Текст книги "Ночной театр"

Шесть

– Посторожите здесь, – велел хирург мужу аптекаря. – Если что-то заметите, позовите меня и спрячьте их.

– Да, сагиб.

– Возможно, потом мне понадобится ваша помощь, пока же я должен определить, насколько тяжелы раны и как их оперировать.

– Как скажете.

– Вы не думаете, сагиб, что люди увидят в лечебнице свет и что-то заподозрят? – спросил учитель.

– Порой, когда не спится, я сижу тут ночь напролет, – ответил хирург. – В деревне к этому привыкли. Да, свет может привлечь внимание. Но это неизбежный риск. Ну что, кто первый?

Учитель похлопал сына по плечу.

– Сначала он, сагиб, потом моя жена. А мной займетесь, если останется время.

Женщина отвела глаза, и хирург догадался, что, пока его не было, учитель с женой спорили из-за этого и пришли к такому решению.

Хирург повел мальчика в операционную. Ребенок весь вечер вел себя спокойно, теперь же заволновался, замялся на пороге. Выложенная плиткой комната напугала даже его, хотя он побывал в таких местах, которые хирург и вообразить себе не мог.

– Заходи, сынок, – сказала его мать. – Это быстро. Так быстро, что ты опомниться не успеешь.

Учитель сжал руку сына.

– Не бойся, я с тобой.

Хирург приказал мальчику раздеться и лечь на стол, покрытый одной-единственной тонкой простынкой. Живот вздымался над худеньким тельцем, точно купол: можно было подумать, что и здесь внутри зреет новая жизнь. Разрез на животе казался затейливым гримом; хирурга так и подмывало содрать фальшивую кожу, обнажив настоящую. Он надеялся, что учитель прав и им действительно не будет больно. Хирург надел перчатки и пропальпировал рану, сжимал ее края, щипал кожу – сперва легонько, потом крепче, а в конце концов и вовсе сдавил ее со всей силы. Как и говорил учитель, мальчик ничего не почувствовал.

Хирург поставил торшеры возле стола, чтобы лучше осветить рану, с помощью аптекаря обработал кожу йодом. Затем привычно надел маску и халат, протер рану спиртовым тампоном, простерилизовал, накрыл простыней, – словом, принял те же меры предосторожности, что и с обычными пациентами. Даже если сейчас мертвецы не рискуют ничем заразиться, с рассветом все изменится. А рану простыней он прикрыл, чтобы мальчик не видел собственные кишки: такое лучше не видеть ни живым, ни мертвым.

Хирург занес скальпель над животом ребенка, обдумывая, где сделать первый надрез. Правда ли, что у мертвых нет души, одно лишь тело? Марионетки – в руках бога? Что, если все это лишь изуверское испытание, вынуждающее его заглянуть в сокровенные глубины собственной души и отыскать там неизвестно что? Вдруг бог решил во что бы то ни стало внушить веру своим творениям, пусть даже вот так жестоко? Быть может, если он возопит к звездам: «Я был неправ, я был неправ», – то незваные гости исчезнут без следа и перед ним откроются три мира[5]5
  Три мира в «Бхагавадгите» могут иметь несколько значений: либо земля, небеса и воздушное пространство, либо небо, земля и подземный мир. В «Брихадараньяке-упанишаде» три мира – это мир людей, мир предков и мир богов.


[Закрыть]?

Скальпелем он удлинил рану: зрелище, открывшееся его глазам, вызвало у него одновременно восторг и отвращение. Больше всего тело ребенка походило на труп – еще без вони и пятен, но кровь уже сгустилась в сосудах и не потекла, когда он разрезал кожу. Хирург вспомнил, как работал в городском кабинете судебно-медицинской экспертизы. Хотя те трупы, конечно, не сами ложились к нему на стол.

Учитель сидел на табурете возле стола, что-то ласково шептал сыну, успокаивал, гладил по голове. Глаза мальчика были полуприкрыты, руки вытянуты вдоль тела под простыней. Наконец хирург сказал:

– Объясните, наконец, что происходит и как вы здесь оказались.

Учитель поднял глаза, посмотрел на живот сына, который хирург как раз вскрывал, и тут же отвернулся.

– Может, не стоит, сагиб?

– По-моему, я имею полное право знать, – ответил хирург. – Вы так не думаете?

– Да, конечно. Я не это имел в виду. Просто… есть вещи, которых лучше не знать.

– Это еще почему?

– Загробная жизнь ведома только мертвым. Живым о ней знать не положено.

– Охотно верю, но сегодня происходит многое из того, чему быть не положено. К тому же, если мне предстоит вас лечить, хотелось бы понимать, с чем я имею дело.

Учитель посмотрел на лицо сына, перевел взгляд на пол.

– Едва мы умерли, как боль тотчас же прекратилась. Очень долго мы не могли пошевелиться, даже не знаю, сколько времени прошло. Не было ни света, ни звука, ничего. Потом постепенно мы снова начали слышать и видеть. К нам вернулись чувства, но не боль… слава богу, боли не было. Мы были на… на равнине. Без конца и краю. Куда ни глянь, все тянется она, во все стороны. Это и был загробный мир, доктор-сагиб, куда все попадают после смерти.

С нами вместе были мертвецы со всего света. Они говорили на множестве языков, но мы их, как ни странно, понимали, а они нас. Многие скончались от старости, кто-то от болезней и эпидемий. Кто-то, как мы, был убит безвременно, несправедливо. Все когда-то умрут, но не так же. Нет ничего хуже, чем человеку убивать человека.

Мы встретили многих людей, и у каждого была своя история. Попадались очень интересные – из времен и стран, о которых я слыхом не слыхал. Я искал королей, исторических деятелей, но, само собой, большинство мертвецов оказалось из простых, вот как мы.

Учитель рассказывал, хирург же тем временем глубже надрезал живот мальчика, рассек тонкий слой подкожного жира. В брюшной полости блестели многочисленные сгустки крови. Если кровотечение было вызвано травмой крупного кровеносного сосуда, пиши пропало: исправить это в условиях лечебницы не получится. Однако разрез чересчур мал: чтобы лучше осмотреть внутренности и понять, в чем дело, придется его расширить.

– Так, значит, на вас напали сегодня вечером, после заката? А потом вы оказались на равнине? Сколько же времени вы там провели?

– В загробном мире время определить невозможно, сагиб. Нет ни солнца, которое всходит и заходит, ни дней, ни недель. Там не темно, вовсе нет: тамошний свет… сияет и всё не становится ни ярче, ни слабее. И спать там тоже нет нужды. Когда мы только-только там оказались, были очень напуганы и цеплялись за то единственное, что было для нас естественно, как дыхание. Мы пытались заснуть, мы себя заставляли. Закрывали глаза, ложились на землю, воображали, будто сейчас ночь, – и даже представляли, что видим сны: вдруг да помогло бы. Живые сначала засыпают, а потом им что-то снится, вот я и подумал: наверное, у мертвых наоборот, но увы. Забыться сном не получилось. Мертвым отдых не нужен – с тех пор мы бодрствуем.

Трудно описать, как там течет время. Здесь, на земле, нам о нем постоянно что-то напоминает – тиканье часов, наступление лета, приход сезона дождей, даже всякие мелочи вроде еды на плите. Снимешь пищу с огня слишком рано, и она останется сырой, слишком поздно – пригорит: чем не мера времени? И даже если запереться в комнате, выключить свет и сидеть в полнейшей тишине, услышишь, как бьется твое сердце. Там же ничего такого нет. Кто-то из обитателей загробного мира говорил мне, что живые так чувствуют время – или, скорее, безвременье – разве что в утробе матери, но кто же об этом помнит?

В общем, чтобы ответить на ваш вопрос, доктор-сагиб, предположу, что через неделю-другую я совершенно утратил ощущение времени. А случай вернуться представился нам позже, гораздо позже. И вот сейчас, после всех блужданий по равнине, для нас снова нет ничего важнее времени. Мне приходится напоминать себе, что часы снова тикают и все поменялось. Или вернулось на круги своя: тут уж как посмотреть.

Хирург взял зажим из рук аптекаря. Она старательно отворачивала от стола закрытое маской лицо, но прислушивалась к каждому слову.

– А потом мы встретили небожителя, можно назвать его ангелом, и рассказали ему о совершенном над нами злодействе. Не только о том, что нас ранили, доктор-сагиб, но о том, что нас убили. От удара ножом погибают не все. Кого ударить ножом, решают люди; кто выживет, а кто умрет, решается свыше. Этого не должно было произойти. Мы ни разу в жизни никому не причинили зла. Мой сын был достоин жить, вырасти, создать семью, которая будет заботиться о нем, когда он состарится. И ангел спросил, чего же мы хотим от него.

– Отправьте нас обратно, – попросили мы. – Позвольте нам вернуться к жизни.

– Некоторые законы нельзя нарушать даже нам, – ответил ангел. – Равнину между жизнью и смертью переходят только в один конец. Едва вы попадаете сюда, уже неважно, как именно вы погибли и была ли ваша кончина неправосудной. Все кончено.

– Но ведь можно родиться снова? – спросили мы. – Наши священники говорили, что так бывает. Неужели они нам врали?

– Родиться-то можно, – подтвердил ангел, – но не так, как рассказывают в ваших краях: мол, человек перевоплощается в насекомое или во льва – словом, каждый раз в кого-то другого. Переродиться вы можете только людьми, из женской утробы. Выбирают для этого судя по добродетелям, по тому, как вы прожили жизнь. Не теряйте веры. Вам обязательно представится случай, хоть и не сразу.

Хирург рассек мальчика от грудины до пупка. Прорезал кожу, подкожный жир, волокнистую ткань посередине живота, между мышцами. В раскрытой брюшной полости багровело море застывшей крови. Хирург принялся вычищать сгустки. Происходившее сейчас изумляло его больше всего: мальчик в сознании, но на подносе растет гора сгустков его крови, обнажая внутренности.

На краю селезенки зиял глубокий разрез. Сейчас сухая розовая селезенка выглядела совершенно невинно, но можно было представить, как сильно рана кровила при жизни. Хирургу пришлось повозиться, но в конце концов он удалил всю кровь, скопившуюся под печенью, сальником и в складках вокруг кишок. Доктор внимательно осмотрел внутренности: нет ли других повреждений. Закончив, положил инструменты на поднос и глубоко вздохнул.

– Что случилось, сагиб?

– Ничего, все в порядке. Я выяснил, от чего умер ваш сын.

Учитель вздрогнул, и хирург пожалел, что выразился слишком резко.

– От чего?

– От раны на селезенке.

– Все остальное цело?

– Вроде да.

– То есть если бы… если бы не задели селезенку, он бы выжил?

– Да. Скорее всего, да.

Лицо учителя исказила гримаса боли, он морг-нул, поджал губы и отвернулся. Потом, чтобы хирург с аптекарем не видели его глаз, зарылся лицом сыну в волосы и вдруг заплакал – впервые за вечер, словно больше не в силах был сдерживать волнение.

Хирург дважды сухо кашлянул, чтобы справиться с чувствами, охватившими его при виде чужого страдания. Он со студенческих лет приучился владеть собой, даже, пожалуй, слишком преуспел в этом, поскольку уже давно не чувствовал вообще ничего. Порой, когда последние вздохи больного казались лишь поворотами колеса, раздавившего безжизненный предмет, который следовало вынести, сжечь, обратить в пепел и высыпать в реку, такое равнодушие пугало его самого.

– В общем, нам повезло, что это всего-навсего селезенка, – произнес хирург, стараясь хоть чем-то утешить несчастных. – Если бы нож задел печень, кишечник или, не дай бог, какую-то крупную артерию, мы бы ничем не смогли помочь.

Учитель поднял голову. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Зашивать селезенку бессмысленно: кровотечение возобновится. Нужно ее удалить: мальчик прекрасно будет жить и без нее. Я не могу дать вам гарантий, что утром не обнаружатся новые проблемы, но, скорее всего, других мер не потребуется.

Учитель с такой силой сцепил ладони, что побелели костяшки.

– Вы наш спаситель, доктор-сагиб, вы святой человек. Мы и за тысячу лет не сумеем отплатить вам за доброту. Умоляю, сагиб, спасите моего сына. Делайте все, что считаете нужным, – с этими словами учитель осыпал щеки и лоб мальчика поцелуями. – Сагиб тебе поможет. Он тебя вылечит.

Его восторг передался сыну, тот попытался приподняться на локте, но учитель шикнул на него, стараясь успокоить (хотя сам явно с трудом соблюдал спокойствие), и погладил по голове:

– Не надо, не шевелись. Ляг.

Хирурга вдруг тоже охватила непривычная радость. Ему не придется бороться с тем единственным, что способно помешать операции, – с неумолимым произволом кровотока. Однажды, еще в ординатуре, ему довелось удалять селезенку у молодого парня, который попал под автобус. Ошметки селезенки, точно брызги разбитого яйца, плавали в луже крови, которой не становилось меньше, как он ни пытался ее осушить. По сравнению с тем случаем предстоящая операция показалась ему пустяком.

– И что было дальше? – спросил он учителя.

– Ах да, на чем же я остановился? Мы попросили ангела вернуть нас к жизни, но он отказался. Мы умоляли его позволить нам родиться вновь, но он ответил, что наш черед еще не настал, и исчез. Тогда мы снова его вызвали.

– Как это?

– Нужно подумать о нем, представить его лицо, попросить о помощи, и ангел явится.

– И все?

– В общем, да. Но может и не явиться. Мне показалось, у ангелов есть любимчики: на просьбы одних они откликаются охотно, других не слушают вовсе. Наш почему-то являлся нам чаще, чем другие ангелы прочим умершим.

– Почему?

– Сам не знаю, сагиб. Вряд ли дело в нас: мы люди обычные, а вот ангел наш отличался от остальных. Обычно не мы его расспрашивали, а он нас. О семьях, о детстве, о свадьбе, о рождении сына. Его интересовал земной уклад – наши праздники, наша еда, то, как мы обмениваем деньги на вещи. Даже какие-то мелочи – как мы ведем хозяйство, как красим стены в домах, выращиваем во дворе растения в горшках. Он наблюдал за всем этим с того света, но не всегда понимал, что именно видит.

– То есть как это – не понимал? Я думал, ангелы знают все.

– Знать и понимать – разные вещи, сагиб. Вот вам простой пример: ангел знал, что живые обожают запускать воздушных змеев, но не понимал, почему эта забава так популярна, почему ради нее устраивают праздник, люди бросают дела и залезают на крыши домов любоваться змеями. В загробном мире никаких воздушных змеев нет и в помине. Там и ветра-то нет, даже неба как такового… только равнина. Я пытался объяснить ему, как радуешься, когда жалкий клочок бумаги, растянутый меж двух палок, ловит ветер и взлетает ввысь… так высоко, что порой его и не разглядишь против солнца, так высоко, что там нет даже птиц. Я бился так и этак, но все мои объяснения казались ангелу сущей бессмыслицей.

И тогда я сказал ему: это все равно что играть со смертью. Ты словно обвязываешь свою жизнь веревочкой, отпускаешь туда, куда сам бессилен дотянуться, весь день следишь за тем, чтобы она не потерялась, а потом, вечером, если повезет, притянешь к себе целую-невредимую, полюбуешься ее красками и до следующего раза спрячешь в надежное место. Тут ангел все понял. Потому что я объяснил ему на его языке, доктор-сагиб, на языке жизни и смерти.

История учителя звучала как диковинная притча, сродни тем, что рассказывают священнослужители во время религиозных обрядов. Но в операционной не было ни цветов, ни светильников, ни горящих благовоний – ничего, что смягчило бы нереальность происходящего. Хирург почувствовал ком в горле и несколько раз сглотнул слюну, чтобы отогнать это ощущение.

– На кого похожи ангелы?

– На самых обычных людей. Ни сияющих глаз, ни ослепительной ауры. Они не ездят верхом на зверях, не летают – ходят, как все. Наш ангел был ростом с меня, пониже вас, и полноват. Но мне кажется, их тела – лишь маски, которые они надевают для нас.

– И что было дальше?

– Мы стали видеться регулярно. Я звал, и ангел являлся. Я молил его отправить нас обратно, он с улыбкой отклонял мою просьбу. И расспрашивал меня обо всем. И пусть с каждой нашей встречей вероятность того, что нас вернут к жизни, уменьшалась, я все равно звал его, чтобы услышать новые вопросы. Я всегда стремился показывать людям разные точки зрения. Потому и стал учителем. И когда мои ученики не понимали того, что мне казалось очевидным, я старался выяснить, в чем загвоздка, и объяснить лучше. Я не говорю, что ангел стал моим учеником, – разумеется, нет. Я бы даже не осмелился назвать его своим другом. Но я дорожу временем, которое провел, отвечая на его вопросы.

А потом, в очередную нашу встречу, ангел неожиданно сказал, что может нам кое-чем помочь. Это в его власти.

Хирург высвободил селезенку из обрамления диафрагмы и прочих органов, осмотрел и приготовился перевязывать сосуды, по которым при жизни к ней поступала кровь. Учитель примолк, и доктор взглянул на него, давая понять, что по-прежнему слушает.

Учитель покосился на аптекаря:

– Ангел сразу же предупредил меня, что его слова должны оставаться в секрете. Вам, сагиб, я могу рассказать, вы имеете полное право знать, но умоляю, наша история не должна выйти за стены этой лечебницы. Нам велели по возможности никому ничего не говорить. Нельзя допустить, чтобы о нас узнал не то что весь свет, а даже эта деревня.

Хирург кивнул, обернулся к аптекарю; та замялась, но все же кивнула.

– Ангел сказал, что возможности его ограничены. Каждый из них обладает особыми способностями. Да, ангелы могут творить то, что мы называем чудесами, но лишь совместными усилиями, вчетвером или впятером. Он предложил отправить нас обратно, но предупредил, что наши раны исцелить не сможет: плоть человеческая не в его власти. Нам придется вернуться вот в таком виде. Все мои надежды разбились. Как же нам быть? Снова истечь кровью и умереть? Пролить наши жизни в грязь? Тогда ангел сказал, что поможет нам только в одном: сделает так, что мы на какое-то время останемся мертвецами. Даст нам отсрочку, мы будем такими, какими явились к вам, – то есть обескровленными, – но лишь одну земную ночь, не более. Нужно, чтобы наши раны зашили, пока все спят. На рассвете кровь вновь потечет в наших жилах.

Можете себе представить, сагиб, что я подумал, когда услышал это. Предложение и без того казалось мне безнадежным, но у ангела были и другие условия. Он несколько раз повторил, что предлагает нам нечто абсолютно недозволенное. Видимо, ангелов тоже могут наказать, и наш навлек на себя опасность уж тем одним, что захотел помочь нам. Он сообщил, что власть его распространяется на одну-единственную маленькую деревню – вот эту самую. И он не может допустить, чтобы слухи о нашем плане просочились за ее пределы. Никто из ангелов не должен нас видеть. Мы не имеем права уйти из деревни. А если попытаемся, тут же упадем замертво, и нас снова заберут на тот свет. В наш родной город путь тоже заказан: мы никогда уже не увидим родных. Но мы же хотим жить? Значит, придется смириться с условиями, что связали нас по рукам и ногам.

Но я скорее откушу себе язык, чем произнесу хоть одно злое слово в адрес ангела. Не поймите неправильно, мы очень ему благодарны, и я ни в чем его не виню. Он сделал для нас что мог. И все-таки очутиться здесь после заката, зная, что на исходе ночи мы снова умрем… я подумал, что ничего из этого не получится. Однако ангел сказал, что в этой деревне живет искуснейший врач.

У хирурга опустились руки.

– Ангел говорил обо мне? Ваш ангел имел в виду именно меня?

Получается, предчувствия ему не соврали? Волосы на затылке у него встали дыбом, по лицу и шее потекли новые струйки пота. Хирург сделал вид, будто расправляет плечи, покрутил головой туда-сюда, поднял лицо к потолку, чтобы никто не заметил охватившей его слабости.

Серый оштукатуренный потолок был совершенно пуст, лишь посередине торчала железная петля. Снизу, в тенях от ламп, петля походила на глаз, одно-единственное зловещее око на землистом лице. Сейчас это неестественное клише хирургу даже понравилось. Почему бы и нет? Глаза могут примерещиться всюду. Даже в раскаленных немигающих лампах. Оценивают, запоминают. Что, если это и правда испытание, но не веры его, а врачебного мастерства? Что надеется разглядеть этот экзаменатор? И спустят ли потом с небес диплом, подтверждающий его способности? И какие способности?

– Да, сагиб. Он потому нам это и предложил. Не будь вас, он бы даже не заикнулся. Ангел велел нам тщательно все обдумать. Мы можем отказаться, но едва ли еще нам представится такая возможность. И мы согласились.

Пришла пора перевязать и по очереди отрезать каждый из сосудов, выходивших из селезенки. Тут важно ничего не упустить. Нельзя обманываться тем, что крови нет. Единственный неперевязанный сосуд – и конец: утром жизнь хлынет из него вон, как из открытого крана. А переполнявшие хирурга вопросы подождут.

Он лигировал сосуды, освободил селезенку, вынул из брюшной полости и положил на поднос. Мальчик приподнял голову, силясь разглядеть, что происходит, но отец уложил его обратно на стол и прикрыл ему глаза ладонью. Хирург осмотрел печень, желудок, кишечник, сосуды. Убедившись, насколько возможно, что нож убийцы их не затронул, хирург взял с подноса длинную тонкую полосу рифленой резины, одним концом вставил в брюшную полость – туда, где была селезенка, – а другой вывел наружу: если утром сосуды начнут кровить, это позволит осушить кровь, пояснил он.

Потом один за другим сшил слои плоти. Закончив и перевязав рану, прикрыл простыней лежавшие на подносе сгустки крови и селезенку, чтобы никого не пугать. Во время операции мальчик не произнес ни слова, теперь же занервничал: ему явно хотелось, чтобы все поскорее закончилось.

– Можешь сесть, но только не слишком резко. Швы тонкие, сейчас ты их не чувствуешь, но если будешь бегать, разойдутся. И повязку не трогай, а то запачкаешь.

Мальчик слушал вполуха, но отец его кивал.

Хирург начал было перечислять аптекарю инструменты, которые следовало простерилизовать немедленно, но, взглянув на нее, осекся. Всю операцию она молчала, но лицо ее, прикрытое зеленой хирургической маской, было бледным, как луна.