Текст книги "Васюткино озеро. Рассказы с вопросами и ответами для почемучек"

Гуси в полынье

Ледостав на Енисее наступает постепенно. Сначала появляются зеркальные забереги, по краям хрупкие и неровные. В уловах и заводях они широкие, на быстрине – узкие, в трещинах. Но после каждого морозного утра они всё шире, шире, затем намерзает и плывёт шуга. И тогда пустынно шуршит река, грустно, утихомиренно засыпая на ходу.

С каждым днём толще и шире забереги, уже полоса воды, гуще шуга. Теснятся там льдины, с хрустом лезут одна на другую, крепнет шуга, спаивается, и однажды, чаще всего в студёную ночь, река останавливается, и там, где река сердито громоздила по стрежи льдины, остаётся нагромождение торосов, острые льдины торчат так и сяк, и кривая, взъерошенная полоса кажется непокорно вздыбленной шерстью на загривке реки.

Но вот закружилась позёмка, потащило ветром снег по реке, зазвенели льдины, сдерживая порывы ветра; за них набросало снегу, окрепли спайки. Скоро наступит пора прорубать зимник – выйдут мужики с пешнями, топорами, вывезут вершинник и ветки, и там, где взъерошилась река, пробьют в торосах щель, пометят дорогу вехами, и вот уж самый нетерпеливый гуляка или заботами гонимый хозяин погонит робко ступающего меж сталисто сверкающих льдин конишку, сани бросает на не обрезанных ещё морозами глыбах, на не умягчённой снегами полознице.

Но как бы ни была крута осень, как бы густо ни шла шуга, она никогда не может разом и везде усмирить Енисей.

На шиверах, порогах и под быками остаются полыньи. Самая большая полынья – у Караульного быка.

Здесь всё бурлит, клокочет, шуга громоздится, льдины крошатся, ломаются, свирепое течение крушит хрупкий припай. Не желает Караульный бык вмерзать в реку. Уже вся река застыла, смирилась природа с зимою, а он стоит в полой воде. Уже идут по льду первые отчаянные пешеходы, осторожно прощупывая палкой лёд перед собой; появилась одинокая подвода; затем длинный, неторопливый обоз – но у быка всё ещё колышется пар и чернеет вода.

От пара куржавеют каменистые выступы быка, кустики, трава и сосенки, прилепившиеся к нему, обрастают толстым куржаком, и среди тёмных, угрюмых скал Караульный бык, разрисованный пушистыми, до рези в глазах белыми узорами, кажется сказочным чудом.

Однажды после ледостава облетела село весть, будто возле быка, в полынье, плавают гуси и не улетают. Гуси крупные, людей не боятся, должно быть, домашние.

И в самом деле, вечером, когда я катался с ребятами на санках, с другой стороны реки послышались тревожные крики. Можно было подумать, что там кто-то долго, настойчиво и нестройно наяривал на пионерском горне. Гуси боялись наступающей ночи. Полынья с каждым часом становилась меньше и меньше. Мороз исподволь, незаметно округлял её, припаивал к закрайкам плёночки льда, которые твердели и уже не ломались от вихревых струй.

На следующий день оравой мы перешли реку по свежей, ещё чуть наметившейся тропинке и приблизились к быку. Один по одному забрались на выступы обледенелого камня и сверху увидели гусей.

Полынья сделалась с лесную кулижку величиной. Там, где вода выбуривала тугим змеиным клубком и кипела так, словно её подогревали снизу громадным костром, ещё оставалось тёмное, яростное окно. И в этом окне металась по кругу ошалевшая, усталая и голодная стайка гусей. Чуть впереди плавала дородная гусыня и время от времени тревожно вскрикивала, подплывала к хрупкому припаю, врезалась в него грудью, пытаясь выбраться на лёд и вывести весь табун.

Мне и прежде доводилось видеть плывущих среди льдин гусей. Где-то в верховьях Енисея они жили себе, жировали и делались беспечны так, что и ночевать оставались на реке. Кончалось это тем, что ночью их, сонных, оттирало от берега настывшим закрайком, подхватывало шугой, выталкивало на течение, к утру они уже оказывались невесть где и в конце концов вмерзали в лёд или выползали на него и мучительно погибали на морозе.

А эти всё ещё боролись. Их подбрасывало на волнах, размётывало в стороны, будто белый пух, и тогда мать вскрикивала коротко, властно. И мы понимали это так: «Быть всем вместе! Держаться ближе ко мне!»

Внезапно одного голошеего гуся отделило течением от стайки, подхватило и понесло к краю полыньи. Он поворачивался навстречу струе грудью, пытался одолеть течение, но его тащило и тащило, и когда пригнало ко льду, он закричал отчаянно о помощи. Мать бросилась на крик, ударяя крыльями по воде, но молодого гуся притиснуло ко льду, свалило на бок, и, мелькнув беленькой бумажкой под припаем, словно под стеклом, он исчез навсегда.

Гусыня кричала долго и с таким, душу рвущим, горьким отчаянием, что коробило спины.

– Пропадут гуси. Все пропадут. Спасти бы их, – сказал мой двоюродный брат Кеша.

– А как?

Мы задумались. Ребятишки-ребятишки, но понимали, что с Енисеем шутить нельзя, к полынье подобраться невозможно. Обломится припай – мигнуть не успеешь, как очутишься подо льдом, и закрутит, будто того гуся, – ищи-свищи.

И вдруг разом, как это бывает у ребятишек, мы заспорили. Одни настаивали – подбираться к полынье ползком. Другие – держать друг дружку за ноги и так двигаться. Третьи предлагали позвать охотников и пристрелить гусей, чтобы не мучились. Кто-то из левонтьевских парней советовал просто подождать – гуси сами выйдут на лёд, выжмет их из полыньи морозом.

Мы спустились с быка и очутились на берегу возле домов известкарей. Много лет мои односельчане занимались нехитрым и тяжёлым промыслом – выжигали извёстку из камня. Камень добывали на речке Караулке, в телегах и на тачках возили в устье речки, где образовался посёлок и поныне называющийся известковым, хотя извёстку здесь давно уже не выжигают. Сюда, в устье Караулки, сплавлялись и плоты, которые потом распиливались на длинные поленья – бадоги. Какой-то залётный, говорливый, разбитной, гулеванистый народ обретался «на извёстке», какие-то уполномоченные грамотеи «опра», «торгхоза», «местпрома», «сельупра», «главнедра» грозились всех эксплуататоров завалить самолучшей и самой дешёвой извёсткой, жилища трудового человечества сделать белыми и чистыми. Не знаю, предпринимательством ли своим, умно ли организованным трудом, размахом ли бурной торговли, но известкари наши одолели-таки частника, с рынка его выдавили на самый край базара, чтобы не пылило шибко. До недавних считай что дней властвовала торговая точка на красноярском базаре, сбитая из тёса, на которой вызывающе большая красовалась вывеска, свидетельствующая о том, что здесь дни и ночи, кроме понедельника, в любом количестве отпускается, не продаётся – продаёт частник-шкуродёр, тут предприятие – вот им-то, предприятием, не продаётся, а отпускается продукция Овсянского из-го з-да. Со временем, правда, вывеску так запорошило белым, что никакие слова не угадывались, но торговая точка всей нашей округе была так известна, что, коли требовалось кому чего пояснить, наши односельчане весь отсчёт вели от своего торгового заведения, для них в городе домов и магазинов главнее не было. «А как пойдёшь от нашего ларька, дак на праву руку мост через Качу…», «От нашего ларька в гору подымесся, тут тебе и почта, и нивермаг, и тиятр недалеко…»

Возле большого штабеля брёвен, гулко охая, бил деревянной колотушкой Мишка Коршуков, забивая сухой берёзовый клин в распиленный сутунок, чтобы расколоть его на поленья – бадоги. Вообще-то он был, конечно, Михаил, вполне взрослый человек, но так уж все его звали на селе – Мишка и Мишка. Он нарядно и даже модно одевался, пил вино не пьянея, играл на любой гармошке, даже с хроматическим строем, слух шёл – шибко портил девок. Как можно испортить живого человека – я узнал не сразу, думал, что Мишка их заколдовывает и они помешанные делаются, что, в общем-то, оказалось недалеко от истины – однажды этот самый Мишка на спор перешёл Енисей во время ледохода, и с тех пор на него махнули рукой – отчаянная головушка!

– Что за шум, а драки нету? – спросил Мишка, опуская деревянную колотушку. В его чёрных глазах искрились удаль и смех, на носу и на груди блестел пот, весь он был в плёнках бересты, кучерявая цыганская башка сделалась седой от плёнок, опилок и щепы.

Мы рассказали Мишке про гусей. Он радушным жестом указал нам на поленья. Когда мы расселись и сосредоточенно замолкли, Мишка снял шапку, потряс чубом, выбивая из него древесные отходы, вынул папироску, постучал ею в ноготь – после получки дня три-четыре Мишка курил только дорогие папиросы, угощая ими всех без разбору, всё остальное время стрелял курево – прижёг папироску, выпустил клуб дыма, проводил его взглядом и заявил:

– Погибнут гуси. Надо им, братва, помочь.

Нам сразу стало легче. Мишка сообразит! Докурив папироску, Мишка скомандовал нам следовать за ним, и мы побежали на угор, где строился барак.

– Всем взять по длинной доске!

– Ну, конечно же, конечно! – ликовали парнишки. – Как это мы не догадались?

И вот мы бросаем доски, ползём меж торосов к припою. Под козырьком льдин местами ещё холодеют оконца воды, но мы стараемся не глядеть туда.

Мишка сзади нас. Ему нельзя на доску – он тяжёлый. Когда заканчивается тесина, он просовывает нам другую, мы кладём её и снова ползком вперёд.

– Стоп! – скомандовал Мишка. – Теперь надо одному. Кто тут полегче? – Он обмерил всех парней взглядом, и его глаза остановились на мне, вытрясённом лихорадкой. – Сымай шубёнку! – я покорно расстёгивал пуговицы, мне хотелось закричать, убежать, потому что уж очень страшно ползти дальше. Мишка ждал, стоя на тесине, по которой я уже прополз, и наготове держал другую, длинную, белую, гибкую. Я опустился на неё животом и сквозь рубаху почувствовал, какая она горячая, а под горячим-то трещит лёд, а подо льдом: «Господи! Миленький! Спаси и помилуй люди Твоя… – пытался я вспомнить бабушкину молитву… – Даруя… сохраняя крестом Твоим… Даруя… сохраняя… достояние…» – заклинал и молил я.

– Гусаньки, гусаньки! – звал я, глядя на сбившихся в кучу гусей. Они отплыли к противоположному от меня закрайку полыньи, встревоженно погагакивая. – Гусаньки, гусаньки… – не в силах двинуться дальше – лёд с тонким перезвоном оседал подо мной, под доской, беленькие молнии метались по нему, пронзая уши, лопнувшей струной.

– Гусаньки, гусаньки! – плакал я.

Гуси сбились в плотный табунок, вытянув шеи, глядели на меня. Вдруг что-то зашуршало возле моего бока, я обмер и, подумав, что обломился лёд, уцепился за доску и собрался уже заорать, как услышал:

– Держи! Держи! – Мишка приблизился, доску мне суёт.

Доска доползла до воды, чуть прогнула закраек, раскрошила его. Кончиками онемевших пальцев я держал тесину, звал, умолял, слизывая слёзы с губ:

– Гусаньки, гусаньки… Господи… достояние Твое есмь…

Мать-гусыня поглядела на меня, недоверчиво гагакая, поплыла к доске. Всё семейство двинулось за ней. Возле доски мать развернулась, и я увидел, как быстро заработали её яркие, огненные лапы.

– Ну, вылезай, вылезай! – закричали ребятишки.

– Ша! Мелочь! – гаркнул Мишка.

Гусыня, испуганная криками, отпрянула, а гусята метнулись за нею. Но скоро мать успокоилась, повернулась грудью по течению, поплыла быстро-быстро и выскочила на доску. Чуть проковыляв от края, она приказала: «Делать так же!»

– Ах ты, умница! Ах ты, умница!

Гуси стремительно разгонялись, выпрыгивали на тесину и ковыляли по ней. Я отползал назад, дальше от чёрной жуткой полыньи.

– Гусаньки, гусаньки!

Уже на крепком льду я схватил тяжёлую гусыню на руки, зарылся носом в её тугое, холодное перо.

Ребята согнали гусей в табунок, подхватили кто которого и помчались в деревню.

– Не забудьте покормиыть! – кричал вслед нам Мишка. – Да в тепло их, в тепло, намёрзлись, шипуны полоротые.

Я припёр домой гусыню, шумел, рассказывал, захлёбываясь, махал руками. Узнавши, как я добыл гусыню, бабушка чуть было ума не решилась и говорила, что этому разбойнику Мишке Коршукову задаст баню.

Гусыня орала на всю избу, клевалась и ничего не желала есть. Бабушка выгнала её во двор, заперла в стайку. Но гусыня и там орала на всю деревню. И выорала своё. Её отнесли в дом дяди, куда собрали к ней всех гусят. Тогда гусыня-мать успокоилась и поела.

Левонтьевские орлы как ни стерегли гусей – вывелись они. Одних собаки потравили, других сами левонтьевские приели в голодуху. С верховьев птицу больше не приносит – выше села ныне стоит плотина самой могучей, самой передовой, самой показательной, самой… в общем, самой-самой… гидростанции.

* * *

Что такое забереги, уловы и заводи?

Забереги – полоса льда вдоль берега, когда середина реки или озера ещё не замёрзла (или уже оттаяла). Уловы (ударение на «у») – места, где течение заворачивает и течёт навстречу общему потоку. Заводь – залив на реке, где практически нет течения. Второе её название – затон. Поскольку текучая вода всё время перемешивается, она замерзает позже – снизу подходят порции ещё не остывшей воды.

Что такое шуга?

Шуга – это скопление мелких и среднего размера льдинок в ещё не замёрзшей воде. Шуга образуется при замерзании воды: та не вся сразу превращается в лёд, а отдельными кристалликами. Эти кристаллики льда и есть шуга. Затем шуга обычно смерзается в единую массу льда.

Что такое пешня?

Пешня – это небольшой лом, которым пробивают дырки во льду, обычно для подлёдной рыбалки или для других целей (прополоскать бельё, устроить купальню для закаливания и т. п.) или, как в данном случае, разбивают ледяные торосы. Часто пешню насаживают на деревянную палку и привязывают к ней верёвку, чтобы, вырвавшись, она не утонула.

Что такое куржак? А что за быки на Енисее?

Куржак – это сибирское и северное (известно в Архангельске) название инея. Считается, что оно происходит от слова «ржавчина» (она такая же рыхлая). Быками обычно называют опоры моста, стоящие в воде. Но в данном случае, очевидно, имеется в виду не искусственная постройка, а естественная скала, сохранившаяся посреди реки.

Что такое кулижка?

Кулижкой (кулигой) изначально называли небольшую поляну в лесу, расчищенную от бурелома и кустов под пашню – небольшое поле. Затем так стали называть и просто полянку, лесок, залив, болотце – любое небольшое место, заросшее однородной растительностью. Кстати, знаменитое выражение «у чёрта на куличках», т. е. очень дальнее место в глуши, где, по суевериям, могла водиться нечистая сила, изначально звучало именно «на кулижках».

Как это вода кипела?

Конечно, вода «кипела» не потому, что была горячей. Так автор образно передаёт бурление могучего потока, натолкнувшегося на преграду. Из-за перемешивания вода не замерзала – к поверхности всё время подходили новые, ещё не замёрзшие порции воды.

Почему гуси не могли выбраться на берег?

Края полыньи были очень высокими – ведь лёд на Енисее уже был довольно толстым, к тому же бурлящее течение всё время порождало фонтаны брызг, которые намерзали по краям, делая их ещё выше. Взлететь гуси тоже не могли – эти тяжёлые птицы взлетают только с разбега, даже дикие, хорошо летающие. А домашние гуси и вовсе почти не способны к полёту.

Что такое припай?

Припай – это лёд, крепко приклеплённый (припаянный) к берегу, в отличие от плавающего (дрейфующего) льда. Впрочем, припай может стать и дрейфующим льдом, если его оторвёт от берега, и, наоборот, плавающий лёд может примёрзнуть к берегу – тогда он станет припаем. Обычно выходить на припай менее опасно, чем на плавучий лёд.

Как и зачем выжигают извёстку?

Известь – это соединение кальция с кислородом (оксид кальция): белый порошок или кристаллы. Её используют в строительстве, в частности, в качестве известкового цемента: после смешивания с водой известковый порошок застывал в камень. Получали известь нагреванием известняка, мела и других пород, содержащих кальций, – «выжиганием», то есть нагреванием раздробленных кусков камня в печи.

Что такое тёс?

Тёс – это просто необработанные (необструганные) тонкие доски. Сейчас их получают, распиливая бревно вдоль, но раньше бревно раскалывали и затем обтёсывали, делая доски – отсюда и пошло его название. Из тёса строят тёплые долговечные дома, очень часто тёсом покрывают крыши.

Почему для этого брался именно берёзовый клин? Что такое сутунок?

Берёзовая древесина – одна из самых твёрдых и прочных, другие деревья намного мягче. В европейской России клинья часто делают из ещё более твёрдого дуба, но в Сибири он не растёт – там ему холодно. Сутунок – короткий обрубок бревна или половинки бревна. Сутунком иногда называют участок стены между окнами, сложенный такими обрубками.

Как можно перейти реку во время ледохода?

Очевидно, Мишка прыгал с одной большой льдины на другую, дожидаясь, когда течение поднесёт их поближе одну к другой. Разумеется, это чрезвычайно опасно: весенний лёд уже слабый, некрепкий, легко ломается под ногами. Кроме того, льдины могут сталкиваться и переворачиваться, могут разойтись далеко, тогда Мишка не смог бы допрыгнуть, и т. д. В общем, не пытайтесь повторить его глупый и никому не нужный «подвиг».

Что такое торосы?

Торосы – это нагромождения обломков льдин, образовавшиеся при взломе льда течением: речным или морским. На море торосы могут порой достигать высоты 20 м, на реке они не столь велики, но тоже создают препятствия передвижению.

Зачем Мишка подкладывал тесины – доски?

Доски увеличивали площадь опоры, уменьшая давление веса человеческого тела на лёд, распределяя его. Благодаря этому у ребят появился шанс добраться до полыньи, не проломив льда. Тот же эффект используют лыжи и снегоступы, позволяя передвигаться по снегу, в который проваливается человек в ботинках.

Почему лёд звенел? Почему по нему метались молнии?

Лёд звенел, потому что трескался, – как известно, любой предмет, ломаясь, издаёт звук. Белые молнии – это как раз разбегавшиеся во все стороны трещины во льду.

Почему у гусей яркие красные лапы?

Иногда думают, что лапы гусей становятся красными, когда замерзают, – как руки у человека на холоде. Но на самом деле цвет лап у птиц определяется наследственно и зависит от пигментов (красящих веществ), накапливающихся в коже. У дикого серого гуся – предка большинства домашних пород – лапы в норме красно-оранжевые. Но у некоторых пород гусей (например, померанской) бывают и бурые лапы, и чёрные, и другого цвета.

Зачем дети разобрали гусей?

Птицы замёрзли и, главное, оголодали за время пребывания в ледовом плену. Поэтому их нужно был скорее согреть и покормить.

Милаха и кот Громило

Свирепее, прожорливее и коварнее всех вредителей на птицеферме была крыса с желтоватой, будто подпаленной шерстью на спине и с коротким хвостом. Должно быть, ещё во времена разгульной молодости она лишилась половины хвоста – может быть, оторвали его крысы в драке, а может быть, в капкане оставила.

Серая крыса (пасюк)

Эта крыса держала в страхе всех обитателей птичника. Мыши разбегались по сторонам, когда появлялась среди них толстая мордатая особа. Она была грозной владычицей тёмного царства, которое наперекор всем законам существовало под полом, дядя Кузя слышал иногда шум, возню под половицами. Шум этот перекрывался властным визгливым голосом. После драки по углам долго и жалобно скулили крысы.

Куцехвостую крысу дядя Кузя прозвал Милахой.

Со стороны могло показаться, что отношения дяди Кузи и Милахи самые любезные и мирные. Но это лишь со стороны. На самом же деле они люто ненавидели друг друга. Милаха ненавидела дядю Кузю за то, что он подрывал её авторитет в крысином коллективе. А дядя Кузя ненавидел грозную атаманшу за то, что вот уже много лет она вместе со своей шайкой безнаказанно грабила колхоз. Шайка с каждым днём увеличивалась, а сама Милаха становилась наглей и развязней.

Отраву крысы не трогали. Видимо, их предводительница знала, что значит эта коричневая, с виду аппетитная масса. В капканы попадали только глупые мышки. Дядя Кузя понимал, что вся беда в Милахе. Стоит лишить банду главаря, в ней начнутся разлады, и она неминуемо погибнет.

Когда дядя Кузя приходил кормить кур, вся крысиная и мышиная семья рассыпалась по углам, шмыгала в норы и затихала. Но Милаха спокойно бегала по птичнику, ела из корытцев, не обращая ни малейшего внимания на старика.

Серая крыса

– Кушаешь? – сдавленным голосом спрашивал дядя Кузя. – Ну-ну, кушай, гуляй, может, и подавишься.

Милаха переставала есть, поворачивала голову на голос и злобно ощеривалась.

Старик принимался собирать яйца из ящиков и как будто ненароком подвигался с автояйцесборочным агрегатом к Милахе. Но тактика эта была настолько стара и примитивна, что крыса даже не торопилась исчезать. Когда расстояние между нею и дядей Кузей сокращалось шагов до пяти, она не спеша, нахально повиливая толстым задом, уходила в нору. Там сию минуту раздавался жалобный писк. Милаха срывала злобу на «подчинённых» и для острастки или по каким другим соображениям кусала их.

А дядя Кузя, ударив об пол шапчонку, топал ногами, плевался, воздевал руки к потолку, призывая Бога, боженят и всю «небесную канцелярию» или его успокоить смертью христианской, или покарать смертью «нечистую силу».

Но вот перебрался дядя Кузя со своей неспокойной «публикой», как он называл кур и петухов, в новое здание птицефермы и облегченно вздохнул. Всё! Ушёл от прожорливой банды. Однако дядя Кузя поспешил успокоиться. Уже через три дня он услышал под полом беготню и резкий и, как показалось старику, озабоченный голос Милахи. Дядя Кузя чуть не заплакал от бессильной ярости.

А ночью по всему птичнику разносился треск, шорох, скрежет. Это многочисленные хищники, возглавляемые Милахой, грызли пол, копали норы, устраивались в новом помещении со всеми удобствами. Они сильно изголодались за последние дни, да и работа оказалась тяжёлая: пришлось грызть крепкие половицы и брёвна. Ворвавшись в новый птичник, мыши источили овёс в бочках и ящиках, оставив вместо него мякину. Крысы загрызли насмерть несколько больных кур. А в скором времени обнаружилось, что они губят не только птицу.

Как-то вечером сходил дядя Кузя в ба-ню, попарился и, усталый, разомлевший, побрёл к себе на птичник.

Здесь он подстриг усы ножницами и причесал вихры перед кругленьким зеркальцем, выключил радио, прилёг на кровать и задремал.

Разбудил его какой-то подозрительный шорох. Дядя Кузя подумал, что это по стенам бегают мыши. Они любят из пазов выдёргивать мох и делать там потайные ходы и лазейки. Но вместо мышей дядя Кузя увидел Милаху. Она торопливо забралась по стене в нижний ящик, один из тех, куда дядя Кузя складывал яйца из агрегата, перед тем как сдать в кладовую колхоза. Милаха обнюхала яйца и, ухватив одно из них лапами, потащила к краю.

Дядя Кузя притворился спящим: прикрыл глаза и стал даже похрапывать. Милаха осмотрелась, пошевелила седыми усами, прикинула расстояние до пола и вдруг, повернувшись, упала на спину. Удержать яйцо она не сумела и выпустила его из лап. Яйцо треснуло и разбилось.

Дядя Кузя думал, что это только и нужно крысе, но ошибся. Она что-то посоображала и проворно юркнула под пол. Через минуту атаманша появилась в сопровождении трёх «подчинённых». Они легли на спины в ряд, а Милаха забралась в ящик, подкатила к краю яйцо, прицелилась и сбросила его на мягкие животы крыс. Те вскочили и моментально укатили яйцо в подпол.

Вскоре они вернулись, и всё повторилось сначала. Дядя Кузя не выдержал:

– Ловко в чаю плавает верёвка!

Крысы бросились врассыпную, оставив на полу яйцо. Дядя Кузя взял его в руки, осмотрел и задумался. Он давно подозревал, что крысы таскают яйца, но как они это делают, ни разу не видел. Утром дядя Кузя пошёл в правление колхоза, чтобы рассказать о проделках крыс. Здесь любили слушать о происшествиях на птицеферме и часто спрашивали старика:

– Ну как там Милаха твоя поживает?

Тот всегда со смешком отвечал:

– Живёт, колхозный хлеб жуёт, что ей?

Но в этот раз дядя Кузя был хмур и на обычный весёлый вопрос отозвался без смеха:

– Она живёт и не один хлеб жуёт.

Сообщению многие не поверили. Однако нашлись люди, которые начали рассказывать о крысах ещё более занятные истории, например, о том, как в одном магазине крысы через соломинку выпили красное вино из бочки, а милиция обвинила в этом завмагом… Словом, разговор пошёл интересный, но дядя Кузя, к удивлению всех, не поддержал его, а даже резко оборвал:

– Надо подумать, как колхозное добро сохранить, а вы сказками занимаетесь.

– Ну, это не по совести, тебе врать не мешали, – обиделись рассказчики.

Тогда дядя Кузя взорвался: раз так, больше он на этот проклятый птичник не пойдёт, а пусть туда отправляется председатель. Милаха со своей компанией быстро доведёт его до припадков. Уж на что он, дядя Кузя, железный человек, а нервы и у него до того расшатались, что он за себя порой не ручается. В подтверждение этого дядя Кузя так хватил дверью, что со стола бухгалтера упала чернильница.

Днём на птичник заглянул председатель колхоза. Дядя Кузя показал ему разбитое яйцо, испорченный пол, множество нор. Под конец пожаловался, что свои харчишки вынужден уносить на улицу и есть мёрзлый хлеб. А с его зубами и свежий не разжуёшь. Председатель первый раз слышал от дяди Кузи жалобу на «личное» и поэтому изумился:

– Да это и в самом деле беда! – И, подумав, предложил: – Слушай, возьми хоть на время нашу Муську, она, правда, ленивая, но, говорят, крысы, а особенно мыши, кошачьего запаха боятся.

Председателева кошка Муська оказалась не только ленивой, но и трусливой. Она не выдержала на птичнике и одной ночи.

Сначала она принюхивалась, хвостом помахивала. Но вот стемнело, подняли крысы возню под полом, завизжали, забегали.

Муська – под кровать.

Однако и там ей показалось жутковато. Она прыгнула к дяде Кузе на постель, но была с презрением вышвырнута оттуда.

Дядя Кузя ругал её последними словами, а председателя нещадно срамил за то, что тот держит в доме такую бесполезную скотину и вырастил на колхозных хлебах буржуйскую барыню.

Утром Муська подошла к двери и замяукала: отпустите, мол, ради бога, тут пропадёшь! Дядя Кузя открыл дверь, пнул напоследок гладкую кошку и плюнул ей с остервенением вдогонку.

Вскоре дядя Кузя поехал в город на рынок и увидел там бездомного тощего кота, с одним ухом и дикими глазами.

Кот шлялся по рынку, учинял дерзкие налёты на мясные ряды и на глазах у публики схватил воробья, дремавшего под крышей молочного павильона.

Люди махали руками, топали, пытались устрашить бродягу.

Кот устроился па перекладине, и оттуда на головы базарных торговок полетели перья.

Съев птичку, кот утёрся лапой и занялся дальнейшим промыслом, а дядя Кузя, хватая соседей за руки, с восторгом кричал:

– Вот это ко-от! Это громиило! Мне бы такого на ферму.

– Так возьми, кто тебе не велит? Весь рынок из-за него горько плачет.

– Где ж такого поймаешь? – с уважением сказал дядя Кузя. – Он небось столько бит, что людей пуще огня боится.

Но всё же дядя Кузя отыскал на рынке мальчишек и пообещал им рубль за доставку кота. Через полчаса мальчишки принесли дяде Кузе базарного пирата и, показывая исцарапанные в кровь руки, потребовали:

– Добавляй, дедушка, ещё монетку, чать, пострадали.

Дядя Кузя добавил монетку – двадцать копеек. Так бездомный кот очутился на ферме и получил с лёгкой руки дяди Кузи грозное имя – Громило.

Коту на птицеферме понравилось. Он огляделся, для зачина стянул со стола кусок сала, умял его тайком и завалился спать в бочку с овсом.

Дядя Кузя за сало кота не ругал, не наказывал. Он выслуживался перед этим бездомным бродягой, старался размягчить его ожесточённую душу лаской и заботой. Он даже попытался погладить кота, но тот всадил когти в руку старика. Дядя Кузя стерпел и это. Он готов был пойти на любые унижения и муки ради того, чтобы кот прижился на ферме.

Выспавшись, Громило полакал воды, зевнул и вдруг мгновенно преобразился. Хвост его начал бесшумно перекладываться из стороны в сторону, как руль. Шея укоротилась. Он сжался, напружинился и сделал неожиданный бросок в угол, к бочкам. Раздался писк, и через минуту Громило появился с мышью в зубах.

Глаза его горели беспощадным зелёным огнём!

Нет, он не играл с пойманной мышью. Этому суровому бойцу не было известно, что в мире существуют развлечения. Зато Громило хорошо знал, что такое голод. Не успел он распорядиться добычей, как снова насторожился и снова сделал прыжок.

Дядя Кузя тихо ликовал:

– Всё! Пропала банда! Кранты!

Утром дядя Кузя обнаружил возле печки кучу мышей. Были они всяких мастей и пород. Сам кот Громило с подозрительно раздувшимся животом дремал на плите, утомлённый ночной работой.

Обманчивая мягкость

Дядя Кузя не стал даже чай разогревать, чтобы не беспокоить охотника. Он схватил бутылку и бесшумно выскочил из птичника.

Через час старик вернулся из деревни с молоком. За это время все колхозники успели узнать, что в здешних краях по-явился кот Громило, который наведёт порядок не только на ферме, но и во всей деревне.

Дядя Кузя налил в консервную банку молока и, когда кот проснулся, робко попросил:

– Попил бы молочишка на верхосытку.

Громило не заставил себя упрашивать, вылакал всё молоко и забрался в бочку с овсом – досыпать.

Ночью он снова промышлял.

Затихли визги под полом, прекратилась шумная возня и беготня.

Крысы и мыши попали в осаду, воровали редко, жили в постоянном страхе, вскрикивали по ночам. Наверное, являлась им во сне светящаяся жуткими зелёными огнями морда кота Громилы.

Порой уходил Громило с дядей Кузей в птичник, где не совсем равнодушно поглядывал на кур. Дядя Кузя однажды укорил кота:

– А что, брат, Милаху-то не берёт твой зуб? Мышками да крысятами развлекаешься. Ты вот излови её, анафему, тогда будешь соответствовать целиком и полностью своему имени.

Но враг ушёл в подполье, не принимал открытого боя. Тогда дядя Кузя зацементировал все дыры в обеих половинах птичника и оставил всего одну, в кормокухне. Это значительно облегчило работу коту Громиле.

* * *

Почему у крысы была жёлтая спина? Крысы ведь серые?

Два вида крыс, живущих рядом с человеком, называются серая и чёрная. Но названия их условны, они не отражают настоящей окраски зверей. Серая крыса, или пасюк, обычно бурая, но вообще её окраска очень изменчива – бывают, действительно, и с жёлтым оттенком. Чёрная крыса тоже не чёрная, а чаще бурая, но и её окраска бывает разной. Однако у чёрной крысы брюхо всегда светлее спины.

Зачем крысе такой длинный хвост?

Хвост помогает животным держать равновесие. Вспомните: когда вы ходите по брёвнышку или по бордюру, вы взмахиваете руками, чтобы удержаться. Так и крыса, перебегая по канатам, балкам, карнизам, удерживает равновесие взмахами хвоста. Кстати, у чёрной крысы, особенно любящей забираться на верхотуру, хвост длиннее, чем у серой, которая предпочитает высоко не залезать.