Текст книги "Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию"

Примечания в сносках – мои, если не указано, что они принадлежат автору. Список литературы, использованной в оригинале, помещен в конце книги. В переводе по возможности цитируются существующие русские переводы; в противном случае в Библиографии указан оригинал. Во время работы над Библиографией я воспользовалась среди прочего индексом англоязычного издания: Minima Philologica, tranls. Catharine Diehl and Jason Groves, Fordham UP, 2015.

95 тезисов о филологии

1. Элементы языка объясняют друг друга. Они договаривают за уже сказанное то, что осталось недосказанным; они говорят как филологические добавления друг к другу. Язык – это архифилология.

2. Элементы языка объясняют друг друга: им всякий раз есть что добавить к сказанному, они говорят друг за друга – как свидетели, адвокаты и переводчики, они открывают сказанное для того, что еще предстоит договорить: элементы языка соотносятся друг с другом, как один язык соотносится с другим языком. Не существует одного языка, но существует языковое многообразие; это многообразие не стабильно, оно лишь продолжает разрастаться и множиться. Соотношение, которое языки в их множестве поддерживают в отношении каждого отдельного языка и все отдельные языки – в отношении друг друга, является филологией. Филология: продолжающееся распространение элементов языкового существования.

3. То, что языки нужно объяснять филологически, означает, что они – по-прежнему темны и нуждаются в дальнейшем прояснении. То, что их нужно дополнять с помощью филологии, означает: их всегда недостаточно. Филология – это повторение, разъяснение и умножение непроницаемо темных языков.

4. Мочь говорить – значит мочь сказать что-то сверх всего сказанного и никогда не мочь сказать достаточно. Агент же этого «сверх» и этого «никогда не достаточно» – филология. Филология: трансцендирование без трансценденции.

5. Идея филологии состоит в простом говорении-дальше и говорении-за [Zusprechen] без того, что говорится, и без того, кому говорят; без подразумеваемого и сообщаемого.

6. Идея филологии, как и идея языка, воспрещает рассматривать ее как обладание [Habe]. Поскольку в аристотелевском определении человека как существа, обладающего языком, используется (языковая) категория обладания в приложении к самому же языку и потому – тавтологически, он не имеет конечного предмета и сам есть не конечная категория, а apeiron[11]11
  Бесконечное (др. – гр.); это понятие, которое Анаксимандр использовал для обозначения первоистока, встречается и у Аристотеля. Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть].

7. Предмет филологии бесконечен как в экстенсивном смысле и по интенсивности (реальности), так и в отношении интенции, на него направленной. Он находится, как мог бы сказать Платон, epékeina tēs ousías[12]12
  Вне сущего (др. – гр.).


[Закрыть]. Поэтому он – не предмет ни представления, ни понятия, он – идея.

8. Аристотель различает между речью-высказыванием, logos apophantikos, состоящей из потенциально истинных положений и относящейся к конечным предметам, и другим логосом, который не делает высказываний о чем-то и потому не может быть ни истинным, ни ложным. Он приводит единственный пример такого языка – euchē, просьбу, мольбу, требование[13]13
  Аристотель, Об истолковании [De interpretatione] [17a], 95.


[Закрыть]. Речь высказываний есть медиум и предмет онтологии, а также всех следующих из нее эпистемологических дисциплин. Речь значимая, но не делающая высказываний, – это речь мольбы, желания, поэзии. Ей неведомы ни «есть», ни «должно быть», а только «пусть» и «бы», ускользающие от любого определенного или определяющего суждения.

9. По-иному, нежели в науках – онтологии, биологии, геологии, – относящихся к порядку logos apophantikos, филология говорит в пределах euchē. Ее название говорит не о знании логоса – речи, языка или изъявления, – а о склонности, дружбе, любви к нему. Эта часть ее имени, philía, быстро забылась, так что филологию стали все чаще понимать как логологию – науку о языке, ученость, в конечном счете как научный метод в обращении с языковыми, и особенно литературными, свидетельствами. И тем не менее филология остается движением, которое предшествует языку знания и пробуждает само желание такого языка, и она не дает притязанию того, что желает быть познано, уснуть в познании.

10а. В отличие от философии, которая утверждает, будто способна делать высказывания о том, что само должно иметь структуру высказываний, филология только обращается к другому языку и только обращает речь в его сторону. Она говорит с ним и, говоря, встает на его сторону [sich ihr zuspricht]. Она не исходит из данности общего языка, а предается незнакомому ей языку. Она делает это безоговорочно и à corps perdu[14]14
  Без оглядки (фр.)


[Закрыть] и потому способна оставаться незнакомой сама себе; она ищет точку опоры в другом языке, к которому обращается, и потому может считать, что узнает в нем себя саму. Из языка незнания она скачком превращается в форму знания. Она определяет себя как опосредование между знанием и незнанием; назначает себя носительницей речи себя о себе; становится процессом методического обеспечения эпистемических порядков и поддерживает – себе в ущерб – их гегемонию. Филология любит, и забывает за любимым о любви.

10b. Наделение высказывания бо́льшими привилегиями, чем у мольбы, пропозиционального знания – чем у желания, топического языка – чем у атопического, нельзя обратить вспять, зная об этом положении вещей, ни насильственно, ни в утопических мечтах. Но филологический опыт упрям. Он показывает, что потребность к языку не может сосредоточиться на формах знания. Поскольку он сам – адвокат этой потребности, ему не чуждо предположение, что формы знания – тоже лишь остановки на пути потребности, а не ее структура.

11. Раз любое утверждение не просто можно, но и нужно дополнить – даже если в силу одного только требования, чтобы его услышали, поняли, ответили ему, – то все утверждения принадлежат языку, который сам имеет структуру не утверждения, а притязания, просьбы, желания или потребности.

12. Языки знания укоренены в языках незнания, а эпистемические практики – в практиках euchē: онтология в филологии.

13. Поэзия – язык euchē. Она исходит из другого, стремится выйти к чему-то другому, которое и существует и не существует, phílein любого говорения, обращения, согласия, она не знает себе подобных и не подобна самой себе: она не предикабельна.

14. Поэзия – это prima philologia.

15. То, что филология базируется на поэзии, означает, во-первых, что ей следует искать предметную основу для своих жестов и операций в структуре поэзии – и только исходя из этого притязать на познание, соответствующее самому предмету; а во-вторых, что она не способна найти в структуре поэзии надежной, последовательной и устойчивой основы – и потому, хоть она и должна выступать защитницей на процессе по делу поэзии, но голосом иным, нежели голос самой поэзии: голосом прорицания, конъектуры, интерпретации. Ее fundamentum in re[15]15
  Основание в действительности (лат.) – термин, восходящий к схоластической философии.


[Закрыть] – безосновность. Нет формы суждения – нет и основы для знания.

16. Два языка филологии – язык потребности и язык знания о ней – говорят друг с другом. Однако второй может только повторять [wiederholen] то, что говорит первый; а первый – только опережать [überholen] то, что высказывает второй. Так они говорят друг с другом, разговаривают, расходясь друг с другом, и выговаривают свое расхождение.

17. Филология не есть теория в смысле проницания чего-то существующего. Она не есть и практика, направляемая теорией или находящая в теории свою цель. Она есть – когда есть – движение во внимательности к тому, что, навстречу ей, ее привлекает и от нее ускользает, сталкивается с ней и пролетает мимо, что притягивает и, притягивая, уклоняется. Она – это опыт соскальзывания в ускользание. Движение поиска без предопределенной цели. А значит – без цели. А значит – без «без» цели. Без «без» онтологии.

18. Каждая дефиниция филологии должна себя индефинировать – и освобождать место следующей.

19. Определение человека как живого существа, обладающего речью – zoon logon echon[16]16
  Формула Аристотеля, живое существо, обладающее логосом (др. – гр.), упоминается в начале Политики [1253a] (Политика 376–644).


[Закрыть], – можно пояснить, модифицировав его: zoon logon euchomenon, человек – существо, о языке молящее, желающее обладать языком. В таком случае человек определяется как zoon philologon. Его требование языка выходит за границы любого уже данного языка. Его познание уже данного не может обойтись без опыта отдачи [Gebung] и неудачи [Versagung], его исследование какого-либо конечного языка – без открытия нового бесконечно конечного.

20. Где отсутствует знание, там оживает аффект. Где онтология увязает, филология приходит в движение.

21. Филология – страсть тех, кто говорит. Она обозначает меру склонности языкового существования[17]17
  Ср. в эссе Пауля Целана об Осипе Мандельштаме: «Это стихотворение того, кто знает, что он говорит под склонностью угла своего существования». Meridian 215.


[Закрыть].

22. Не существует филолога без филологии в первоначальнейшем смысле слова […]. Филология – это логический аффект, оборотная сторона философии, энтузиазм химического познания: ведь грамматика – это не что иное, как философская часть универсального искусства разделения и соединения […] (Фридрих Шлегель, «Атенеум», фрагмент 404).

23. «Логический аффект» в этимологизирующем истолковании «филологии» Фридрихом Шлегелем может означать «аффект в отношении языка», но и «аффект языка», то есть аффект языка в отношении к языку. Если язык обращается к языку, имеет к языку склонность, то к себе же иному, отличному от себя. Он связывается с собой уже отделившимся или же собой предстоящим единственно своим аффектом, своим «энтузиазмом». Филология может называться «универсальным искусством разделения и соединения» не потому, что умеет упразднять [aufheben] разделение при помощи соединения, а потому, что соединяется с отделившимся лишь при помощи самого отделения. Филология – это склонность не просто к другому эмпирическому или виртуально-эмпирическому языку, но к инаковости языка, к его лингвистичности как инаковости, к самому языку как вновь и вновь другому.

24. Филология, филаллология, филалогия.

25. Еще раз, иначе: филология – это склонность языка к тому языку, который в свою очередь склонен к нему же или к другому. Поэтому филология – склонность к языку как к склонности. Ей нравится в языке своя способность любить – своя и своя собственная. Язык – это самоаффектация самого себя в ином. Филология – это филофилия.

Любит. и не любить себя филология может только потому, что не она сама любит себя и не любит. Всякий раз она любит другую, и всякий раз та, кого любят, оказывается другой. Значит, она должна любить и не-любить и не-быть-любимой. Она – филология своей мизологии.

26. Филология – это язык сам-треть. Сам-четверт[18]18
  Ср. заголовок стихотворения Пауля Целана из сборника «Роза никому», «Selbdritt, selbviert» («Сам-треть, сам-четверт»). Ср. «Втроем, вчетвером» в переводе Марка Белорусца, Целан 110–111.


[Закрыть]. Четвертая стена на сцене ее отношений открыта.

27. Но именно особое свойство языка заботиться только о себе самом никому не известно. Потому он и есть загадка столь чудесная и плодотворная – ведь тот, кто говорит просто ради того, чтобы говорить, изрекает самые замечательные и самобытные истины […] Отсюда же происходит и ненависть, которую питают к языку иные серьезные люди. Они замечают его озорство […] (Новалис, «Монолог»)[19]19
  Novalis, 426.


[Закрыть].

28. Из-за того, что у нее нет власти ни над языком, ни над самой собой, филология не может быть устроена как рефлексивное самосознание языка. Она изначально – вне себя. Она забывает себя. Предаваясь своему предмету, языку, она должна сама допустить свое собственное забвение.

29. Так же, как забвение языка [Sprachvergessenheit][20]20
  Термин Х.-Г. Гадамера. Он выдвигает гипотезу, что вся западноевропейская философия основывается на «забвении языка», под которым он подразумевает несправедливое низведение роли языка до простого инструмента мышления. Гадамер считает, что язык занимает подчиненную мышлению роль со времен Платона. См. главу «Язык и verbum» в книге «Истина и метод. Основы философской герменевтики». Перевод А. А. Рыбакова.


[Закрыть] принадлежит самому языку, забвение филологии принадлежит филологии. Только в силу своего самозабвения она способна следовать за языком, не приводя его к форме знания; только в силу своего самозабвения она расположена к тому, чтобы принимать форму науки, а точнее – онтологии; только в самозабвении она, однако, также исторична и способна на временны́е трансформации: всегда при [an] другом языке, всегда при других формах, в которых закрепляется его инаковость, всегда при- и анонтологически.

30. У Платона еще нет разделения между philólogos и philósophos. Позднее philólogos тот, кто черпает из книг, philósophos тот, кто черпает из себя самого. […] В конце XIV и в XV в. […] юрист, медик, теолог и т. д. были одновременно и филологами (Ницше, «Энциклопедия филологии»)[21]21
  Фрагмент под этим названием, датированный 1869 годом, опубликован посмертно среди прочих черновых записей в критическом издании полного собрания сочинений Ницше. Nietzsche 193.


[Закрыть].

31. Не может существовать истории филологии, которая не была бы историей из филологии. И ни одной истории филологии из филологии, против которой у филологии не было бы оговорок. Выходя за пределы любого заранее данного языка, филология в своих добавлениях и уточнениях, сомнениях и требованиях выходит также и за пределы любого представления о своей собственной истории. Она перенаправляет то, что было дано, в само движение отдавания и высвобождает такое отдавание из исключения.

32. Повествование разворачивается последовательно. Оно соединяет события, действия и обстоятельства, прямо говоря или же подразумевая между ними связку «а потом». Даже если последовательность принимает вид суммирования, «и» превращается в «плюс», виртуально бесконечный ряд – в конечную серию, а все это вместе – в совокупность или упорядоченную тотальность, «а потом» всегда остается минимальной формулой комбинирования высказываний, темпоральной копулой для порождения разворачивающейся истории. Задача филологии – обнаружить эту конструкцию, и потому ее задача – обнаружить в этом «а потом» также «затем», в «затем» – «уже нет», в «уже нет» – «нет». Логические связки не столько местоблюстители, сколько местоосвобождающие позиции для «нет». Только такое «нет» – будь то в качестве «уже нет» или «еще нет» – делает возможной историю, уберегая последовательность от вырождения в цепочку следствий. До каждого – да и в каждом – «и поэтому», в котором утверждается каузальная связь между действиями и мотивированность решений, заключено и «потом», и такое «нет», которое не указывает ни на causa, ни на движущий мотив и тем самым намекает на то, что история – лишь то, что берет начало в «нет».

33. Контингентное – это то, чего касается «нет». Поэтому историю можно назвать контингентной. Она происходит там, где что-то прекращается [aussetzt].

34. Что случается – разлучается [Was geschieht, ist Abschied].

35. Внутренний закон языка – история. Филология – блюстительница этого, и только этого, закона.

36. Задача филологии – распознать, реализовать, актуализировать в каждом «и так далее» – «не так далее», «не и», «иначе, чем так». Это – наименьший жест ее политики.

37. Филология – любовь к non sequitur.

38. То, что филология обращает внимание на констелляцию феноменов, конфигурацию фигур, композицию предложений, означает, что не менее, чем эти феномены, фигуры, слова, ей важна та темная основа, от которой они отделяются. Ведь именно эта основа и есть их единственное co, или con, или cum.

39. Язык не исчерпывается для филологии сферой средств. Он – не только опосредование, но и рывок, не только перенос, но и его искажение и сбой. И такова сама филология: разрывающая копула, рвапула.

40. Платон исследует понятие philía в диалоге «Лисид». Филология: растворенное внимание[22]22
  Намек на буквальное значение корня слова в имени, которым озаглавлен диалог Платона о дружбе (филии): Лисид – ср. с др-гр. lysis – растворение.


[Закрыть]. – И не должна ли сама philía при этом раствориться?

41. Алоиз Ригль заметил в позднеримском искусстве изменение в организации пространства, которое с тех пор стало решающим для истории, и охарактеризовал его как «эмансипацию интервала»[23]23
  В работе «Позднеримская художественная промышленность». Riegl 390.


[Закрыть]. Это формула и филологии тоже. Она эмансипирует интервал от его граничных феноменов и, заходя на шаг дальше, делает выводы о феноменах на основании интервала между ними, о феноменальных движениях – на основании а-феноменальных в пространстве между ними, о пространстве – на основании четвертого измерения и, наконец, о каждом измерении – на основании того, что вне измерений.

42. M’illumino / d’immenso[24]24
  Озаряюсь / Безмерным (итал.). Ungaretti 65.


[Закрыть] (Унгаретти) – несоизмеримость лежит не по ту сторону языка; она и есть язык.

43. Из-за того, что язык бесконечно и дискретно превосходит себя, целью филологии должен быть языковой скачок.

44. У имени нет имени. Потому оно неназываемо. (Дионисий. Маймонид. Беккет[25]25
  Псевдо-Дионисий Ареопагит в трактате «О божественных именах» писал среди прочего, что Бог остается всегда выше любого знания о нем, влагаемого в его имена и эпитеты. Маймонид назван как сторонник апофатической теологии, в которой также утверждается, что описать Бога позитивными именованиями нельзя, а можно лишь при помощи отрицания отрицательных определений. Беккет упомянут как автор романа «Безымянный».


[Закрыть].) Две предельные возможности филологии: филология как жизнь, которая свершается в назывании имени по буквам, а сама не может быть затронута никаким называнием. Так филология становится святыней и делом теологии как жизненного пути. Или же: язык используется как язык предложений [Satz-Sprache], ни в одном элементе не касающийся имени, потому что каждый из элементов растворяется в предложении. Филология предложений притязает на то, чтобы быть профанной. – Поскольку о жизни в имени нельзя говорить называнием, о ней следует молчать. Поскольку профанная филология не знает имени, а знает только бесконечную игру предложений, она не говорит ничего существенного или сверх-существенного. Эти две филологии сходятся в том, что они ничего не говорят о своем не-говорении. Для иной филологии, не вписывающейся в оппозицию теологического и профанного, остается одно: выговаривать именно это не-говорение. Но не происходит ли уже в них обеих именно это? Тогда теология, доведенная до предела, занималась бы всеобъемлющим профанированием, а профанная филология – теологизацией языка таким образом, что обе артикулировали бы некий а-теос или а-логос в анонимности имени. А той иной филологии выпадало бы на долю именно это прояснять – с большей точностью, чем хотелось бы двум другим.

45. В ходе секуляризации отменились воскресенье, Шаббат, выходной и праздник, рабочий день стал повседневным, язык повседневности и рабочий язык стали lingua franca, филология превратилась из среды развертывания сакрального в инструмент работы над счастьем, которого нельзя достичь ни посредством работы, ни в ней —; она стала, вдобавок ко всему, отраслью индустрии, производящей как массовые изделия, так и производителей массовых изделий. Один из решающих исторических вопросов, исследовать которые должна другая филология: а не могут ли все ее рабочие дни все равно выпадать на воскресенье? Не могут ли все труды, к которым она обращается и которые сама совершает, праздновать «воскресенье жизни» – по Гегелю или по Кено[26]26
  В лекции по случаю вступления в профессорскую должность в Берлине Гегель пишет о том, что философию нужно воспринимать как воскресное занятие, по контрасту с будничной работой, как «воскресенье жизни» (Hegel 56). Этими же словами озаглавлен роман Раймона Кено.


[Закрыть]. Эта другая филология не может стремиться к смыслу и цели, только к празднику.

46. Филология: в паузе языка.

47. Филология – событие отпущения языка от языка. Она – освобождение мира от всего, что о нем уже было сказано и что еще может быть сказано.

48. Раз язык говорит для значения, он должен быть способен говорить и в отсутствие значения. Раз он говорит для адресата, он должен быть способен говорить и в отсутствие адресата. Раз он говорит для чего-то, он должен быть неким «для» также и без «чего-то» и без предназначенного этому «чего-то» «для». Язык – процесс только наполовину онтологический; филология должна заниматься и второй половиной.

48.

49. Язык – это objeu[27]27
  От фр. objet (объект) и jeu (игра). Ponge 133–165.


[Закрыть] филологии.

Франсис Понж ухом филолога услышал в слове objet другое слово, objeu, и использовал его в своих текстах. Так он сочинил филологию, как – с бо́льшим размахом и галлюцинаторнее – и Джойс в «Поминках по Финнегану». Objeu – это объект, который сохраняет в игре свободу не превращаться в застывший предмет для субъекта. Это контригра против опредмечивания чего-либо в акте называния. Таким objeu может быть и любое слово, и язык в целом. В objeu язык играет против языка.)

Филология, которая, как всякий язык, есть язык языка и потому игра его непрограммируемого движения, это язык в trajeu[28]28
  От фр. trajet (путь) и jeu.


[Закрыть].

50. Гельдерлиново «Есть ли на свете мера? Нет ее»[29]29
  Из стихотворения «В милой цветет синеве…» («In lieblicher Bläue). Перевод А. Прокопьева.


[Закрыть] отвергает заявление Протагора, что эта мера – человек. Антропология не может задавать вопросов о человеке, поскольку считает, будто уже знает, что он – непоколебимая достоверность субъективности субъекта и как таковая – мера всех вещей. Одним словом, антропология знает, потому что не задает вопросов. В вопрошании, однако, любая достоверность отдана во власть языка, а о языке надо сказать, что он не может служить мерой. Муки вопрошающего – Эдипа – Гельдерлин называет «неописуемыми, неизъяснимыми, невыразимыми». Несоразмерность языка и неизъяснимого, выражения и невыразимого оставляет язык без меры – без métron[30]30
  Поэтический метр (др. – гр.).


[Закрыть]. Поэтому язык говорит у Гельдерлина в «свободных ритмах». – Языку, который не в ладах с самим собой и с которым поэтому явно что-то «неладно», может соответствовать только такая филология, которая не знает меры, унаследованной ли, современной ли. Филология в «свободных ритмах».

51. Не существует метаязыка, который нельзя было бы дезавуировать другим метаязыком. Эта дезавуация – один из жестов филологии.

52. «[он бы смог] лишь / бормотать, бормотать, ну, да ну / же… же. // („Паллакш. Паллакш“.)»[31]31
  Из стихотворения Пауля Целана «Тюбинген. Январь». Перевод Марка Белорусца. Целан 129.


[Закрыть] – Чем отвечает на эти стихи Целана филология? Тем, что она отвергает любые попытки измерить их языковой нормой, которая в них распадается. Тем, что и в психиатрическом диагнозе, находящем в них афатическое расстройство, видит расстройство языка. Тем, что идет по следам памяти о Гельдерлине, Бюхнере и других, вслушивается в их каденции, будто погружения в травмы, читает их как меморандум об ином роде человеческого языка – языка боли, говорящего, что он может лишь бормотать, но нарушающего свой собственный закон: не боли он дает язык, а самому языку причиняет боль. Боль языка, чем отвечает на нее филология? Тем, что чувствует ее как боль собственного языка? Тем, что по-другому повторяет боль другого? Делает и боль, и само другое другими? Позволяет ей сделать другим себя? Растворяет ее в себе? Но стихотворение не задает вопроса. Филология не дает ответа.

53. Язык не может стать объектом предикативных высказываний, поскольку и эти высказывания в таком случае должны были бы как принадлежать своему предмету, так и не принадлежать. Никакой троп не может охарактеризовать язык, не будучи вместе и тропом языка и не тропом. Каждое высказывание о языке и каждый троп в отношении него перечеркивают самих себя. То, что в языке называется «языком», – это ан-тропо-логическое событие как таковое.

Философии удалось справиться с этим затруднением, только когда в восемнадцатом веке было предположено, что в самом существе человека заложена нехватка определенности его существа и что его сущность [Essenz], таким образом, заключается в его экзистенции, а эту экзистенцию невозможно, в свою очередь, эссенциализировать. Филология может справиться с этим затруднением, только если придет к пониманию, что языковая экзистенция – это непоследовательное развитие событий, иными словами – движение, которое подчиняется логике высказываний и логике тропов, только лишая силы как одну, так и другую. Она – ан-тропология, а не антропо-логия.

54. Когда Роман Якобсон противопоставляет «поэтическую функцию» как субституцию по оси эквивалентностей другой – хочется сказать, прозаической – функции, которая реализуется комбинациями по оси ассоциаций [Kontinguitäten][32]32
  Якобсон 203–206.


[Закрыть], геометрия их соотношения подразумевает, что обе оси пересекаются в нулевой точке, где они следуют и логике субституции, и логике ассоциации, и поэтической, и прозаической функциям – и одновременно не следуют ни той ни другой. Риторика метафоры и метонимии, на весь последующий век потребовавшая филологической работы в поэтологических, антропологических и психоаналитических штудиях, опирается на зеро-риторику с зеро-функцией, о которой даже фигура прозопопеи не может предоставить отчета, поскольку прозопопея состоит в полагании, а не в его отсутствии[33]33
  Прозопопея – одно из ключевых понятий Пола де Мана, под которым он подразумевает голос, говорящий в произведении – необязательно в автобиографии (в которой это голос прошлых – «мертвых» – событий), но и в любом тексте, где он олицетворяет «замогильный голос» автора, голос, переживающий его смерть. De Man 76–77.


[Закрыть]. Зеро-риторикой была бы такая, которая в системе координат, состоящей из тропов, помечала бы пустую позицию [Leerstelle], точнее сказать – незаполненность позиций [Stellenleere], необходимую для самой возможности языка как такового. Только филология зеро могла бы быть origo[34]34
  Исходный пункт системы дейктических координат, соответствующий положению «я» в «здесь и сейчас».


[Закрыть] филологии.

55. Тогда как в философии речь может идти только о nihil negativum[35]35
  Пустой предмет без понятия (лат.). Упоминается в «Критике чистого разума» Канта как определение невозможной формы или противоречивого понятия.


[Закрыть], от которого она старается отделить свои предметы, в филологии речь идет о таком nihil, которому должно быть еще подвергнуто любое отрицание, чтобы его можно было рассмотреть как языковое событие. Это ничто настолько не ничтожно, что его можно охарактеризовать как nihil donans[36]36
  Дающее ничто (лат.).


[Закрыть]. Для филологии имеется [es gibt] не только «Имеется – язык»; в ней имеется и «Не имеется „Имеется – язык“». Это язык, который (себя) отдает [(sich) gibt], и тот, который (себя, это давание) отнимает.

56. У топосов тоже есть свое время. Филология, если она примет во внимание и разрастание тропов в барокко и романтизме, и истощение их в двадцатом веке, заметит, что осушение языка, с одной стороны, позволяет проступить наружу предикации как (идеологическому) центральному топосу, а с другой стороны, превращает зазор – интервал – путем умножения – в зазоры – и интервалы, которые нельзя ограничить рамками топоса; они держат открытым пространство атопии или утопии. Время пространства пропитывается временем расчищения пространства, расчищение пространства-времени – больше не предпосылка феноменальности, а уход в афеноменальное. И у времени есть время: оно анахронично.

57. Помимо склонности ко всему, что сказано, филологии присуще отваживаться и на то, что не сказано.

58. То, что филология принимается к рассмотрению деталей, нюансов в деталях, intermundia[37]37
  Пространства между мирами в эпикурейской философии.


[Закрыть] между нюансами, замедляет ее движение в языке и в мире. У ее медлительности нет меры. Как цейтлупа, она растягивает момент и позволяет замечать в нем рывки, не принадлежащие хронометрическому времени. Мир без времени, язык без времени: мир, язык, как они есть – целые, хоть их тут нет; именно эти, совсем другие.

59. Филология – абсолютная фермата.

60. Филология медленна, какой бы быстрой она ни была. Медленна в своем существе. Она сама – всегда позднее время.

61. Quand on lit trop vite ou trop doucement on ne comprend rien (Паскаль)[38]38
  «Когда читаешь слишком быстро или слишком медленно, понимаешь плохо» (перевод С. Долгова). В цитате ошибка: у Паскаля в оригинале не «comprend» («понимает»), а «entend» («слышит; понимает»). Паскаль 86.


[Закрыть]. Кто читает слишком быстро или слишком медленно, ничего не понимает, но именно поэтому ему может прийти в голову, что понимание, постижение и усвоение (prehendre, capere, conceptio) не подлинно языковые жесты. (Я вижу, что Паскаль написал: on n’entend rien[39]39
  «Тот ничего не слышит [n’entend rien]» (фр.). Pascal 54.


[Закрыть]. Слишком поздно. Но все же.)

62. Филология – именно то заслуживающее уважения искусство, которое от своего почитателя требует, прежде всего, одного – идти стороной, давать себе время, быть тихим, медленным, – как ювелирное искусство слова, которое исполняет только тонкую, осторожную работу и которое может испортить все, если будет торопиться. Именно потому оно теперь необходимее, чем когда-нибудь, именно потому-то оно влечет и очаровывает нас, в наш век «работы», век суетливости, век безумный, не щадящий сил, поспешности, – век, который хочет успеть все и справиться со всем, с каждой старой и с каждой новой книгой. Филология не так быстро успевает все – она учит читать хорошо, т. е. медленно, всматриваясь в глубину смысла, следуя за связью мысли, улавливая намеки, при открытых дверях, нежными пальцами и глазами… (Ницше, «Утренняя заря», предисловие[40]40
  Перевод В.М. Бакусева (с небольшими изменениями). Утренняя заря 11.


[Закрыть]).

63. Там, где филология наталкивается на высказывания, тексты, произведения, которые целиком и полностью понятны, она содрогается, как перед чем-то уже переваренным, затевает полемику, отстраняясь от них, или молча отворачивается. Понятность исключает понимание и даже саму склонность что-то понимать. Любимым может быть только то, что вызывает недоумение; а дольше всего лишь то, что при все большем сближении остается чужим. Только непонятное, только – не просто prima facie[41]41
  С первого взгляда (лат.).


[Закрыть], но ultima facie[42]42
  С последнего взгляда (лат.).


[Закрыть] – не поддающееся анализу может быть предметом филологии. Но движется и меняется она не в «предмете» [Gegenstand], а на местности [Gegend].

64. Нет филологии, которая не испытывала бы удовольствия от тишины, тишины букв, образов, архитектур, и также музыки и мыслей. Даже на спектакле она поворачивается только к тому, что не предназначается никому и ничему. Все остальное – театр, с ее стороны, как и со стороны ее «предметов».

65. Et tout le reste est littérature[43]43
  «Все остальное – литература» (из «Искусства поэтики» Верлена). Verlaine 326–327.


[Закрыть]. Филология имеет дело как с этим, упомянутым Верленом, остатком, так и с другим, о котором говорится у Шекспира: The rest is silence[44]44
  «Все остальное – молчание» («Гамлет»).


[Закрыть]. Чтобы различать эти два остатка, эти два молчания – а разница между ними иногда бесконечно мала, – филология становится критикой.

66. Говорят всё, но не значат ничего – так можно было бы охарактеризовать все удачные произведения. Для них не существует ничего вне их самих, на что бы они ссылались, мир затвердевает внутри них. Так же как о камне говорят, что он – твердая материя, произведения – твердый мир. Они плотны, они – стихи [dicht, Gedichte]. Не то чтобы это делало их недоступными: они говорят, потому что высказывают всё, в том числе и для других и для других времен, но они их не означают и не претендуют на знание ни о них, ни о себе. Поэтому идея филологии, соответствующая такой монадической структуре произведений, состоит не в объяснении, обращающем ее к другому миру и ставящем произведение в подчиненное положение, а в разъяснении, согласно которому нечто есть – сказано, изображено, вложено в музыку – или нет. Такое разъяснение удается только как недоумение [Befremden]. Филология и есть такое недоумение. Поэтому она делается медлительной и замирает, а тот, кто находится напротив, медленно окаменевает. Но кто здесь Горгона?

67. Разумеется, филология задает вопрос «Qui parle?»[45]45
  «Кто говорит?» (фр.). Отсылка к статье Мишеля Фуко «Что такое автор?», в которой он цитирует «Никчемные тексты» Сэмюэла Беккета. В русском переводе цитата звучит так: «Какая разница, кто говорит, кто-то сказал, какая разница кто» (перевод Е. В. Баевской, Беккет 94). В «Что еще остается сказать» («What remains to be said», Give the Word 691) Хамахер указывает на эту аллюзию, добавляя, что тот же вопрос задает и Морис Бланшо в начале книги «Ожидание забвение».


[Закрыть] и спрашивает не только об одном говорящем, но и о, может быть, необозримом множестве говорящих и тех, кто говорит до них, с ними, после них, – и таким образом спрашивает о «себе самой». Но она задает вопрос, и поскольку каждый вопрос задается в отсутствие ответа, и поскольку это отсутствие может продолжаться бесконечно, она должна спрашивать также: «Кто молчит?» и «Что молчит?» – и должна сама себя вымалчивать [erschweigen].

68. Возможно, для филологии существует только натюрморт – тихая жизнь [Stillleben]. Известно, что такие натюрморты могут быть местами боя и праздниками убоя. Все еще живет, все уже стихло.

69. Упражнение в филологии – askésis, разучивание, обретение навыков, потеря навыков, забвение филологии – значит ждать [Warten]. Не всегда ждут чего-то. Ожиданию предшествовало «ждать», на которое простирается настоящее время [Gegenwart] филологии.

70. Филология: задерживаться; удерживать открытость. Место ожидания [die Warte].

71. Филология – это некийя, схожение к мертвым, ad plures ire[46]46
  Буквально: уход к большинству (лат.).


[Закрыть]. Она приобщается к самому большому, самому странному, все время растущему коллективу и отдает ему немного жизни своего языка, чтобы вызвать на разговор этих обитателей подземного царства; она умирает – филология умирает, каждый филолог умирает, – чтобы помочь тому или другому из этих многих ненадолго возродиться в своем языке. Без филологии, сообщающей их с мертвыми, живые стали бы асоциальны. Но общество филологии – общество тех, кто ни одному сообществу не принадлежит, ее жизнь – сожительство со смертью, а ее язык – вымалчивание.

72. Филология копает, раскапывает себе мир.

73. «Течение» истории – это седиментация, бездонное отложение слоев. Языки не погибают, они оседают.

74. Орфей – филолог, когда он поет.