Текст книги "На крыльях любви. История создания метода Тета-исцеления"

6
Рассказ Гая

Я родился в Диллоне (штат Монтана) 1 апреля 1960 года. Я рос близко к земле – настолько близко, насколько это вообще возможно в современной Америке, на ранчо, которым владела моя семья. С самого младенчества я играл на бескрайних орошаемых полях в Айдахо или в горах Монтаны. Я избрал их местом для своих юных игр, как только домашние стали выпускать меня из моего детского манежа.

Моя семья состояла из отца, матери и сестры Шерил. Летом мы все вместе жили в доме-фургоне, расположенном в долине Сентенниал в Монтане, а зимой в фермерском хозяйстве Стайблов, в Робертсе (штат Айдахо). Я помню, как в возрасте четырех-пяти лет я слышал зов дикой природы, который манил меня как песня сирен. Голоса принадлежали виргинским филинам, которые жили на огромных тополях, посаженных еще моим прадедом около ста лет назад. Филины кричали, их голоса не давали мне ночью заснуть. Именно их пение пробудило во мне осознание того, что за моими окнами живет неистовая Земля, и она ждет, когда я к ней приду. Я смотрел из окна на серебристый свет, проливаемый луной, на то, как он, танцуя, рождал серые тени. Меня захватывало желание выбраться из дома наружу. Это чувство жило во мне и когда мы перебрались в большой усадебный дом: там я научился ходить по деревянному полу и едва одетым убегать в поля – свободный, как спасшийся из клетки зверь.

Шло время, желание оказаться на улице ночью становилось особенно острым в полнолуние. Не помню, чтобы что-либо из этого пугало меня, наоборот, я был полон жизни и свободен. Иногда я убегал так далеко, что меня охватывала усталость, и я находил себе место в какой-нибудь канаве и засыпал, свернувшись калачиком, весь дрожа от холода, как покинутый щенок.

Мои родители – да благословит их Бог! – отправлялись на поиски. Они ходили в рассветных сумерках, зовя меня и отчаянно молясь, чтобы найти меня живым, а не утонувшим где-нибудь в канале Батт-Маркет-Лейк. Найдя меня, они закутывали меня в одеяло и относили в постель в надежде, что я не подхватил простуду.

В конце концов я научился убегать и возвращаться так, что мои родители этого не замечали. Во время таких эскапад я понял, что Земля и небо издают свой собственный звук. Нужно было только застыть на месте и переместить себя под землю, и тогда можно было услышать песню жизни, которую пела Земля. Поднявшись наверх, можно было услышать пение звезд.

Еще ребенком я получил в подарок книгу «Там, где живут чудовища». Думаю, она помогла мне понять, что демоны, живущие внутри людей, гораздо страшнее, чем что-либо порожденное природой. Кроме того, полученное мною воспитание не привило мне страха перед природой, а породило во мне здоровое уважение к ней.

С любовью вспоминаю эпизод, когда я, шестилетним ребенком, вместе с семьей отправился в поход к котловине Петерсон около Грейвелли-Рейндж в долине Сентенниал. Была середина августа. Как только мы разбили лагерь, к нам с визитом пришел местный пастух. Его интересовало наше пиво, к тому же по его преувеличенно громкой и несдержанной речи было понятно, что он несколько одурел после многих месяцев полного одиночества в горах. Мой дед долго беседовал с ним, пока тот наконец не ушел в свои угодья.

На следующий день мы стали свидетелями того, как пастух пронесся через наш лагерь на лошади, размахивая винтовкой. Он орал: «Медведь! Я ранил его, сейчас я его прикончу!» – и стрелял по какой-то неведомой нам цели. Паля из винтовки, он скрылся в густых зарослях.

Женщины перепугались не на шутку: раненый медведь – это серьезно. Мужчины же сочли все это шуткой пастуха и посмеялись над ним от души. Только моя мама сказала отцу, чтобы тот на всякий случай держал ружье в палатке, – наверное, она больше волновалась по поводу пастуха, у которого «поехала крыша», чем по поводу медведя.

Утром следующего дня район накрыл штормовой фронт. Несмотря на летнее время, начался снегопад – ведь мы были на высоте более 2 тысяч метров. Очень быстро высота снежного покрова составила 15 см и продолжала расти. Нам нужно было спускаться вниз! Дорога превратилась в грязное болото, наши пикапы то и дело застревали в грязи, поэтому всем, даже детям, приходилось выходить из машин и толкать их. Это был кошмарный день – машины то и дело застревали, стоял холод; когда мы наконец спустились в долину, то были покрыты грязью с ног до головы. Но такие эпизоды остались в памяти как яркие моменты моих детских лет.

Последние годы я работаю посреди асфальтовых джунглей, но чувствую, что остаюсь все тем же сыном Матери Земли. Я и сейчас я умею слышать зов диких мест на планете – полагаю, эта способность живет во мне благодаря той земле, на которой я вырос.

Но давайте на минуту задумаемся.

Под словом «дикий» я не подразумеваю «неумный» или «некультурный». Для меня оно связано с той свободой, которой мы можем наслаждаться в жизни, не ущемляя свободы других существ. В этом смысле мое детство было диким и вполне идиллическим, по сравнению с другими. В моем детстве были синие джинсы и клетчатые рубашки-ковбойки, перочинные ножи и винтовки 22-го калибра. Настоящие ковбои и индейцы, работавшие на ранчо. Фазаны в полях, барсуки, лисы и суслики на берегах рек и каналов, ястребы и орлы в небе, лани, олени вапити и лоси в горах, а еще бизоны, забредшие к нам из Йеллоустонского национального парка.

Бесстрашные сторожевые собаки и, казалось, вечные пастушьи лошади, которые не собирались умирать даже в старости. (Один конь по имени Синнер прожил до 39 лет.) Рыба в ручьях, способная согнуть вашу удочку в дугу, олени на люцерновых полях, наконечники стрел, найденные в зарослях полыни. Стада коров и быков, табуны диких лошадей с гривами до земли. Замки, построенные из прессованного сена, и гуляш, который готовила сестра, пока мама работала в местной лавке. Мои мелкие проделки, когда я утаскивал мамины кухонные ножи, чтобы они, в моих фантазиях, превращались в мечи, или открывал рождественские подарки раньше времени, чтобы потом неумело запаковать их обратно. Горы на границе Монтаны и еще более дикие места в Айдахо – нетронутые леса и нескончаемая глушь. Места, где мальчик с легкостью мог себе представить, что он – единственный человек на этой Земле.

Конечно, Сандра, моя мама, не собиралась сделать меня дикарем. Каждое воскресенье мы посещали церковь, а каждый вторник – уроки Закона Божьего. Манеры поведения за столом она прививала с особым рвением. Мои родители – умные люди, трезво смотрящие на жизнь, которые могли достичь совершенства в любом деле, за которое брались. Но оба принадлежали к семьям с длинными фермерскими традициями, поэтому и сами пошли по этой стезе.

Боже, эти нескончаемые, громыхающие по полям стада, виденные мною тогда! Я помню эти жестокие зимние ветра, эти сугробы высотой с лошадь и как мои родители перегоняли скот в декабрьское ненастье.

Наша семья стала заниматься скотоводством с легкой руки моего деда Чарльза. Он не любил земледелие – в основном потому, что его отец не разрешал ему садиться на лошадь, запряженную в плуг. Тот считал, что ехать верхом слишком опасно, и заставлял моего деда идти следом за лошадью. Земледелие в те времена было невероятно тяжелым занятием, поэтому мой дед решил заняться скотоводством. Любовь к животным, равно как и к природным возвышенностям, привела его в долину Сентенниал.

Мне всегда казалось занятным, что, когда с кем-то из пастухов, ведущих скот в Монтане, что-то случалось, то он узнавал об этом, находясь в Айдахо. Когда он приезжал в горы, можно было с уверенностью сказать, что он прозна́ет о том, что погонщик напился и оставил стадо без присмотра. Его внутренний «радар» работал четко и точно – это свойство деда не ускользнуло от внимания его троих детей и старшего брата. Обмен информацией в то время был затруднителен, и такой дар не могли не ценить.

Вскоре после смерти моего деда в декабре 1969 года я увидел один сон. Мне снилось, что я еду на школьном автобусе домой и что водитель, Мэл Уилди, сделал остановку недалеко от фермы Стайблов. Открыв дверь, он посадил человека, стоявшего на краю дороги. Я сидел в начале салона. Повернувшись ко мне, Мэл сказал: «Ты ведь знаешь, кто это?»

Это был Чарльз, мой дедушка. Когда он сел рядом со мной, я испытал неприятное чувство страха и отвращение, мое тело будто сковал лед. Дверь автобуса закрылась, Мэл нажал на газ. Меня не покидало чувство, что все происходящее – в корне неправильно, и что ни я, ни мой дед не должны были быть частью этого сна.

Он спросил: «Ты знаешь, кто я?» Не поднимая головы, я кивнул. Он продолжил: «Я хотел бы, чтобы ты кое в чем мне помог. Ты будешь очень нужен своим родителям. Прошу, позаботься о них в будущем. Обещаешь?»

И снова я смог только кивнуть в ответ. Но в глубине души я знал, что в тот момент я дал клятву, которая привяжет меня к ранчо на долгие годы.

Я проснулся в холодном поту и с ощущением такого холода внутри, как это только бывает, когда прикасаешься к смерти.

* * *

Когда мой дед умер, отец (его тоже звали Чарльзом) заключил партнерство со своим братом. С этого момента мы всю жизнь проводили в пути, занимаясь двумя хозяйствами, которые разделяло расстояние без малого полтораста километров.

Вся деятельность на нашем ранчо зависела от перегона скота. Зимние месяцы стада находились в более низменных районах, в Айдахо, а летом их перевозили транспортом на горные пастбища в Монтане. За несколько лет до этого мой дед принял мудрое решение перейти с овец на крупный рогатый скот. Когда стада благополучно достигали горных склонов в долине Сентенниал, мы наконец могли вздохнуть с облегчением.

Долина Сентенниал была нашим излюбленным местом. Она расположена к северо-востоку от главного материкового водораздела, образованного хребтами на границе Монтаны и Айдахо, и лежит на высоте около 2 тысяч метров над уровнем моря, в округах Биверхед и Мэдисон. Горы Сентенниал образуют ее южную границу, а цепь Грэвелли ограничивает ее с севера. Внизу по долине протекает мутная река Ред-Рок, воды которой питают верхнее и нижнее озера с тем же названием. Фермы, находившиеся во владении моего отца и дяди, сохранили название, данное им прежними владельцами. Угодье Прайс находилось несколько ниже по склону, а угодье Кристенсон было повыше и располагалось дальше, по направлению к Йеллоустонскому национальному парку.

И по сей день экологическая система в этой долине является наиболее благополучной в Монтане, в том числе благодаря владельцам ранчо, которые вот уже более ста лет поддерживают экологический баланс. Здесь можно спокойно повстречать лосей, оленей вапити, ланей, многие виды хищных птиц. Но, пожалуй, самое поразительное – это звенящая тишина долины. Такая тишина пугает многих городских людей, которые не привыкли к отсутствию звуков. Но некоторые совершенно влюбляются в это место, покоренные «беззвучием» ее звуков, одновременно тихих и оглушающих.

Эту долину можно назвать самим воплощением покоя. Именно покой лучше всего объясняет, почему многие предпочитают жить и работать там. Владельцы ранчо сами вам об этом не расскажут, нет. Для них любовь к природе – это что-то, о чем они не любят говорить, возможно опасаясь, что иначе все защитники природы и романтически настроенные любители обнимать деревья приедут туда и, даже из самых лучших побуждений, нарушат их покой и одиночество.

Жизнь тех, кто связаны с ранчо, строится на двух вещах настолько взаимосвязанных, что они составляют как бы одно целое: это их скот и земля, которая скот кормит. Я еще застал такие семьи, занимавшиеся животноводством или сельским хозяйством, которые придерживались традиционного уклада, но сейчас их образ жизни исчезает точно так же, как это происходило с индейцами в начале XIX века. Разница только в том, что современное вторжение на их территории уже не связано с пришельцами извне, а исходит со стороны своих же людей, которые под видом сохранения земель предпринимают их захват. Борцы за сохранность окружающей среды, несомненно, движимы благими намерениями, однако они так и не смогли понять одной вещи: эти земли не раздроблены на более мелкие участки и не отданы под индустриальную застройку только потому, что от этого их оградили эти сильные люди – семьи владельцев ранчо, несколько поколений которых работали на этой земле.

Образ жизни людей, так или иначе связанных с ранчо, можно определить одним словом, понятным каждому коренному жителю Америки. Это слово – свобода. Именно свобода и одиночество являются неотъемлемой частью этого находящегося под угрозой исчезновения жизненного уклада. Мне больше всего нравилось именно одиночество – в тишине долины Сентенниал можно было услышать только биение собственного сердца и звук ветра… на километры вокруг не было ни одной живой души.

То ощущение покоя, которое природа дарит людям, жившим в тесном контакте с ней с детства, не поддается описанию. Оно не покинет тебя, если бы ты даже этого захотел. Рассказать о нем другим сложно, это мистическое ощущение, и поэтому оно неописуемо, как впечатление, которое нельзя облечь в слова или в мысль. Если у тебя внутри есть эта связь с природой, она безусловна, ибо это нечто совершенно непостижимое, это ощущение появляется в тебе, когда ты еще младенец, и потом никогда тебя не оставляет. Оно наполняет твои органы чувств невероятной красотой – порой ее даже трудно вынести, ведь она больше, чем нам дано пережить и описать языком наших чувств. Тот, кого затрагивает это мистическое чувство, не будет о нем говорить. Оно сочетает в себе грусть и радость, восторг и печаль. В нем много разных эмоций, как много лиц у природы. Об этом могут судить те, кто знают, как остановиться и понаблюдать за ней внимательнее. Даже несколько часов созерцания покажут, до какой степени изменчива природа. Она, вне всякого сомнения, связана с женским началом, но в ней скрыта и мужская сущность – о ней нам нашептывают древние легенды о «зеленом человеке», служившим воплощением природы в мифологии кельтов.

В водовороте современных технологий вибраций природы можно уже не ощущать, но это чувство обретаешь снова, когда понимаешь, что без природы этих технологий вовсе бы не существовало. Все, что мы используем для строительства города, берет свое происхождение из природы. Осознав это, ты понимаешь, что между людьми и муравьями на самом деле очень много общего. Если вы когда-нибудь пристально следили за жизнью муравейника, то наверняка замечали, что в радиусе полутора метров от него земля будет абсолютно чистой – ни хвоинки, ни прутика. Муравьи используют любые доступные материалы, без остатка, а потом строят себе новый дом. Но в любом случае, последнее слово всегда остается за Землей. Муравейник разрушится и исчезнет, на его месте возникнет что-то другое. Я могу предсказать, что однажды Земля заберет обратно те места, где выросли города, а мы вернемся в природу – все проходит через естественный цикл.

Моя жизнь до 12 лет была хорошей, но ценность тех лет я по-настоящему понял только сейчас. Потом настало время работать. Отец был для меня героем, я хотел во всем походить на него, поэтому, когда он, в своей безыскусной манере, предложил мне заняться делом, я последовал за ним, чтобы узнать, что значит трудиться. Помню его слова: «Можешь подсобить человеку – подсоби».

Мое первое знакомство с сельским трудом состоялось на ранчо Джонсов, неподалеку от нашего хозяйства в Монтане, где я занимался клеймением скота. Начав с раннего утра, за один день мы с отцом и другими крепкими парнями, поднаторевшими в укрощении молодых бычков, поставили клейма на тысячу строптивых телят. Когда мы закончили, на улице уже сгущались сумерки. Мое тело болело так, что я едва мог стоять на ногах. Я был весь покрыт синяками, с ног до головы перепачкан навозом и коровьей мочой. Но ковбои отнеслись ко мне как к настоящему мужчине, и это оправдало все мучения.

Жизнь на ранчо такова, что и женщины не сидят без дела – они накаливали тавро, проводили иммунизацию телят и параллельно готовили еду. Во время клеймения женщины работали так же напряженно, как и мужчины, возможно, им приходилось даже еще сложнее. В годы моего детства клеймение в долине Сентенниал становилось настоящим общественным событием. Люди из разных мест приходили, чтобы разделить всеобщее воодушевление, а празднества, устраиваемые после клеймения, нередко продолжались до следующего утра.

Что касается самого процесса клеймения скота, то это было дикое, грязное и опасное мероприятие; можно только удивляться тому, что число пострадавших было невелико, особенно в тот момент, когда телят тянули на аркане и вели к укротителям. Среди ковбоев всегда находился умник, который накидывал петлю не на ноги, а на голову теленка; тогда веревка и привязанное к ней животное весом более 100 килограммов становились опасным орудием, способным сбить с ног людей, повалить столы и котлы, в которых нагревались тавро. Это было интереснее и опаснее, чем любое родео.

Иметь дело с крупным рогатым скотом опасно, но и лошади не лучше – по мне, так в чем-то и хуже. Найти хорошую лошадь непросто, и если она у вас есть, ее надо беречь и ценить, ибо остальные представители этого вида были созданы Богом либо для того, чтобы нести вас на себе со скоростью света, либо чтобы тащиться со скоростью черепахи.

Вы, возможно, знаете, что если имеешь дело со скотом, то происшествий можно ожидать в любой момент. Животные постоянно попадают в какие-то безумные ситуации – заболевают, запутываются в колючей проволоке, убегают вместе со стадом из другого хозяйства, предают свое стадо и дичают. Выражение «домашний скот» можно использовать с большой натяжкой, в строгом смысле под это определение подпадают только животные, живущие в загонах и никогда не покидающие их пределов. Чем дольше стадо пасется на горных лугах, тем более дикими становятся животные. Нам не раз доводилось узнать азарт погони, когда отец и дядя бросались верхом за быками, чтобы направить их на нужное пастбище; в результате нередко приходилось жертвовать не одним забором.

Быть на ранчо – значит быть все время чем-то занятым. Среди дел, которыми мы постоянно занимались, были сортировка и перевод животных на новое пастбище, прививки, строительство изгородей, транспортировка, помощь при отёле, заготовка сена, ирригация; и все это – в любую погоду и в любое время года.

В основном это была работа на износ, большинство людей просто не смогли бы и не захотели бы этим заниматься. Помню, как отец нанял двух работников в сезон заготовки сена. Оба были весьма крупными мужчинами – когда они пришли на обед, мама даже испугалась. Но, стогуя сено, отец работал быстрее, чем оба работника вместе взятые, и через некоторое время послышались их жалобы и на темп работы, и на объем сена, с которым им предстояло иметь дело.

Загружая брикеты сена на подъемник, один из них с плохо сдерживаемым раздражением сказал отцу, стоявшему наверху: «Старик, так работать нельзя!»

Отец посмотрел на него с высоты скирды и спокойно ответил: «Тогда мне от тебя проку нет».

В тот же день работник покинул ранчо.

В то время складирование брикетов сена производилось в основном вручную. Я начинал с того, что просто подкатывал круглые брикеты к тому месту, откуда отец и дядя их забрасывали наверх. Сестра работала наравне со мной, но наша мама давала нам фору – она была сильнее меня в руках, и так было по крайней мере до тех пор, пока мне не исполнилось 18.

Мама в самом деле отличалась атлетическим телосложением. Ее семья жила в Монтане, в долине Биттеррут, ее предки по материнской и отцовской линии попали в прерии еще в 1860–70-е годы. Мне посчастливилось знать прадеда и прабабку по материнской линии, долину Биттеррут я до сих пор считаю одним из лучших мест на Земле, а родственников мамы – одними из самых прекрасных людей, которые мне когда-либо встречались.

В перерывах между работами я удалялся в горы или уходил в поля, чтобы открыть для себя что-то новое, поохотиться и порыбачить. С детства я, как и многие в нашей семье, занимался поисками индейских наконечников от стрел. Меня восхищали люди, сделавшие эти наконечники, и их образ жизни. Потом у меня образовалась небольшая коллекция артефактов, и в целом меня очень интересовало все, связанное с коренными жителями Америки. Мне даже хотелось стать археологом-любителем, когда вырасту. Я даже занимался тесанием кремня и пытался охотиться с луком, который сам смастерил.

В 14 лет я упражнялся в метании ножей и топоров, узнал многое о луке и стрелах (у меня был рекурсивный лук), о том, как стрелять и использовать различное оружие. Я довольно рискованно и неаккуратно обращался с огнестрельным оружием, но позже, наученный горьким опытом, следовал технике безопасности.

Когда мне было 16, мои интересы сместились в сторону религии, метафизики, паранормальных явлений и, помимо всего, меня стали интересовать боевые искусства. Я начал учиться каратэ у одного человека, Эрни, который представлял окинавский стиль.

Что касается моей учебы в школе, то это было сложное для меня время – отчасти по моей вине, отчасти нет. Одной из причин было то, что я всегда держался от людей на расстоянии. Иногда я мог не разговаривать с каким-то человеком неделями или месяцами. Стремление избежать общения с людьми всегда присутствовало в моей жизни, – должен сказать, что сейчас я веду социальную жизнь только благодаря моей любви к Вианне.

К 18 годам у меня возникло увлечение работой по дереву и металлу, и я поступил в Технический колледж в Айдахо, чтобы научиться сварочному делу. Необходимость новых контактов с людьми, возникшая в городе, приводила меня в замешательство. Как я вижу теперь, мне хотелось одиночества и чистоты, которые можно обрести только в горах.

Вернувшись к себе, я пробовал себя в разных профессиях. А потом у отца случился инфаркт, и я полностью перешел работать на ранчо.

На ранчо меня держало чувство ответственности за отца, по крайней мере так было вначале. Позже, помимо фермерской работы, меня стала увлекать металлургия, и я попробовал себя в изготовлении ножей, а потом и мечей.

До встречи с Вианной я был женат на Лауре, у которой были и испанские, и индейские корни. Мы заключили брак в 1985 году, через год я усыновил ее четырехлетнего сына Энди. Еще через несколько лет у нас родился Тайрел.

Наш союз был не из легких, и это касалось всех его членов. Мы с Энди с самого начала не могли найти общий язык. Ребенком Энди часто вел себя вызывающе, по поводу и без повода. Должен признать, что я был не в состоянии с ним справиться. Моя мама посвятила ему очень много времени, она постоянно помогала ему с уроками. Все мы старались помочь Энди изо всех сил, но, несмотря на мои призывы, он только радовался конфликтам, и я не мог до него достучаться. Так продолжалось много лет.

Оба наших сына были трудными детьми. И тот и другой напоминали мне диких лошадей, которые хотели лишь одного – бегать на свободе.

В 1990 году я приобрел дом и небольшой участок земли в местечке Робертс в Айдахо, что недалеко от дома моих родителей. Дом носил имя «Айхингер-Плейс» и был весьма старым, по западно-американским меркам. Его основание перевезли сюда в 1904 году откуда-то еще, поэтому невозможно было сказать, насколько старым он был на самом деле. Через некоторое время я понял, что дом населен духами. Они, например, звонили в дверной звонок: идешь к двери, открываешь, а там никого нет. Еще кто-то постоянно ходил перед окнами со стороны фасада, а ночью слышались разнообразные странные звуки. Я прожил там 15 лет. Когда я уехал оттуда, то обнаружил, что у меня остались лишь отрывочные воспоминания об этом месте – как будто видишь все через пелену туманов Авалона, через дымку и через волшебство Земли.

Было время, когда силы Земли были близко от меня, гораздо ближе, чем сейчас. Моя нынешняя работа отдалила меня от них. Сейчас я все чаще работаю сидя перед компьютером в квадратной коробке офисного пространства, окруженный со всех сторон прямоугольными зданиями, или лечу на другой конец Земли. Живя такой жизнью, ты находишься далеко от сезонных циклов и того бесконечного изменения, происходящего в природе, к которой я был так близок, работая на ранчо. Усадьба Айхингер-Плейс, окруженная старыми деревьями, была пронизана ощущением этой близости. Дом был окружен кленами, тополями, ивами – многие деревья были посажены еще при первых переселенцах, которые хотели таким образом застолбить право на землю. В саду были и другие деревья, совершенно нетипичные для холодных, открытых всем ветрам пустынных возвышенностей юго-восточного Айдахо. Грецкий орех и другие редкие виды выживали, балансируя на грани существования, – думаю, исключительно благодаря прикрывающим их кронам других деревьев.

Мне нравилось, что в разных уголках сада были посажены пионы, аквилегии, мальвы и сирень. У нас был яблоневый сад, сливы и всевозможные ягодные культуры – настоящий оазис посреди фермерских угодий, и я его очень любил. Небольшой гараж я превратил в кузницу, где занимался ковкой и изготовлением ножей. Это было идеальное место для меня – по крайней мере, в то время.

Уже много лет спустя я узнал, что местная вода содержит тяжелые металлы, особенно марганец. Однажды я сделал исследование химического состава своих волос, которое показало, что уровень марганца у меня превышает норму. Этот элемент приводит к перепадам настроения – возможно, это сыграло определенную роль в формировании поведения наших ребят. Когда мы с Вианной узнали об этом, то провели для моих сыновей процедуры очищения, и со временем их состояние существенно улучшилось.

Мой брак с Лаурой длился 13 лет. Мы не расставались главным образом потому, что, по моим представлениям, пара всегда может заставить брак работать. Лаура была умнее, она не раз хотела прекратить нашу совместную жизнь. Она понимала, что мы не подходим друг другу, но наш брак продолжал существовать – благодаря моему упорству и нежеланию «сдавать позиции», равно как и благодаря Мэри, маме Лауры.

И Лаура, и я прилагали все силы к тому, чтобы сохранить наши отношения, однако, будучи разными по сути людьми, мы стремились к разным вещам. Лауре не нравилось многое – аскетичность нашего уклада, то, что мы жили в глуши, что надо было постоянно работать, наши деньги (вернее их отсутствие), «вигвам-парилка», которым я много занимался, боевые искусства, которым я отдавал много времени, и то, что мы не ездим в отпуск. Ей-богу, есть же люди, которых никогда ничем не удовлетворишь!

Надо признать, что Лауре приходилось непросто еще из-за ее младшей сестры Берты. Бывают же такие люди, у которых лица просто лучатся красотой: Берта была не просто хороша собой, она была настоящей красавицей. Лаура воспитывала ее на пару с их мамой, обе сестры были так привязаны друг к другу, что я даже завидовал их близости.

Но у Берты была некоторая склонность к порочным вещам: так, ей всегда нравились проблемные парни. Она вышла замуж за некоего Шона, который, как довольно скоро выяснилось, был психологически нестабилен. Я бывал с ним на охоте, и мне он всегда казался по меньшей мере странным. Он очень хотел произвести на меня впечатление, рассказывая о технике преследования, которой, по его словам, он научился в армии. Он признавался мне, что ему случалось убивать. Я испытывал очень неприятное чувство, находясь с ним рядом. При первой же возможности я сказал Берте, что ей лучше от него уйти.

Берта меня не послушала. Оба перебрались в другой город, ближе к тому месту, где жила мать Шона. В конце концов они все-таки расстались из-за его агрессии и ревности. Лаура убеждала Берту приехать к нам и жить под нашим присмотром, но та отказалась и осталась жить в доме матери Шона. Сам он тогда отбывал наказание в центре поведенческого здоровья, откуда однажды мне позвонил, чтобы рассказать, каким способом он собирается расправиться с Бертой. Я поговорил с ним, стараясь привести его в чувство, и по всей видимости он как-то успокоился на тот момент. Одно из моих глубочайших сожалений – о том, что я не проследил за его передвижениями и не ждал его на выходе из центра, когда его отпустили. Мы все пребывали в неведении относительно происходившего. Оказалось, что его отпустили из заключения при условии, что он продолжит прием препаратов. Он где-то раздобыл пистолет 22 калибра, вошел в дом, где жила его мать, и спрятался там в шкафу, поджидая ее и Берту. Когда Берта появилась в комнате в сопровождении одной знакомой, Шон выпрыгнул из засады и выстрелил в Берту и в ту женщину, что была с ней. Он стрелял в упор, метя в голову, а потом приставил пистолет к себе. Женщина погибла на месте, Берта и Шон скончались в больнице через несколько дней.

Можете себе представить, что происходило у нас в семье. Рыдания Лауры были душераздирающими – ничего подобного слышать мне еще не приходилось. Думаю, смерть Берты разрушила какое-то волшебное начало в Лауре. Она больше никогда не была прежней и, видимо, после этого начала искать способы успокоить боль утраты.

В ту ночь, когда Берта умерла, я стоял под открытым небом и смотрел на звезды, мое лицо было залито слезами. Вдруг я услышал голос Берты – такой ясный и громкий, как будто она стояла в паре метров от меня. Голос произнес мое имя, в нем слышались печаль и упрек. Потом все стихло. Я был полон раскаяния и решил для себя, что теперь сделаю все, что в моих силах, чтобы защитить своих любимых.

Вигвам-парилка

После этого эпизода ранчо стало для меня спасительным островом, местом уединения и убежищем, где я скрывался от людей и от сумасшедшей городской жизни. К внешнему миру я относился с презрением, старался держаться от него как можно дальше. В город я выезжал только по крайней необходимости. полностью погрузился в заботы о ранчо, мы с Лаурой как-то замкнулись и эмоционально отрешились друг от друга, расстояние между нами только увеличивалось.

Еще раньше я познакомился с человеком по имени Джо Кохеа. Индеец-полукровка, он проводил индейские очистительные ритуалы в вигваме-парилке. Когда мы познакомились, он занимался этим делом уже 25 лет. Я почувствовал, что с ним я обрел свой духовный дом. Джо обладал обширными познаниями об укладе коренных жителей; от него я многое узнал о способах выживания в дикой природе.

Джо показал мне, что очистительные ритуалы в вигваме имеют пантеистическую природу, ведь индейцы традиционно считали, что Бог – это квинтэссенция Вселенной и тайна, которую следует принять, не пытаясь ее раскрыть. По их верованиям, Создатель наполняет собой все в этом мире, Он растворен во всем, как невидимая духовная жидкость, являющаяся сущностью жизни. Разница между верованиями коренных жителей и основными мировыми религиями видна в том, что, по представлениям индейцев, все формы жизни равны между собой. Крохотный муравей и огромный медведь гризли одинаково важны и равны в цикле мироздания.