Текст книги "Ослепительные дрозды"

Глава 4.
Огни небольшого города.

– Здесь у нас Зал оплодотворения.

О. Хаксли.

– Ты, тряпка, вымоченная в портвейне, заткнись!

Голос Отрадного, тысячекратно усиленный и размноженный реверберацией упал на темный зал дворца культуры, как падает платок, брошенный усталым хозяином на клетку с разверещавшимся попугаем. Голос Отрадного мгновенно заставил замолчать нескольких разбушевавшихся на балконе молодых людей. Голос Отрадного, высокий, пронзительный, известный всей стране голос разнесся по закулисью, залетел в служебный буфет и отдался эхом в гардеробе.

– Чего это он? – спросил Леков, ставя на стол бутылку пива. В буфете было почти пусто – за соседним столиком сидели две девчонки лет девятнадцати, в углу стояли трое молодых людей комсомольско-кегебешного вида, покуривали, посматривали по сторонам.

– Да, как обычно, – лениво ответил Огурец. – Порядок наводит. Высокое искусство нужно с почтением воспринимать. Благоговеть надо перед божественными песнями.

– А-а, – Леков понимающе кивнул. – Тогда ясно.

– Со свиным… в калашный ряд… – донеслось со сцены.

– Во дает, – Леков уважительно прикрыл глаза. – Сила! А петь он будет сегодня?

– Подожди. Он же мастер. Сначала поговорит, объяснит, насколько он крут, а потом, конечно, споет. Его еще и не остановишь, он петь любит.

– И как?

– А ты, что, не слышал?

– Не-а.

Леков взял со стола бутылку и налил себе пива.

– Да брось ты дурака валять, – заметил Кудрявцев. – Ты хочешь сказать, что Отрадного никогда не слышал?

– Не-а, – снова сказал Леков, глотнув пива.

Кудрявцев пожал плечами.

– Пойдем тогда, послушаем.

– Пойдем.

За кулисами толпилось множество обычного сэйшенового люду – девочки, прилепившиеся глазами к черной фигуре, замершей на сцене у микрофонной стойки, мальчики с фотоаппаратами, несколько обязательных костюмно-комсомольских юношей, тетеньки – администраторы зала, боязливо посматривающие по сторонам, рабочие сцены, равнодушно-презрительно посматривающие на всю остальную публику.

– Ну он начнет когда-нибудь? – раздраженно спросил Леков. Девочка, стоящая прямо перед ним быстро обернулась. «Что за лох пробрался за кулисы», – говорили ее расширившиеся в гневном презрении серые глаза. – «Что за урел посмел покуситься на святое?».

– Чего? – спросил Леков девчушку. Та, брезгливо зашипев, вернулась в исходное положение и снова принялась пожирать глазами черную фигуру на сцене.

Фигура, меж тем, покачивая рано обозначившимся животиком, продолжала источать ругательства, направленные в зал. Зал благоговейно молчал, внимая откровениям мэтра.

– Слушай, – громко обратился Леков к Кудрявцеву. Заговорил он настолько внятно и громко, что черная фигура на сцене заметно дернулась, но головы в сторону кулис не повернула. Профессиональные навыки артиста сказывались. Зато нервная девчушка снова изменила позицию, повернувшись к сцене задом, к Лекову передом.

– Слушай, – не обращая внимания на испепеляющий взгляд девушки продолжил Леков. – Это он, что ли, рок-оперу написал?

– Ну да, – кивнул Роман Кудрявцев. – Я не пойму, Васька, ты издеваешься, или серьезно говоришь?

– Абсолютно серьезно, – ответил Леков.

– Да брось ты… Помнишь песню – «Молодость наша уходит»?

– Нет. Я эту музыку не слушаю вообще-то.

– Ладно, – Кудрявцев махнул рукой. – Смотри, он начинает.

Девушка, стоящая между Лековым и сценой зашипела, глаза ее сверкнули и потухли, лицо превратилось в каменную маску. Она еще раз яростно зыркнула на Лекова и снова повернулась к любимому, судя по всему, артисту.

Артист выверенным, отрепетированным жестом взялся левой рукой за гриф гитары, болтающейся на уровне живота, занес над струнами правую и выдержал небольшую паузу. Зал, прежде находившийся в религиозном оцепенении по мановению руки артиста, просто умер.

– Курить есть? – громко спросил Леков у Огурцова и артист, приготовившийся уже обрушить на зал всю мощь своего таланта снова нервно дернулся. Девчушка на этот раз не повернулась на ненавистный голос, а просто сгорбилась и втянула голову в плечи.

– Тс-с-с, – просвистел Кудрявцев. Леков пожал плечами и уставился на сцену.

Артист, так и не опустив руку на струны вдруг затянул акопелло:

– Аааа-а-а-а…

Выше и выше взлетал его голос и, по мере того, как он переходил из октавы в октаву лицо Лекова морщилось, приняв в конце концов совсем уже нечеловеческое выражение.

– Ну я пошел, – сказал он громко, когда артист на сцене перестал голосить и взял первый аккорд на гитаре.

– Подожди, сейчас он…

– Я уже все понял, – прервал Леков Кудрявцева. – Вы остаетесь?

– Да. Я хочу послушать, – сказал Роман. Огурцов же, потоптавшись на месте, посмотрев на Кудрявцева чудесным образом снизу вверх, хотя были они с Романом одного роста, кивнул и поддакнул:

– Да. Я тоже послушаю…

– О кей. Я в буфете. Денег только дайте.

***

Артист вошел в буфет, сопровождаемый роем поклонников – все они были на голову ниже статного певца, одетого в черное и поблескивающего золотой оправой очков. Леков, пивший уже седьмую бутылку пива, заметил в толпе поклонников девчушку, давеча торчащую на сцене. За спиной артиста маячила длинная фигура Кудрявцева, который что-то говорил герою дня, хлопал его по плечу, герой слушал, кивал головой и улыбался.

Кудрявцев указал рукой на столик, за которым сидел Леков и артист, снова кивнул, лениво повел рукой, отметая от себя рой поклонников и поклонниц и вальяжно двинулся в указанном направлении.

– Познакомьтесь, -весело сказал Кудрявцев, оказавшись у столика Лекова одновременно с артистом. – Это наш знаменитый питерский музыкант, звезда панк-рока Василий Леков.

– А где Огурец? – спросил Леков, мельком взглянув на артиста.

– Он уехал. Какие-то дела у него. Бабы, наверное, – ответил Кудрявцев.

Артист свысока посмотрел на звезду панк-рока, и осторожно кивнул. Глаза артиста за тонкими стеклами очков странно забегали. Леков снова посмотрел на топчущегося на месте Отрадного и тоже кивнул.

Несколько секунд артист и звезда панк-рока молча созерцали друг друга, причем глаза Отрадного продолжали бегать по сторонам.

– Ну что же, – разрядил паузу Кудрявцев. – Сережа! – он посмотрел на артиста и тот с видимым облегчением отвернулся от Лекова. – Может быть, пивка? Составим компанию молодому поколению?

Леков хмыкнул. Не такое уж он «молодое поколение». Разве что относительно москонцертовских заслуг Отрадного он может считаться молодым и недооцененным. Вернее, совсем не оцененным худсоветами, цензорами и музыкальными критиками солидных московских изданий.

– Да, пожалуй, – согласился артист.

– Я сейчас принесу, – быстро сказал Кудрявцев и направился к буфетной стойке.

Артист вежливо кашлянул. Из дальнего угла буфетного зала на него с восхищением взирала примелькавшаяся уже фанатка – та самая, со сцены.

– Вы, простите, Василий…

– Да-да? – быстро откликнулся Леков.

– Вы тоже музыкант, насколько я понял?

– Да. – Скромно ответил Леков. – Тоже. Да.

– А где вы учились?

– А вы?

Леков в упор посмотрел на артиста.

– Я? Я окончил консерваторию. Сейчас преподаю.

– Что?

– Что преподаю? Вокал…

– А-а. Ясно.

Леков взял бутылку и налил себе пива.

– А я дома учился.

Он залпом выпил целый стакан, громко рыгнул, отчего артист Отрадный вздрогнул, поставил стакан на место с громким стуком и уперся взглядом в собеседника.

– Дома, – сказал артист, переходя в наступление. – Дома – это несерьезно. Знаете, отчего в нашей стране так плохо с рок-музыкой?

– Плохо? Да, вот интересно, отчего же у нас все так плохо? – Леков поставил локти на стол и уперся подбородком в ладони. – Отчего у нас ничего нет? Ума не приложу…

Отрадный поморщился, но продолжил.

– Понимаете, вот вы, например…

– Ну-ну, – подбодрил артиста Леков.

– Вот вы, – снова поморщившись продолжил Отрадный. – Вы говорите – «дома»… А это, вы уж меня извините, несерьезно.

– Да?

– Конечно. Музыке нужно учиться, это требует полной отдачи, это годы упорного труда… И не каждый способен понять, что такое вообще музыка.

– Это точно, – кивнул Леков. – Не каждый. И это, между прочим, очень странно.

– Почему же странно? Ничего странного. У нас все кому не лень, лезут сейчас на эстраду. А профессионалов практически нет. Особенно в рок-музыке. Никто толком и не знает, как рок-музыку играть нужно. И петь. Какие вокальные школы…

– Интересно. И как же ее нужно играть?

– Ну что, познакомились? – Кудрявцев навис над столом держа в руках две увесистые грозди пивных бутылок… – Давайте-как выпьем за сегодняшнее выступление. Отличный концерт, Сережа, был сегодня, отличный.

– Да ну, что ты… Зал такой…

– Какой? – спросил Леков.

– Гопники одни, – ответил Отрадный. – Ни черта не понимают. Половина вообще – пьянь. Сидят, портвейн хлещут… Я видел со сцены. Бисер перед свиньями…

– Ну да. А кто еще на рок-концерты ходит? Папики ведь не пойдут.

Две последние фразы Леков произнес с иронией, которой, впрочем, артист не заметил. Слишком увлечен он был идеей, видимо, мучавшей его давно и тяжело.

– Не пойдет. Конечно. А почему? Почему так называемые папики не ходят на рок-концерты? Потому что «папики» – это нормальные люди, которые хотят слушать нормальную музыку. А музыке учиться нужно. Просто так ничего не дается. Вся эта самодеятельность – все эти ваши группы… Рок-клуб… Это же все детский сад. Никто ни играть не умеет, ни петь… Я столько лет уже слушаю рок-музыку, я ее знаю, я в ней разбираюсь, я могу петь все, что угодно. Но сколько я учился этому? А? Сколько лет?

– Сколько? – спросил Леков.

– О, да какая разница! Много лет. Музыкальная школа, училище, консерватория… Это годы, это десятилетия труда, бешеного труда… А эти… Ваши… Ну, не знаю, не знаю… Несерьезно это все. И, больше того, больше того – вредно.

– Чего это – вредно?

– Вся эта самодеятельность, которая называет себя «рок-музыкантами», вся эта шобла алкашей и наркоманов – это вредно. Непрофессонализм – это мало сказано… Беспомощность эта, с которой все они, самодеятельные рокеры пытаются что-то играть, вот эта беспомощность, это чудовищное звучание – вот что отбивает охоту у нормальных людей ходить на рок-концерты. И вообще слушать рок-музыку. Они дискредитируют жанр, дискредитируют все направление… Вот я пытаюсь отстоять, пытаюсь много лет объяснить людям, что рок-музыка…

– Что – «рок-музыка»? – спросил Леков.

– Что рок-музыка – это искусство, это великое искусство… Я о рок-музыке знаю все. Я ее изучаю много лет. Я весь «Битлз» пою…

– Может, тогда треснем?

Леков поднял стакан.

– За искусство-то?

Артист посмотрел на своего молодого собеседника каким-то очень странным взглядом, перевел его на Кудрявцева и взял стакан с пивом.

– За искусство можно, – сказал он неуверенно.

– Ну, чтобы все искусства процветали, – улыбнулся Леков и стукнул своим стаканом о стакан артиста.

– Да… Чтобы процветали, – промямлил тот и вдруг быстро, в один глоток проглотил двести пятьдесят граммов «Жигулевского».

– Ну вот, – заметил Леков. – Это другое дело. Продолжим? Роман, – он посмотрел на Кудрявцева. – А что дальше-то будем делать?

– Поехали ко мне, – предложил Кудрявцев. – Сережа!

– Да? – встрепенулся артист.

– Ты свободен сегодня вечером?

– В общем-то…

Отрадный с тоской посмотрел на пивные бутылки, которые выглядели как-то очень сытно, очень по-доброму поблескивали своими зелеными, запотевшими боками.

– В общем-то… – не мог решиться Отрадный.

– Да в чем дело-то, е-мое?!.

Леков налил себе еще пива.

– Нужно же нам как-то закрепить дружбу Ленинграда и Москвы. А то – рок-клуб – говно, самодеятельность – говно… Так не пойдет. В мире очень много есть хороших вещей. В том числе, и в самодеятельности. Поехали, Сережа. Выпьем, поговорим… А баб возмем?

– Баб? – Кудрявцев тяжело вздохнул. – А каких?

– Да вон, куча целая, – Леков махнул рукой в сторону буфетной стойки. Там маячила небольшая очередь из малолетних поклонниц Отрадного, перекочеваших сюда из-за кулис вслед за любимым артистом.

– Не люблю я московских девушек, – скучным голосом сказал Кудрявцев. – То ли дело, ваши, питерские… Интеллигентные, хоть и бедные. И одеты плохо. Но, зато, обязательно посуду помоют после вечеринки, ночью спать не мешают… И, главное, никогда ничего не сопрут. А наши – их только в квартиру запусти. Сколько случаев было. То икону снимут со стены… На кухне у меня – штук пять уже ушло. Вместе с московскими девушками. То кольцо уведут… На худой конец – шампунь из ванной стащат. И вообще – засрут все, загадят квартиру, а потом еще выебываться начинают. Кофе им, понимаешь ли, в постель, еще чего-нибудь. Ты за кофе пошел на кухню – а она – шасть – к тебе в письменный стол… Такие суки. А питерские – они другие.

Кудрявцев зажмурился и потянулся, выбросив длинные руки высоко вверх.

– Питерские – они бедные, но гордые. И трахаются совсем по-другому. Наши-то ленивые… Манерные. А ваши…

Он скосил глаза на Лекова.

Леков важно кивнул.

– Да, трахаются ваши – как в последний раз, – мечтательно молвил Кудрявцев.

– Серьезно? – заинтересованно спросил артист. – С чего бы это? А? Я не замечал…

– А были у тебя питерские?

– Питерские?…

Артист пожевал губами.

– Не помню… Наверное, были… Хотя, – спохватился он. – Хотя, я, вообще-то, по сексу, знаете ли… Я такой образ жизни веду… Строгий. Работа, занятия… Преподавательская деятельность…

– Ну студенток-то пердолишь, Серега? – весело блеснул глазами Леков.

– Ну, а то, – Отрадный мечтательно посмотрел в потолок, потом спохватился и быстро закончил, – Да что вы, в самом деле…

– Короче говоря, едем ко мне? – Кудрявцев хлопнул ладонью по столу. – Да или нет?

– Едем.

Леков встал и, повернувшись к буфету, махнул рукой.

– Эй, девушка!

Девчушка, та самая, которая на сцене толкалась перед Лековым и выражала свое неудовольствие его поведением, встрепенулась. С лица ее исчезло сонное выражение, с которым она взирала на Отрадного, его сменила маска, выражающая крайнее раздражение и досаду. Леков, совершенно очевидно, вывел ее из транса.

– А? – растерянно спросила она.

– Вот тебе и "а"! – громко крикнул Леков, не обращая внимания на то, что взоры всех, присутствующих в буфетном зале, включая комсомольцев-комитетчиков в один миг уперлись в его покачивающуюся фигуру. – Иди сюда. говорю.

– Это вы мне?

Девчушка, кажется, не понимала, чего от нее хочет странный юноша, по виду – совершенный гопник, но при этом почему-то оказавшийся за одним столиком с живым богом. И не просто оказавшийся, а ведущий с ним оживленную беседу. Как равный с равным.

– Тебе, тебе. Иди сюда.

Комсомольцы, растворившиеся было в затененных углах буфета встрепенулись и приняли охотничьи стойки.

Девчушку передернуло – вероятно от волнения, она быстро посмотрела по сторонам – товарки, стоящие в очереди за пивом и тихонько щебетавшие о чем-то своем, девичьем и потаенном, как по команде замолчали и пялились на бедную избранницу во все глаза.

– Ну, слушай, давай, шевелись, – крикнул Леков. – У нас времени нет.

Кудрявцев усмехнулся и посмотрел на артиста. Тот с отсутствующим видом пил пиво маленькими глоточками, сосредоточенно, с серьезным лицом, словно, по предписанию врача употреблял целебную микстуру.

Поклонница Отрадного, снова впав в транс, медленно двинулась к столику, за которым сидел ее кумир, опустивший в стакан известный всей стране длинный холеный нос со съехавшими на самый его кончик не менее известными, являющиеся неотъемлемой частью имиджа артиста, затемненными очками.

– Тебя как зовут-то? – спросил Леков, когда девчушка остановилась у их столика глядя прямо перед собой и всеми силами стараясь сделать так, чтобы взгляд ее не упал на артиста, который, впрочем, кажется, не обращал на нее ни малейшего внимания. Несколько комсомольцев в черных пиджаках, взяв пиво без очереди, устроились за соседним столиком и навострили уши.

– Наташа, – гордо ответила девчушка.

– Лет сколько? – с интонацией опытного следователя спросил Леков. На лбах некоторых из компании сидящих за соседним столиком комсомольцев выступил пот.

– Двадцать.

– Сколько-о?!

– Ну, двадцать.

– Ага. Ты хорошо сохранилась, маленькая. Поехали тогда.

– Куда?

– А в гости. Поедешь?

– Куда?

– В хорошее место. Не бойся, Наталья. Не обидим.

Леков хмыкнул.

– И Сергей едет.

Отрадный еще глубже погрузил свой нос в стакан.

– Да? Я не знаю… А где это?

– В центре, – сказал Кудрявцев. – Поехали, господа. Решили, так решили. Я тоже выпить хочу. А за рулем, знаете ли…

***

– Ты же всегда пьяный ездил, – сказал Леков, когда «Волга» Кудрявцева выехала на Кутузовский проспект. Он сидел рядом с Романом, на заднем сиденье съежилась девочка Наташка и, рядом с ней замер Отрадный, молча пялившийся в зеркало над водительским сиденьем.

– Ездил. На других машинах, – усмехнулся Кудрявцев. – Я ведь всю жизнь на отечественных марках езжу. Это у меня от папы. Если хорошо машину довести до ума, то вполне можно по городу рассекать. И меньше шансов, что угонят. Или разденут… Я же «Кадиллак» привез из Штатов – две недели простоял. Все.

– Угнали? – осипшим голосом спросил Отрадный.

– Ну да. Теперь где-нибудь в Грузии мой «Кадди» живет. Или в Эмиратах. Так что, думаю – ну его в задницу, хорошие машины. Гаража у меня нет, охраны нет… А «Волгу» мне тоже папа посоветовал взять. Если над ней поработать – ничего, ездить можно. Одна только проблема.

– Что такое? – спросил Отрадный. Ему явно было не по себе.

– Да, понимаешь, Сережа, номенклатурная машина.

– В каком смысле? – спросил Отрадный, а Леков понимающе кивнул и хмыкнул.

– Точно, – сказал он. – Это ты верно подметил. Официоз, мать его.

– Да, Вася, официоз. Замучил меня этот официоз.

– Чем же? – снова включился Отрадный.

– Я же с детства за рулем, – с удовольствием, которое звучало в его голосе всегда, стоило только ему выйти на автомобильную тему, ответил Кудрявцев. – Я машины очень люблю. Я их понимаю. И я всегда с машиной общаюсь, как с живым существом.

– Ну это уж, пожалуй, слишком, – бросил Леков.

– Нет, ничего подобного. Ты, вот, с гитарой… И ты, Сережа – вы музыканты, вы с инструментом ведь тоже общаетесь, как с другом? Да?

– Ну, это другое, – начал было Отрадный, а Леков криво усмехнулся и промолчал.

– Да нет, я думаю, тоже самое. Кому что. У вас – гитары, у меня – машины. С ними общаться нужно, любить их. Тогда и они не подведут. Я, знаете, парни, на каких развалюхах иногда ездил? И денег не было ни хрена. Так вот, едешь на гробике таком, все трясется, зараза…

Девушка Наташа на заднем сиденье вздрогнула и съежилась еще больше. Кудрявцев заметил ее реакцию на мат, усмехнулся и продолжил:

– Ну да. Сволочь такая, трясется все, громыхает, чувствую, сейчас встану. Я ей и говорю – милая! Потерпи, пожалуйста, чуть-чуть еще, потерпи, доедем, я тебя подлечу, я тебя поправлю, помою, почищу, мастера хорошего позову, доктора твоего… Он тебя на колеса поставит… Иной раз даже скажешь – «на ноги». Так-то вот.

– И что же? – спросил Отрадный.

– Доезжал до места. Всегда. Доедешь, встанешь – и все. Кранты. Уже машинка не заведется, пока обещание свое не выполнишь. Пока мастера не приведешь, пока не подлечишь, не помоешь… А вы говорите…

– Рома, а что ты там про «Волгу»-то начал? – спросил Леков.

– Ах, ну да. В общем, действительно, всю жизнь я пьяный ездил. Ну, не то, чтобы слишком, а так, ну, ты знаешь, Василий… Я же за обедом всегда рюмку-другую выпиваю. И ничего. Привык. Без проблем. А с «Волгой» – такая история… Я же говорю – номенклатурная машина. Не везет она пьяного. Не хочет. Отторгает. Садишься за руль – не принимает тебя машина. Не верит тебе. Такое в ней поле… Мощное.

– Да уж, – важно кивнул Леков. – Понимаю.

– Советское поле, – заметил Отрадный. – Совковое.

– Нет, – Леков повернулся к артисту и, невзначай рыгнул в сторону девушки Наташи, отчего та еще сильнее уменьшилась в размерах и почти потерялась рядом с огромным гитарным кейсом Отрадного.

– Нет, – сказал Леков. – Не совковое в ней поле.

Он глубоко втянул воздух, демонстративно поводя носом, обнюхивая салон машины. – Не совковое, Нет. Но – имперское. Уважаю.

После этого Леков отвернулся от артиста и замолчал.

– Василий у нас уважает империю, – сказал Кудрявцев после паузы. – Я знаю… Да, Вася?

– Да, – спокойно ответил Леков совершенно трезвым голосом. – Уважаю.

***

Водки Кудрявцев купил в магазине, который находился совсем рядом с его домом. В том же магазине Лекова, увязавшегося за Романом, стошнило – не очень сильно, но все же несколько покупателей, толпившихся возле прилавка, начали было поговаривать о том, что не худо бы вызвать милицию. Этого же мнения придерживалась и продавщица, но Кудрявцев быстренько вывел ослабевшего товарища на улицу, сунул в машину, прыгнул за руль и «Волга» в мгновение ока растворилась в темноте арки двора.

В лифте Лекову снова стало плохо, он побледнел, на лбу его выступил пот, но до тошноты дело не дошло – питерский гость громко рыгнул, обдав окружающих густым пивным духом и в очередной раз заставив девушку Наташу скукожиться. Отрадный же, по своему обыкновению, делал вид, что все происходящее вокруг его совершенно не касается, а Кудрявцев пристально посмотрел на своего товарища и спросил:

– Нехорошо тебе, Василий?

– Нехорошо матом ругаться при детях. А мне дурно, – просто ответил Леков. – Но это сейчас пройдет. Вы не бойтесь.

Он посмотрел на девушку Наташу.

– А я и не боюсь, – ответила та, глядя на Лекова снизу вверх.

– И правильно, – согласился Кудрявцев. – Вася – он хороший.

– Да я вижу, – кивнула Наташа. – Вижу.

– Вот только не надо иронизировать, – строго заметил Леков, утирая пот со лба. – Не надо, девушка. Вы такая красивая, а такие глупости начинаете говорить. Мы ведь с вами совсем незнакомы. Как же можно-с, вот так, незнакомого человека смешивать прилюдно с говном-с? А? Хорошо ли это?

– Приехали? – с надеждой спросил Отрадный, когда лифт остановился и двери его со скрипом разъехались в стороны.

– Да. – Кудрявцев сделал рукой приглашающий жест. – Прошу на выход. С вещами.

***

В квартире Романа Отрадный, наконец, расслабился. Он явно чувствовал себя в своей тарелке – даже облик его очень хорошо сочетался со шкафчиками карельской березы, с мягким, старинным кожаном диваном, на резную деревянную спинку которого Отрадный небрежно закинул руку, с тяжелыми бархатными портьерами, закрывающими окна, с иконами и картинами, висящими на стенах.

Отрадный, пожалуй, единственный из всей компании выглядел в апартаментах Кудрявцева на своем месте – даже хозяин в своих потертых джинсах и кожаном пиджачке казался гостем в собственном доме, не говоря уже о покачивающемся Лекове и окончательно потерявшейся девушке Наташе, которая, войдя в квартиру, юркнула в массивное кресло и затихла, снова сосредоточив все свое внимание на Отрадном.

Артист сидел, закинув ногу на ногу и курил дорогую, длинную сигарету. Поблескивал очками, поглядывал по сторонам.

– Хорошо у тебя, Рома, – наконец, молвил артист. – Я, знаешь, редко в гости хожу… Все работаю, работаю… А у тебя – просто прелесть, что за дом. Можно посидеть по-человечески…

– Сейчас, сейчас, все будет по-человечески, – пробормотал Леков, срывая винтовые пробки с водочных бутылок.

Когда Кудрявцев, гремевший на кухне тарелками и хлопающий дверцей холодильника, появился в комнате с подносом, на котором лежали закуски – копченая колбаса, буженина, хлеб, зелень, тонко нарезанный, ароматный сыр, Леков уже выпил свои первые двести грамм.

– Не гони, Василий, – строго сказал Роман. – А то вырубишься раньше времени.

– А когда, позволь спросить, это время, до которого мне нельзя вырубаться?

Лекову, очевидно, стало лучше. Пот на лбу высох, лицо порозовело, в глазах заиграли злые, веселые искорки.

– Я хотел тебя попросить спеть последние твои песни. Из нового альбома. И Сережа бы послушал. Хочешь, Сережа?

Кудрявцев посмотрел на артиста. Тот пожал широкими плечами и как-кто странно сморщил лицо. При желании, конечно, выражение, которое приобрела физиономия Отрадного можно было назвать заинтересованностью, но с тем же успехом к нему подходило и определение «отвращение». Он провел ладонью по длинным, густым, холеным волосам, зачесывая их со лба на затылок и прромычал что-то неопределенное.

– Ну да, Сережа у нас только свои песни любит слушать, – ехидно заметил Кудрявцев.

– Ну, отчего же, – прикрыл глаза артист. – «Битлз» я слушаю с удовольствием… Вы как, – нарочито-официально обратился он к Лекову. – Как насчет «Битлз»?

– Нормально, – ответил Леков, странно глядя на статного артиста. – Нормально насчет «Битлз».

– «Нормально», – вздохнул Отрадный. – Эх, молодость, молодость… Это гениальные композиторы.

Сказавши это, артист снова прикрыл распахнутые было глаза и погрузился в самосозерцание.

– Глубоко, – констатировал Леков. – Глубоко. Гениальные, значит. Ну, ладно. Раз в консерватории так считают, я, что же, я ничего…

Артист не реагировал.

– Ладно, Рома, давай еще по двести и споем.

– Не много будет тебе?

– Ты чего, Рома? Я свою дозу знаю. Гитарку вашу можно взять, Сергей… по отчеству, извините, не помню?… А?

– Не надо, не надо, – Кудрявцев быстро погасил пожар, заметавшийся в мгновенно открывшихся глазах Отрадного – пожар, который, кажется, вот-вот готов был расплавить дорогую золоченую оправу его очков. – Не надо. У меня есть гитара.

Он метнулся в кухню и, через секунду, вручил Лекову двенадцатиструнный инструмент.

– Специально купил, – сказал Роман. – Как, ничего?

– Говно, – коротко ответил Леков. Отрадный усмехнулся.

– Говно, – повторил Леков. – У нас хороших гитар на заводах не делают. Не умеют.

– Ну, ладно, – пожал плечами Роман. – Как-нибудь с тобой походим по Москве. Поможешь выбрать…

– Если только по комиссионкам – сказал Леков. – Ладно, сыграем пока и на этой…

С дивана, на которым восседал артист донеслось какое-то сдавленное шипение.

– Последняя песня, – объявил Леков и быстро налил себе полстакана водки. – Называется «Время Богов».

– Можно водки выпить? – глухо спросил Отрадный.

– Конечно, – Кудрявцев быстро поднес артисту требуемое. – И огурчик возьми, Сережа, огурчик.

– Спасибо.

Отрадный залпом выпил водку. Леков, наблюдавший за ним с гитарой в руках, одобрительно кивнул.

– Ну, понеслась, – сказал он, когда артист прожевал и проглотил крохотный, крепенький соленый огурчик.

***

Отрадный потянулся за сигаретой, его качнуло и он вляпался растопыренной ладонью в блюдце с крупно нарезанными помидорами. Очень серьезно рассмотрев свои, вымазанные в розовой помидорной кашице пальцы, артист, не найдя салфетки, потащил из кармана брюк носовой платок, попутно заляпав и черную рубашку и, собственно, брюки, умудрился окропить скатерть и накапать на пол.

– У тебя гитара…

Язык артиста заплетался, лицо раскраснелось и покрылось капельками пота. Кудрявцев наблюдал за именитым гостем с видимым удивлением. Прежде он не видел Отрадного в подобном состоянии.

Артист, конечно, выпивал. Но никогда – по крайней мере последние несколько лет – никогда и никто не видел его пьяным. Может быть, только родные и близкие, дома, ночью… В общественных же местах артист старался (и у него это получалось) выглядеть образцом трезвости. Живым символом здорового образа жизни. Раньше, в молодости, конечно, всякое бывало. Но за те несколько лет, которые сделали артиста популярным, и не просто популярным, но по-настоящему знаменитым, едва ли не символом поколения, которое он перерос давным-давно – за эти годы артист успел так мощно «засветиться», дать такое количество журнальных, газетных, а, главное, теле-интервью, такое количество концертов, выпустить столько пластинок, что иначе, как трезвенником и борцом за нравственность и чистоту искусства его уже никто и не воспринимал.

Он пел романсы на стихи русских поэтов, записывал народные песни, арии из итальянских опер, сам писал – и очень много – концерты артиста длились иной раз часа по три.

Он добился того, что в консерватории ему разрешили вести, правда, факультативно, уроки рок-вокала. Он считался первым и главным советским рокером, его, несмотря на сравнительную молодость, называли «дедушкой русского рока». Он застолбил этот участок и надеялся разрабатывать его до конца дней своих. При этом он не являлся циничным хапугой, а во всех своих убеждениях был искренен. Но то, что он услышал сейчас – от пьяного, грязноватого и грубого ленинградского парня, совершенно неизвестного самоучки с немытыми руками и обломанными ногтями на пальцах, матерщинника и бездельника – повергло артиста в глубочайшее смущение.

Он старался не терять лицо и не впадать в видимый посторонним восторг, но он, все-таки, был профессиональным музыкантом. И он был потрясен.

– Слушай, это… Вася, – вспомнил артист имя гениального самородка. – Вася… У тебя гитара… Как-то странно строит… Точнее, не строит…

Отрадный икнул и задел рукой бокал с водкой. Бокал упал и замочил брюки артиста.

– Я на тон опускаю, – сказал Леков, шаря рукой за воротом свитера девушки Наташи, которая после прослушивания пяти песен в исполнении пьяного хулигана впала в совершенно зомбическое состояние и когда Леков, отложив гитару, поманил ее пальцем, она подошла и молча устроилась на его коленях.

– На тон опускаю, – повторил Леков, найдя, наконец, пальцами соски девушки Наташи. Она, впрочем, даже не дрогнула. – Струны легче… – Он крутанул правый сосок. Девушка Наташа тихонько завыла. – Струны легче прижимать.

– Ну…

Отрадный решил качнуться на стуле и едва не завалился на спину – Кудрявцев придержал начавшего падать назад артиста за плечи и вернул в исходное положение.

– Ну, по-моему, не совсем на тон… У меня абсолютный слух.

– А кто его знает, – рассеяно сказал Леков, начиная шарить второй рукой между ног девушки Наташи. – Может и не на тон. У меня – не абсолютный. Может, промахнулся… Какая разница?

– Не скажи… Не скажи… Василий, тебе бы поучиться… Цены бы тебе не было. Ты отличный музыкант… Вернее, можешь стать отличным… У тебя школы нет. Школы не хватает…

– Да брось ты, – сказал Кудрявцев и снова придержал за спинку стул Отрадного, который сделал еще одну попытку качнуться. – Брось. Всего ему хватает. Самобытное такое исполнение… Это же чистая энергия…

Леков поморщился. Девушка Наташа взвизгнула – пальцы Лекова расстегнули молнию на ее джинсах и теперь блуждали по резинке трусиков.

– Ненавижу это слово, – сказал Леков, быстро укусив девушку Наташу за ухо. – Энергия… Бред собачий. Никакой нет энергии…

Из уха девушки Наташи потекла кровь.

– Бред, говорю, – повторил Леков, укусив девушку Наташу за другое ухо, которое она с удовольствием ему подставила.

Девушка Наташа закатила глаза.

Отрадный, не услышав его замечания, продолжал:

– Школа…Это – главное. Это – выход на мировой уровень. Скоро все изменится.

– Уже меняется, – убежденно сказал Кудрявцев. – Горбачев пришел – теперь все будет круто меняться. Мне сказали люди, ну, ты Сережа, в курсе…