Текст книги "Не властны над памятью годы"

Не властны над памятью годы
Виктор Аксёнов

Мы не запоминаем дни, мы запоминаем моменты.

Чезаре Павезе

© Виктор Аксёнов, 2023

ISBN 978-5-0055-0867-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Детство

Я родился в апреле 1945 года, уже заканчивалась война и была весна в разгаре. Когда мне было дней шесть, мать завернула меня и уложила спать на большой покатый сундук и вышла на улицу, чтобы полюбоваться солнечным весенним днём. В доме никого не было, наверное, это мне не понравилось, я заворочался и свалился за сундук, где блаженно уснул. Приходят в дом, ребёнка нет, ищут везде – нету. Мама плачет, бабушка плачет. Потом кто-то заглянул за сундук и увидел там меня спокойно спящего. Лет до четырёх воспоминания отрывочные и эпизодические.

Родился я в посёлке Лебедёвка (но не от слова Лебедь, а от слова лебеда – это мучнистая трава, которую добавляли к муке при приготовлении хлеба при нехватке зерна. Высокие заросли этой травы встречались в посёлке повсеместно на первом отделении совхоза Степной Октябрьского, а позже Тимирязевского района Северо-Казахстанской области Казахской ССР. Село Степное обязано своему появлению переселенцам по Столыпинской реформе.

В 1908—1910 годах появился хутор Лебедёвка. Здесь до 1924 года жило около десятка семей. Затем был колхоз 12 лет Октября, а в начале 30 года был организован совхоз Октябрьский, в который вошли отделения Лебедёвка, Куртай, Акжан, Аксуат, Кайранкуль, Интымак, Дмитриевка и Червоный. На месте голой степи появились новые населённые пункты. Совхоз был большой и к концу 30 года имел более 40 тысяч различного скота (КРС, лошадей, верблюдов). В этом же году началось строительство Центральной усадьбы. Первый трактор ЧТЗ совхоз получил в 1932 году. До этого пахали, косили, собирали урожай на волах и лошадях. В 1934 году совхоз получил первую грузовую автомашину АМО-3.

В 1942 году этот большой совхоз был разделен два – Октябрьский и Степной. Директором совхоза Степной стал эвакуированный из Краснодарского края П. И. Чалов. Шла война. Центральная усадьба совхоза Степной была построена в берёзовом лесу и до 3 отделения посёлка Куртай шли леса, они сохранились до 1944 года, когда в тяжелые военные годы, лишённые рабочих рук, семьи не смогли заготовить топливо на зиму и директор совхоза разрешил рубить лес. За одну зиму 1943—1944 года леса вокруг села были вырублены. Совхоз Степной стал степным в прямом смысле этого слова.

Большим событием для жителей и развития совхоза стало поднятие целины. Поступило много разнообразной техники. В основном в совхоз приехали парни и девчата с Кубани. В конце 80-х годов в совхозе насчитывалось уже 2,5 тысячи жителей. Построены были детский сад, дом культуры, больница, трёхэтажная средняя школа, целые улицы новых просторных жилых домов, возведенных за счёт совхоза.

Между первым отделением совхоза (поселком Лебедёвка) и Центральной усадьбой рядом со школой был разбит и обустроен стадион. Посёлок Лебедёвка состоял в мои детские годы из небольших домиков, сложенных из самана или земельных пластов. Внутри обычно была одна комната с большой русской печкой и с большой лежанкой, расположенной высоко под потолком, на которой спали дети независимо от их количества. Пол в избе был утрамбованный земляной, а позже его начали мазать глиной. На выходе из комнаты были сени, из которых был ход в сарай и на улицу. Крыши домов обычно были плоскими и также мазались жидкой глиной, которая высыхая не пропускала влагу. На столе в центре комнаты стояла керосиновая лампа для освещения помещения. Я любил засыпать, глядя на мерцающий свет огонька от фитиля лампы с высоты печной лежанки.

В нашей семье всегда жила бабушка, мать моей мамы. Насколько помню с нами же жила тётя Соня, мамина сестра с двумя детьми Иваном и Галей Зубко, их отец не вернулся, погиб на войне.

Своего отца Аксёнова Филиппа Владимировича я не помню, он по ранению вернулся с фронта, но сначала ему удалили одно лёгкое, а через года 2—3 он тяжело заболел и умер в госпитале в городе Петропавловске, где и похоронен. Мама ничего мне о нём не рассказывала. По отдельным рассказам бабушки и старожилов, отец работал в Степном совхозе агрономом и, хотя я был совсем маленьким, он брал меня с собой, когда на лошади, запряженной в бричку, объезжал поля. Ещё говорили, что на Центральной усадьбе по его инициативе и с его участием был посажен небольшой берёзовый лес, который рос потом за нашим огородом, когда мы переехали на Центральную усадьбу, и парк из тополей в центре посёлка где были почта, больница и школа.

В посёлке жили так называемые ссыльные и вот один из них Чечёта Виктор Иосифович – литовец по национальности познакомился с тётей Соней, тогда ещё молодой, и они решили жить вместе. Он был образованным человеком, знал английский и его направили в посёлок Афанасиевку учителем иностранного языка. Хорошо помню, как тётя Соня и её дети – Иван и Галя уезжали зимой, закутанные во множество одежд, на санях – розвальнях. Бабушка плакала, стояла, прижимая меня к себе, и махала рукой отъезжающим в неизвестность родным. Мне тоже стало одиноко и тоскливо.

Мы с бабушкой остались в Лебедёвке одни. Маму перевели на работу продавцом в посёлок Куртай, но там у неё не было пока жилья, и мы с бабушкой продолжали жить в Лебедёвке, а мама на Куртае. Посёлок назван в честь казахского бая Куртая, земли которого ранее были здесь.

У бабушки с дедушкой было пятеро детей: Афанасий, Дарья, Антон, Соня, Галя. Ребята ушли на фронт. Антон погиб – пришла похоронка и на мемориальной доске в Степном среди погибших записан Фисенко Антон Васильевич. Об Афанасии долгое время не было ничего известно и лишь в 60-х годах мы узнали, что он жив и с семьёй живёт в Комсомольске-на-Амуре. Приходили письма с фотографиями и бабушка с радостью разглядывала лица двух девочек, его детей, ища родные, знакомые черты. Связь с ними так и ограничилась несколькими письмами, так что я их практически не знаю. Тётя Даша – самая старшая в семье, уехала на заработки в город Свердловск, устроилась на завод поваром в столовую, ей дали место в общежитии. Со временем она познакомилась и вышла замуж за Григория Юрочкина.

Получили они от завода двухкомнатную квартиру, у них родились двое детей старшая – Алевтина и Коля. Они жили в Свердловске, а после окончания института Аля переехала в Ленинград, где преподавала в техникуме. Коля также закончил институт и несколько лет работал и жил с семьёй в Индии. Он хорошо знает английский и работал переводчиком.

Сейчас Коля с семьёй живут в Екатеринбурге и у них двое девочек, одна из которых училась в Санкт-Петербурге. Мой сын Вова с ней виделся… Так что у нас есть родственники Юрочкины.

Но вот мама получила жильё в посёлке Куртай, и мы с бабушкой переехали к ней. Помню, что жили несколько отдалённо от центра посёлка в 2-х квартирном доме, соседи были семья Василенко. У них было трое детей, старшего Анатолия я не помню, а близкие мне по возрасту Виктор и его сестра Нина зачастую составляли мне компанию в играх.

Буквально за огородом, который был за домом, располагался зерноток, обнесённый колючей проволокой. Осенью на нём были большие бурты пшеницы, которую сгружали с автомашин деревянными лопатами и плицами (такие железные большие совки с двумя ручками). Было шумно, постоянно много людей. Днём и ночью проезжали автомашины, днём они привозили зерно от комбайнов, а ночью увозили очищенное зерно куда-то, как говорили взрослые, – сдавали государству. Когда вывоз зерна заканчивался, все радовались, что сдали его много, и устраивали праздник – сабантуй с выпивкой, песнями и танцами. Песни были наполовину украинские, наполовину русские.

Родословная по линии бабушки шла с Украины. В период Столыпинской реформы семья бабушки Ефросиньи Владимировны (Чубиной) Фисенко и ещё с десяток семей односельчан снялись с насиженных мест и поехали на волах, запряженных в брички искать себе лучшей доли. (смотри картину Айвазовского «Чумаки на шляхе»)

Ехали с продолжительными остановками с детьми и домашней утварью три года, пока не приехали к озеру круглому как чаша и со множеством рыбы. Вокруг были вольные поля, решено остановиться здесь и основать село, которое получило название – Анновка.

Я был с бабушкой в Анновке, куда мы ездили зимой на лошади Серко, запряженной в кошёвку. Это такие сани со спинками, передней, чтобы не летел снег из-под копыт; и задней, на которую опирались седоки. Сразу за передней спинкой было высокое сидение (такая поперечная доска), на которой сидел кучер.

Я видел дом глинобитный, в котором жила семья бабушки. Дом стоял заброшенный без крыши и окон. И только глинобитные (литые из глины и соломы) стены стояли как будто только что сделанные.

Бабушка рассказывала, что в голодные годы только озеро с его рыбой, да трава и коренья спасали приспособленных к земле и рыбной ловле славян от голодной смерти. Казахи же не были приспособлены, как говорила бабушка, массово умирали. Они очень голодные, обессиленные тенями бродили по селам. Бабушка рассказывала, что в семье сплели бредень, и забредая в озеро ловили им рыбу.

Мама моя родилась в Анновке, была самая младшая в семье, и когда взрослые уходили добывать еду, ее сажали на крышу дома, убирали лестницу, давали ей несколько рыбешек, и говорили: «Не подходи к краю крыши, а то тебя украдут. Если увидишь казаха, просящего еду – брось ему рыбку, и он уйдет.»

До поздней осени, ломая лед, тащили бредень по грудь в холодной воде. Анновское озеро и рыба спасли наших предков от голода. Бабушка посмотрела свои родные места, помолилась, воздав благодарность Богу и этим краям, и через два дня мы выехали домой.

Когда въехали в поселок Куртай, в котором тогда жили, уже вечерело. Стоял сильный мороз. Мы с бабушкой были в тулупах, а на неё сверху был накинут большой шерстяной платок-шаль, и все это заиндевело. Я гордый тем, что справился с поездкой, расхрабрился и встречая знакомых, указывая на заиндевевшую бабушку говорил; Деда Мороза везу.

Кстати, о лошади Серко. Он некоторое время был на постое у нас. Я с удовольствием ухаживал за ним, накладывал сено, давал овёс и ездил на нём на водопой к колодам (это длинные деревянные корыта), которые были возле скотобаз у скважины. Там поили весь скот.

Озёр и речек поблизости не было и воду добывали, буря глубокие скважины, и поршневыми насосами в основном вручную, а иногда с механическим приводом, качали воду. Я был ещё мал, поэтому подводил Серко к коновязи, взбирался на него и без седла в основном шагом ехал на водопой и обратно. Но однажды расхрабрился и пустил коня вскачь, видя себя со стороны удалым наездником. Подскакав к дому и натянув поводья закричал: «Тпру», требуя остановиться. Серко встал как вкопанный. Я по инерции полетел через голову коня ему под ноги. Серко спокойно и аккуратно перешагнул через меня и отправился в стойло. Я ещё некоторое время лежал на земле испуганный, не веря в своё спасение. Вот такой был умный конь при глупом наезднике.

Вокруг дома летом большими полянами и вдоль всех дорог росла трава – спорыш, мелкая и мягкая. Когда появлялись гусята, мне поручалось пасти их на этой траве. Надо было следить чтобы они вместе с большими гусями не уходили далеко и защищать их от ворон и коршунов. Выносил я их на поляну в картонном ящике, аккуратно вынимал из него и ставил на траву каждого гусёнка, затем наливал в блюдечко воды, крошил на принесённую картонку варёное яйцо и немного разваренной каши. Ложился на мягкую травку и устремлял взор на голубое. высокое, чистое небо где иногда проплывали перистые облака. Гусята о чём-то разговаривали между собой, пили водичку, иногда подходили ко мне и холодными мокрыми клювиками тыкались в ухо или руку. Смешно было смотреть как они паслись. Гусёнок хватал за листик травку и, вытянув шейку, упёршись в землю лапками, старался оторвать листок. Когда это ему удавалось, он падал на попу и довольный начинал жевать свою добычу.

И пока они (гусята) были маленькими светло-зелёными красивыми комочками, с ними было мало хлопот. Но вот они подрастали и становились вредными, всё хотели куда-то улизнуть и с ними надо было держать ухо востро. А то ищи ветра в поле.

На полянке перед домом была сложена из кирпича небольшая печечка, летом на ней готовили еду, варили корм для гусей, свиней, тут же на поляне по вечерам кушали, устроившись на разостланном покрывале. Помню, как бабушка собрала сметану в большую металлическую чашку (тогда сепараторов не было и сметану собирали со скисшего молока ложкой) и куда-то ушла. Я пришёл – увидел сметану, залез рукой в чашку, наелся и от нахлынувшего удовольствия развеселившись, в телячьем восторге, надев чашку на голову, начал танцевать в луже сметаны. Этот радостный момент помню, что было дальше деликатно опускаю и… не помню.

Мы часто ели жареных карасей, а это рыба со множеством мелких костей и как-то я не уследил и кость от рыбы застряла в горле. Было мне лет пять. Все ахали и охали, заглядывали мне в рот, но ничего поделать не могли. Я безутешно плакал. Врачей в посёлке не было. И тогда меня повели к ветеринару Кузьме. Он был единственным в округе, кто лечил скот и помогал людям. Когда Кузьме объяснили, что случилось, он подозвал меня и дал корку хлеба. «Пожуй немного, а потом проглоти» – велел он. Я проглотил пожеванную корочку и – о счастье – кость исчезла. «Ну, не болит?» – спросил Кузьма, «Нет», – обрадованно сказал я. «Живи!» – сказал Кузьма и хлопнул меня по спине огромной ладонью так, что я по инерции долетел до входной двери. Осмелев я повернулся и сказал: «Спасибо». Кузьма раскатисто расхохотался и ответил: «Будь здоров».

Выйдя от Кузьмы, я подумал – какой хороший врач, раз и вылечил. Будучи уже взрослым, я при упоминании литературного героя Козьмы Пруткова представлял себе его в образе Кузьмы с далёкого Куртая.

Дом, в котором мы жили, стоял на отшибе. За домом был огуречник а потом наши огороды, а дальше зерноток третьего отделения, то есть Куртая. До центра посёлка надо было идти мимо баз, которые примыкали торцами к дороге, затем кузница и – центр посёлка, где были клуб и магазин, где работала мама. Когда я приходил в посёлок, ребятня посылала меня в магазин. Прилавки в магазине были высокие, и меня из-за прилавка не было видно. Для входа за прилавок имелся откидывающийся столик. Его мама поднимала и проходила за прилавок, а затем опускала. Я же мог пройти под ним, не сгибаясь. Прошмыгнув под прилавок, я, сколько мог, брал в руки конфет и спокойно удалялся. Иногда это проходило не замечено, иногда строгий мамин голос предупреждал меня: «Ох тебе попадёт, опять конфеты таскаешь». На улице уже ждали пацаны и, получив по твёрдой карамельке, восторженно меня хвалили.

Наша с Геной мама начала работать в холодном не отапливаемом магазине и проработала продавцом всю свою трудовую жизнь. После выхода на пенсию ещё несколько лет также продолжала работать в магазине. Я помню, как она одетая в полушубок и валенки, а сверху одет халат, в пуховом платке, в перчатках с обрезанными наполовину пальчиками, дула на замерзающие руки и перекидывала костяшки на счётах, обсчитывая покупки. Приходя поздно вечером домой, она ещё долго не могла согреться. К покупателям была всегда приветлива, и они это ценили. В Степном совхозе все от мала до велика знали её и уважали. Постоянные перемерзания, конечно, сказались на её здоровье, в пожилом возрасте у неё сильно болели ноги, а пальцы на руках повыкручивало и они не могли полностью разгибаться. В один из моих приездов домой в отпуск, я сидел за столом, мама подошла сзади и, что-то говоря, погладила рукой меня по голове. Из -за не разгибающихся пальцев её руки, поглаживание получилось не нежным, а холодным и колючим. Я непроизвольно отдёрнул голову. До сих пор не могу себе простить, что не оценил мамино внимание и ласку и не ответил на них. Не знаю, что она подумала обо мне, но ничего не сказала, а тихо отошла к печке и загремела кастрюлями. Вот такие мы в молодости не чуткие и не внимательные к своим родителям. И только с годами понимаем, как мало уделяли им внимания и думали, что они будут жить вечно, а они ушли навсегда и уже невозможно восполнить и высказать им свою привязанность и любовь. У меня сохранилось одна из самых первых фотографий с мамой, бабушкой и моей двоюродной сестрой Галей.

Но не смотря на все трудности жизнь брала своё. Оставшиеся после войны без мужей и возлюбленных женщины собирались на праздники, пели и танцевали в кругу. Иногда разухабисто, а то тоскливо и нежно лилась их песня. Чувствуя их настроение, мы, пацанята, тоже грустили, прижимаясь к их коленям. Особенно запомнилась лучшая мамина подруга Маруся Лейман, которая была верна ей всю жизнь и даже организовывала похороны мамы, низкий ей поклон за всё.

Учиться в школе я начал в шесть лет, бабушка привела и сказала: Фисенко Витя – будет у вас учиться. Так я и был Фисенко до окончания школы, когда потребовали свидетельство о рождении и я получил фамилию Аксёнов. На Куртае была школа до четвёртого класса.

Находилась школа в одной комнате с большой печкой, где занимались одновременно все классы, рассаженные по рядам парт и один учитель. Учителей особо не помню, лишь один запомнился – Пётр Иванович. Был он маленького роста во время уроков садился на учительский стол и болтал ногами.

Ещё помню что, когда умер И. В. Сталин, все взрослые плакали, мы же дети сидели притихшие, а я лазил на крышу школы и устанавливал траурный флаг, сделанный из куска чёрной материи на невысокой палке.

Как-то мы с бабушкой Фросей поругались, и я убежал в школу, не позавтракав. В средине уроков вдруг открывается дверь, в ней появляется моя бабушка и сердито говорит, глядя на меня: «Вот тебе еда». Ставит узелок на порог и уходит. Учитель объявил перемену, и я бросился к узелку. Ребята меня окружили, заглядывая через плечо. Когда мы развязали платочек, там на тарелке лежали румяные пирожки с картошкой и зажаренным на сале луком. Мне как хозяину достался целый пирожок, остальные пирожки делили на части по числу протянутых рук.

Моя бабушка Ефросинья Владимировна была всегда в работе. На ней всегда лежала обязанность готовить еду для всей семьи. Домашнее хозяйство полностью было в её распоряжении. Была она дородная, но всегда в работе, в неизменном переднике, и в длинной юбке, на голове платок завязанный под подбородком двойным узлом. С раннего утра подоит корову, затем хлопочет вокруг плиты, а тут надо идти в огород обрабатывать грядки. Жизнь была на выживание, но тем не менее в редкие дни праздников все взрослые веселились от души и даже бабушка пускалась в пляс.

Эта фотография сделана, когда я уже комсомолец и учусь в 11 классе.

Как и все пацаны мы иногда дрались, помню, что мы повздорили с мальчиком-немцем и я его свалил на пол, но он снизу ручкой которой пишут, острым пером несколько раз ударил меня по голове. Кровь полилась мне на лицо, я громко плакал. Меня перевязали куском белой материи, и я несколько дней гордо носил повязку, и именовался раненым красным бойцом.

В те послевоенные годы все наши игры были про войну. Но вскоре мы с этим мальчиком помирились.

В нашем поселке жили люди разных национальностей: русские, немцы, казахи, азербайджанцы, украинцы. Многие из них были ссыльными. Но я не помню, чтобы были какие-то конфликты на этой почве. У меня пока мы жили на Куртае был друг Аскер, с ним мы проводили все отведенное для игр время. Могли обедать в его семье или в моей.

Взрослые относились к нам как к своим детям. Ссыльных ставили на постой в дома местных жителей.

К нам на жительство определили азербайджанца Джафара. Его сослали за то, что он кулаком убил кого-то у себя на родине. Дома у него остались семья и дети. Был он большой, на вид свирепый, страшный и очень сильный. Ставил свою малорослую подругу Валентину на ладонь и поднимал до уровня плеча на вытянутой руке. Но ко мне он был очень добр. Когда садился кушать, то сажал меня напротив и кормил. После такого обеда мне предлагали оббежать вокруг дома, а я уже был не в состоянии это сделать. Ухаживал Джафар за бугаями – это большие быки-производители: огромные, страшные и бодучие. Мы их все боялись. От одного рева такого быка мороз по коже пробегал. Изредка Джафар брал меня на выпаса (летние пастбища). Это летом, когда весь скот выгоняли далеко в степь на пастбища, где он отходил от холодной зимовки и нагуливал вес. Пастухи все были на лошадях. И у Джафара был конь. Иногда он сажал меня на коня, а сам ходил пешком. И я как заправский пастух возвращал отбившийся от стада скот и был очень доволен. Я видел, как однажды бились два бугая между собой, и Джафар на коне с диким криком врезался прямо в них. И ловко орудуя кнутом и что-то крича, наверное, понятное им, разогнал дерущихся.

Ранней весной, когда на пригорках появлялись проталины и поляны, вся ребятня высыпала на них. Играли в кругового, лапту, водили ручеёк и гоняли босиком футбол. Мяча, даже резинового, не было, а был свалянный из овечьей шерсти и конского волоса мяч, который быстро разбивался. Основная игра была в лапту, где надо было быстро бегать, уворачиваться от запускаемого в тебя маленького мячика, ловить его – в общем проявлять ловкость.

Зимы были снежные с сильными буранами. За ночь бывало заносило вход в дом полностью, и взрослые иногда даже через крышу сарая вылезали и откапывали вход, и выход превращался в снежный тоннель, по которому так и ходили до весны, периодически его откапывая.

Казахи в основном жили в саманных домах с плоской мазанной глиной крышей. Такие дома заносило полностью. Торчали только трубы печей. Взрослая молодежь в праздники съезжала с этих домов-сугробов на больших конных санях. Мы – мелюзга тоже старались прицепиться.

А так мы катались с горки на ледышках – это коровьи лепешки после замерзания обливались снизу водой, покрывались льдом, и были очень скользкие. До замерзания к ним прикреплялась веревочка, за которую потом тянули ледышку на горку.

Мне очень запомнился один из зимних вечеров – это было во время Рождественских праздников. Был обычай носить накануне Рождества кутью крестным. Вот я и понес кутью в узелке в мисочке в центр поселка. Там меня накормили, дали 1 рубль и угостили учененном на солоде домашним пивом, сладким и приятным на вкус. Домой я возвращался поздним вечером. Прошел по наезженной санями и утоптанной лошадьми дороге мимо кузни, впереди виднелся ряд баз, идти еще далеко. На небе ни облачка, светила полная луна, и яркие звезды сияли на небе. Был редкий для наших мест безветренный с небольшим морозом вечер. И вот это высокое, яркое, всё в звёздах небо, лунный свет, дорожкой протянувшийся до небес, безбрежные просторы, раскинувшиеся белой скатертью рассыпанного снега и абсолютная тишина привели меня в такой восторг, что хотелось петь и я запел. Я, конечно, не помню, что пела тогда моя душа и были ли слова, но это была очень радостная щемящая душу песня моего соединения с дикой красотой этого безбрежного неба и чудного вечера. Память о нём осталась на всю жизнь. Наверное, это и был один из мигов счастья за которыми мы гоняемся всю жизнь. Только это понимаешь лишь тогда, когда всё уже в прошлом.

Летом же, когда степь высушивалась жарким солнцем и ветрами, в вокруг бушевали степные пожары. Один из них запомнился мне тем, что запах гари и дым застилали весь Куртай. К нашему дому подъехала бричка, запряженная волами, и незнакомые мужчины под причитания бабушки, выносили и грузили нехитрые наши пожитки: подушки, одеяла, перину, какие-то коробки, а вот вынесли бабушкин сундук и тоже погрузили. Сверху всех вещей водрузили меня и быки, помахивая хвостами, направились в сторону больших огородов. Бабушка шла за бричкой и, беспокоясь о оставленном доме, тихо плакала, вытирая слёзы концами головного платка. Бушевавший за бугром пожар угрожал посёлку, особенно нашему дому, стоящему на отшибе и, нас решили вывести на распаханные огороды.

Приехали, вещи выгрузили посреди огородов, это место считалось наименее пожароопасным. Бабушка села на сундук и посадила меня рядом. Так мы и просидели до глубокой ночи, когда за нами снова приехала бричка, а с нею пришла и мама, которая сообщила, что все взрослые выезжали тушить пожар и сейчас уже нашему посёлку он не угрожает. Она рассказала, что особенно отличились два джигита, которые верхом на лошадях, прицепив на длинной верёвке, притороченной к седлу, промоченную водой кошму (толстый, сбитый из шерсти войлок), стремительно носились вдоль фронта огня полыхающей степи, стараясь кошмой сбить с травы огонь. Испуганный конь храпит, косит глазом на огонь, хочет уйти от него, но всадник заставляет его скакать так, чтобы кошма сбивала пламя. Это было очень опасное дело, так как огонь двигался практически со скоростью ветра. Только лихие наездники-казахи не боялись и могли заставить коня скакать в дыму и огне. На степные пожары в то время выезжали с лопатами, пучками веток, бочками с водой и конечно с кошмой. Только когда распахали степь, такие пожары прекратились.

В погожие летние дни, когда созревала в степи земляника, ребята человек по пять отправлялись её собирать. У меня для этой цели был двухлитровый глечик, глиняный кувшин пузатенький, а затем заужение и снова расширяется к горлышку. К нему привязывалась ручка из шпагата для переноски.

Шли собирать за бугор мимо мусульманского кладбища и геодезической вышки, стоящей на вершине бугра. Эта вышка была высокой с тремя площадками и являлась достопримечательностью посёлка Куртай. В те времена смелость пацанов у нас определялась тем, кто из них, рискуя свалиться, взберётся по шатким кое-где подгнившим и поломанным деревянным лесенкам до верха этой вышки. Насколько помню я до самого верха так и не добрался.

Набрав полные ёмкости, мы дружно возвращались домой. Пока шли, ягода утрясалась и ёмкости становились неполные. Уже на подходе к домам кто-нибудь подавал кличь: «Давайте – пузанить». Все дружно прижимали свои ёмкости к животу, прогибались назад и старались как можно сильнее встряхнуть их. После такой процедуры емкости снова были полные и мы с гордостью приносили их домой.

Деревянная вышка через некоторое время подгнила и при сильном ветре упала. Мы ещё жили на Куртае, и я помню груду брёвен, скреплённых железными болтами и скобами, которую потом разобрали на дрова.

У нас был совхоз, и у работников были паспорта, они могли сняться и уехать, куда хотят в пределах страны. Но из колхоза этого сделать было нельзя, так как отсутствовал паспорт. Большой проблемой было вырваться из колхоза. Жена брата нашей бабушки Фроси (брата к тому времени не было в живых) со взрослыми семейными детьми жила и работала в колхозе. Один из её сыновей Григорий Чубин приехал к нам на Куртай из колхоза и мама моя помогала ему устроиться работать в совхозе и получить паспорт, добывая для него какие-то справки. Первое время он один жил у нас и спал посреди комнаты на полу, потом, когда устроился на работу, приехала Маруся – его жена. Они немного пожили у нас, а через время или построили, а может купили себе землянку.

За ними потянулись из колхоза на Куртай все Чубины, а затем и Леваковы – это дочь Маруся Чубина вышла замуж и стала Леваковой. Так что у нас ещё родственники Чубины и Леваковы. Забегая вперед скажу, что когда мы переехали в Россию в город Вязьму, то помогли Люде Леваковой переехать из Казахстана в Вязьму, а позже сюда же приехали её сестра Татьяна Котова с дочерью Алёной. Так что жизнь повторяется по восходящей спирали.

Может мне так кажется, но у нас пока мы жили на Куртае, постоянно кто-то жил из родственников, да еще на постой ставили ссыльных. Представляешь, в избе состоящей из одной комнаты проживают человек пять. Кроме этого, когда телилась корова, то маленький теленочек, а то и маленькие поросята пока было холодно тоже были в избе. В тесноте, да не в обиде.