обращались на «вы», а не на «ты» или, того неуважительнее, и вовсе безлично.

– Фосс, – сказал пастор Рухман, – ну как с вашим Иоганнесом? Не передумал он еще стать корабельным плотником?

Отец заверил, что интерес к этой профессии у меня ничуть не убавился.

– Хорошо. Я веду переписку с герром Кремером с верфи «Шюдер и Кремер». В следующую среду около десяти вы можете представить герру Кремеру своего мальчика. Я дам вам рекомендательное письмо к герру Кремеру.

У меня замерло сердце. Отчасти от радости, что сбывается мое заветное желание, а более от того, что мне предстояло встретиться с этим самым герром Кремером. Видать, крупной он был шишкой, коли сам пастор трижды подряд повеличал его «герром».

В среду, в восемь утра, мать расцеловала меня на дорогу. Отец надел свой черный костюм, в котором ходил только в церковь, и лучшие свои сапоги, густо смазанные накануне рыбьим жиром. Свои штаны и куртку я тщательно вычистил щеткой, а сапоги обул новые, специально сшитые сапожником Майером. Предвидя мой быстрый рост, Майер сшил их номера на два побольше, и, чтобы не потерять обувь, мне пришлось напялить на ноги две пары толстых шерстяных носков.

Итак, жарким августовским утром мы отправились пешком в Эльмсхорн. Сперва мы шли по зеленым маршам, потом по тенистой полевой дороге до большого шоссе. Здесь мы немного передохнули и, уже без привалов, незадолго до десяти лихо дотопали до Эльмсхорнской гавани. По примеру отца я отряхнул серо-желтую пыль с костюма. Счищать ее со смазанных сапог было делом бесполезным.

Эльмсхорнская гавань расположена на Крюкау, речке, устье которой примерно в пяти милях отсюда входит в Эльбу. К сожалению, я не могу сказать «вливается», потому что вода в Крюкау течет то в Эльбу, то из Эльбы, смотря по тому, прилив сейчас или отлив. В час нашего прихода был как раз отлив. Воды в гавани совсем не было. Баркасы, эверы и рыбачьи боты стояли, глубоко увязнув в сером иле. Жаркое утреннее солнышко прямо-таки выпаривало протухшую тину, а легкий восточный ветерок нес эту вонь прямо в наши ноздри. Теперь-то нет для меня ничего приятнее портовых ароматов. Всякий раз, попадая в Виктории в порт, я глубоко вдыхаю этот неповторимый букет. А тогда мы с отцом встревоженно переглянулись. Не по душе нам пришелся этот смердящий запашок. Мы привыкли к чудесному воздуху маршей, замешанному на благоухании луговых трав и терпком запахе скота. Все в жизни – дело привычки.

Итак, мы с отцом зашагали вдоль гавани по направлению к верфи «Шюдер и Кремер». На берегу жизнь била ключом. Рыбаки прямо с лодок продавали свой улов.

– Свежая, живая камбала, – завлекал покупательниц к своей лодке продавец.

– К-а-р-а-а-бы, а вот к-а-р-а-а-бы, – неслось с равномерными интервалами от другой лодки. Это ловец крабов пытался сбыть своих мелких ракообразных.

Артель крючников грузила мешки с зерном на лихтеры и баркасы. К гавани тяжелые мешки подвозили на больших телегах, по четверке коней на каждую. Там они останавливались близ судна, которому предназначался груз, задом к специально устроенным подмосткам. Двое грузчиков забирались на воз и скидывали сверху мешки на эти подмостки. Оттуда крючники принимали груз на плечи.

Как у них все ладно получалось! Чуть вертанет парень спиной – и мешок уже на загорбке, точнехонько в нужном положении, и грузчик мерными шагами топает с ним к судну, а навстречу ему, к телеге, спешит уже за очередным мешком другой крючник.

У грузового люка мешок, как живой, опрокидывался вперед. Специальный человек, назначенный в помощь крючникам, отвечал за то, чтобы мешки без задержки соскальзывали по желобу прямо в трюм. В трюме двое парней подхватывали едущий вниз мешок и, раскачав его как следует, забрасывали на самый верх штабеля.

Крючники непрерывной цепочкой тянулись от телеги к судну и обратно. Мы с отцом как раз проходили мимо, когда человек с аспидной доской в руках, стоявший в сторонке и отмечавший черточками число погруженных мешков, заорал вдруг:

– Пятнадцать!

Это означало, что крючники перенесли уже по пятнадцать мешков каждый. Из сундучка, стоявшего возле самой воды, учетчик достал бутылку и поднес каждому парню по стаканчику кюммеля. Затем людей на телеге и у желоба заменили другими, и началась следующая партия «по пятнадцать мешков на человека».

Некоторые суда стояли под выгрузкой. Из-за отлива их палубы оказались значительно ниже береговой кромки, и работа здесь была еще изнурительнее. Четыре человека, с натугой ворочая рукоятки судовой лебедки, поднимали груз на палубу. Затем двое других подтаскивали мешки и ящики к самому берегу, где первая четверка снова поднимала их наверх с помощью ворота и аккуратно укладывала на телеги.

Грохотали и визжали лебедки, то и дело слышались крики:

– Вира! Майна помалу! Майна, майна еще чуть!

Отец потянул меня за рукав. Глазеть было некогда: стрелки на церковных часах, возвышавшихся над крышами эльмсхорнских домов, подбирались уже к десяти.

Мы поспешили дальше вдоль гавани, к самому ее краю, где шумела судовая верфь. Она расположилась на небольшом полуострове, омываемом с трех сторон водами реки. Полуостров этот несколько возвышался над всей остальной гаванью, так что даже в самый высокий прилив вода не поднималась до стапелей[14]14
  Стапель – основание, на котором осуществляется сборка корпуса судна.


[Закрыть] и не могла унести с собой бревна и доски. Добрых две сотни человек трудились на этой верфи. Они таскали тяжелые балки, бегали взад и вперед с какими-то непонятными предметами в руках, стучали молотками, пилили, рубили. Шум стоял, хоть уши затыкай. Неразбериха полнейшая, никакого планового начала. Именно так мне тогда показалось. Потому как не представлял я еще по глупости, что такое мастер Маас и как он руководит верфью.

Там, где маленький полуостров примыкал к суше, на самом высоком месте верфи стоял дом герра Кремера. Белые стены, окрашенный в зеленое фахверковый каркас и мощная главная балка, несущая весь верхний этаж, украшенная четко выделяющейся на зеленом фоне позолоченной резьбой. И крыша из красной черепицы. У нас в Хорсте дома тоже были крашеные. Иначе в здешнем климате нельзя. Но такого сияющего великолепия мне видеть еще не доводилось.

Отец смущенно поглядел на свои большущие крестьянские руки. Но в этот самый момент начали бить часы на церковной башне, и это придало ему решимости, он отворил дверь.

То, что предстало нашим взорам после немыслимой роскоши фасада, казалось совершенно уму непостижимым. Мы стояли в маленькой холодной прихожей, выложенной красным кирпичом. Отец закрыл дверь, и помещение сразу погрузилось в потемки, потому что свет в него проникал лишь через расстекловку, украшавшую верхнюю часть дверей. Прихожая была совершенно пуста, одна только блестящая медная плевательница сиротливо притулилась в уголке. При открывании и закрывании двери звонил колокольчик. «Ну и ну»! – хотел сказать я, но не успел: с последним звуком колокольчика в правой стене открылся лючок и из него высунулась очкастая рожа. Это был, как я выяснил после, бухгалтер Карстен, который начислял нам жалованье и поддерживал связь между верфью и конторой. Карстен испытующе смотрел на нас сквозь очки. Отец крутил в руках свою жесткую шляпу. Молчание показалось мне бесконечным. Наконец отец отважился:

– У меня письмо к герру Кремеру.

Карстен молча высунул руку через люк, и отец хотел уже было вложить в нее письмо, но тут вмещался я:

– Герр пастор сказал, что мы должны вручить письмо только лично герру Кремеру. Герр Кремер ждет нас.

Отцовская рука с письмом дернулась назад. Очень необычно было по тем временам, чтобы дети без спроса встревали в разговоры взрослых. Да и пастор Рухман насчет «вручить лично» тоже ничего не говорил. Но я-то чувствовал, что здесь решается моя судьба. Приличным оратором я за свою жизнь так никогда и не стал. Подобрать нужные слова для меня порой сущее мучение. И все-таки, когда дело доходило до крайности, мне как-то всегда удавалось сказать именно то, что нужно.

Какое-то мгновение отец и Карстен изумленно смотрели друг на друга. Потом лючок рывком задвинулся. Прихожая, освещаемая во время разговора светом из люка, снова погрузилась во мрак.

– Да-а-а-а, ну и парень! – протянул отец. И мы стали ждать.

Церковные часы пробили один раз. Мы ждали уже целых полчаса, но все оставалось по-прежнему. Отец все еще держал письмо в руке.

Вдруг лючок рывком раздвинулся, наружу высунулась очкастая голова Карстена.

– Входите.

Он указал ручкой на дверь, откуда шел аромат жаркого. Отец постучал.

– Открывайте, – крикнул Карстен вслед нам. Теперь мы очутились в длинном светлом коридоре. Свет лился сквозь большое окно в противоположном его конце и многочисленные застекленные двери.

Над первой дверью справа висела табличка «Контора». Отец постучал еще раз, и сразу несколько голосов откликнулись:

– Войдите.

Мы вошли в довольно большую комнату. Низкий потолок удерживался большими балками. Все было окрашено в белый цвет. У маленького окошка расположилось пять конторок, за которыми стояло пять писарей. Все они оторвались от своих толстых конторских книг и с интересом уставились на нас. За шестой конторкой стоял винтовой стул без спинки. На нем сидел герр Карстен и резкими рывками вращался вокруг своей оси, взвинчиваясь кверху, покуда не поднялся до такой высоты, чтобы можно было писать сидя. Ноги его смешно болтались в воздухе, но он быстренько отыскал для них опору на неподвижной треножной основе стула и, преисполненный важности, воззрился на нас с высоты своего сидения. Потом знакомой уже нам ручкой он указал на дверь с табличкой «Бюро».

В кабинете, за этой дверью, за большим письменным столом, или, как тогда называли, секретером, сидел сам герр Кремер. Редкие светлые волосики герра Кремера прядками были начесаны на лоб. С висков по щекам сбегали золотисто-медные бакенбарды, завитки которых он то и дело приглаживал. Правой рукой – левую бакенбарду три раза. Левой рукой – правую бакенбарду три раза.

Ниже бакенбард просматривался солидный, в две или три складки, подбородок. Под ним – кипенно-белая сорочка и палевый жилет. По округлому животику справа налево тянулась тоненькая золотая, с множеством брелоков, часовая цепочка. Поверх жилета на герре Кремере был белый пиджак из грубого льняного полотна. Однако рядом, на стене, висел на плечиках еще и фрак.

Не привстав из-за стола, герр Кремер слегка кивнул на наше приветствие и протянул руку. Отец вложил в нее письмо. Герр Кремер раскрыл конверт и начал читать, а мы оба (что еще оставалось делать?) стояли перед ним и ждали.

К счастью, читал герр Кремер очень быстро.

– Герр пастор Рухман рекомендует мне принять вашего сына, э-э-э… вот этого мальчика, в ученики.

Герр Кремер звякнул маленьким медным колокольчиком. В этом доме, казалось, все было из меди. Тотчас же появился герр Карстен. Не иначе как уже ожидал под дверью.

– Карстен, оформите ученический контракт с э-э-э… нашими посетителями.

Прощальный кивок, и мы выходим из кабинета.

После я видел герра Кремера только при спуске кораблей со стапеля. По другим поводам он на верфи не появлялся. Его пожелания и распоряжения Карстен передавал мастеру Маасу, а тот, не снисходя до лишних слов, молча дирижировал верфью, указывая нам холодным взглядом своих бледно-голубых глаз, что надобно делать, чтобы исполнить волю герра Кремера. Желал ли этого также и неизвестный мне герр Шюдер, я так никогда и не выяснил. Впрочем, это уже потом, а пока Карстен достал из шкафа бланк с напечатанным на нем заголовком «Ученический контракт» и стал читать нам текст:

– «Мы, верфь Шюдера и Кремера, представленная в лице герра Кремера, и…» Профессия? Имя?

– Крестьянин, Хинрих Фосс.

– Местожительство?

– Моордик.

– «…заключили настоящий ученический контракт. Сын вышеупомянутого Х.Фосса с 1 января 1874 года принимается учеником на верфь».

Далее следовали всевозможные условия. И то я был обязан, и это, главное же: «верно служить и повиноваться своему мастеру и прочим начальникам».

Затем шли мои права:

«Один талер жалованья в месяц.

Бесплатный кошт и жилье в помещении для подмастерьев на верфи».

В заключение Карстен показал все той же ручкой место, где сперва отец, а потом и я должны были поставить свои подписи. Мы расписались. Ручка-указка нацелилась кончиком на выход. Карстен вспорхнул на свой винтовой стул и, не успели мы закрыть за собой дверь, взвинтился под самый потолок. Последний мой взгляд уловил лишь его ступни, прочно утвердившиеся на массивной треноге.

Мы с отцом молча пошли домой.

– Ну и как? – спросила дома мать.

– Кремер взял его, – ответил отец.

А я подумал: «Ну, Ханнес, держись!»

Так я попал к мастеру Маасу. 1 января нового года после обеда отец увязал мои пожитки, бросил узелок в сани, протянул вожжой вдоль спины молодую Рыжуху (все лошади в деревне были рыжие с белой звездочкой на лбу), и та мерно зарысила прочь от родного моего крыльца.

Прощание с матерью и остальной семьей было недолгим.

– Будь здоров, мой мальчик, – сказала мать.

– Ни пуха ни пера, – пожелали братья и сестры. Нежные чувства выказывать у нас было не принято.

Колокольчик звенел в вечерних сумерках. Неоглядные марши тонули в морозной дымке. Несколько минут – и дома Моордика скрылись из виду.

Я сидел рядом с отцом и мерз. Но лишь снаружи. Изнутри меня жгло жаром волнения. Я строил корабли по своим проектам, и капитаны приходили и благодарили меня за быстрые парусники. «Герр Фосс, – говорили они, – ваши корабли – чудо что такое, мы сейчас же закажем вам новые».

– Держись! – крикнул отец. Но было уже слишком поздно. Правый полоз заехал в придорожную канаву, сани накренились, и мы с отцом и все мои пожитки вывалились в глубокий снег. Наша Рыжуха тут же остановилась. У лошадей на это какое-то особое чутье: стоит повозке или саням не то чтобы опрокинуться, а просто как следует встряхнуться, и они сразу же останавливаются.

Мы выкарабкались из сухого, как порох, снега, засыпавшего с верхом метровой глубины канаву, вытащили сани на дорогу, погрузили в них вещи и, гикнув Рыжухе: «Но-о-о, пошла, милая!» – поехали дальше.

В Эльмсхорне сани остановились возле дома, где жили холостые подмастерья и ученики «Шюдера и Кремера».

К воротам вышел привратник, он же эконом. Имя его было Беньян, но никто его так не называл, а звали по прозвищу – Вице.

– Ага, новый ученик, пожалуйста, входите! – сладко пропел Беньян, отворяя перед нами калитку.

«Ну и ну, – подумал я, – скажите, какой вежливый тон!»

Вице провел нас на третий этаж.

– Вот, здесь апартаменты молодого господина, – сказал он с хохотком, будто отмочил невесть какую шутку.

Я оглядел «апартаменты». Два маленьких заледенелых оконца едва пропускали гаснущий свет зимнего дня в промерзшую насквозь комнату. На шести железных койках лежало по соломенному тюфяку и одеялу с перовой набивкой. Остальные постельные принадлежности, согласно контракту, я привез с собой. У продольной стены стояло шесть узких одностворчатых шкафчиков.

– Ну, молодой человек, – сказал Вице, – располагайся поудобнее. Ты имеешь возможность выбирать! На эту койку светит утреннее солнышко, эта – поближе к печке, а эта – у самой двери, так, ежели ночью понадобится выйти… Нужник внизу, во дворе, – махнул он рукой в сторону замерзшего окна.

Так я впервые познал преимущества свободного выбора. Утреннее солнце в комнату никогда не заглядывало, потому что окна по вечерам наглухо закрывались ставнями. Свежий воздух вообще считался вредным. Лишь здесь, в Виктории, я узнал от доктора Мартенса, что свет и воздух способствуют здоровью. Но в тогдашнем Шлезвиг-Гольштейне об этом и не слыхивали. И позднее, на кораблях, тоже считалось неписаным законом – чем гуще в кубрике атмосфера, тем глубже сон.

Кровать у печки тоже особой выгоды не сулила. Печка-то здесь, видно, никогда не топилась. А выбрать кровать у двери было бы просто глупо, потому как всякий, кто ночью пожелает на двор, в этой кромешной тьме обязательно на нее наткнется. Таков уж он, этот свободный выбор! В надежде, что печку когда-нибудь все же затопят, я выбрал место возле нее.

– Можешь застелить койку и разложить вещи в шкафу, – сказал Вице.

Копошась в шкафу, я увидел, как Вице шепотком сказал что-то отцу и недвусмысленным жестом протянул руку. Отец извлек из брючного кармана кошелек, не спеша развязал его и положил в руку Вице монетку. Вице кивнул, скривился в улыбке и исчез. Отец вздохнул и снова столь же обстоятельно затянул кошелек ремешком. Любой крестьянин вздыхает, когда приходится лезть в кошелек, независимо от того, есть ли для этого серьезные основания или нет. Я наблюдал это во многих странах. Отец вздохнул еще раз, снова развязал кошелек и сунул мне в руку талер, после чего кошелек коричневой кожи окончательно занял свое место в брючном кармане.

– Ну, будь здоров!

– И тебе всего доброго, отец!

И я остался один. Один-одинешенек в промерзлой комнате. Слезы покатились у меня по щекам, горькие, соленые. К счастью, было чертовски холодно. Я проглотил слезы и забегал взад-вперед по комнате, чтобы малость согреться. Изо рта при выдохе валил густой пар. Однако теплее не становилось, и я решил спуститься вниз по лестнице. На улице совсем стемнело, и в нижних сенях зажгли керосиновую коптилку. Горела она еле-еле, чуть освещая дверь с надписью: «Эконом». Я робко постучался. Изнутри раздался голос Вице:

– Войдите.

Из помещения меня обдало вожделенным теплом. Большая чугунная кухонная плита струилась жаром. Сквозь неплотно закрытую дверцу топки в комнату врывались мерцающие отблески пламени. В кухне у плиты сидели Вице, его жена и пятеро детей и «сумерничали», то есть нежились в темноте, не зажигая лампы. Я залепетал что-то о холоде и о том, что надо бы, дескать, затопить в комнате печку. Вице прервал меня кудахтающим смехом, будто я бог весть какую шутку разыграл.

– Там, за дверью, в прихожей – деревянная лопата. Очисть от снега дорожку к нужнику.

Вот так! Бах, и я уже за дверью. Недолго музыка играла. Дружелюбный прием, «молодой господин»! Выманил у отца чаевые, и вся дружба врозь.

Итак, я расчищал от снега дорожку к тому самому мимику из просмоленных досок, с сердечком, вырезанным на двери неизвестно для какой цели. Между делом я приметил, как к дому подошел мальчишка моих лет вместе с отцом, и Вице громко, полным радости голосом приветствовал их, открывая калитку. Почти сразу вслед за ними явился еще один отец с сыном, а затем и еще третья пара. Со всеми Вице был ласков и предупредителен. Я решил, что теперь самое время заняться печной проблемой. Лопата полетела в угол, а я поспешил вверх по лестнице. Трое мальчиков испуганно стояли у своих шкафов и кроватей, а Вице уже проделывал рукой свой недвусмысленный жест, прицеливаясь выжать из каждого родителя по марке, а может, из кого и целый талер – так называли тогда монету в три марки. Тут-то в их компанию я и вклинился.

– Герр Бензак, можно, я здесь теперь разожгу печку?

Однако Вице был стреляный воробей, и не мне было с ним тягаться. Коротко, не размахиваясь, он угостил меня доброй оплеухой.

– Беньян меня зовут, осел ты этакий! – сказал он мне и, обращаясь к отцам, добавил: – Дисциплина прежде всего, господа.

Все трое согласно кивнули. Что такое дисциплина, они знали по военной службе. Все были целиком «за».

– Спальня у нас никогда не отапливается. Это изнеживает. Внизу, по другую сторону дома, есть артельная зала. Там конечно же тепло. Господа могут убедиться, если пожелают.

Господа пожелали, переложив, однако, предварительно кое-что из своих кошельков в руку Вице.

Я осторожно потянулся за ними, стараясь держаться вне пределов досягаемости Вице. Оплеуха меня кое-чему научила. Мы действительно пришли в большущую комнату, не то чтобы очень теплую, но в общем-то и не холодную. У продольной ее стены стояла большая кафельная печка. Из-под потолка два фонаря бросали свет на деревянный стол, правый и левый концы которого оставались в темноте. У стен вплотную один к другому стояли стулья, на которых сидели плотники в своих воскресных нарядах – широкие черные штаны, бархатные жилеты с большими серебряными пуговицами, белые рубахи без воротничков и вельветовые куртки. У большинства во рту дымились сигары, кончики которых ярко светились в полутьме, или глиняные трубки. У всех руки засунуты в карманы, а кое у кого и цилиндр на голове. Лица обрамлены бакенбардами. У тех, что сидели поближе к свету, в ушах сверкали большие серьги.

При нашем появлении поднялся всеобщий галдеж:

– Вице, пес ты этакий, почему здесь так прохладно? Где ужин?

Но на Вице, похоже было, где сядешь, там и слезешь.

– Вы же знаете, что это за печка, только дрова жрет, а время ужина еще не подошло.

Один из плотников встал. Гигантская его фигура не умещалась в низком помещении, и он вынужден был сгибаться, чтобы не продырявить головой потолок. В левом ухе у него покачивалась большая золотая серьга.

– Вице, а почему ты не позволяешь нам топить самим?

– Никель, ты же прекрасно знаешь, что герр Кремер этого не разрешает.

Вице, словно угорь, заскользил к двери, трое ошеломленных отцов прикрывали его отступление. Я остался в теплом помещении. Глаза постепенно привыкали к слабому свету. Теперь я мог уже рассмотреть, что в комнате собралось человек пятьдесят. Все они, кроме Никеля, сидели пока на своих местах, но взгляды их упирались прямо в меня. С интересом рассматривал меня и Никель.

– Ты еще откуда взялся?

– Я новый ученик.

Никель подошел поближе. Левой рукой он схватил меня за куртку чуть повыше груди и легко, как котенка, поднял кверху. Слегка раскачав в воздухе, верзила плотник поставил меня на стол, прямо под лампу.

– Так, теперь говори; «Имею удовольствие, почтенные плотники, доложить вам, что я новый ученик», – и скажи, как тебя зовут.

Я довольно бегло пробормотал всю эту фразу и назвал свое имя. Никель и все остальные молча продолжали разглядывать меня. Наконец Никель прервал молчание:

– Ханнес, сколько денег мать дала тебе с собой?

Верный правде, я дрожащим голосом промямлил, что мать не дала мне ничего.

– Ханнес, сколько денег дал тебе с собой отец?

Я подумал, что врать не имеет смысла, и вытащил свой талер.

– Скажи, Ханнес, а не считаешь ли ты, что одну марку надо потратить, чтобы обмыть твое вступление в должность?

Я сказал, что считаю, и протянул монету ему.

С одной стороны, я, конечно, вздыхал по своим дорогим денежкам (моордикский крестьянин крепко сидел во мне), но, с другой стороны, я был горд, что могу обмыть свое зачисление в ученики в столь почтенном бакенбардном обществе.

– Дед, – крикнул Никель, – а ну, разменяй ему талер.

Старый лысый плотник просеменил к столу и дал мне взамен моего талера две монетки по одной марке.

– Сойди вниз и вытри начисто стол. Тряпка лежит на печке в ведре, – сказал Никель.

Теперь я по всем правилам был принят в славную плотницкую семью. Такая же процедура ожидала на следующий вечер и пятерых остальных учеников. Лишь один отказался добровольно обмыть свое зачисление. Никель и его тоже схватил левой рукой за куртку, правой – за ноги и поставил вниз головой. Потом левой рукой он прошелся по всем карманам нарушителя традиций, выудив оттуда талер и еще какую-то мелочь.

– Дед, чубук!

Старик пришлепал к столу, вывернул, не торопясь, из фарфоровой трубки длиннющий, чуть ли не метровый, чубук и принялся хлестать им по заду стоящего на голове. При этом Никель и дед приговаривали в такт:

– Не ври, не ври, никогда не ври.

Отсчитав положенное число ударов, дед снова ввернул чубук в свою трубку, а Никель поставил ревущего мальчугана на ноги и велел ему громко прокричать:

– Плотники никогда не врут.

Потом дед разменял и его талер.

– Ханнес, – сказал Никель, – здесь шесть марок. Сразу за углом – «Дубок». А ну-ка, быстро, три бутылки кюммеля!

Что делать, я выскочил на холод и понесся за обмывочным кюммелем.

Три бутылки пошли по рукам от одного к другому. Последний, кому довелось выпить, сидел как раз под табличкой:

«Употребление спиртных напитков в этом доме строго запрещено.

Е.Кремер».

В тот вечер я выяснил также, почему плотники не могли натопить комнату потеплее. «Герр Кремер не разрешает». Не в этом дело: плевать они хотели на запреты герра Кремера. Дело в том, что печка, та самая гигантская печка, топилась только из соседней комнаты. А соседняя комната была спальней Вице. В правилах внутреннего распорядка, висевших в большой зале, я прочел: «Дров для отопления комнаты отдыха зимой отпускается пол-аршина в день». С такими дровишками в большом помещении да в холодную пору не очень-то согреешься. Раньше плотники прихватывали с собой с верфи щепу и всякие обрезки и топили сами. Подобный непорядок герр Кремер выносить не мог и пресек его в корне, приказав переделать печь так, чтобы топить ее мог только Вице.

А еще я в тот вечер узнал, что ученики накрывают стол и убирают со стола. Но этим-то я занимался еще дома.

Из-за холодов ученики ложились в постель во всей амуниции. К чести герра Кремера должен сказать, что одеяла наши с перовой набивкой были все же достаточно толстыми, чтобы не дать нам замерзнуть.