Текст книги "Ослепительные дрозды"

– Я знаю, как и о чем вы договорились. Этот музыкант ваш… Короче говоря, это я его пристраиваю сейчас… На заработки отправляю. Если бы не я, ничего бы у вас не вышло. Понимаете, что я имею в виду?

– Но… – начал Ихтиандр.

– Понимаем, – оборвал его Царев. – Вам нужны отступные…

– Не отступные, – поправил его Грек.

– Что, еще раз всю сумму, что ли, нам платить? – поднял брови Куйбышев.

– Это не обязательно, – сказал Георгий Георгиевич.

– Так что же вам тогда нужно, – вежливо, как только мог, спросил Царев. Он чувствовал опасность, исходящую от скромного господина, допивающего свой коньяк и пытался не накалять атмосферу.

– Что мне нужно?…

Грек кивнул официанту, поставившему перед ним чашечку кофе.

– Вы знаете, парни…

Он начал размешивать сахар – две ложечки на маленькую чашку. Царев внимательно следил за действиями Георгия Георгиевича и отметил, что сахару он кладет в кофе довольно много. Впрочем, на вкус и на цвет товарищей нет.

– Знаете ли… Я, отчасти, хочу вам помочь. Ну это, конечно, не исключает наших чисто деловых отношений и вашего мне долга. Само собой, это проходит отдельной статьей.

– Помочь? – спросил Куйбышев.

– Да, Ихтиандр, – спокойно ответил Грек. – Именно помочь. А то пропадете вы.

– В смысле? – попытался уточнить Царев. – Мы с деньгами решим вопрос, Георгий Георгиевич. Можете не сомневаться. Вам если Суля… То есть, Сулим, если вам не говорил, то я скажу – мы никогда никого не подставляли. Прошляпили бабки – сами вопрос решим.

– Это само собой, – сухо сказал Грек. – Я за это вообще не волнуюсь. Я о другом. Вот вы чем занимаетесь?

– В смысле? – снова спросил Куйбышев.

– В смысле – чем деньги зарабатываете?

– Так, вы знаете, неверное, – ответил Царев.

– Знаю. Перепродажей джинсов и видео. И прочего барахла.

Грек отхлебнул кофе. Одобрительно покачал головой.

Царев с Куйбыщевым молчали, ожидая продолжения.

– А что вы будете делать, когда будут в нашей стране продаваться и джинсы и видео? В любом магазине? В любых количествах?

– Это, если и будет, то очень не скоро, – сказал Царев. – На наш век хватит.

– Ну да, конечно. Только, я вас уверяю, что очень скоро само понятие «фарцовка» отомрет.

– Да? – спросил Куйбышев. – Может быть…

– Так и что вы будете делать? – я задал вопрос.

– Деловой человек всегда найдет, чем ему заняться. – сказал Куйбышев. – Вы не волнуйтесь, Георгий Георгиевич, мы деньги…

– Я не волнуюсь, – отрезал Грек. – Если кто не понял, я повторяю еще раз – не волнуюсь.

Царев и Куйбышев опустили глаза. Злить этого странного Георгиевича, пожалуй, не стоило.

– Вы не понимаете, парни, что сейчас происходит. Не понимаете. Не дальновидны вы. Все в вас хорошо, только, вот, перспективы не чувствуете.

– А вы думаете, что-то изменится? – спросил Царев.

– Изменится? Это не то слово. У нас в России время течет странным образом. По другим законам. Не так, как ему положено, а как-то…

Он сделал еще глоток кофе.

– Оно, знаете ли, морщинится. Вот и сейчас мы находимся в такой своеобразной морщине времени. Как перескочим через нее – сразу окажемся в другой эпохе. Понимаете меня?

– Не совсем, – честно признался Куйбышев.

«Да он наркоман просто. Или псих», – подумал Царев.

– В этих морщинах проваливаются десятилетия, а то и столетия… Другие страны переходят из одной экономической формации в другую плавно, долго, постепенно, так? А у нас – время морщинится, в морщину эту проваливаются те самые десятилетия, которые нужны для акклиматизации народа, для того, чтобы более или менее безболезненно перейти к новым экономическим и социальным отношениям. И получается так – бац! – просыпаешься утром, и ты уже в другой стране…

– Ну, может быть, – пробормотал Куйбышев только для того, чтобы хоть что-то сказать.

Грек усмехнулся.

– Вспомните этот разговор через пять лет. Вернее, если будете себя хорошо вести – вместе вспомним. А на ваш вопрос – что же мне нужно – я отвечу. Мне нужны вы.

– В каком смысле? – отчего-то покрывшись гусиной кожей спросил Царев.

– Во всех, – ответил Грек. – Все, парни. У меня больше нет времени для бесед. Завтра утром я с вами свяжусь. Будьте дома и ждите моего звонка.

Глава 8.
Большие Бабки – 2

Душевное волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы, а вместе с тем также и саму душу .

М. Монтень.

– Эй, командир! – крикнул Женя Кушнер, гитарист группы «Нарцисс» проводнику, когда тот имел неосторожность пройти по коридору мимо раскрытого настежь купе «Нарцисса». – Командир! Постой!

Проводник остановился и заглянул в купе, обитатели которого не понравились ему еще в Москве. Еще когда в поезд садились. Волосатики с гитарами. В клешах, в джинсах заграничных. Откуда деньги-то на джинсы. Жопы обтянуты, как у баб, вообще, на мужиков не похожи. В другое время взял бы ножницы, обкорнал бы всех, да к станку. Распоясались, заразы, мат на весь вагон, пьяны с утра до вечера.

Борису Игнатьевичу, проводнику с тридцатилетним стажем к пьяным в вагоне было не привыкать.

Но пьяный пьяному – рознь. Понятно, когда мужики, одиннадцать месяцев вкалывающие – не важно где – на заводе ли, на шахте, или на кафедре университетской – там, ведь, тоже люди, тоже пользу стране приносят, науку двигают – куда сейчас без науки – понятно, если они в поезд сядут по-человечески, ну, бутылку раскатают, другую, ну, третью – потом спать лягут спокойненько, не мешают никому. Пивка утром, в картишки, картошечку у бабулек на полустанках, огурчики, опять картишечки да пивко и разговоры, анекдоты – Борис Игнатьевич и сам любил в купе посидеть с хорошими людьми.

А эти – и не люди вовсе. В сыновья годятся Борису Игнатьевичу, если не во внуки, а гонору-то, гонору… «Командир!». Снять бы с вас портки узкие на жопах, да по жопам этим ремнем солдатским хорошенько пройтись. Да балалайки ваши об головы волосатые поломать. Чтобы поняли, как жить надо. Чтобы научились с уважением к окружающим относиться.

– Слышь, командир, – горячо дыша в лицо Бориса Игнатьевича зашептал Женя Кушнер. – У тебя водочки нет? Мы купим, а? Бабки есть, все есть, а водочки нет.

– Нет водки, – строго отрезал Борис Игнатьевич. – В ресторан идите.

– Ну, если дома не получается, – Женя Кушнер печально обвел рукой купе, – то, действительно, в ресторан придется… Пошли, братва?

– Ага, – вяло ответил с верхней левой полки Арнольд. Арнольд работал в «Нарциссе» недавно, заменив неожиданно попавшего в психиатрическую больницу первого барабанщика группы Елизара. Ничего особенно страшного с Елизаром не случилось – белая горячка – дело житейское и, в общем, поправимое. Но – работа есть работа, гастроли есть гастроли и упускать время никак нельзя. Поэтому и пригласили в «Нарцисс» Арнольда, репутация которого по части пьянства была практически безупречной. Он не пил с юности, когда после экзаменов в восьмом классе средней школы выпил четыре бутылки пива и страшно отравился. С тех пор Арнольд спиртное на дух не мог переносить, чем и радовал филармоническое начальство и музыкантов многочисленных эстрадных коллективов, в которых ему довелось работать.

Надо сказать, что приглашение в сомнительную группу, играющую чуждый советскому слушателю рок не вызвало у Арнольда большого восторга. Когда пришел к нему Григорович – второй гитарист, певец, автор всех песен и, собственно, руководитель «Нарцисса», Арнольд, выслушав его предложение, кивнул на висящую на стене афишу. На афише было написано – Сергей Могутин в сопровождении эстрадного оркестра. Сергей Могутин был одним из популярных певцов, пел он все больше про водителей-дальнобойщиков, про корабли, про войну много пел, про революцию в целом и Ленина в частности, ну и про любовь, конечно, тоже пел. И все в сопровождении эстрадного оркестра.

– Я и здесь неплохо зашибаю, – сказал Арнольд, щурясь на афишу, словно она испускала слепящие лучи славы и успеха.

Григорович засмеялся.

– Ты же музыкант, Арнольд, – сказал он. – Ты же профи.

– Ну-у-у, – довольно протянул Арнольд.

– Что ты себя хоронишь в этой мертвечине? Что ты, как лабух последний, на заказ всякую муть играешь? Ты должен заниматься искусством. Ты же призван заниматься настоящей музыкой! У тебя же талант!

– Ну-у-у, – снова ответил Арнольд и почесал нос.

После этого Григорович вкратце описал финансовые перспективы гастролей «Нарцисса».

– Ну-у-у, – посерьезнел Арнольд.

– Позвони мне сегодня вечером, – сказал Григорович. – Я побежал, у меня времени нет совсем. Думай, думай. Арнольд, дело того стоит. Это только начало. Дальше будет все настолько круто, настолько здорово, что ты даже не представляешь себе, как мы поднимемся. Не упусти свой шанс, Арнольд. Я серьезно. Это большой шанс. Подумай.

– Угу, – отозвался Арнольд.

Вечером в квартире Григоровича раздался телефонный звонок.

– Да! – крикнул в трубку Григорович. – Да! Я вас слушаю.

– Ну-у-у, – донеслось из трубки.

Так в группе появился новый барабанщик. Члены группы были страшно рады тому, что теперь в их коллективе есть хоть один непьющий человек, при этом действительно профессиональный музыкант, умеющий играть по нотам. На первой же репетиции Арнольд поразил весь состав «Нарцисса» тем, что записал все барабанные партии на нотной бумаге, промычал что-то и, встав с винтового табурета, удалился.

– Что это с ним? – спросил басист Зайцев.

– Профи, – успокоил разволновавшихся коллег Григорович. – Он, чтобы время не терять, дома все выучит, завтра придет и сыграет с листа. Мы с ним так договорились.

– Ну-ну, – с сомнением в голосе отозвался Зайцев, не представляя, как вообще можно о чем-то договориться с Арнольдом. Видимо, это удавалось только Григоровичу, как мастеру художественного слова.

Арнольд запил ровно через неделю. Когда Толик Бирман выдал группе гонорар за три концерта в Ялте и в ресторане барабанщик-профи получил причитающуюся ему пачку купюр, то молча протянул стакан к бутылке, которую Григорович еще только открывал.

Спустя несколько недель кроме привычных «Ну-у-у», «Угу» и «Ага» в лексиконе барабанщика появились такие заковыристые выражения, как «Эвона!», «Е-тать», «Ух-ты!» и некоторые другие.

Впрочем, техника игры Арнольда от употребления горячительных напитков никак не страдала. «Мастерство не пропьешь», – говорил по этому поводу Григорович.

Григорович и увидел первым странного длинноволосого парня, сидящего в полупустом ресторане и, в полном одиночестве, с видимым отвращением поглощающего традиционную поездную солянку.

Руководитель «Нарцисса», в силу своей наблюдательности, коммуникабельности и общего интереса к процессу жизни уже знал, что этот странный тип тоже из их, вернее, из Бирмановской бригады, что он музыкант, гитарист, певец и что он будет играть в одном с «Нарциссом» концерте.

– Скучает, – заметил Григорович, посмотрел на сидящего рядом с ним Зайцева и показал ему глазами на парня с солянкой.

– Скучает, – согласился Зайцев. – А он, вроде, наш.

– Наш, – подтвердил Григорович.

– Так, может, поможем парню? – спросил Зайцев и глянул на Арнольда.

– Ну-у-у, – утвердительно ответил барабанщик.

Григорович поднял бутылку над головой и покачал ею зазывно, подмигнул парню с солянкой и приветливо осклабился.

Парень с солянкой повел себя странно. Он внимательно посмотрел на Григоровича. На бутылку и вдруг по щекам его потекли слезы. Он оттолкнул металлический судок с солянкой, встал и, покачиваясь в такт колебаниям вагона, вышел из ресторана.

– Эх! – понимающе произнес Арнольд, побарабанил пальцами по столу и печально посмотрел в окно. – Эх, – сказал он еще раз, взял свой стакан и протянул Григоровичу. – Ну-у-у?

– Странный какой-то, – заметил Зайцев. – Не в себе, по-моему. Чего это он заплакал?

– Думаю, клиент в завязке, – отозвался многоопытный Григорович. – Ну, каждому свое.

– Ну-у-у?! – нетерпеливо перебил его Арнольд, продолжая держать в руке пустой стакан.

– Ладно, на концерте посмотрим, что он за музыкант. Вообще-то Бирман левых людей в поездки не берет.

– Поглядим, поглядим, – кивнул Зайцев. – Говорят, рокер крутой.

– А откуда родом? – спросил Григорович.

– Из Питера.

– Хм… Питер всегда славился тем, что там очень сильные идеи, но никто не может их грамотно оформить, – с ученым видом сообщил коллегам Григорович.

– Ну-у-у?!!! – нечеловеческим голосом заревел барабанщик и ударил дном пустого стакана о стол.

***

Все второе отделение отведено под Лукашину.

Да и хрен с ней.

Григорович стоял за кулисами и ждал своего выхода. Выход у него будет как всегда – с овациями, шутка сказать – «Нарцисс», первая и лучшая московская рок-группа, известная всей стране благодаря матушке – магнитной ленте, которую эксплоатировать нужно на аппаратуре с исправным лентопротяжным механизмом и при температуре окружающего воздуха 25.0 С и относительной влажности воздуха 65 + – 15 % на аппаратуре ГОСТ 24863 до 1-й группы сложности, мать ее етти, включительно.

Матушка – лента магнитная, сколько она сделала для «Нарцисса». Расползлась, раскаталась по всей стране, от Калининграда до Владивостока и песни «Нарцисса» теперь знают все. Школьники поют на выпускных вечерах, школьницы невинность под них теряют, учителя, запершись в учительских, тихо водку пьют, слезу скупую роняя на стопки тетрадей с сочинениями о героях нашего времени, о павках корчагиных, обломовых и мересьевых.

Колхозники «Нарцисс» не очень любят, только самые продвинутые напевают, умирая от жары за штурвалами комбайнов «Нива» – «Разворот, от ворот поворот, вечный разворот». И хлеба, хлеба до горизонта.

Зато рабочие, студенты, продавцы и дворники «Нарцисс» чтут. А как сторожа его чтут – уму непостижимо. В передаче «Рабочий полдень» каждый день «Нарцисс» гоняют – по заявкам трудящихся.

«В отражение в воде посмотрюсь», – голос Григоровича любому оператору газовой котельной известен, ни с кем его оператор газовой котельной не перепутает. И не только газовой, но и угольной – кинет пару лопат в топку работник угольной котельной под рыдания «Я – шлак!», хлебнет портвейну и, подбодренный, потащит этот самый шлак на улицу. Чтобы не мешал по котельной разгуливать. Тем более, что в котельную друзья приходят, народу много набивается под вечер – шлак здесь совсем ни к чему. Спотыкаться об него друзья будут, падать, не дай Бог, расшибутся. Шлак – он душу тяготит, это вам любой работник угольной котельной скажет.

Григорович был спокоен. Раньше – нервничал, а теперь уже привык. Лукашина – она и есть Лукашина. Энергии в ней, как в ядерном реакторе, а песни-то – советская эстрада. Отомрет скоро. Григорович не ревновал. Он знал, что «Нарцисс» в десять раз круче всех Лукашиных вместе взятых. Не беда, что он в первом отделении.

– Сейчас, что ли, парень твой будет? – спросил Григорович у Бирмана, который стоял за кулисами рядом с лидером «Нарцисса» и большим носовым платком вытирал пот со лба. Что не говори, а в Новороссийске летом жарковато.

– Да, – коротко ответил Бирман.

– Откуда ты его взял-то, Толя? – спросил Григорович.

Бирман только рукой махнул.

– Может он что-то? – не унимался Григорович.

– Да пес его знает, – с досадой в голосе ответил директор преуспевающего предприятия.

– Ну-ну, – усмехнулся лидер «Нарцисса». – Ты его хоть прослушивал?

– Ну так, – неопределенно ответил Бирман. И, вдруг, озлился. – Отстань ты, Христа ради.

«Ладно, – подумал Григорович. – У него и так проблем по горло. Хорошо, что я не администратор. Вот уж, собачья работа».

Вежливый хохоток, прокатившийся по зрительному залу поставил точку в выступлении одесских юмористов. Григорович знал всю их программу наизусть. Этот последний хохоток обычно сопровождал анекдот номер сто сорок девять – так сами юмористы говорили о «сетке» своих реприз.

Обычно сразу после этого хохотка на сцену выходил Григорович с гитарой, брал несколько аккордов, глушил струны левой рукой – тут зал начинал неистово реветь – Григорович выдерживал паузу, застыв на сцене памятником самому себе, после этого из-за кулис медленно и важно выходили Зайцев, Арнольд и Кушнер, занимали боевые позиции и «Нарцисс» обрушивался на провинциальную публику всей мощью видавших виды усилителей и яростью перманентного похмельного синдрома.

Привычный ход концерта в этот раз был нарушен и Григорович чувствовал легкую досаду. Выходить на сцену после юмористов было хорошо, приятно и выигрышно – зал был уже достаточно разогрет, расслаблен разухабистым, на грани фола юмором одесситов и вполне готов к жесткой, фронтальной музыке «Нарцисса». А теперь, отчего-то, Бирман вставил между юмористами и Григоровичем никому неизвестного парня с гитарой.

Юмористы и конферансье столкнулись за кулисами. Конферансье, Пал Палыч Луговой, шестидесятилетний, с большим сценическим опытом господин, честно отрабатывал свой гонорар. При всей своей лютой ненависти к вокально-инструментальным ансамблям он всегда представлял их с улыбкой, которая казалась искренней даже самым резонерски настроенным зрителям, делал приветливые жесты, шутил, острил и поблескивал глазами. Иной раз даже румянец выступал на бледном, испитом лице Пал Палыча – так он старался.

Григорович почувствовал недоброе. Такие высокие профессионалы, как одесситы и Пал Палыч просто не могли столкнуться за кулисами, тем самым нарушив ритмичный ход концерта – пусть, на несколько секунд, но, все-таки… Дело явно пошло наперекосяк.

– Козлы, – отчетливо произнес Пал Палыч после того, как Марк, юморист ростом повыше наступил на его идеально отполированный ботинок.

– А пошел ты, – устало процедил Марк, дрожащей рукой расстегивая ворот демократичной, клетчатой рубашки.

– Сам пошел, – злобно бросил Пал Палыч и, мгновенно преобразившись, засияв своей привычной улыбкой вышел на сцену.

– У нас в гостях… Подарить вам свои песни… Солнечный Новороссийск… Василий Леков… поприветствуем…

Григорович слушал вполуха. Василий Леков – тот самый парнишка, который в поезде точил слезу над солянкой, стоял рядом с ним. В руках у парнишки была гитара – обшарпанная, советского производства, на таких Григорович не играл уже года три – западло преуспевающему музыканту играть на дешевом инструменте производства фабрики Луначарского.

Парень был бледен впрозелень.

«Как бы в обморок не хлопнулся на сцене», – подумал Григорович. – Ишь, нервный какой."

– Пошел, – прошипел Бирман и парень, ссутулясь, едва ли не волоча за собой гитару поплелся на авансцену к микрофонной стойке.

«Завалит сейчас концерт, – подумал Григорович. – Сразу видно – никакого профессионализма.».

Парнишка застыл перед микрофоном. Ссутулился еще больше. Зал молчал.

«Ну, покажи себя», – подумал Григорович и тут парень на сцене встрепенулся, поднял голову, взглянул в зал, неожиданно став выше ростом – то ли сутулится перестал, то ли на цыпочки приподнялся – Григорович не видел из-за кулис.

– «Атташе», – сказал парень в микрофон.

 
Атташе из папье-маше
Шеф отдела потрошения издохших мышей
Обещал нам по свершении решений рай в шалаше
Атташе из папье-маше
Пусть зашившись в прошеньях изошел-замшел
Все ж муштрует шумом пизженных маршей наш ашрам алкашей
Атташе из папье-маше…
Много выше д'Артаньяна для своих Планше
Знает ушу и внушением шлет в туше
Атташе из папье-маше…
Не пропустит и шепота мимо ушей
Держит наши тощие шеи на карандаше
Атташе из папье-маше
Ты обещал защищать нас от крушений по навешиванию на уши лапши
И не слышать на своем возвышении
Как шурша съезжают наши крыши по анаше
Атташе из папье-маше
Не сидел в траншее во вшах и парше
Откуда же засохшая кровь на его палаше
Атташе из папье-маше
Вечно перемешивает штампы с клише
И никто не решит, что таится в душе
 

Зал молчал. Каменно молчал. Железобетонно.

Странного парня с гитарой, наоборот, молчание зрителей раззадорило.

– «Праздные боги», – нараспев крикнул он в микрофон и отчего-то рассмеялся. Странный был этот смех, нехороший какой-то. – Инструментальная композиция.

«Блин, что он несет? Какая на хрен композиция?» – Григорович покосился на Бирмана.

Как ни странно, администратор мероприятия сиял, как начищенный пятак. На миг торжествующе глянул на Григоровича и снова, отвернувшись, стал жадно смотреть на сцену…

"Чудны дела твои, Господи, – подумал Григорович.

Леков начал играть. Ядрен батон, ну и техника. Искусственные флажолеты, несколько мелодий, сливающихся в одну. Где же он учился? У кого?!

Каллоподия, церковный византийский распев, доводилось как-то слышать. Ага, а это… это он у «Битлов» попер, но переиначил… Опаньки! Сантана… Ну-ну…

Теперь парень приплясывал возле микрофонной стойки, тряся гитарой и заставляя микрофон выть.

Неистовый набор звуков, который Леков чудесным образом исхитрялся высекать из дешевой гитары начал разреживаться, стихать, пока не вылилась из него одна-единственная мелодия – «Боже царя храни» из оперы «Иван Сусанин». Той самой. Которую композитор назвал «Жизнь за царя», а большевики переименовали.

Не доведя мелодию до конца, шизовый парень вдруг оборвал исполнение и неуклюже поклонился залу.

Что навсегда запомнится Григоровичу – это взгляд Бирмана. Странным он был, этот взгляд. Казалось, жил отдельно от покрасневшего потного лица, от рта с отвисшей челюстью, от мясистого, в лиловых прожилках носа. От всей мешковатой фигуры администратора, от его одышки, от вечного приторного запаха дорогого, но одновременно какого-то очень уж раздражающе-назойливого запаха одеколона.

– Дрозды, – устало сказал Леков.

– Чего? – крикнули из зала.

– Дрозды, – пояснил Леков. – Песня просто.

– Ну, давай, – отозвался невидимый в потемках хриплоголосый и, судя по интонациям, не очень трезвый зритель.

– А вы слыхали, как поют дрозды? – ехидно, словно принимая правила игры, спросил Леков у нетрезвого зрителя, словно найдя в нем единственную родственную душу.

Зал настороженно молчал. Не отзывался и тот, нетрезвый аноним. Притихший где-то в последних рядах.

– Не-е-ет, – широко улыбнувшись. Григорович, хотя и не видел лица Лекова, мог поклясться, что тот широко и нагло лыбится в зал.

– Не-е-ет, – повторил Леков и поднял руку. Помахал предостерегающе пальцем.

– Не те дрозды, – убежденно продолжил. – Не полевые.

В зале раздались смешки.

– А дрозды, – посерьезнел Леков и заговорил в манере лекторов общества «Знание». – Дрозды – волшебники-дрозды.

Сделал паузу.

Хихиканье в зале, кто-то робко свистнул.

– Волшебники, – строго повторил Леков, глянув в ту сторону, откуда раздался свист. – Волшебники, – совсем уже суровым тоном в третий раз произнес он – Дрозды. Певчие избранники России.

Ударил по струнам изо всей силы. Бешеный, моторный ритм.

– Йе-е-е-е, – дикий крик, шаманский танец вокруг микрофонной стойки.

«Да это же чистый панк-рок, – изумленно подумал Григорович. – Надо же… На одной акустической гитаре. А Бирман-то, что, совсем с ума спятил? Повяжут же всех… К едрене матери…».

Бирман улыбался и притоптывал ногой в такт безумному исполнению знаменитой советской песни.

Григорович не следил за тем, точно ли пропевается текст – было ощущение, что не очень, но это не играло ни малейшей роли. Должно быть, мир сошел с ума, если здесь, в Новороссийске, в двух шагах от Малой Земли, оборзевший питерский гопник попирал самое святое – ту песню, которую космонавты берут с собой в космос. На каких носителях они ее берут, Григорович не знал, да и не задумывался над этим вопросом. Берут – и берут. Им виднее, на каких носителях. Видели бы космонавты, что творится здесь, на берегу ласкового Черного моря, в двух шагах от, мать ее так, той самой Малой Земли. Может быть, и к лучшему, что не видели. А то и в космос-то, глядишь, не взлетели. Напились бы за кулисами на радостях или с горя – как кого пропрет.

Вот и юмористы – Марк с Захаровым тут же пританцовывают. Ни на одних совместных гастролях не видел Григорович улыбок на лицах юмористов – ни Марк не улыбался нигде, кроме как на сцене для зрителя, ни Захаров. А тут – пританцовывают за кулисами, лица сияют, покраснели оба – это же надо суметь, сделать так, чтобы юмористов от святого оторвать. У них в гримерке всегда после выступления две бутылки водки заряжены, наготове стоят, это одно из условий, которое они Бирману с самого начала поставили. И никто никогда не видел юмористов после их выступления за кулисами. Клали они на все. Морды мрачные, злые, молча проскользнут за занавесом, глянут презрительно на окружающих и в гримерке запираются. А сейчас – просто и не узнать их – ни Марка, ни Захарова. Помолодели каждый лет на тридцать.

Леков закончил играть и, не прощаясь, побрел за кулисы – опять став ниже ростом, опустив голову долу, волоча за собой сверкающую от натекшего на нее пота гитару.

– Ну что? – спросил он у Бирмана, поравнявшись с ним.

– Потом, потом поговорим, – быстро затараторил администратор. – Вообще, все нормально. Потом кое-что уточним…

– Ага, – вяло отозвался Леков и, не глядя больше ни на своего непосредственного начальника, ни на Григоровича, который скользнул мимо него на сцену с дорогущим «Гибсоном» наперевес, ни на юмористов, которые косили на молодого артиста подозрительно заблестевшими глазами.

– Молодой человек, – крикнул в спину удаляющегося в полумрак коридора Захаров. – Можно Вас на минуточку?

– Ну, – отозвался Леков бесцветным голосом, послушно застыв на месте и обернувшись на зов.

– Может, к нам зайдете? В гримерочку. А? – включился Марк.

Леков помолчал, посмотрел в потолок и печально произнес:

– Нет. Не могу.

***

Лекова никто не видел ни в гостиницах, в которых он жил в номере с Бирманом – Бирман-то носился по этажам, сообщал артистам о времени отъезда или о том, что концерт в Ялте снят, но вместо него образовалось два в Феодосии, один в Севастополе и, что самое приятное, небольшое, но очень выгодное выступление всей «агитбригды» в Симеизе для директоров окрестных партийных санаториев.

Бирман носился по гостиницам, Леков сидел взаперти. Появлялся только на концертах, минут за десять до своего выхода на сцену, уже привычно преображался, орал свои три песни – слух о неистовом исполнении «Дроздов» катился уже девятым валом впереди поездов, на которых переезжали с места на место именитые артисты и мгновенно исчезал.

«Атташе» Леков пел теперь только на закрытых вечеринках – Бирман строго-настрого запретил ему исполнять эту вещь в больших залах. Что до «Боже Царя храни» – на это администратор глаза закрыл. Ничего страшного, фрагмент классической оперы, как-никак. Сам-то он любил эту вещь, вот и сделал себе идейно невыдержанный подарок. Не все же, в конце концов, Лукашину слушать.

Марк и Захаров рассказали Григоровичу, который искусно завел с ними разговор вроде бы ни о чем и, в конце концов свел его на тему таинственного юного дарования, так вот они рассказали лидеру «Нарцисса», что сразу же после выступления Бирман засовывает парнишку в такси и отправляет в гостиницу.

Внутри «Нарцисса» творчество питерского рокера не обсуждалось. Члены «Нарцисса», оправдывая название группы, говорили либо о себе, либо о предметах неодушевленных – о гитарах, преимущественно своих, или почти неодушевленных – о водке, крымских винах, коньяке. Говорили и о том, в каком городе девушки милее. Степень одушевленности девушек была для музыкантов «Нарцисса» сопоставима со степенью одушевлености горячительных напитков, к которым относились если и не совсем, как к живым существам, но достаточно трепетно.

Зайцев, в этой связи, выдал однажды афоризм, чрезвычайно понравившейся Григоровичу и мгновенно взятый им на вооружение. Афоризм гласил: «Сегодня ты его пьешь, а завтра будешь им петь». Алкоголь ведь за сутки из организма не выводится – пояснил Зайцев недоумевавшему Арнольду.

– Ага, – сказал Арнольд. Задумался тяжко и, еще через три рюмки, кивнул головой – Понял!

Григорович, хоть и не говорил вслух о молодом рокере, но чувствовал, что начинает ревновать к его творчеству. Уж больно круто принимал неизвестного парнишку каждый новый зал, уж слишком громко способен был кричать этот юноша, слишком хорошо играл на гитаре. Да и песни – Григорович всегда слыл в столице, да и во всей стране символом смутно ощущаемых, надвигающихся перемен, главным мастером социальных песен и человеком бесстрашным, рубящим со сцены правду-матку, не боящемся никого и ничего. А, вот, «Атташе», которую Леков пел на каждом из своих концертов, эта самая «Атташе», пожалуй, перевешивала по своей откровенности самые злые произведения Григоровича.

***

Бирман был доволен. Он сидел в голове длинного стола, по правую руку от Бирмана возвышалось над столом неопрятной горой тучное тело товарища Евграфова, представителя общепитовского курортного бомонда, по левую сухонькая фигура Иванова – председателя дачного кооператива, раскинувшего свои коттеджи по побережью от Ялты до Симеиза, кооператива для посторонних закрытого и, даже, не столько закрытого, сколько вовсе неизвестного. Собственно, это была целая сеть, цепочка разных домов отдыха, санаториев и профилакториев узкоспециального профиля, двери в которые открывались только людям нужным, важным и могущим самостоятельно принимать ответственные решения.

Концерт на небольшой, открытой площадке обнесенной колючей и непролазной живой изгородью был непроницаем для глаз чужаков. Хотя не для ушей – в отдалении на скалах торчали группки «дикарей», которые правдами и неправдами стали в последние годы просачиваться в оазис номенклатурного отдыха. Близко к коттеджам дикари не подходили – опасались охраны, представители которой хотя и были одеты поголовно в штатское, выправкой своей выделялись из праздной толпы тучных, в большинстве своем, отдыхающих и, несмотря на то, что фигуры у представителей правопорядка были статные и внушительные, но появлялись представители всегда внезапно и невесть откуда. Вот – только что не было никого на каменной гряде возле палатки ушлых «дикарей», а вот – трое в штатском. Тайными тропами ходили, видно, представители, знали местность не понаслышке.

Вот и сейчас «дикари» облепили окрестные валуны и холмики, правда, старались близко к месту проведения концерта не приближаться – кордон, который споро организовали представители охраны хоть и был, по существу, невиден – прогуливались просто вокруг концертной площадки редкие мужчины, аккуратно одетые, вида мрачного и неприступного – ну, подумаешь, прогуливались – мало ли, захотелось людям прогуляться. И немного их было, и без оружия, однако, никто из дикарей не рисковал приближаться к мрачным гражданам на такое расстояние, с которого уже можно было различить выражение глаз друг друга.

Концерт подходил к концу – открыла его Лукашина, так попросило начальство и Бирман решил, что выход именитой певицы первым номером в данном случае вполне оправдан. Ведь, подпить могут товарищи, анекдоты за столом начать друг другу в полный голос (не привыкли у себя дома шептаться) рассказывать. А тут – Лукашина с ее гонором. Нехорошо может выйти. Пусть уж первая отпоет, в относительной тишине, а потом и сядет к столу спокойно, икорки поест, водочки с нужными людьми тяпнет. Вот и хорошо будет. А в конце – все равно никто уже толком ничего слушать не будет – можно и «Нарцисса» пустить – нервы пощекотать товарищей, и Лекова – пусть одну песню споет сегодня, вполне для него достаточно.