Текст книги "Ослепительные дрозды"

«В отделение станции ведут, – сообразил Алексей. – Там допрашивать будут, суки… Где же мой кегебешник?…».

Кегебешника он увидел тут же. Высокий парень, как и было обещано, «в танкере и с кейсом» стоял возле табачного киоска, пристально глядя на влекомого милицией Полянского. Арестованный хотел было крикнуть ему, махнуть рукой. Привлечь к себе внимание, но парень «в танкере и с кейсом» криво усмехнулся и, резко повернувшись на каблуках, пошел прочь.

«Вот сука, – подумал Полянский. – Вот гад. Нет, чтобы выручить… Ему же надо. Подонки. В жизни для вас пальцем не шевельну!».

***

Регулировщица Глафира Степанова сунула подмышку красный флажок и полезла в карман гимнастерки за папиросами.

Степанова злилась не потому, что «Студебеккер» с офицерами проигнорировал ее флажки.

Scheise dreck, регулировщица в Берлине, на развалинах столицы великой империи, регулировщица с красным флажком в руке – «раз – два – студебеккер – сюда – форд – туда – опель – подожди!»

А из «Т– 34», выворотив во-он то затейлевое чугунное ограждение, вылезет парень и полюбит тебя. Парень с Липовой улицы -Липпенштрассе он ее называет, блондин, высокий блондин. Учился, парень, в Университете Ленинградском, в ЦК Комсомола работал, и войну прошел, до Берлина, можно такому поверить, да, девочки?

Полянский спрыгнул с брони на землю.

Какая девчонка!

– Привет, красавица, – крикнул Полянский. – Как тебя зовут, если это не военная тайна?

Пуля пробила глаз.

Полянский читал на русском, английском и немецком.

Старший сержант Полянский упал.

Радужная оболочка левого глаза Полянского жила еще несколько секунд. Она сохранила в своем окаеме небо – небо над Ленинградом, серое, суровое, небо над Москвой – государственное, главное, небо, веселое, в аэростатах и в предчувствии победы; небо над Сталинградом, яростное, злое, тяжелое небо над Римом – никогда такой тяжести не было.

Пуля попала в правый глаз и вышла разнеся весь затылок.

Скорость пули, выпущенной из «Шмайсера» невелика. И дальность прицельной стрельбы – тоже. Пуля, угодившая в глаз Полянского, была, что называется, шальной. Однако, дело свое она сделала.

Глава 4.
Дареному коту в зубы

Народные массы с окраин устремились в центр города.

С. Довлатов. Наши.

– В общем, алкаш он был настоящий.

Царев скосил глаза и посмотрел на пивную кружку, которую держал перед собой. Белая, рыхлая пена сползала по мутной, толстой, граненой стенке, Царев изящно наклонился вперед, отведя руку подальше, чтобы пена не упала на его зеркально отполированные ботинки.

– В смысле – кот? – спросил Ихтиандр. Откуда взялось это прозвище и что общего было у толстого, высокого, обладающего громоподобным голосом и не иссякающим запасом хорошего, циничного оптимизма Игоря Куйбышева с тонким и трепетным героем морских глубин и девичьих сердец, не знал никто. Ко всему прочему, Игорь Куйбышев и плавать-то не умел. Однако, многие из тех, с кем ему приходилось общаться и общаться, довольно часто даже не знали ни его настоящего имени, ни фамилии, а так и звали – Ихтиандр, да Ихтиандр. Единственное, что, возможно, как-то, с определенной натяжкой, сближало его с секс-символом, рожденным отечественным кинематографом, так это именно та беспомощность, которая овладевала представительницами слабого пола при виде Ихтиандра-Куйбышева, вероятно необъяснимым образом будившего своим обликом в женском подсознании ассоциации, которые мог бы вызвать у них живой Ихтиандр-Ихтиандр. Женщины тихо сдавались ему не то, что без боя, а даже без намека на сомнение. Просто молча и покорно шли за ним, в зависимости от обстоятельств – в пустую комнату, в ванную, на кухню, в кусты или, случалось, в подвал строящегося дома. Игорь Ихтиандр-Куйбышев был, в отличие от Ихтиандра-Ихтиандра не привередлив.

Женщины, побывав с Куйбышевым в подвале (на кухне, в ванной, в пустой комнате) никогда и никому не рассказывали о пережитом, не делились впечатлениями даже с лучшими подругами и (Ленинград – город маленький), если информация о том, что они были с Куйбышевым наедине, все-таки, просачивалась, выливаясь в прямые вопросы товарок, аккуратно, но жестко уходили от ответов, хотя вид имели вполне довольный. Вероятно, ничего плохого Ихтиандр-Куйбышев с ними в ванной (на кухне, в подвале) не делал. Скорее, напротив, делал что-то очень для них важное и нужное. Игорю Куйбышеву было двадцать четыре года, хотя выглядел он на все тридцать, он любил новую, дорогую одежду и, несмотря на то, что целыми днями был свободен для общения с друзьями, умудрялся каким-то образом эту одежду приобретать. Источники его дохода для большинства знакомых и даже тех, кто назывались Ихтиандровыми друзьями были покрыты мраком неизвестности.

Для большинства, но не для Царева, пожалуй, единственного друга Игоря Куйбышева, который стоял сейчас рядом с ним у пивного ларька на углу проспекта Гагарина и улицы Ленсовета.

– Кот? – переспросил Ихтиандр.

– Ну конечно. Настоящий алкаш. Законченный. Причем, Игорь, это у него прогрессировало.

– Ясно. А как же?

– А вот так – прямо как у человека. То есть, началось все с халявы. Приходят, скажем, ко мне гости. Юрик – ну, кот мой, я его Юриком звал – прыг, гад, за стол. Либо на колени к кому – меня боялся уже, падла этакая, а – прыг к кому-то из гостей. И сидит. Или – если табуреточка свободная есть – на нее. И ждет, подонок.

Царев говорил весело, поглядывая на кружку, с явным удовольствием оттягивая наслаждение первым глотком холодного пива.

– Вот. Сидит, значит, сволочь этакая… Водочку мы по рюмкам разольем, а он, так, невзначай – лапой шасть! И, типа, случайно так, рюмочку какую и опрокинет.

– И вылизывает?

Куйбышев коротко рассмеялся.

– Молодец!

– Ага… Молодец…

Царев, наконец, зажмурился и отхлебнул из кружки. На рыжих усах застыли хлопья пены.

– Хорошо… Но началось-то все, конечно, раньше. Это я потом только понял. Я его с утра несколько раз заставал на столе. Рюмки вылизывал, гаденыш. А потом во вкус вошел, стал их полными ронять. Мало ему стало – просто вылизывать.

– Ну, конечно, – Куйбышев важно кивнул. – Дозняк-то растет.

– А то! В общем, мы тоже все первое время смеялись. А потом, когда он стал уже бутылки со стола на пол сметать, смеяться перестали. Отлучил я его от стола. Хотел сразу выгнать – а жалко стало. Хороший кот, Юрик, хороший…Хоть и спивался на глазах.

– Пиво классное, – заметил Куйбышев.

– А здесь другого не бывает. Коля работает, мой приятель.

– Да? А ты раньше мне не говорил… Он, что ли?

Куйбышев кивнул в сторону амбразуры над прилавком, откуда словно сами собой появлялись кружки наполненные янтарным, гипнотизирующим стоящих рядом мужчин, напитком.

– Не-е. Это сменщик его. Коля тут сам-то не часто светится. Только так – общий контроль.

– А-а… Правильный человек, значит.

– Еще бы. «Жигуль» купил себе.

– Так что там с котом-то твоим? С Юриком?

– Юрик оборзел вконец. Понял, что я его стал пасти. Не давать пить. Так он повадился на улицу сваливать. И домой, тварь такая, в жопу пьяный приходил. По ночам.

– Пьяный? Кот? Это как же?

– Бля, это зрелище, леденящее кровь. Как пьяный мужик, только еще хуже. Ну, это еще хрен с ним. Я терпел, он придет – спать ляжет, и нет его до следующего вечера. Но терпению моему пришел конец, когда он стал дружков водить. Таких же алкашей, как и сам… Где он только их находил? Я и думать не мог, что в нашем городе столько пьющих котов. Да не просто пьющих, а, натурально, спившихся…

– Да… Дела…

Куйбышев покачал головой.

– А я и не знал, что коты…

– Коты – как люди. Только хуже, – снова повторил Царев. – Их словами не прошибешь. Ничего слушать не хотят, твари… Говори, не говори…

– И чего? Выгнал ты его?

– Хотел.

Царев помрачнел.

– Хотел выгнать… Да, видно, судьба этому уроду благоволит. Дюк пришел, поглядел, за яйца потрогал, отдай, говорит, его мне. Я и отдал.

– Дюку? Ему же самому жрать нечего. Еще кота…

– Это у него пусть голова болит. Мне-то что?

– Верно. Забрал, значит? Знаешь, может, ему и лучше? Дюк же сам такой же алкаш.

– Да. Я ему звонил на днях, спрашивал – как там котик мой. Отлично, говорит. Покупаю, говорит, утром спинку мента…

– Кого?

Ну, минтая. Беру, говорит, кило спинки мента, половину себе, половину – коту. Так и живут.

– И чего кот? Не бухает?

– А пес их разберет. Наверное, пьет. Вместе с Дюком. Ему же скучно. К нему теперь не ходит никто. Всех друзей отвадил.

– Да-а… А хороший мужик был.

– Точно.

Царев поставил пустую кружку на прилавок и взял другую – пена в ней уже осела и почти не оставляла следов на усах и бороде Царева.

– Точно, – повторил он, засунув в рот папиросу. Деньги у Царева, так же, как и у Куйбышева, водились, но курил Саша Царев исключительно «Беломор». То ли по привычке, оставшейся со студенческих голодных времен, то ли находя в этом некий особенный шарм. – Мужик был классный. Умничал только слишком. Вот и остался один.

– Ага. Главное – не умничать, – кивнул Ихтиандр. – Главное – чтобы костюмчик сидел. О, гляди! По нашу душу, вроде.

К пивному ларьку, пристально оглядывая небольшую очередь, толпившуюся окрест, приближались двое милиционеров. Осматривали-то они всех, стоящих в ожидании опохмелки, или уже вкушающих целебный напиток, но траектория их движения была направлена прямо к Цареву с Куйбышевым.

– Ну е-мое, – разочарованно протянул Царев. – Будет покой в этом городе или нет? Дадут нам пива выпить как людям, или что?

– Не боись, – успокоил друга Куйбышев. – Разберемся.

– По улице шла мерзость, – тихо сказал Царев. – И не видна в толпе. Одета ли по моде, одета ли как все…

– Да… Костюмчики, конечно, подкачали… Я все не понимаю, почему им форму по росту не подбирают? Специально, что ли?

Форменные брюки милиционеров были, мягко говоря, коротковаты. Впрочем, это не являлось исключением из правил. Брюки любого из милиционеров, находящихся на улицах Ленинграда в 1983 году открывали для всеобщего обозрения милицейские лодыжки.

– И рубашки у них говенные, – сказал Ихтиандр. – Ни одна баба на мужика в таком наряде не западет.

– Ну да – не западет. А то они все без баб?

– А кто западет – это и не баба вовсе. Это уж совсем надо быть… Не знаю кем. Посмотри, клоуны просто. Брючки маленькие, ботиночки бесформенные… Уроды, одно слово.

Милиционеры, подойдя к ларьку поближе ускорили шаг и, вероятно, услышав последние слова Куйбышева, как-то оттерли Царева и нависли над Ихтиандром с двух сторон.

– Документы! – бесцветным, но не предвещавшим ничего хорошего голосом произнес один из них, с сержантскими погонами на болтающейся мешком голубой рубашке. На красном лбу постового выступили капли пота, фуражка съехала на затылок, открывая плоское, невыразительное, какое-то белесое лицо.

«Ну и рожа, – подумал Царев. – Явно, сволочь комсомольская… Принципиальный гад. Из этих, идейных. Таких не уболтаешь… Чего им надо, сукам?».

Куйбышев полез в карман джинсовой куртки «Ливайс» на которую с непонятным выражением лица взирал второй постовой, хранящий молчание и застывший в неудобной позе, слегка наклонившись вперед с руками, вытянутыми по швам.

– Почему не на работе? – строго спросил первый, белесый, резко дернув головой и переведя взгляд на Царева.

– Так мы это… Во вторую смену, – ответил Витя Царев, последние полтора года официально нигде не работающий.

– Во вторую смену… Быстрее давай, – он снова уперся взглядом в Куйбышева, который продолжал копаться в карманах.

– Товарищ сержант, – тихо сказал Ихтиандр, вытащив, наконец, из заднего кармана джинсов маленькую красную книжечку. – Товарищ сержант, можно вас на минуточку?

– Чего? – постовой вытаращил глаза, удивительно быстро из голубых превратившиеся в темно-фиолетовые. – на какую еще минуточку?

– Ну, мне нужно вам кое-что сказать.

– Дай сюда! – рявкнул постовой, вырвав документ из пальцев Ихтиандра.

– Так… Так, так… Ага…

– Видите ли… Мы тут на работе как бы, – почти шепотом произнес Куйбышев.

Белесый сержант шевелил губами, вникая в смысл написанного в красной книжечке Куйбышева.

– Этот с тобой? – наконец спросил он, указав глазами на Царева.

– Да, товарищ сержант.

– Ладно… Держи.

Милиционер протянул книжечку Куйбышеву.

. – И не на жопе такие вещи надо носить. Понял?

– Так точно, – отрапортовал Ихтиандр, пряча книжечку в нагрудный карман рубашки.

– Ладно… А вы?

Сержант шагнул в сторону очереди.

– Документы всем приготовить!

Мужики, понуро топтавшиеся возле ларька, сделали скучающие лица. Царев заметил, что пока постовые разбирались с документами Ихтиандра, народу в очереди, и без того небольшой, заметно поубавилось.

– Пошли, – шепнул Ихтиандр Цареву. – Нечего нам тут торчать.

В молчании, не оглядываясь, друзья дошли до парка Победы.

– Ну что, – Куйбышев посмотрел на своего спутника. – в «Розу» пойдем? Продолжим банкет?

– Покажи документик-то, – хмыкнул Царев. – Интересно, чегой-то у тебя там написано?

– Документик? А-а, тебя зацепило? На, смотри.

Ихтиандр сунул приятелю удостоверение, столь необычно подействовавшее на сержанта милиции.

– «Обладает правом бесплатного прохода в кинотеатры, театры и концертные залы ( ложа Б)». Что за липа?

– Липа. Да не совсем. Мне один товарищ подарил. Я ему помог, а он мне такую вот корку выделил. Буров. Не слышал?

– Нет.

– Ну, не важно. Хороший мужик. Следователь, а с блатными связан, все его знают. И проблем у него никогда… Ну, короче, это все мелочи. А корка эта – мало ли что… Видишь, пригодилась. Просрочена правда. Да только на это менты внимания не обращают. Пугает их красный цвет. Быки, одно слово.

– Хм… Я таких никогда не видел. Что это за спецуха? Для кого?

– Так, думаю, что для спецов и есть. Или для партейных… Этот крендель – он же гебист. Все может, – значительно сообщил Ихтиандр после короткой паузы.

– Все… А что же ему, если он все может, от тебя нужно было?

– Ой, Витя… Лучше давай, поверь мне на слово. Зачем тебе чужие проблемы?

– Мне своих хватает. Ладно, проехали. Пошли в «Розу».

Редкие прохожие, оказавшиеся на улице в разгар жаркого, августовского понедельника прохожие искоса посматривали на бодро шагающую парочку – в новеньком джинсовом костюме, выпятив вперед раннее, но уже вполне сформировавшееся брюшко, неся на лице выражение блаженной безмятежности двигался Ихтиандр и, поскрипывая лаковыми штиблетами, аккуратно ставя ноги, чтобы не запылить обшлага дорогих, явно, фирменных брюк, распахнув белый пиджак шел рядом с ним Царев, чему-то ухмыляясь в рыжую бороду.

Прохожие смотрели на гордо шагающих друзей без одобрения, иные даже что-то бормотали сквозь зубы, судя по всему, поругивались, однако, встретившись с молодыми людьми взглядами, глаза отводили и ругательства проглатывали.

***

– Приподнимемся.

Игорь Куйбышев пнул ногой туго набитый рюкзак.

– Надо думать.

Царев взвесил на руке второй, крякнул от натуги и аккуратно поставил зеленый брезентовый мешок на асфальт.

– Давай, лови тачку.

Ихтиандр бодро шагнул на проезжую часть и поднял руку.

– Стремак, вообще-то, – сказал Царев, засовывая в рот папиросу.

– Никакого стремака. Чувак, ты видел мою ксиву?

– Ну и какой понт? Если повяжут, что ты им будешь вешать? Что конфисковал у фарцы пятьдесят пар штанов и два видика? Все, кранты. Прощай, табаш. И с Сулей разбираться потом всю жизнь. Да он просто грохнет и все. И не будет разбираться. Такие бабки…

– Для него это не ох, какие большие бабки.

– Да брось ты, Игорь, бабки есть бабки. Нормальные бабки.

Царев пнул ногой рюкзак.

– За такие бабки нужно пахать и пахать. Так что, давай, Игорь, как-то это…

– Руки вверх!

Резкий голос, врезавшийся, хоть и в слегка напряженную по смыслу, но ленивую по выразительности беседу приятелей заставил их оглянуться. У дверей кафе «Роза» откуда только что вышли Царев и Ихтиандр, нагруженные рюкзаками, стоял Василий Леков.

– Е-мое, – выдохнул Ихтиандр. – Ну ты даешь, Василий… Слушай, а что случилось? Свадьба, что ли, у тебя? Узнать нельзя! Заматерел… Костюмчик-то чей?

Василий Леков усмехнулся. Костюм его – синий, двубортный, свеженький, словно только что снятый с вешалки хорошего магазина, явно нравился Ихтиандру. Близкие друзья Куйбышева знали о том, что он обожает костюмы, но, предпочитая исключительно «фирму» и декларируя презрение к отечественной легкой промышленности – в том числе и к вещам, пошитым в ателье – он долгие годы не мог одеться, по его выражению, «солидно».

Среди бесконечного потока импортных вещей, который проносился через квартиру Куйбышева, больше напоминающую склад готовой продукции, нежели жилое помещение, и откуда он время от времени выуживал что-нибудь и для себя, костюмы, конечно, попадались. Но ни разу не случилось так, чтобы хороший, финский, немецкий, или, даже, английский костюм – модный, добротный, дорогой и прочая и прочая – чтобы он сидел на Ихтиандре должным образом и чтобы Куйбышев не выглядел бы, надев заграничное солидное изделие, нелепым и смешным.

Пиджаки иной раз были ему даже великоваты, но при этом выглядели на Куйбышеве словно кургузые детские курточки. Это было парадоксальным, это казалось невероятным, но любого размера и фасона пиджак, который, до примерки, казалось бы, мог служить Куйбышеву в качестве пальто, будучи напялен на мощное тело Игоря, тут же начинал морщить, перекашиваться, одни пуговицы не лезли в петли, другие, напротив, застегивались с легкостью, но полы пиджака, которые эти пуговицы призваны были удерживать и расправлять, безобразно болтались и наводили на мысль о каких-то страшных физических изъянах, имеющихся на теле Ихтиандра – кошмар, одним словом.

С брюками дело обстояло еще хуже.

Игорь Куйбышев, при всей своей стати, имел слегка искривленный позвоночник. Вследствие этого, одна нога его была не то, чтобы короче другой, но пояс всегда сидел на его животе слегка косо. Результат всего этого несчастья являлся для Ихтиандра постоянной, сопровождающей его всю жизнь трагедией.

С раннего детства, со школьной скамьи, а, точнее, не с самой скамьи, а со всяких культпоходов – в кино, в театр, а музей, куда там еще водила классная руководительница своих подопечных – Игорь Куйбышев испытывал мучительное чувство стыда – высказать его было нельзя, ибо стыд этот был вызван косыми взглядами девчонок на его ноги.

Ну не признаешься же, в самом деле, надежным, веселым и боевым своим товарищам в том, что какие-то девчонки заставляют страдать, страдать по-настоящему, едва ли до слез не доводить своими кривыми ухмылочками и перешептываниями. Слава Богу, он еще не слышал того, что говорили друг дружке на ушко одноклассницы, поглядывая на обшлага форменных брюк Игорька Куйбышева.

А он и был для всех Игорьком – добрым, веселым, отзывчивым парнем, этаким толстячком-симпатягой, настолько симпатягой, что друзья даже не дразнили его «жиртрестом» – впрочем, Игорек всегда умел за себя постоять и запросто мог ответить на это страшное оскорбление такой же страшной оплеухой, что и проделывал пару раз с незнакомцами из соседних школ, которые, по незнанию, отнеслись было к Игорьку неуважительно.

Но оплеухи Куйбышев навешивал пацанам беззлобно, просто потому, что так было надо, так велел поступать неписаный школьный кодекс чести.

Но брюки – мелочь, ерунда, ничтожная совершенно вещь, брюки были для Куйбышева ударом ниже пояса, были его вечным кошмаром и проклятием.

Каждый раз покупка новой школьной формы или просто «брючек», как называла этот элемент одежды мама, была для Куйбышева акцией, в которой смешивались надежда и отчаяние. Надежда на то, что он, возможно, наконец-то, приобретет достойный вид и над ним уже не будут потешаться одноклассницы, да и, возможно, одноклассники. Парни, правда, в открытую не говорили – не принято было среди пацанов уделять внимание таким мелочам, как одежда. Мужчина, ведь, не из-за одежды считается мужиком – подумаешь, большое дело – дырка на рубашке или грязь на ботинках. Нет, парень должен быть смелым, сильным, ловким…

Но стоило Куйбышеву выйти к доске чтобы решить задачку, ответить на вопрос, прочитать стихотворение или сделать что-нибудь еще в этом роде, мысли его начинали путаться, Игорь краснел, переминался с ноги на ногу, думая только об одном – как бы встать так, чтобы левая брючина оказалась одной длины с правой.

Да, так уж сидели на Куйбышеве любые штаны – пояс перекошен, одна лодыжка обнажена едва ли не до середины голени, вторая – прикрыта добротной тканью, как и подобает, собственно говоря, мужчине.

В метро Игорек старался не садиться на мягкую, всегда теплую, обшитую дерматином вагонную лавочку – в положении «сидя» левая брючина задиралась уже совершенно неприлично, правая же вела себя при этом как положено и маленькому Куйбышеву казалось, что вид он имеет уже совершенно идиотский.

С годами положение Игоря усугублялось. Игры в снежки, в «войнушку», праздники, в которые превращались школьные, ежемесячные сборы макулатуры и металлолома ушли в прошлое. С возрастом появлялись у школяров новые интересы, увлечения и пристрастия. Небрежность в одежде теперь считалась делом недостойным и, едва ли, не стыдным. Обращать внимание на девчонок стало не то, что неприлично, как прежде, всего пару лет назад, а просто-напросто обязательно. Неважно было, нравится тебе кто-то из одноклассниц, или нет – ты обязан был иметь «зазнобу» и, в идеале, она должна была отвечать тебе взаимностью. Если же нет – по крайней мере, ты должен был ухаживать за ней, добиваться признания и делиться своими победами и поражениями с товарищами по несчастью (счастью) в первой Большой и Светлой Любви.

А попробуй, поухаживай, если у тебя одна штанина короче другой. Смех один, а не ухаживание.

В моду вошли брюки-клеш, вернее, они из нее, моды-то, и не выходили, просто время пришло одноклассникам Игорька приобщиться к началам светской жизни, хоть и искаженной до безобразия, гротескной, но, тем не менее… Тем не менее ребята, один за другим, стали приходить в школу в штанах с «клиньями» – сами распарывали дома по швам, вставляли в брючины кусочки ткани из старых, детских своих школьных костюмчиков (родители не выбрасывали старые вещи – тряпки в доме всегда нужны) и, к неудовольствию и негодованию учителей, подметали школьные коридоры широченными и длиннющими (особый шик был, если обшлага брюк волочились по полу, начисто скрывая ботинки или тапочки) «колоколами».

Игорек, с помощью Кольки, соседа по парте и самого преданного друга, у которого, вдобавок ко всем его достоинствам (и отличник, и спортсмен, и аккуратист, каких мало) открылся вдруг портновский талант, соорудил себе брюки такой ширины, что когда он заявился в них на урок, в классе наступила такая тишина, какая случалась только при неожиданном появлении на уроке директрисы – великой и ужасной Марии Семеновны. Мария Семеновна, несущая на голове башню из выкрашенных в фиолетовый цвет волос, облаченная в синий строгий костюм (прямая строгая юбка и пиджак, наводящий на мысль о Генеральном Штабе, Ставке Главнокомандующего, Курской Дуге и Сталинградской битве) – Мария Семеновна обладала удивительным свойством возникать в самых неожиданных местах, словно мгновенно соткавшись из пустоты и, тем самым, вызывала у учеников 525-й средней школы почти мистический ужас.

Она запросто могла появиться в мужском туалете, материализовавшись из клубов синего дыма – старшеклассники успевали выкурить за десятиминутную перемену по три сигареты, чтобы уж наверняка почувствовать себя взрослыми и независимыми. Мария Семеновна ничуть не стеснялась подростков, замерших над писсуарами, то есть тех редких недотеп, которые использовали туалет по прямому назначению.

Она вырастала за спинами юношей, пускающих кольца вонючего, тяжелого дыма – папиросы «Беломорканал», болгарская «Стюардесса», «Прима», «Шипка» – чудовищный коктейль каких-то подземных запахов наполнял туалет – вырастала и молча взирала на проштрафившихся подопечных.

Скабрезные, грубые, не изящно, но отвратительно-матерные анекдоты, которые можно услышать только из уст окончательно спившихся безграмотных нищих и подростков с неоформившимся самосознанием замирали на полуслове и облако душной, тяжелой тишины расползалось по туалету. Даже журчание детской мочи в писсуарах стихало – вероятно, приличных, некурящих и не ругающихся матом учеников настигали спазмы, делающие невозможным даже отправление естественных потребностей.

Вот такая тишина повисла в классе, когда ученики, классная руководительница и – да, да, очень кстати оказалось, что с ней, с руководительницей, как раз беседовала директриса, Мария Семеновна – когда все они увидели вошедшего Игорька Куйбышева в новых, совершенно невероятных брюках.

На уроке Игорю так и не удалось поприсутствовать и брюки эти он больше в школу не надевал.

Мария Семеновна тут же отправила его домой переодеваться, он переоделся, вернулся к следующему уроку, но на этом неприятности Куйбышева не закончились. Оказалось, что никакой клеш его не спасет от привычного уже позора – когда вечером Игорь вышел на улицу, все-таки, напялив на себя криминальную обнову, когда он, вместе с товарищами уселся на лавочку и вытащил из внутреннего кармана школьного пиджака пачку «Шипки», мельком посмотрел на свои ноги и выронил зажженную спичку.

Роскошные «клеши» повторили ту же пакость, что и старые школьные брючки. Левая штанина уехала наверх, до неприличия обнажив голень. Мало того, на фоне развевающегося суконного «колокола» голень Куйбышева являла собой зрелище не то, чтобы смешное, а просто жалкое. Она была тонкой, бледной, хилой – не нога, а просто рудимент какой-то, отмирающий за ненадобностью орган.

Игорь комплексовал до тех пор, пока не купил свои первые джинсы. Американская рабочая одежда преобразила его чудесным образом – длинные не по размеру штанины можно было подвернуть, выровнять их длину и физический недостаток Куйбышева, испортивший ему столько крови и, к слову сказать, заметно снизивший успеваемость ученика – недостаток этот для окружающих перестал существовать.

Но Куйбышев, в свою очередь, не перестал завидовать ладным мужчинам в хороших пиджаках и брюках. Игорь продолжал лелеять тайную мечту когда-нибудь, как-нибудь, неким чудесным образом раздобыть себе такой костюм, надев который не нужно будет засовывать левую руку в брючный карман и тянуть его вниз, чтобы хоть как-то выправить положение, чтобы не выглядеть уродом, чтобы не казаться нелепым «совком».

А тут – на тебе – Васька Леков, который не признавал другой одежды кроме футболок, потертых джинсов и старых, разношенных кед, вдруг этот самый хиппан Леков, отрицавший все, что так или иначе связано с истеблишментом и костюмы в том числе – вдруг он наряжен как какой-нибудь инструктор районного комитета комсомола.

– Ну ты дал, – покачал головой Царев. – Откуда такой?

– Меняю имидж, – Леков хитро усмехнулся, при этом его широкое, красивое лицо покрылось сеточкой мелких морщин. Царев, считавшийся близким приятелем Лекова всегда удивлялся тому, как это молодое, пышущее здоровьем лицо Васьки вдруг, мгновенно, может приобрести совершенно старческое выражение, сморщиться, как будто уменьшаясь в размерах, заостриться, побледнеть, глаза Лекова, голубые, яркие, вдруг гаснут, тускнеют, ресницы начинают дрожать, губы неприятно шевелиться, да и сам он вдруг начинает сутулиться, делаясь ниже ростом – правда, эти странные метаморфозы замечали далеко не все, ибо превращение молодого, красивого парня в неопрятного старика длилось не более секунды, а через миг снова пред взором собеседника представал прежний, хорошо знакомый и понятный Васька Леков – пьяница, бабник, жизнелюб и отличный музыкант.

Вот и сейчас Царев успел заметить быструю смену выражения лица своего товарища – словно примерил Леков маску, доселе спрятанную за спиной, провел ею перед своим лицом и снова убрал. Не понравилась, должно быть.

– Меняю имидж, – повторил Василий. – Не бухаю больше. Как выгляжу? Нравится?

– Ничего, – с достоинством заметил Ихтиандр. – Неплохо. Теперь хоть менты брать не будут… Где костюм-то взял?

– Хороший? – растягивая губы в широченной, от уха до уха улыбке и явно гордясь, судя по всему недавно приобретенной одеждой, переспросил Леков.

– Класс. Сам бы носил.

– Стараемся, – Леков посерьезнел. – А чего это у вас?

Он кивнул на рюкзаки.

– В поход собрались?

– Ага, – Царев кивнул. – В поход. В деревню «Большие Бабки».

– О-о… Это интересно. Не возьмете в компанию?

Белая «Волга» застонав тормозами остановилась рядом с Ихтиандром. Куйбышев быстро, оценивающе посмотрел на Лекова, еще раз скользнул взглядом по его костюму.

– Время есть? – спросил он, посерьезнев.

– Времени навалом.

– Садись тогда.

– Куда едем, молодежь? – Дверца машины распахнулась и пожилой водитель в хрестоматийной кожаной тужурке высунулся из салона почти по пояс.

– В центр. Договоримся, папаша. Багажник откроешь?

– Какой я тебе, на хрен, папаша? Куда в центр-то?

– На Марата.

– Я в парк еду, ребята. Пятерочка будет.

– Нет проблем.

Водитель, кряхтя, вылез из машины и пошел открывать багажник.

– Ну чего? – спросил Царев, поднимая с земли рюкзак. – поедешь?

– Он спрашивает! – ответил Леков. – С вами, братва, хоть на край света. Слушай, а правда, что ты Полянскому кота подарил?

– Правда.

– Знаешь, мне Огурец рассказывал, что твой котяра ему всю квартиру заблевал.

– Вот сука… В табло ему надо дать, давно пора. А Полянский – пацифист, мать его… За такие вещи – в табло, в табло, пару раз по зубам – и отучится. А если сопли распускать, так он и будет блевать всю жизнь. Коты – они же как люди – с ними построже надо.

– Это точно, – усмехнулся Леков. – Дашь слабину, тут же на шею сядут. Вон, как горничная Глаша на шею Сашке Ульянову села. А брат его, Володя, взревновал. Хотя по малолетству не понимал, что ревнует. Оттого и революция приключилась.

– Кто тебе такое поведал, – хмыкнул Царев.

– Да Огурец, кто же еще, – сказал Леков.

– Ты его слушай больше, – пробурчал Царев. – Он тебе еще и не то пораскажет. Ему бы в писатели пойти. Такой талант пропадает.

– О, какие телки классные – заметил Куйбышев, увидев из окна уже тронувшейся машины двух девушек, медленно бредущих по Московскому проспекту.

– Может, возьмем с собой, – с готовностью отреагировал Леков.

– Некуда. Куйбышев поерзал задом на сиденье. – Разве, на колени посадить.

– Да ну их к бесу, – сказал Царев. – О деле нужно думать.

– И то верно.

Леков повернул голову и проводил глазами девушек.

– А та, светленькая, и вправду, ничего.

***

Машина с тремя мажорами проехала мимо.

Светленькая поморщилась.

– Господи, как я этих фарцовщиков не люблю… Тупые, как пробки. Одни только бабки на уме.

Светленькая помолчала, потом обратилась к подруге, продолжив давно начатый разговор.