Текст книги "Ослепительные дрозды"

Утро на Московском вокзале – время суетное. Электрички каждые пять минут выдавливают из зеленых вагонов толпы заспанных, хмурых в большинстве своем граждан, спешащих на службу, московские дорогие поезда высыпают под крыши перронов дробь пассажиров дальнего следования. Снуют, выкрикивая в утреннее небо слова предостережения носильщики, толкающие перед собой железные, лишенные цвета тележки, бродят одетые в нелепые серые костюмчики милиционеры – в общем, суета царит на Московском вокзале по утрам, суета неупорядоченного и не вошедшего в рабочий ритм движения чужих – пассажиров и встречающих и своих – проводников, носильщиков, милиционеров, уборщиц, ларечных продавщиц и дворников. Днем все войдет в деловой, четкий ритм, но до этого еще далеко. Нужно еще окончательно проснуться, опохмелиться, вспомнить, какое нынче число или день недели, осознать, сколько осталось до получки и сколько мелочи в кармане – в общем, непросто утром сориентироваться в бестолковой вокзальной суете.

И только в непосредственной близости Головы можно расслабиться, застыть на месте, уставившись остекленевшим спросонья взором в ограниченное стенами серого зала пространство и быть уверенным в том, что тот, кого ты ждешь увидит тебя наверняка. Можно не водить глазами по сторонам, не выискивать в толпе знакомых – они сами увидят тебя, промахнуться, пройти мимо Головы невозможно.

– Какая точность! – Стадникова улыбнулась и даже игриво раскланялась, едва ли не книксен сделала перед хмурым Ихтиандром.

– Привет, – кивнул Куйбышев. – Ты тоже не задерживаешься. Соскучилась по своему-то?

– А Царев где?

– За пивом пошел, – так же хмуро ответил Куйбышев.

– За пивом? А где это здесь в такое время пиво продают?

– Он найдет. Не было случая, чтобы Царев пива не нашел. У носильщиков возьмет, у проводников… Не знаю, не парь меня, репа болит…

– Нажрались вчера?

– Ну так, – неопределенно ответил Куйбышев. – Слегка так… Чуть-чуть… Вон он идет.

– Пошли на платформу, – буркнул Царев, не поздоровавшись со Стадниковой. В сумке, висящей на худом, квадратном плече Царева громко звякнули бутылки.

Когда из седьмого вагона вышел последний пассажир – пожилая женщина в плюшевом жакете и черной, неопределенной ткани юбке, Ихтиандр кашлянул и покосился на Стадникову.

– А точно вагон седьмой?

– Точно…

– И поезд этот?

– Да.

– Ну что же… Давай пивка, что ли?

Царев молча вытащил из сумки две бутылки пива, сцепил их пробками и дернул резко, с поворотом. Пена с шипением полилась на асфальт платформы, глухо звякнули пробки – Царев умел открывать две бутылки одновременно.

– А девушке? – спросил Ихтиандр.

Царев молча вытащил третью бутылку, ощерясь, закусил пробку и сорвал ее с необыкновенной легкостью, ничуть не изменившись в лице.

– На, Оля…

– Что делать будем? – спросил Ихтиандр, сделав несколько больших глотков.

– Что-что…

– Поехали ко мне, – печально предложила Стадникова. – Он, если что случилось, будет домой звонить…

– Да.

Куйбышев влил в себя остатки пива и согласно кивнул.

– Да. Других вариантов нет.

***

– Он у тебя был?

Стадникова приложила палец к губам и покосилась на телефонную трубку, которую она прижимала к уху.

– Был? Сколько? Три дня? А потом? Выгнала? А куда он отправился? Ясно… Ну ладно, извини… У меня нормально. Слава Богу… Да, да. Все, целую… Да, слушай, если что, может, я перезвоню еще? Спасибо… И ты звони, если что-нибудь узнаешь, ладно? Ну, целую.

– Вот сука! – Ольга шваркнула трубкой об аппарат, трубка скользнула по черному пузатому боку старинного телефона и, не удержавшись в держателе, полетела на пол. Не долетела, закачалась, запрыгала как древняя детская игрушка «растягайчик», крутясь вокруг своей оси на витом, перекрученном шнуре.

– Сволочь! Гад! Ненавижу!

Стадникова кричала, топала ногами, не обращая внимания на вопросительные взгляды Царева и Куйбышева.

– Ну что там происходит, – Цареву наконец удалось поймать паузу в стенаниях Стадниковой и он не преминул ею воспользоваться. – Что там, Оля?

Поиски Лекова начались три дня назад, сразу по возвращении с вокзала в квартиру Стадниковой. Точнее, формально Стадниковой – Лекова, но Куйбышев и Саша Царев быстро поняли, что стационарно проживала здесь Ольга. Леков же болтался Бог знает где, иногда брал с собой свою любимую, как он любил выражаться «в концерт», или «на вечеринку», но чаще – исчезал на трое-четверо суток, а то и на неделю, исчезал в совершенно неизвестном направлении, исчезал внезапно и так же внезапно появлялся – иногда совершенно пьяный, разухабистый и веселый, иногда с похмелья – побитой собакой заглядывал Ольге в глаза, дрожащими губами шептал слова извинения, вымаливал прощение и мелочи на кружку пива…

– Слушай, а мы его встретили – такой респектабельный… Думали – исправился парень. Деньги начал зарабатывать…

– Ну да. Меня бы спросили. Этот костюм ему приятель один подарил. Они здесь, в этой квартире неделю квасили. Какой-то журналист московский. Насосанный как черт. Бабок немеряно. И одежды с собой навез – целый чемодан. Ну, когда уезжал, костюм и оставил Васильку. Леков-то к тому времени совсем поизносился, – ответила тогда Ольга.

Звонить в Москву начали сразу же. Кудрявцева застали на даче – на Николиной горе. Дача у Романа была настоящая, московская – с телефоном, канализацией, со светом и газом, с ванной – даже дачей эту домину было называть как-то неудобно. Впрочем, до понятия «особняк» она тоже не дотягивала. Деревянный дом, двухэтажный, с башенкой, а в башенке, по витой лестнице подняться – и комнатка с небольшим оконцем. Леков любил в этой комнатке жить. Дружили они с Кудрявцевым – Ольга никак не могла понять, что нашел респектабельный, солидный Роман в Лекове – ленинградском алкаше, правда, и блестящем музыканте, но его выходки, по крайней мере для Ольги все чаще перекрывали музыкальный талант любимого.

Любимого…

Она много раз задавала себе вопрос – зачем ей нужен этот парень, оказавшийся невероятным эгоистом, трусоватым и слабым, случись что – бегущем плакаться ей в жилетку, а через час уже напивающимся водкой до судорог и трехдневной тошноты… Ответить не могла. Чертова любовь… Все равно она не променяла бы его ни на кого из знакомых. Да, пожалуй что, и незнакомых. Песня была такая у Лекова. «Кобелиная любовь»… Часто слушала ее Ольга, пожалуй, чаще чем что бы то ни было. Сучья любовь…

– Я его на вокзал вчера проводил, – озабоченно ответил Кудрявцев на вопрос Стадниковой. – Я на дачу ехал ночевать. Довез его, на вокзале высадил. Он трезвый был. Да, и с деньгами. Нет, нет, все в порядке – трезвый, в костюме, чистый, красивый… Я его до перрона довел… Нет, в вагон не сажал. Но до поезда довел. Нет, без чемоданов. Чемоданы он у меня оставил. Сказал, что потом заберет. Да и то – денег у него – на сто таких чемоданов. Сама посуди, Оля – трезвый, стильный молодой человек, до поезда я его, тем более, едва ли не за руку проводил. Может быть, в дороге что случилось?

В дороге его не было, это Ольга знала точно. Так же, как и Царев с Куйбышевым. Они спрашивали у проводницы – тринадцатое место, которое должен был занимать Леков оставалось свободным от самой Москвы. Никто на это место не садился.

Трое суток сидели Саша Царев и Игорь Куйбышев по прозвищу «Ихтиандр» в квартире Стадниковой. Иногда они выходили в магазин, иногда засыпали – принадлежностей для этого в гостеприимном доме молодого рокера было в достатке. Три спальных мешка неизвестного происхождения, кажется, как и костюм, подаренных какими-то заезжими хиппи, матрас на полу, диван, который занимала хозяйка дома.

***

На вторую ночь Царев предложил Ихтиандру переночевать в собственных домах, но тот покрутил пальцем у виска.

– Ага. А там Суля до нас дозванивается. То-то приятно будет побеседовать. Врубился?

– Врубился. Ну что, уходим в подполье?

– А чем вам тут плохо? – спросила Стадникова. – Сходите-ка, лучше, в магазин. Деньги-то у нас еще есть?

– Есть малехо, – ответил Царев. Ихтиандр же, пошарив по карманам, поморщился, но кивнул согласно.

Ольга обзвонила всех своих московских знакомых, нашла на подоконнике старую записную книжку Лекова и пошла по алфавиту – об исчезнувшем невесть куда Васильке никто ничего не знал. Два дня прошло в беспомощных и бесполезных попытках выйти на след растворившегося на Ленинградском вокзале курьера – Стадникова обзванивала теперь уже ленинградских знакомых, выявляя косвенные связи, о которых прежде не знала. Устроители подпольных концертов. Журналисты, бабы, какие-то забубенные алкаши, ни имени ни фамилии которых ленинградские друзья не знали, а представляли исключительно по кличкам – «Новорожденный», «Железный», «Мойва», «Приостановленный», «Нырок» – некоторые из них подходили к своим московским телефонам, но отвечали Стадниковой невнятным мычанием, лишь по интонациям которого догадывалась Ольга, что они не видели своего старого собутыльника уже очень долгое время. И где он находится в данный момент, они понятия не имеют.

Телефон девушки Юли дал Стадниковой Митя Матвеев.

Она очень не хотела звонить Мите, но, в конце концов, решив, что цель в данном случае оправдывает средства, набрала его номер.

Митя долго мурлыкал в трубку, не скрывая своей радости от того, что Ольга ему позвонила, предлагал немедленно встретиться, услышав о невозможности рандеву предлагал встретиться завтра, послезавтра, через неделю. Когда же наконец Стадниковой удалось растолковать ему суть проблемы он обрадовался еще больше.

– Юльке позвони! – едва ли не крикнул он. – Он у Юльки наверняка тусутеся.

– Кто это – Юлька?

– Ну, как тебе сказать, Оля… Девушка такая. Москвичка. Ты не знала? Я не хотел тебе говорить…

«Вот сволочь какая, – подумала Стадникова. – Слизняк сраный. Не хотел он говорить. Да он от радости просто булькает. Заложил приятеля… Думает, что теперь ему от меня обломится… Думает, что я Лекова пошлю и он его место займет. Да ни хрена! Я Васильку устрою, конечно, он, подонок, по полной схеме у меня получит. Но этот гаденыш никогда со мной в койку не ляжет. Ладно. С паршивой овцы хоть шерсти клок…».

– Дай телефончик этой Юли.

– С удовольствием. Записывай.

– Кто там еще образовался? – спросил Куйбышев, когда Ольга повесила трубку.

– Какая-то курва московская, – хмуро ответила Стадникова. – Позвоню, узнаю.

Юля оказалась, как быстро поняла Стадникова по голосу и интонациям девушки, вовсе не «курвой». Она была очень недовольна поведением Василька, сказала, что он приехал к ней без звонка, прямо с вокзала, объяснив свое появление тем, что его внезапно «пробило». Ну, пробило, так пробило. Юля, давняя знакомая Кудрявцева и не последний человек в жизни московского андеграунда, пустила бедолагу переночевать, но среди ночи бедолага куда-то исчез, появился под утро в стельку пьяный с двумя бутылками водки, которые Юле пришлось выпить с ним на пару. Ольга не сомневалась, что именно так все и происходило. Уговаривать Василек умел, особенно женщин, что у него было, то было.

В конце концов, на второй день Юля поняла, что времяпрепровождение, предложенное ее ленинградским гостем может продолжаться довольно долго – денег у Лекова было более, чем достаточно, деньги эти он Юле показывал и говорил, что проблем с выпивкой и едой не будет.

И, действительно, он несколько раз бегал в магазин и проносил в избытке все самое дорогое из того, что можно было купить в московских гастрономах или на рынках.

Улучив момент, когда Леков находился в расслабленном и податливом состоянии, Юля вытащила у него из кармана пятьдесят рублей, взяла такси и поехала на Ленинградский вокзал. Там она купила билет на ночной поезд, вернулась, вручила его разомлевшему Васильку и, применив физическую силу выставила засидевшегося, а, точнее, залежавшегося гостя за дверь.

– Слушай, – спросил Царев. – А деньги-то она не свистнула?

– Нет, – ответила Стадникова. – Нет. Я женщин знаю. И Лекова знаю. Он уехал с деньгами.

– Так…

Ихтиандр потряс над стаканом пустую бутылку.

– Кто пойдет?

– Я, – Царев встал. – Моя очередь.

– И где теперь его искать? – Ихтиандр мрачно покачал головой.

– На верхней полке.

Стадникова посмотрела на Царева с интересом. Степень угрюмости в голосе Куйбышева была столь высока, что более депрессивно, по ее мнению, уже ничей голос звучать не мог. Однако Цареву удалось побить рекорд своего друга.

Шаркая ногами он подошел к двери, ведущей на лестницу, замер, медленно повернулся к Стадниковой и совсем уже замогильно вымолвил:

– Позвони-ка этой твоей Юле.

– Так я же только что…

– Позвони, – неожиданным басом повторил Царев. В обычных условиях голос его имел баритональный диапазон, иногда даже переходил на тенор.

– А что сказать-то?

– Пусть узнает телефон ресторана на Ленинградском вокзале.

– Зачем?

Куйбышев тяжело вздохнул.

– Ты, Саня, иди в магазин. А то совсем свихнешься. Какой, к черту, телефон ресторана?

– Любой. Администратора, директора, охраны… Любой телефон. Ты сам подумай, Игорь… Ты же его знаешь.

– Слушай! Точно!

Куйбышев вскочил с табурета, едва не уронив его и неуклюже хлопнул себя руками по округлым бокам.

– Точно! Оля! Давай, звони!

– О, Господи… Да ради Бога. Мне уже все равно.

– Тебе-то, может быть, и все равно, а нам, вот с Царевым далеко не все равно. Это когда мы с Сулей встретимся без бабок – вот тогда нам уже будет все равно.

***

– Я вас слушаю.

– Простите, нам бы администратора…

– Я администратор. Что вы хотели?

– А нельзя ли кого-нибудь из официантов?

– А вы кто, собственно, будете?

– Мы, понимаете ли, из Ленинграда звоним…

– И дальше что?

– У нас пропал товарищ…

– А я здесь при чем?

– Понимаете, мы думали, что он пошел в ресторан… Он, вообще, если честно, выпить любит… Думали…

– Стоп, стоп, стоп. Это из Питера, что ли?

– Ну да, я же говорю…

– Ха… Ну, вы даете, ребята. И как он выглядел, товарищ ваш?

– Такой приличный. В синем костюме… Волосы светлые… Приличный такой, в общем. Ну, приличный…

– Приличный. Сейчас, минуту подождите. У нас таких приличных полный зал каждый вечер.

Куйбышев сделал большие глаза и поднял руку, требуя тишины, хотя ни Стадникова, ни Царев, который по-прежнему стоял возле входной двери и без его предостережений боялись даже дыханием порвать тоненькую нить, которая, кажется, вела к исчезнувшему в столице Лекову.

– Але. Ну чего вам?

Куйбышев набрал в грудь побольше воздуха, словно собираясь нырнуть на максимально возможную глубину.

– Простите, а вы не официант?

– Ну, официант.

– Мы из Ленинграда звоним… Насчет товарища нашего.

– В синем костюме? Приличный такой? – московский официант сделал паузу и уточнил, – костюм, в смысле, приличнй у него был, да?

– Был? – переспросил Ихтиандр.

– Ну, что, я вам не справочное бюро, – раздраженно сказал официант. – Чего надо-то?

Ихтиандр просиял и поднял большой палец. Стадникова кинулась к нему и прижалась щекой к виску Куйбышева, пытаясь услышать, что говорит официант из Москвы.

– В синем…

– Ну, ребята, встречайте друга вашего завтра. Мы его на поезд посадили.

– Посадили?

Ольга побледнела и отпрянула от Ихтиандра. Царев, вероятно, решив, что все кончено, забыв о приличиях плюнул на пол.

– Ну да. Он совсем уже никакой был. Не бросать же его на вокзале. А у нас ночевать негде. У нас ресторан, а не гостиница. Да его и в гостиницу уже не того… короче, встречайте.

– А поезд какой?

– Богато вы живете там, в Питере, – не ответив на вопрос сказал официант. – Молодцы. Завидую.

– А поезд?…

Ответом Куйбышеву были короткие гудки.

– Ну что там? За что его посадили?

Ольга сидела на подоконнике спрятав лицо в ладонях. Слезы капали на пол, просачиваясь сквозь пальцы.

– Не ссы, Оля. Никуда его не посадили. Едет он. По крайней мере. официант этот так мне сказал. На поезд, сказал, посадили.

– На какой?

– А хрен его знает. Только, думается мне, что…

– Что? – быстро спросила Стадникова.

– Да ничего. Завтра посмотрим. Ну иди, иди, чего застыл, – с неожиданной злостью обрушился он на Царева, угрюмо рассматривающего след от плевка. – Иди в магазин, е-мое, если я сейчас не выпью, то с ума сойду!

***

– Сука, повторила Стадникова. – Как ты мог? Леков, как ты мог так?…

– Понимаете, братцы, – ответил Леков. – Ну, бывает… Ну, заехал к подруге… Ну, выпил… А бабки у меня были все до копейки. Я на свои пил. На свою долю. А потом в кабак этот… А там, сами знаете, какие-то ухари подвалили… Ну. вмазали с ними. И с официантом… Очнулся – а на мне вот это все…

Леков усмехнулся, взялся пальцами за свои тренировочные штаны и оттянул их на бедрах, превращая в подобие галифе.

– Потом опять рубанулся. В поезде только очухался. Ни бабок, ничего… Ну, в купе скорешился там с одним. Он мне водки дал с собой…Пожалел, короче. Бывает, мужики. Разберемся. Вы что, меня не знаете?…

Звонок в дверь прервал монолог Василька.

– Кого там еще черт несет?

Стадникова вышла в прихожую, загремела дверной цепочкой, щелкнула замком.

– День добрый, – все сидящие на кухне услышали мужской голос. Леков никак на него не отреагировал, Куйбышев вздрогнул, а Царев, напротив, широко улыбнулся.

– Вот и кранты, – сказал он. – Вот и финита ля.

– Суля, – обреченно выдавил из себя Куйбышев. – Вычислил.

Глава 6.
Суля.

Повседневные неприятности никогда не бывают мелкими.

М.Монтень.

– Ну что решили, голуби мои? – спросил Андрей Сулим. Он сидел в мягком глубоком кресле закинув ногу на ногу. В руках Сулима дымилась сигарета «Мальборо», на журнальном столике, стоящем по правую руку Андрея, поверх стопки ярких журналов с англоязычными заголовками лежали два красно-белых запечатанных сигаретных блока.

Царев глубоко вздохнул, а Ихтиандр потянулся к открытой сигаретной пачке, валяющейся рядом с блоками «Мальборо». Для этого ему нужно было встать со стула, но он почему-то решил придвинуться вместе с седалищем, не вставая, цепляя за ножку ботинком, протащил его по паркету, пыхтя вытащил из пачки сигарету, сунул в рот и, царапая пол, начал отъезжать на исходную позицию. Суля с ехидным выражением на лице следил за манипуляциями Куйбышева.

– Так я не слышу ответа. Когда бабули-то мои придут?

– Скоро, – выдавил из себя Царев. Ихтиандр хотел что-то сказать, но закашлялся, подавившись дымом.

– Тяжелые сигареты, да? – спросил Суля. – Ты на «Приму» переходи. Может, кашлять не будешь. Так я не понял, голуби, «скоро» – это когда? Через полчаса? Или через час? У меня со временем туго, сами знаете, голуби. Может, поспешите, а? Я и так ждал уже незнамо сколько. Заждался, можно сказать.

– Отдадим, Андрей. Ты же нас знаешь.

– Хорошо. Базар серьезный будет. Харе шутить, голуби. Я включаю счетчик.

Суля посмотрел а электронные часы – последний писк фарцовочной ленинградской моды.

– Сейчас у нас четыре. Вот так. Один процент в день. Вы согласны, как все барахло мои покупатели оценили?

– Ну, Андрей, тут тоже можно вопрос поднять, – начал было Ихтиандр, который к этому моменту уже проглотил злосчастный дым и немного пришел в себя.

– Нельзя, – отрезал Суля. – Никаких вопросов. Время для вопросов уже прошло, голуби мои. Так что с сегодняшнего дня – один процент. Это я вам, сами понимаете, как своим. С других больше беру. Но, тоже, врубитесь, что долго я ждать не буду. Не год и даже не полгода. Вы на такие бабки – с процентами – все равно не раскрутитесь. Грохнуть вас можно, конечно…

Царев со скучающим видом поднял глаза, посмотрел в потолок.

– …конечно, можно, – повторил Суля. – Только мне с вас бабки нужны, а не трупаки ваши вонючие. Так что – крутитесь как хотите. А будете медленно оборачиваться – я помогу. Ускорю вращение капитала. Путем физического воздействия. Вам объяснять не надо, как это делается?

– Не надо, – сказал Царев.

– Ну, вот и славно. А теперь валите отсюда. Завтра позвоню. И прятаться не вздумайте. Найду, из-под земли достану. Усекли?

– Усекли, – ответил Ихтиандр. – ты не думай, Андрей. Это такой случай… Случайно, то есть, все вышло. Кто же знал? Конечно, мы все поняли, все вернем. Прокрутимся сейчас…

– Ну-ну, – покачал головой суля и снова посмотрел на часы.

– Все, разговор окончен, – строго сказал он и встал. – общий привет.

– Да… Пока…

Ихтиандр и Куйбышев, толкаясь, одновременно протиснулись сквозь неширокий дверной проем, миновали прихожую, Куйбышев отодвинул стальной засов входной двери и они, наконец, покинули негостеприимную квартиру именитого мажора с бандитским уклоном Андрея Сулима.

Суля проводил гостей взглядом, постоял с минуту посреди комнаты и снова сел в кресло. Взял телефонную трубку, покрутил диск.

– Але! Это я.

– Слышу, – ответил Грек.

– Ну, короче, озадачил я их.

– И чего?

– Сказали – вернут бабки.

– Хм. С чего они их вернут? Это же нищета воинствующая. У них денег только на жвачку, да на кабак раз в неделю. Мелкота.

– Ну, это их дела уже.

– Их дела… Их дела будут годами тянуться. В час по чайной ложке будут тебе бабки сливать. Ты-то, хоть, правильно дал им понять, чем для них вся эта история обернуться может?

– Да врубились, врубились, точно говорю. Наехал нормально.

– Нормально… Нормально – это когда баба пять раз кончит, а у тебя еще стоит. И кейс на столе. Раскрытый. А у тебя что значит – «нормально»?

– Да нормально, – разозлился Суля. – Ты меня, что, первый день знаешь?

– В том-то и дело, что не первый, – вздохнул в трубку Грек. – Ладно, бывай. Сегодня в «Пуле» меня не будет. Завтра пересечемся. Есть тема одна. Обкашлять надо вдумчиво.

Тема у него, – Суля швырнул трубку на хлипкие рычажки импортного аппарата. – У него, видите ли, тема… У меня тоже, может быть, тема. Из этих козлов бабки выбить. Ишь, раскомандовался. Правильно наехал, неправильно наехал… Сам бы и наезжал. А то, командовать – все мастера. Начальник. Я сам, может быть, начальник. Поумнее некоторых.

Суля снова встал, подошел к тумбочке и ткнул пальцем в клавишу огромного «Грюндига». Бесшумно завертелись прозрачные бобины и из небольших сереньких колонок успокаивающе запели шведские девушки.

«Money, money, money-y».

«Мани, мани, мани-и, маст би фанни», – невесело подпел Суля. Что делать-то? Грек всегда гордился тем, что умел принимать нетрадиционные решения. Суля, да и не только Суля – многие из их компании не представляли себе отчетливо – какими путями Грек умудряется зарабатывать столько, сколько им всем вместе взятым только присниться могло. На цеховика он не походил, хотя многие из них, цеховиков дружили с Греком и держали чуть ли не за своего.

Фарцой тоже особенно не занимался, во всяком случае, впрямую. Иностранцы-то у него были знакомые, и много – Суля частенько видел Грека в окружении фирмачей. При этом Грек не шугался ни оперотрядов, ни ментов, ни, даже, кажется, гебухи.

Одевался всегда простенько – летом – костюмчик совковый из универмага, зимой – пальтишко на рыбьем меху, шапка-пирожок. Ботиночки скороходовские.

А посмотреть так умел – кровь не стыла в жилах, она просто тут же начинала сворачиваться.

Нетрадиционные решения… А у него, у Сули, тоже, может быть, с башкой все в порядке. Хотя и постучали по ней в свое время на ринге – сначала институтском, а потом и на серьезным. Успел он поездить и на чемпионаты страны и едва в Европу не попал. Если бы не драка та, в кабаке на Петроградской – точно бы в Австрию слетал. Отделал бы там немчуру всякую по первое число.

Ну, ничего. Он их и так отделывает. На бабки столько уже лохов фирменных опустил, что не стыдно за несостоявшийся чемпионат.

Вот сейчас он очень даже нетрадиционно позвонит в Москву, пробьет – как там дела у Толика-скважины. Может быть, может быть такая тема срастется, что и Грек опухнет от зависти.

Восьмерка, ноль – девяносто пять, семизначный номер по памяти.

– Хэллоу! Это Суля говорит. Толик? Ты? Рад, что тебя застал. Слушай, тут такое дело…

***

– Не люди, звери, в большинстве своем. Уродливые, злые тараканы!

Леков изящно поклонился и с достоинством удалился за кулисы.

Несколько секунд зал оторопело молчал, потом с задних рядов раздались жидкие хлопки, их шелест прокатился волной до первых рядов и стих.

– Что-то совсем наш друг скис, – заметил Митя Матвеев, стоящий рядом со сценой. На груди Мити висел фотоаппарат «Зенит». Рядом с Митей переминался с ноги на ногу редактор подпольного журнала «Рок-все!» Яша Куманский.

– Нет новых идей, – сказал Куманский. – Еще год, ну, полтора, – и его окончательно забудут. Не работает человек. Весь этот его авангард – курам на смех. Ты же понимаешь, Митя?

– Понимаю, – ответил Матвеев и хотел сказать что-то еще, но Куманский перебил его, схватил за рукав пиджака, притянул к себе и зашептал в ухо, заливая Митю волной горячего, сладкого перегара.

– Вот, и я говорю… Смотри, смотри, сейчас настоящий драйв пойдет…

«С утра портвейну нажрался, – подумал Матвеев. – Черт его подери! Железный человек. Мне бы так… Я и пиво-то утром пить не могу. А этот – явно бутылку высосал. И ни в одном глазу. Только запах. Настоящий мужчина.».

На сцену гордыми шагами вышли музыканты группы «Закат». Замерли у микрофонов. Зал заревел.

Группа «Закат» считалась в Ленинграде яростно антисоветской. Вероятно, в силу своего названия. Играли они исключительно в Рок-клубе – сцены Дворцов и Домов культуры были для «Заката» запечатаны семью печатями. Именно так – на столах у руководства Домов и Дворцов лежали специальные бумажки, присланные из специального отдела Комитета Государственной Безопасности, печати были на этих бумажках и много чего еще было. В том числе – списки групп и музыкантов, не рекомендуемых специальным отделом к выступлению на публике.

Рок-клуб – это статья особая. Рок-клуб и создан был этим самым специальным комитетом. В Рок-клубе выступить мог если не кто угодно, то, во всяком случае из таинственного списка – любой. А представители специального комитета не без удовольствия (тоже люди, ведь) слушали запрещенных артистов в специально отведенном для них месте. Слушали и делали выводы. Записи тоже делали. Для истории. Или еще для чего.

«Закат» начали свое выступление с «Колоколов». Говорилось в песне о том, что певцу эти самые колокола снятся по ночам. Лежат они в траве-мураве. Точнее, это становилось понятно только со второго куплета – колокола-то, собственно, висят.

А лежат языки. Дело в том, что в первых восьми строчках не было ни одного подлежащего. Одни сказуемые да определения. Междометия пару раз встречались. Лежат, поют, стонут, висят, звенят такие-растакие, горюшко, мол, горе и одна вокруг сплошная беда.

«И поднял я натруженный язык», – «Закат» затянул третий куплет.

Слушатели, сгрудившиеся возле сцены, подняли руки вверх, сцепились друг с другом пальцами и начали ритмично раскачиваться из стороны в сторону, подпевая вспотевшему от многозначительности «Закату»: – «Головой своей к нему приник».

Дальше было что-то про родник, про то, что кто-то там сник, про дневник, который попутно ведет автор и заносит туда всякие неприятности, из которых только, как выяснялось, и состоит вся его непростая жизнь.

После описания разных гадостей, случившихся с автором в росной траве-мураве следовало очень громкое гитарное соло. Зал затих, готовясь к кульминации.

Она не заставила себя ждать. Вокалист совершенно диким скоком подлетел к микрофону, принял странную паучью позу и заголосил финальную фразу:

«Комбат бьет траурный набат».

Ре-минор, ля-минор, ми-мажор и снова ля-минор.

«Я превращаюсь в репу от такого саунда», – подумал Митя Матвеев и стал потихоньку продираться сквозь потную толпу к буфету.

– Ты куда? – крикнул вслед товарищу Яша Куманский. – Куда, Митя? Такая крутизна!…

– В буфет, – бросил Митя, но Куманский уже отвернулся от него, и начал болтать головой, пытаясь попасть в резонанс с движениями толпы.

Ре-минор, ля-минор, ми-мажор.

Вот, вот для чего «Закат» этот мудацкий хорош. Во время его выступления в буфете народу поменьше.

Митя взял себе сто граммов коньяку, бутерброд с вареной колбасой – буфет в Рок-клубе был знатный. Не во всяком театре можно было покушать так, как в рок-клубе. Организаторы постарались. Для себя, ведь, отчасти, делали. Сами здесь и отдыхали порой.

– Здорово, Мить!

К столику у сводчатого окна, за которым приютился Митя легким спортивным шагом приблизился Андрей Сулим.

– О, Андрей!

Митя был знаком с Сулей года три. Сошлись они в Доме Дружбы народов – Митя тогда еще школу заканчивал. По комсомольской линии попал в Дом Дружбы. Такое было мероприятие – встреча с немецкими спортсменками. Сперва консул выступал, по-немецки что-то бухтел-бухтел. Митя тихонько в туалет вышел из зала.

Туалет пустой был – все в зале трепетали, на немецких спортсменок глазели. Было на что поглазеть. Фройлянен все как на подбор – белокурые, бестии, отъевшиеся, такая если за ряд скрепленных между собой стульев зацепит случайно, когда по проходу прет – так весь ряд вместе со зрителями, с мясом выкорчует из пола.

В одной из кабинок заревела спускаемая в унитаз вода. Хлопнула деревянная дверца и рядом с Митей возник высокий, статный юноша неопределенного, впрочем, возраста. Юноша был одет в хороший пиджак с комсомольским значком и – Митя задержал взгляд не в силах оторвать его от вожделенной части гардероба – в новенькие джинсы, ярко-синие, в обтяжку, простроченные желтой ниткой, чуть расклешенные.

С джинсов, оно все и началось.

Разговорился Митя со статным юношей, тот его в буфет повел, шампанским, от которого Митя стремительно опьянел, угостил. Телефон свой оставил и растворился среди дружественных фройляйнен.

Виделись они не часто, но каждая новая встреча оборачивалась для Мити чем-нибудь приятным – в зависимости от того, сколько денег мог он выложить перед Сулей за это приятное. Или диск хороший принесет улыбчивый знакомый, или носки фирменные. И до джинсов, наконец, дело дошло. После стройотряда Митя, наконец, позвонил Суле и, трепеща от нетерпения, сообщил, что готов и «штаны» взять.

– Что куришь? – спросил Суля, присаживаясь рядом с Митей.

– Да вот… – Митя полез, было, в карман, но Суля, как всегда, обаятельно улыбнувшись, поднял вверх указательный палец.

– Угощайся.

В руке Андрей Сулима волшебным образом появилась красно-белая пачка с заветным, убедительно-черным цветом пропечатанным словом «Мальборо».

– Спасибо, – сказал Митя, вытягивая из пачки сигарету. – Пойдем, что ли, покурим?

Суля чиркнул зажигалкой.

– Здесь нельзя, Андрей…

Митя опасливо посмотрел в сторону буфетной стойки, над которой висела табличка, повествующая о том, что «У нас не курят».

Суля никак не отреагировал на замечание приятеля, прикурил, затянулся, выпустил дым, стряхнул крошки пепла в пустое блюдце.

– Слушай, у меня три диска «Цеппелина» пришло. – Для тебя тормознул. Надо тебе?

– О-о… Митя взял со стола зажигалку, зажег свою сигарету. Если что, Суля будет разбираться. Он первый закурил.