Текст книги "Doloroso"

ЭХО

I

Я хотела бы, знаешь ли,

Подарить тебе шарф.

Было время, цепочку на шею дарила.

А шарф – нечто вроде зелья из тайных трав,

Зелья, которого я никогда не варила.

Длинный, легкий,

Каких-то неслыханных нежных тонов,

Мною купленный где-то в проулках бездонного ГУМа.

Не проникая в тебя, не колебля твоих никаких основ,

Он улегся бы у тебя на плечах, как пума.

Он обнимет тебя за шею,

Как я тебя не обнимала,

Он прильнет к твоему подбородку —

Тебе бы так это пошло!

А я – уже не сумею.

А раньше я не понимала,

Что – никаких цепочек,

А только тепло, тепло…

II

И еще – очень долго казалось,

Что нет никого меня меньше.

И все свои юные годы

Я жила, свою щуплость кляня.

Нет, правда, вот и моя мама,

И большинство прочих женщин

Были гораздо больше,

Гораздо больше меня.

И теперь я, наверное, вздрогну,

Когда детское чье-то запястье,

Обтянутое перчаткой,

В троллейбусе разгляжу.

Эта женщина – много тоньше.

Эта женщина много моложе.

И потом – она еще едет,

А я уже выхожу.

III

Будешь ей теперь пальчики все целовать.

Выцеловывать ушко, едва продвигаясь к виску.

Будешь курточку ей подавать,

Помогать зимовать…

И по белому снегу за нею,

И по черному, с блесткой, песку…

А со мною все кончено – и хорошо, хорошо, хорошо.

И никто никого, я клянусь тебе, так и не бросил.

Дождь прошел, снег прошел, год прошел – да, прошел!

Ей теперь говори: «Твой пушкинский профиль,

твой пушкинский профиль…»

* * *

Не то чтоб вся интрига

Была как солнечный зайчик.

Скорее, в общем-то, все-таки

Даже наоборот.

Но ты-то точно был,

Я помню, солнечный мальчик.

И эти мягкие волосы,

И детский рот…

Теперь не то, не то!

И ты глядишь упрямо,

И невзначай обходишь меня стороной

А я такая гранд-дама, я стою себе прямо,

И затылком вижу тебя, и спиной.

И тут-то вспомнилось вдруг,

Быть может и по-дурацки,

Какой сиротский

Придумала я тайник.

Ты смотришь странно, холодно,

Совсем не по-братски.

И исчезаешь внезапно

Так же как и возник.

* * *

И, пытаясь в себе заглушить

Нарастающий гул камнепада,

Говорю себе: надобно жить,

На краю этой трещины – надо.

Эти злые, кривые края

Прорывают, ты видишь, бумагу.

Эта трещина, милый, моя.

И не двигайся, дальше ни шагу.

И, по гладкому камню скребя

И срываясь с него беспощадно,

Умоляю себя и тебя:

Это трещина, трещина, ладно?

Без обиды тебе говорю,

Накопив непосильную кротость:

Отойди же, не стой на краю.

Эта трещина, может быть, пропасть.

Из твоей оскудевшей любви,

Из улыбки тяжелой, нервозной

Вижу трещину в самой крови —

Незапекшейся, черной, венозной.

И, пытаясь в себе заглушить

Нарастающий гул камнепада,

Говорю себе: надобно жить,

На краю этой трещины – надо.

* * *

Когда б еще не спел тот голос глуховатый,

Когда б еще была та женщина жива,

Тогда бы я себе, ни в чем не виноватой,

Пропела б наконец негромкие слова:

Любите меня, пока я жива,

Пока не остались только голос да слова.

Над озером стальным кружатся злые чайки,

Я в лодочке сама по озеру кружу.

Захочешь – расскажу, что было, без утайки,

Не хочешь – ничего тебе не расскажу.

Любите меня, пока я жива,

Пока не остались только голос да слова.

Не тронь моих стихов, письма не распечатывай,

Кругом такая темь, я не найду огня.

Коротенький припев, любви моей ходатай,

Проси же обо мне, проси же за меня:

Любите меня, пока я жива,

Пока не остались только голос да слова.

* * *

Эта книга пропахла твоим табаком

И таким о тебе говорит языком:

«Не жалей ни о чем, дорогая!»

И не то чтоб со мною был прежде знаком,

И не то чтобы мною был прежде иском —

Так и жили, не предполагая…

Этой книги, которая ростом с вершок,

Я потрогаю тонкий еще корешок.

«Не жалей ни о чем, дорогая!» —

Прочитаю в твоем торопливом письме

И – простейшие числа слагаю в уме.

Так и жили, не предполагая…

Я могла б написать: никого не виню!

Сообразно характеру, духу и дню —

Не виню, ибо верю в удачу.

Но споткнусь о корявую эту строку

И щекою прильну к твоему табаку,

И – не плачу, не плачу, не плачу…

* * *

Мой самый трогательный стих

Во мне самой еще не стих.

Так пусть летит, твои сухие тронет губы!

Во мне любые пустяки

Переплавляются в стихи —

Прозрачно-горькие, как сок грейпфрута Кубы.

Но ты, я знаю, не таков.

И ты не любишь пустяков,

А я сутулая, усталая улитка…

И ты смеешься надо мной —

В глаза, а также за спиной,

И на груди моей горит твоя улыбка.

Но самый трогательный стих

Во мне самой почти затих.

А ведь звучал, а ведь дрожал и не сдавался!

Хотя душа удивлена,

Хотя душа утомлена —

Но все ж цела! А вот и стих образовался.

* * *

Я теряю тебя, теряю.

Я почти уже растеряла.

Я тираню тебя, тираню.

Позабудь своего тирана.

Вот бескровный и безмятежный

Островок плывет Чистопрудный.

Заблудился мой голос нежный

Над Неглинною и над Трубной.

Я теряю тебя, теряю.

Просто с кожею отдираю.

Я теорию повторяю,

А практически умираю!

И играет труба на Трубной,

И поют голоса Неглинной

Над моей головой повинной,

Над душою моей невинной.

Так идем по стеклянной крошке,

Напряженные, злые оба.

Намело на моей дорожке

Два совсем молодых сугроба.

И оглядываюсь еще раз,

И беспомощно повторяю:

Ну, услышь мой дрожащий голос,

Я теряю тебя, теряю.

* * *

И вот походкой не московской

Идет себе по Маршалковской

И то и дело оставляет

Свой неприметный в мире след.

И не пойми его превратно,

Но он склоняется приватно

К тем магазинчикам приятным,

Где горит уютный свет.

Варшавский фокстерьер – не то, что наш.

Он и ухожен, и расчесан, и подстрижен,

Хозяйским ласковым вниманьем не обижен.

Не фокстерьер – а в рамочке пейзаж.

А я походочкой московской

За ним иду по Маршалковской.

Поскольку я без провожатых —

Бреду за этим фоксом вслед.

И не пойми меня превратно,

Но я уже клонюсь приватно

К тем магазинчикам приятным,

Где горит уютный свет.

Варшавский фокстерьер – серьезный пан.

Не может быть, чтоб он гонял каких-то сявок,

Чтоб хмурых кошек выпроваживал из лавок,

Чтобы таил в себе хоть маленький изъян.

Он на цепочке на короткой,

А я за ним трусцою робкой.

Но вот закончились витрины,

И встал хозяин прикурить.

Толпа сновала и редела,

А я стояла обалдело:

Вот мой хотель, а я хотела

Хоть с кем-нибудь поговорить.

Варшавский фокстерьер, ты тут в чести.

Так вот, хочу тебе сказать: «До зобачення».

Собачее твое предназначенье —

Меня с Варшавой коротко свести.

* * *

Назови меня пани!

Поцелуй мне пальцы.

Так нигде больше,

Как было в Польше.

Вот как это было.

Я бы все забыла,

Да не будет больше

Так, как было в Польше.

Помню все…

А мудреное пиво?

А чудные поляки,

Подающие исподволь

Мне какие-то знаки?..

Пани есть французска?

Пани югославска?

И глядит фарцовщик

С потаенной лаской.

Помню все…

Не хочу просыпаться,

Не хочу возвращаться.

Никакого же проку

От меня домочадцам!

Все в себе обрываю,

Да что я ни затеваю —

Даже маленький шрамик твой

Я не забываю,

Помню все…

Забываю, но помню все.

Забываю, но помню все,

Забываю, но помню.

Помню все,

Засыпаю, но помню все,

Просыпаюсь, но помню все,

Не хочу забывать.

* * *

Ты делишься со мною планами,

А я не вписываюсь вновь.

Опять неловкая, нескладная —

Ты, среднерусская любовь.

Где-где с котятами и птичками

Любовь танцует в облаках?

А ты у нас – дитя со спичками,

Дитя со спичками в руках.

У нас одних такое станется:

С резным крылечком теремок,

А пригляжусь – из окон тянется

Сырой удушливый дымок.

Она стоит – платочек, валенки,

Бездумный взгляд ее глубок.

В ее ладони зябкой, маленькой

Зажат проклятый коробок.

О, это наши поджигатели…

Ничтожна мировая связь.

Какие силы мы потратили,

С сироткой этою борясь!

Какими нежными привычками

Нам защитить себя теперь,

Когда опять дитя со спичками

То в окна постучит, то в дверь?

* * *

Мой толстокожий персик,

Ты бацаешь так рьяно!

А мамочкины песни

Не любит фортепьяно.

Дверных печальных петель

Скрипенье так знакомо…

От мамочкиных песен

Сквозняк идет по дому.

Сквозняк идет по спинам

От этой самой песни.

Он пенится как пиво,

Пузырится как пепси.

Сквозняк бежит меж клавиш,

Как горькая настойка.

И ты его узнаешь,

Но только – не настолько.

Мой толстокожий персик,

Прозрачнее кристалла

Тебе расскажут песни

О том, как я устала…

А ты подаришь перстень

Прекрасному кентавру.

Тебе оставлю песни,

А мальчикам – гитару.

* * *

Дожила до постыдной сивости

С идиотской мечтой о красивости,

И при виде блондинки на длинных ногах

Всею печенью чувствую – ах!

Из меня ж не получится лапочка.

Не сгорай, моя свечечка, лампочка…

Где обнимутся двое – там третий молчи,

Тех двоих – не учи.

Никакого такого опыта,

Кроме разве ночного шепота.

Я подкрашусь снаружи,

Настроюсь внутри.

И никто мне не даст

Тридцать три.

Сказочки на потолке

В 1989 году вышел мой первый CD, и называлось это «Элитарные штучки». С тех пор изменилось многое, но: то там, то тут спрашивают меня о песенках той поры, да и прицельно о нем, разные люди.

Так что же? Пожалуйста. Я перезаписала его, дополнила. Теперь в него вошли все пять песен, связанных со смертью В. С. Высоцкого в 1980 году; вошла и песня об Александре Аркадьевиче Галиче (перевертыш песни Окуджавы о Пушкине), мало где прежде звучавшая; и даже песенка-посвящение Новелле Матвеевой, одной из главных волшебниц моей жизни. «Сказочки на потолке» – это 1980-е годы, «Элитарные штучки» – мужская версия. Есть и женская, это довольно сильно дополненная первая часть, называется – «Дитя со спичками».

Ваша Вероника Долина, 2000

* * *

Есть у времени иллюстрация —

Черно-белая, не обрамлена.

Эмиграция, эмиграция —

Я прощаюсь с тобой, сестра моя.

Ты сегодня звалась Мариною,

Завтра будешь Мариаграция.

Это что-то неповторимое —

Эмиграция, эмиграция.

Я запомню их лица белые,

Этих лиц выражение.

И движения пальцев беглые,

И руки моей положение.

Эмиграция, эмиграция —

Провожающий, на примете вы!

Регистрация, регистрация,

Регистрация в Шереметьево.

Эмиграция, эмиграция —

И снимаются с места стаями.

О, осенняя птиц миграция —

Поднялись и во тьме растаяли.

Ну, видать, пора собираться мне,

Если это само не кончится

Эмиграция, эмиграция —

Мне лететь никуда не хочется.

До свиданья, Мариаграция!

Позабудь дорогу обратную.

Эмиграция, эмиграция —

Это что-то невероятное.

Там далеко родится девочка,

И когда расцветет акация,

Называть ее станут Эммочка.

Если полностью – Эмиграция.

* * *

Теперь все чаще хочется друзьям

Сказать: благодарю вас, дорогие,

За то, что вы со мной, когда другие

Рассеяны давно и там и сям.

Меня благословлявшие вчера,

Сегодня не успели попрощаться.

Им незачем оттуда возвращаться,

А мне туда покуда не пора.

Но вот однажды старенький альбом

Ленивою рукой достанем с полки.

Ах, зеркала печальные осколки

Дают изображение с трудом.

То памятное наше торжество —

Где ты теперь звучишь, мой голос слабый?

Была бы слава, я б делилась славой,

Но ничего здесь нету моего.

И станут возрождаться имена,

Как будто возвращенные из плена.

Сначала Валентин, потом Елена…

И лучшие настанут времена.

Мы, как живые, под руки пойдем,

И будет исходить от нас сиянье.

И целый мир нам будет – милый дом.

И сгинут рубежи и расстоянья.

Пока же мне не подан тайный знак,

Стихи я стану складывать и вещи.

Мне кажется, виденье было вещим —

Мы свидимся, не знаю где и как.

Твержу себе – не надо больше петь.

Прошу тебя, молчи, моя аорта!

Не хочешь? Ну тогда какого черта!

И я ведь тоже не хочу терпеть.

* * *

Мы не дети Арбата.

Мы не дети Арбата —

Мы пришлись на другие года.

Нас не пустят обратно.

Нас не пустят обратно —

Нас едва-то пустили сюда.

От детей Бирюлева

До детей Тропарева

Голубая поземка метет.

Эти ноги здоровы,

Эти лица суровы.

Эти мысли никто не прочтет.

Меж Кузьминок недвижных,

Средь Лосинок неближних —

Растерялся и плачет простак.

Не отыщет тропинку

На родную Неглинку,

Не отыщет, бедняжка, никак!

На Ходынке дерюжной,

На Ордынке воздушной —

Эта корка небитого льда.

Ни страстишки тщедушной,

Ни гордыньки ненужной —

Ни тоски, ни стыда – ни следа.

Завернемся потуже,

Запахнемся поглубже —

Ближе, тверже дыханье зимы.

От Чертановской створки

До Бусиновской горки

На Крылатские тянет холмы…

* * *

Прощай, говорю себе, мемуаристика!

Некого вспомнить, прошу извинить.

Все акробатика, все эквилибристика,

Если некому, некому позвонить.

Но некому: «Здрасьте, Павел Григорьевич!

Тут у меня новых стихов пяток.

Нет, не на сборничек и не на подборочку,

А лишь на заварочку да на кипяток».

Но некому: «Здрасьте, вот эта музыка!

Корней Иванович, как сыграть?

Пускай мне скажет хоть ваша Мурочка,

Не то я брошу свою тетрадь!»

Но некому: «Здрасьте, Михал Аркадьевич!

Может быть, я забегу налегке?

Можно меня водою окатывать,

Можно меня трепать по щеке…»

Вот так бы строчить и строчить, учитывая,

Что услышать – не означает прочесть.

Все можно, все можно простить Учителю.

Если этот Учитель есть.

* * *

«Без ордена Виртути-Милитари

Ко мне не возвращайтесь», – говорю.

Но, коль уснули вы в Афганистане,

Едва ли вы проснетесь к январю.

Развернутые на закат пунцовый,

Продлите ваш почти невинный сон…

Ах, лоб свинцовый да об гроб свинцовый

Вот это б вышел всенародный звон!

В Орле, Чите, Караганде, Тагиле —

В любом на нас отпущенном раю,

Во мгле, в черте оседлости, в могиле —

Вы спите, я вам песенку спою.

Крепчай, мое негромкое глиссандо,

Взойдите в небо, сто усталых лун —

Во славу легконогого десанта,

Уснувшего под переборы струн.

Художник, супермен и пролетарий!

Я, ваша мать, волнением горю.

«Без ордена Виртути-Милитари

Домой не приходите», – говорю!

В чем были – как одели, как обули,

Спускаетесь по склону, по судьбе.

Привычные в Герате и в Кабуле,

Сейчас сойдете вы на Душанбе…

* * *

Он не протестант, не католик

(Пошире держите карман!) —

Он просто российский историк,

Историк Натан Эйдельман.

Он грудью к столу приникает,

Глядит на бумаги хитро.

Чернила к себе придвигает,

Гусиное точит перо.

Средь моря речей и риторик,

Средь родины нашей большой —

О как же нам нужен историк,

Историк с российской душой…

Историк без лишних истерик

С вельможи потянет парик…

Он не открывает Америк —

Россия его материк!

Не пишет стихов или песен,

Но грезит себе наяву.

Ему улыбается Пестель,

Апостол склоняет главу.

Из душных, задымленных залов,

Где лоб холодеет как лед,

Потомок идет Ганнибалов

И руку беспечно дает.

Историка ночи бессонны.

А впрочем, и в нашей сечи

Стоят восковые персоны

И мчат дилетанты в ночи.

Иные плутают в тумане,

Тех сладкий окутал дурман…

И ходит с пером между нами

Историк Натан Эйдельман.

* * *

Говорила мне тетя, моя беспокойная тетя —

А глаза ее были уже далеки-далеки —

«Что посеяли – то, говорю тебе я, и пожнете!»

Ну пожнете, пожнете – все мелочи, все пустяки.

Ой, тетя, худо мне, тетя, худо мне, тетя,

Худо мне, тетя, от этих новостей.

Ой, тетя, трудно мне, тетя, трудно мне, тетя,

Трудно мне, тетя, и страшно за детей.

Говорила мне тетя, моя беспокойная тетя,

Поправляя нетвердой рукою фамильную седину:

«Что посеяли – то, говорю тебе я, и пожжете!

Я с других берегов на дымы эти ваши взгляну».

Ой, тетя, худо мне, тетя, худо мне, тетя,

Худо мне, тетя, от этих новостей.

Ой, тетя, трудно мне, тетя, трудно мне, тетя,

Трудно мне, тетя, и страшно за детей.

Говорила мне тетя, моя беспокойная тетя,

Убирая серебряный дедушкин портсигар:

«И земли не осталось, а всходов откуда-то ждете!

Не туман над Москвою, а сизый плывет перегар».

Ой, тетя, худо мне, тетя, худо мне, тетя,

Худо мне, тетя, от этих новостей.

Ой, тетя, трудно мне, тетя, трудно мне, тетя,

Трудно мне, тетя, и страшно за детей.

* * *

Этот воздушный транспорт…

Тот равнодушный голос…

Караганда – Франкфурт.

С полюса – на полюс.

Женщины, дети, старцы

Рвутся в свою Итаку.

Страшно, мин херц, страшно,

Хоть и не по этапу.

Птичий язык бьется

В детском чумном крике.

Их позабыл Гете,

Бросил в беде Рильке.

Выучили казахский,

Выучили б ненецкий…

И все это по-хозяйски.

И все это по-немецки.

Бледные эти маски,

Скудные эти тряпки

Надо бы сбросить в Москве,

На шереметьевском трапе.

И – прочитать победно

Буковки на билете.

Жили темно и бедно,

Но все же рождались дети.

Смолкнет тупая брань хоть…

Щелкает еще таймер.

Караганда – Франкфурт

Пусть улетит лайнер.

Хоть я держусь в рамках,

Сбился и мой компас.

Караганда – Франкфурт.

Караганда – космос…

* * *

Много-много чего я люблю

В разноцветной жизни московской.

Я люблю продавцов вино-водочных

И болельщиков в Лужниках.

Но особенно я люблю

Иностранцев на Маяковской,

Когда их вспышки посверкивают

В наших копях и рудниках.

Я люблю их на эскалаторе,

Когда они, на детей похожие,

Головами крутят бессовестно

И бесстыдно, как птицы, галдят.

А мы для них – ископаемые.

Угрюмые, серокожие.

И они меж собой щебечут

И почти на нас не глядят.

Но когда они все замрут

Под одним медальоном мозаичным

И, как Рональд и Нэнси Рейган,

Стоят – и рука в руке,

Тут-то я, пробегая мимо

Этим шагом московским заячьим,

Просто плакать готова от нежности:

Я сама их люблю до ужаса —

Эти сказочки на потолке…

* * *

Челентано в черной «Волге» приглашает: «Прокачу!».

Как ни странно, Адриано, но я с вами не хочу.

Наша жизнь – полночный ребус: повезет – не повезет?

Вот подъедет мой троллейбус – он меня и повезет.

Через дымку, через тайну, через пленку синема —

Как ни странно, Челентано, я от вас не без ума.

Я замерзла, я устала, я жалею ваш бензин, —

Уезжайте, Челентано, уводите лимузин!

Так-то полночью морозной в трех минутах от семьи

Я на площади Колхозной – как на краешке Земли.

Вот вам улица – катите, Челентано и авто.

Я не то, что вы хотите, я не то, не то, не то!

Сюзанна, Сюзанна, Сюзанна мон амур!..

* * *

Ой, какой алкаш колоритный

Слушал тут вчера мои песни!

Ой, как он глазами ворочал,

Как он рот разевал…

Все-то для него было ново —

И моя девчачья походка,

И мой гардероб немудрящий,

И неэстрадный мой голосок.

Видимо, хотелось бедняге

Сбегать за Серегой, за Колькой,

Быть не одному в этой куче,

Не быть одному…

Но никак не мог оторваться.

Но – не мог никак отлепиться.

И с лицом дурацким, счастливым

Стоял и стоял.

Вот вам элитарные штучки!

Вот вам посиделки в каминной!

Вот вам песня «наша – не наша»,

Огни ВТО…

Ничего такого не нужно!

Человек открыт перед песней,

Человек доверчив и мягок…

Но играть на этом – ни-ни.

* * *

А за все, что выйдет боком

И представится грехом,

Я отвечу перед Богом,

Перед Богом и стихом.

Подожду, не стану плакать

И не стану кликать смерть.

Кто же я – земная мякоть

Или неземная твердь?

Подведу тебя к порогу

И скажу как на духу:

Отвечаю только Богу,

Только Богу и стиху!

Подожду, не стану плакать

И узнаю наизусть:

Кто же я – земная слякоть

Или неземная грусть?

Наживу с годами грузность,

Как и вся моя семья.

Кто же я – земная трусость

Или тайна бытия?

Освещаю ли дорогу?

Горожу ли чепуху? —

Отвечаю только Богу,

Только Богу и стиху!

* * *

Поль Мориа, уймите скрипки!

К чему нагрузки?

Его натруженные хрипы —

Не по-французски.

Пока строка как уголь жжется —

Пластинка трется.

Пусть помолчит, побережется —

Не то сорвется.

Всадник утренний проскачет.

Близкой боли не тая,

Чья-то женщина заплачет,

Вероятно, не твоя.

Лик печальный, голос дальний,

До небес подать рукой.

До свиданья, до свиданья,

До свиданья, дорогой.

А кто-то Гамлета играет,

Над кем не каплет.

И новый Гамлет умирает —

Прощайте, Гамлет!

Но вот и публика стихает,

Как будто чует.

Пусть помолчит, не выдыхает —

Его минует.

По таганским венам узким

Изливается Москва.

А вдова с лицом французским

Будет много лет жива.

Вот газетчик иностранный

Дико крутит головой.

Кто-то странный, кто-то пьяный,

Кто-то сам – полуживой.

Усни спокойно, мой сыночек, —

Никто не плачет.

О, этот мир для одиночек

Так много значит!

Переулочек глубокий —

Нету близкого лица.

Одинокий, одинокий,

Одинокий – до конца.

* * *

Полгода нет Высоцкого.

Его полет высок.

Пощупаю висок себе —

Пульсирует висок.

Собранья многотомные

Нетронуты в углу,

И тяжесть многотонная

Клонит меня к столу.

Не обморочно-синее

Сиянье в небесах,

А облачное, зимнее

Стоит в его глазах.

Как на море Балтийское

Осколки янтаря —

Так я пошла б отыскивать

Осколки января…

Покуда свечка теплится

На самом уголке —

Не терпится, не терпится

Горячечной строке.

Жемчужная, ненужная

Страна недалека —

Когда родится вьюжная,

Метельная строка!

Недолга ласка царская.

Но средь ночей и дней

Горит строка январская

Все жарче, все ясней.

Трудись, рука, просись, рука!

К огню тянись, рука!

Родись, строка российская,

Мятежная строка!

Родись, строка российская,

Мятежная строка.

Родись, строка российская, мятежная…

* * *

Годовщина, годовщина!

Встречи горькая причина.

Наступила тишина —

Помяни его, страна.

Годовщина, годовщина.

Ни свеча и ни лучина,

Ни лампадный фитилек —

В пепелище уголек.

Годовщина, годовщина.

Эта новая морщина

На моем живет лице,

Будто память о певце.

Годовщина, годовщина,

А тоска – неистощима.

И несется над Москвой

Хриплый голос твой живой.

Годовщина, годовщина.

Мать-страна качает сына:

«Баю-баю, спи, сынок!

Я с тобою сбилась с ног».

Годовщина, годовщина!

Города умолкли чинно.

Но рыдает, как вдова,

На груди его Москва.