Текст книги "Ослепительные дрозды"

– Да, да, – важно кивнул Отрадный.

– Ну вот, мне сказали, что Горбачев еще себя так покажет – мало не будет. Никому мало не будет. Все перевернет. Там, в ЦК, готовятся уже. Интриги плетут. Он не так прост, как кажется, Горбачев. Ему палец в рот не клади.

– Да, ты что, Рома?!

Леков выдернул руку из джинсов обливающейся кровью девушки Наташи, поковырял пальцем в носу и снова запустил ладонь в расстегнутую ширинку своей пассии.

– Какая, разница – Горбачев – не Горбачев?

– Ну, Василий, твои политические пристрастия нам известны.

– Не известны они вам!

Девушка Наташа начала медленно сползать с колен. Лекова, когда его пальцы вонзились туда, где находилось самое святое, самое заветное. Девушка Наташа была девственницей.

– Да ладно, ладно…

Кудрявцев, наблюдая за манипуляциями Лекова, криво усмехнулся.

– Ты ведь на империи тащишься…

– Да? – встрепенулся Отрадный. – В самом деле?

Леков встал, при этом девушка Наташа рухнула на пол и осталась лежать под столом, судорожно подергивая ногами и жалобно скуля.

– Пошли гулять, – сказал Леков. – А, товарищи мои? Пойдемте на улицу! Такая ночь клевая.

Он посмотрел на пустые водочные бутылки.

– Все равно еще бежать. Пробздимся вместе… Я люблю Москву ночью. Особенно летом. Красота…

– А мне очень нравится Петербург, – начал Отрадный. Язык его заплетался, глаза за стеклами очков смотрели в разные стороны. – Вы, питерцы, вы не цените того, что имеете. Москва… Москва – это с-с-су-у-масшедший дом, – с видимым усилием закончил он фразу.

– Да ладно тебе, Сережа, – махнул рукой Леков и наклонился к копошащемуся под столом телу.

– Слышь, девушка! Подъем! На прогулку!

Девушка Наташа вылезла из-под стола, провела обеими руками по длинным густым волосам и, краснея, оглядываясь на Кудрявцева и Отрадного, послушно побрела в прихожую.

– Как ты ее, однако…

Кудрявцев плотоядно улыбнулся.

– Как ты ее окрутил. Без единого слова. Гипнотизер ты, Василий. Экстрасенс.

– Да перестань, Рома. Чего ты, в самом деле? Девчонка – что с нее возьмешь?…

Отрадный встал со стула, его качнуло вперед и, если бы Кудрявцев в очередной раз не придержал его – на этот раз за талию – рухнул бы прямо на стол.

– Слушай, Сережа, может быть, тебе отдохнуть? – спросил артиста Кудрявцев.

– Не-е!

Отрадный поводил перед носом Кудрявцева длинным пальцем.

– Не-е… Я пойду гулять. Мне нужно поговорить с Васей. Я хочу его учить.

– Пошли, пошли. – Леков шагнул к прихожей. – Пошли, Рома. Меня сейчас учить будут. Пошли. Учиться, как это?… Никогда не поздно. И никогда не рано. Пошли.

***

– Смотрите, какие дома! Какая мощь! – говорил Леков идучи по ночному Кутузовскому проспекту. – А ты говоришь – «Горбачев»!

Он остановился и взял Кудрявцева за рукав.

– Вот это – настоящее. Ужасное, отвратительное. Но – настоящее. Я все это ненавижу и, одновременно, люблю. Восхищаюсь! Вот она, советская музыка! Русская музыка!

Леков покрутил по сторонам головой и широкими шагами двинулся дальше по проспекту.

– Кстати, – вмешался Отрадный, слегка протрезвевший от погожего, свежего ветерка, гуляющего по июльской Москве. – Кстати, вот о чем я хотел поговорить…

– Ну? – очень невежливо бросил Леков. В отличие от артиста, Леков не то чтобы опьянел еще больше, но странно напрягся, озлобился и тащил девушку Наташу, вцепившуюся в его локоть, не обращая внимания на то, что она семенит за ним спотыкаясь и едва ли не падая.

– В твоих песнях, Вася, совсем нет русских интонаций…

– А какие есть?

– Да я не понял, честно говоря… Очень эклектичная музыка… Вот я поэтому и говорю, что тебе нужно заняться теорией… Русская песня – это же такой кладезь… Тебе нужно изучать историю музыки, чем больше будет багаж…

– Не нужен мне никакой багаж, – отрезал Леков.

– Нет, ты не прав… Ты сможешь использовать приемы, которые уже давным-давно открыты… Это не значит – копировать… Просто ты изобретаешь велосипед… Ты очень способный парень…

Леков мерзко захихикал.

– Нашел себе парня… Какой я тебе парень?

Леков снова остановился, причем девушку Наташу занесло вперед и если бы ответственный Кудрявцев не подхватил ее под руки, она бы наверняка упала на асфальт и, вполне вероятно, серьезно пострадала.

– Что ты мне вешаешь про этот вонючий русский дух? Все уже пропахло портяночной вонью… И это, – Леков схватил артиста за ворот. – Это только начало. И ты, ты, композитор, ты, лауреат премии Ленинского комсомола, ты эту заразу тащишь на сцену. Ты ее разносишь по стране!

– Что такое? – возмутился Отрадный. Он был на голову выше Лекова и тяжелее килограмм, как минимум, на двадцать, поэтому легко отпихнул обнаглевшего самодеятельного музыканта. Леков отлетел в сторону, но Кудрявцев, с проворством хорошего футбольного вратаря, фиксируя правой рукой девушку Наташу, левой поймал своего товарища и удержал в вертикальном положении.

– Все эти ваши «Песняры», все эти «Ариэли»… Все это…

Леков сморщился и плюнул на асфальт.

– Это не русская музыка. Это развесистый, разлюли-малинистый блатняк. И ты, артист, ты свои заунывные рулады валишь со сцены, называешь это «корнями», как и все вы… Ты, мать твою, дедушка русского рока… Какой там рок? Рок – это свобода, это, как ты говоришь, искусство. А знаешь ты, композитор, главное правило любого искусства? А?

Отрадный молчал, тяжело дыша.

– Знаешь? Главное правило искусства – отсутствие каких бы то ни было правил. Понял?

– Козел ты, – переведя дыхание сказал Отрадный. – Рома, я не знал, что твои друзья такие мудаки. Я его хотел, урода, завтра в студию отвести. Хотел его продвинуть… А теперь – пошел он в жопу. Пусть сидит в своих подвалах. Со своей сраной самодеятельностью. Я хотел ему, – он посмотрел на Кудрявцева. – Я хотел ему открыть Москву. Хотел вывести в люди. Подумаешь, блядь, спел три песни… Кроме этого надо еще столько всего… Одними песнями ты себе, идиот, дорогу не проложишь…

– Дорогу куда? – ехидно спросил Леков. Он уже успокоился и стоял, посмеиваясь, чиркая зажигалкой, прикуривая сигаретку и косясь на девушку Наташу, безвольно висящую в руках Кудрявцева.

– Дорогу куда? – переспросил Отрадный. – Дорогу на большую сцену. Познакомить хотел с Лукашиной…

– Вот, счастье-то! – хмыкнул Леков. – Еще мне только не хватало с Лукашиной дружбу водить.

– Ладно, кончайте вы. Пошли в магазин, – Кудрявцев попытался остановить перепалку. – Покричали, и будет.

– Действительно.

Леков шагнул к Роману и принял у него девушку Наташу.

– Наталья! – обратился он к девушке. – Пойдем в магазин?

– Да, – пролепетала девушка Наташа.

– А потом? – спросил Леков. – Потом куда?

– Не знаю, – ответила девушка, блуждая взглядом по сторонам.

– Молодец! Вот верный ответ. А этот – «на большую сцену»!… В гробу я видел вашу большую сцену. Я все знаю, что с вашей «большой сценой» будет…

– Ну и что же ты знаешь, пацан? – крикнул Отрадный. – Что ты можешь знать? Ты просираешь свою жизнь, не скажу – «талант», потому что у тебя его нет.

– Где уж нам, – со скукой в голосе отозвался Леков. Он уже двинулся по направлению к магазину и Кудрявцеву с Отрадным не оставалось ничего, кроме как присоединиться к молодым людям.

– Да потому, что талант подразумевает под собой не только владение инструментом… Не только умение писать… Это, прежде всего, огромная ответственность. И умение существовать в социуме… Ты можешь всю жизнь просидеть в полной заднице со своими способностями… Талант – это реализованные способности… А ты, вы все – вы не в состоянии реализоваться. Не в состоянии донести до слушателя то, что у вас есть… Если вообще есть.

– Ты зато в состоянии, – не оборачиваясь сказал Леков.

– Да, – начал было Отрадный, но Леков отмахнулся и крепче прижал к себе девушку Наташу.

– Да брось ты… Ты все что мог, уже сделал. И Лукашина твоя, великая певица земли русской… Все, теперь по инерции покатиться.

– Что покатиться?

– Ваше говнище…

– Да я тебя сейчас, щенок…

– Брек, – сказал Кудрявцев. – Василий, ты чего заводишься? Давай, кончай. А то водки больше не дам.

– Дашь, – строго вымолвил Леков. – Ты хороший человек, Рома. Ты не можешь не дать мне водки. А ваше говнище, – он снова посмотрел на Отрадного. – Ваше дерьмо покатиться по стране и все в нем утонет. Ты не смотри на меня так, не смотри. Не обижайся, вообще-то. Я ведь правду говорю. А на правду – чего на нее обижаться? Правда – она и есть правда. Против правды не попрешь. Точно, Рома?

– Ты о чем? – Кудрявцев пожал плечами. – Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

– Я имею в виду, что господин Отрадный имеет в виду невиданный прогресс в области популярной музыки. Грядущий прогресс, конечно, так ведь, господин артист?

– Пошел ты, – огрызнулся Отрадный. – Тебе этот прогресс не грозит.

О– о! какая жалость! -воскликнул Леков. – Какая, блядь, жалость! Не попаду я в вашу тусовку! Не согреют меня огни большого города!

Он быстро крутанулся на триста шестьдесят градусов, обозревая окрестности. Девушку Наташу он при этом, каким-то хитрым образом, не выпустил из рук, она только качнулась и снова обрела равновесие.

– Только…

Леков понизил голос.

– Только не будет уже большого города. Была Москва большим городом.

Он махнул рукой на сталинские здания Кутузовского проспекта.

– Была… А скоро ничего от этого всего не останется.

– Это почему же?

Кудрявцев положил руку на плечо Отрадного, который снова хотел вступить в дискуссию.

– Подожди, Сережа. Так почему же, Василий?

– Потому что – ты говоришь – Горбачев… Не в нем дело. Дело в том, что империя себя изжила. Не Горбачев, так кто-нибудь другой даст первый толчок. И все рухнет. Все. Но мне начхать. Мне это даже интересно, мне это нравится. Но этого самого искусства, о котором так долго говорили господа прогрессивные композиторы – его не будет. Вы, композиторы хреновы, – он снова обращался к Отрадному. – Вы почву подготовили. Своими псевдорусскими стенаниями. Своими проститутскими песнями.

Леков перевел дыхание. Девушка Наташа внимала его словам с благоговением, сходным с религиозным экстазом.

– Вы все – шлюхи…

– Слушай, ты! – начал было Отрадный, но Кудрявцев снова не дал ему начать перепалку, начал что-то шептать в ухо артиста, от чего тот замолчал и даже начал улыбаться. Леков, тем временем, продолжил:

– Шлюхи, я сказал! Играете на власть… Все вы, вся ваша кодла – прихвостни царские. Что вам прикажут, то и поете. Что разрешат – выставляете как свою заслугу. «Мы пробили»… «Мы протолкнули»… Лукашина эта ваша, мама, понимаешь… Подсадили всю страну на совковую пошлятину, на блятняк трехаккордный… Рома! Ты, вот, меня поймешь…

– Я понимаю, Василий, – начал было Кудрявцев, но Леков, увлекшись, не дал ему договорить.

– Империя рушится. Это историческая закономерность. С империями это, вообще-то, бывает. И что же будет? Люди привыкли быть нищими. Рухнут стены – все кинутся разгребать обломки. Тащить к себе в конурки… Деньги станут главным и единственным законом. Ну это, конечно, простительно. Несколько поколений нищих – изголодались, соскучились по денежке…Тем более, что вообще никто, почти никто не знает, что такое деньги… И вы, вы, проститутки, вы первыми броситесь за этими самыми деньгами. Легко будет. Народ будет просить калинку-малинку, а вам-то, с вашей школой – чего не сбацать? И будете бацать, будете. Дедушка русского рока… Будешь «Мурку» петь, никуда не денешься. Все вы будете тюремную романтику наяривать с утра до ночи и с ночи до утра. Вот что будет! Понял, ты, композитор? Понял, какое светлое будущее тебя ждет? А Москва – Москва станет отстойником. Это судьба всех империй. Всех имперских столиц. Что сейчас с Питером? Отстойник Российской Империи. А Москва станет помойкой Советской Империи. Это наверняка, это я точно знаю.

– Откуда же ты это знаешь? Видение было? – спросил Кудрявцев.

– Да, – серьезно ответил Леков. – Не веришь?

– Ну, почему… Всякое в жизни случается.

– Это точно. Так что, огнями этого, – Леков показал подбородком на Триумфальную арку, – огнями этого небольшого города меня не соблазнишь.

– Да кому ты нужен, – снова начал Отрадный и осекся.

Леков вдруг побледнел так, что лицо его почти засветилось в полумраке ночного проспекта, губы сжались, пот на лбу не то что выступил, а полился ручьями. Девушка Наташа отшатнулась – кавалер сделал какое-то неловкое движение рукой. Почти оттолкнув девушку Наташу в сторону, схватился освобожденными руками за живот, согнулся, разогнулся и, закатив глаза, повалился на бок, звонко стукнувшись виском о теплый, не успевший остыть от дневного жара асфальт.

– Что такое? – крикнул Роман, бросаясь к лежащему без движения товарищу. – Василий! Что случилось?

Кудрявцев присел рядом с Лековым, одной рукой поднял его голову, другой стал искать пульс на шее.

– Мать вашу! – крикнул он через несколько секунд. – Пульса нет! Сережа! Скорую, быстро! Звони! В автомат! Наталья! Лови машину! Пулей!

Девушка Наташа с ужасом смотрела на лежащего Лекова и не двигалась с места.

Глава 5.
Сила и слава

Нам с тобою повезло в отношении всего.

Панов

Если ты не хочешь быть никем, то не будь никем. А если не можешь быть никем – не залупайся.

Панов

– Как я ненавижу праздники, если бы ты знала! А особенно – восьмое марта. Мерзее и придумать ничего себе нельзя. Мужики, эти мужики… Нет, я не пидор, пойми меня правильно. Но мужиков этих терпеть не могу. Меня от них тошнит. Как они с этими светящимися лицами, да какими там лицами – с рожами, красными от водки, как они лыбятся, уроды, в очереди за мимозами… Это такая пошлость, я сказал – «тошнит» – соврал. Не может меня тошнить. У меня сводит скулы, мне рта не открыть. Я только мычать могу. Когда вижу эти толпы с их мимозами! Да ладно, восьмое – а вот седьмое – предпраздничный день… «Короткий день». На работе начинают бухать – причем, и дамы тоже. Ну как так можно? Это как же нужно свою работу ненавидеть, чтобы придти туда, и не работать, а жрать водку? Я не понимаю, просто не понимаю! И слинять пораньше – и кайфовать от этого. Так зачем на нее, на работу эту вообще ходить, если главное желание – слинять? Я не понимаю… Я вот не хочу на работу ходить, так я и не хожу. Уже много лет. Я делаю то, что мне нравится. Я работаю больше, чем десять этих работяг вместе взятых.

– Странно, Саша.

– Что – «странно»?

– Странно видеть, как люди меняются.

– А что такое? Ты кого имеешь в виду? Меня?

– А кого же? Ты как закодировался, таким стал…

– Каким?

– Занудой ты стал, вот что. Полным занудой. Иногда слушать тебя тошно.

– Не слушай. Люди меняются, это ты верно сказала. Не меняются только олигофрены. А нормальные люди растут. И приоритеты со временем тоже…

– И я уже для тебя не приоритет, да? У тебя другие теперь приоритеты? Познакомишь?

– Познакомлю. Обязательно познакомлю.

– Ага. И я тебя со своими познакомлю. У меня тоже теперь есть новые приоритеты.

– А то я не знаю! Иди, катись к своим мужикам. Веселись. А я пока пахать буду. Денежку зарабатывать.

Огурцов резко встал из-за стола, брезгливо взял пустую тарелку из-под только что съеденного им супа и швырнул ее в раковину. Тарелка не разбилась, но звякнула, скрипнула, проехавшись по металлу мойки, и затихла, напоследок обиженно булькнув, захлебываясь тонкой струей воды, льющейся из неплотно закрученного крана.

– Бей, бей посуду. Бей. И меня можешь побить. Пожалуйста. Ты же у нас в доме хозяин.

– А что? Может быть, ты?

– Да что ты, милый. Конечно, ты у нас знаменитость. Ты у нас сильный. Ты у нас…

– Да, да, да. Я не жру водку каждый день. Посмотри, сколько я всего сделал за последние годы! Да, я меняюсь! А что с теми стало, кто не меняется? Во что Леков превратился? Бомж натуральный! Ты этого хочешь? Конечно, зато он не зануда! С ним весело! Нажраться пивом с утра, потом водочку херачить до полного отруба! То-то жизнь! То-то веселье!

– Дурак ты.

– Слушай, Таня…

Огурцов, уже собравшийся, было выйти из кухни, повернулся к жене.

– Таня, я не пойму тебя… Не было у нас денег – плохо. Я виноват. Я – лентяй. Я – бездельник. Теперь – хочешь квартиру – на тебе квартиру. Хочешь машину – вот тебе машина. Хочешь пятое-десятое – получи и пятое и десятое и, в довесок – двадцатое и двадцать пятое. Бонусом. Опять плохо. Когда тебе хорошо-то будет? А? Когда? Что мне сделать еще? Обосраться и не жить?

– Дурак.

Огурцов молча повернулся и направился в прихожую. Таня появилась в коридоре в тот момент, когда он, надев пальто, зашнуровывал ботинки. Черт бы подрал эти шнурки круглого сечения. Вечно так – наденешь обувь, завяжешь узелки, пальто натянешь, шаг сделаешь – и снова наклоняться приходится, уже при полном параде. И контрольные узелки вязать. Кто только эту мерзость изобрел?

– Ты куда собрался?

Огурцов молча возился со шнурками.

– Далеко, я тебя спрашиваю?

– А что? Это принципиально?

Огурцов выпрямился и отодвинул засов на двери. Засов противно взвизгнул, царапая металлом по металлу.

– Давай, давай. Проветрись. Тебе это полезно.

– Пошла ты, – сквозь зубы прошипел Огурцов и, что было сил, хлопнул за собой тяжелой железной дверью.

Спустившись двумя этажами ниже он понял, что оставил дома ключи от машины. И от квартиры, собственно.

И черт с ними. Бумажник на месте, паспорт всегда при нем – в пиджаке. Как-нибудь и без ключей проживем.

Куда пойти? Ночь на дворе.

Так это еще и лучше, что ночь. Днем шастать по Невскому пешком – мука смертная. А на машине – так еще хуже. Пешком – можно хотя бы в «Катькин садик» свернуть", на лавочке посидеть.

К нему, к Огурцову, отчего-то пидоры, что в садике болтаются круглые сутки, не пристают. Мимо проходят. Вот и хорошо. А то бывает, что Огурцов в таком настроении в садик всему городу известный заходит на лавочке посидеть, что может и морду дать пидору наглому. А среди них много ребят крепких, вполне за себя постоять способных, вообще, пидор нынче не тот пошел, что прежде. Прежде-то они запуганные были, по туалетам вокзальным прятались, чуть что – в бега, ищи, милиция, свищи его, пидора, пока головой будешь крутить, милиция, да меня в толпе приезжающих и провожающих высматривать – его, пидора, уже и след простыл.

Отсидится потом пидор, в гостях милых, у людей приятных во всех отношениях, залижет раны душевные и снова на Невский. Робкий тогда был люд, представляющий сексуальные меньшинства, тихий и какой-то нежный.

А сейчас что? Расплодились с невиданной скоростью, словно китайцы или индийцы, ходят толпами по проспекту, глазами, алчными до плотских утех, косят по сторонам. Обнимаются, целуются. И парни все накачанные, с мордами наетыми, жизнерадостные, не боящиеся никого и ничего.

Но к нему, к Огурцову, однако, ни разу не лезли. Было в нем, наверное, что-то ущербное, какая-то патология скрытая. Или запах неправильный он выделял, на который пористые пидорские носы не реагировали. Поэтому и любил он в «Катькином садике» посидеть, носком ботинка по гравию повозить, сигаретку-другую выкурить, молодость вспомнить.

Потом встать, плюнуть в сторону запруженного народом Невского и по переулку Крылова, мимо ОВИРа, в котором свой первый заграничный паспорт получал – какое волнение было, какой трепет душевный он испытывал, сколько адреналина было в его кровь выброшено смущенным и напрягшимся, готовым к бою организмом, пока битых два часа слушал Огурцов истории, рассказываемые соседями по очереди. Очереди за счастьем. За документом, открывающим путь в огромный и прекрасный мир.

Теперь половина его знакомых и друзей живет в этом Огромном и Прекрасном, и сам он там, в этом Прекрасном и Огромном побывал. Поездил, водки с пивом попил, марихуаны покурил, поглазел на достопримечательности Огромного и Прекрасного. Амбиции не дали только остаться там, далеко, по ту сторону океана.

Европа сразу отпала – слишком близко. Ощутимо близко, а хотелось оторваться, хотелось преграду выстроить между осточертевшим «совком» и собой, забыть навсегда и все пути к возвращению отрезать.

Амбиции, будь они неладны.

А другие ведь живут, по сю пору – и ничего. Вполне довольны. Кто поваром на Манхэттене, кто маляром, деньги друг у друга занимают, что, вообще-то, там не принято. Но – довольны.

И Дюк доволен.

В лесу живет, на отшибе, говорит, что никакой у него тут Америки нет в радиусе двадцати миль. И вообще никакой страны – есть только владения сорокапятилетнего хиппи Марка, который наследство получил да и прикупил участок в глухом лесу.

Вокруг фермы Марка поселились его старые друзья по Вудстоку – тоже люди все не бедные.

Дети – цветы. Уходили в свое время, в конце шестидесятых из домов своих обеспеченных родителей, мотались по миру – от Индии до Австралии и от Тибета до России с заездами в Европу. Многие не выдержали тягот и лишений общинной жизни, вернулись в офисы и университеты, кое-кто помер от передозы или экзотических европейских болезней, а часть – вот такие, как Марк и его товарищи дождались благополучной кончины престарелых родичей и оказались владельцами состояний, что сколачивались долгие годы трудолюбивыми, патриотичными и набожными отцами.

Марк и его соседи жили исключительно своим трудом. Так, по крайней мере, считалось.

Возились в земле, сажали огороды, пахали, сеяли, били зверя в глухом лесу – от вегетарианства уже давно отошли древние хиппи, баловались ружьишками. Возводили теплицы, цветы сажали, торговали этими цветами через Интернет.

Если ломался у Марка, к примеру, трактор, то он просто снимал со своего наследного счета деньги и через тот же Интернет спокойно покупал новый. Понятно, что трактор доставляли поставщики – Марку даже в город ездить не приходилось, хотя пара машин у него были – старенький, но мощный джип и форд для деловых поездок, которые с появлением в его доме хорошего компьютера случались не часто.

Дюк снимал у Марка домишко о двух этажах, на отшибе участка, вырубленного в лесу.

Огурец гостил у старого приятеля, выходил перед сном на улицу и часами глазел в бархатную тьму леса. Такой тишины он не слышал никогда и нигде. Ни на подмосковных дачах, ни на Карельском перешейке, ни в Сибири, ни уж, тем более, в Крыму или на Кавказе.

Тишина медленно текла из невидимого леса, заполняла лощинку, в которой стояла ферма старого хиппи Марка – заполняла с верхом. Огурцов физически чувствовал, что стоит на дне глубокого черного пруда, даже движения его рук в тот момент, когда он решал прикурить очередную сигарету были замедленны, затруднены, словно он проделывал свои манипуляции под водой.

Ни звука не раздавалось из-за стены деревьев, вплотную подходящих к дому Полянского. Но он уже знал, что тишина эта обманчива. В черном безмолвии бродили олени, еноты, какие-то граундхоги, живущие только в этом полушарии, иногда, рассказывал Полянский, и медведи захаживали. Как это они умудрялись передвигаться совершенно бесшумно, было Огурцову решительно непонятно. Ни веточка не треснет, ни трава не зашуршит. Да еще – медведи. Сказки какие-то. Тут город недалеко – двадцать миль… И вообще – Америка. Цивилизация. Хоть и глухомань, конечно, жуткая, но все-таки.

Когда в словах гостя появлялась ирония, Полянский спрашивал его, мол, как ты думаешь, зачем мне собачка? Ну как это, пожимал плечами Огурцов. Дом охранять.

А от кого здесь мне дом охранять, снова задавал вопрос Полянский. Здесь частная территория. Сюда никто не сунется. Опасно для жизни. Марк и выстрелить может, несмотря на то, что хиппи. У него оружия – полон дом. А собачка у меня на пороге ночами спит, если медведя учует – сразу вой подымет. Или там – лай.

А это видел, – спрашивал Полянский и показывал новенький «Винчестер». Что ты думаешь, говорил, я карабин боевой купил, чтобы по банкам консервным стрелять? Мало ли – мохнатый забредет, так выбора не будет. Либо я его шугану, либо он меня. Впрочем, мы с Марком, да с его арсеналом, да с этой игрушкой – он взвешивал «Винчестер» в руках, как-нибудь отобъемся. Медведь – это ведь не КГБ, против которого и вправду ни карабин, ни лом, ни топор, что бы там Солженицын не писал – никакое оружие не работает. Не получается. А медведь – это для меня после «совка» – так, легкое приключение.

Вечерами, когда было еще не совсем темно, Огурцов, сидя на завалинке, наблюдал, как на ближайшие деревья карабкались, срываясь иногда на нижние ветки, тяжело взмахивая крыльями и неуклюже лавируя пышными длинными хвостами павлины.

Это было настоящим откровением – узнать, что павлины ночуют на деревьях. Застывают на такой высоте, где ветви еще могут, хоть и опасно прогнувшись, удержать вес их массивных тушек и висят там всю ночь неподвижными черными сгустками.

Павлинов, в приступе сентиментальности купил Марк. Когда Полянский спросил его – зачем? – Марк ответил – чтобы больше было похоже на рай.

За день до отъезда на родину Огурцов и Полянский гуляли по этому раю, остановились возле водопада – ровная стальная полоска лесной речки резко обламывалась под прямым углом и, дробясь на бесчисленное множество осколков, летела вниз, на огромные серые камни, взлетала блестящим бисером брызг, и продолжала свой путь уже в другом качестве – бурля и пенясь, шипя, извиваясь, стремилась вниз, туда, где в низине развалился лениво небольшой, уютный и стандартный, как дешевый диван, обыкновенный американский городок.

Огурцов достал из кармана паспорт, проверил, на месте ли обратный билет и заметил усмешку на лице Полянского.

– Ты чего? – спросил он.

– Холишь и лелеешь?

Улыбка на лице Полянского стала шире.

– Краснокожую свою паспортину, говорю, холишь и лелеешь?

– Да нет, просто проверил…

– А слабо сейчас ее порвать и в речку?

– То есть? – не понял Огурцов.

– То есть, взять и жизнь свою изменить. Причем, как мне кажется, в лучшую сторону.

– Нелегалом. Что ли, тут остаться?

– Человеком. Свободным человеком. Начать новую жизнь. Вместо одной жизни прожить две. Может быть, вторая и будет трудной, хуевой… Несчастной. Хотя, здесь это вряд ли, рай ведь. Павлины… Но, в любом случае, у тебя их будет не одна, как у большинства людей, а две. А? Что скажешь?

Огурцов молчал. Он знал, что и Полянский пять лет жил в Штатах на нелегальном положении. Знал он и то, что все в руках человека. Знал также, что если чего-то сильно хочешь, то обязательно получишь желаемое. Хоть грин-карту, хоть домик в деревне. Хоть «Мерседес» или еще что. Нужно только очень хотеть.

– Нет, Леша. Я поеду к себе. У меня же там работа, и вообще, не так уж там страшно, как прежде. Жить можно.

– Ну-ну, – хмыкнул Полянский. – Приезжай к нам еще. Мы гостям всегда рады.

Он плюнул в водопад.

– Пошли обедать, – сказал тот, кого в Ленинграде называли Дюком, странно заикнувшись, словно слезы проглотил. И, быстро повернувшись к Огурцову спиной, зашагал по густой траве в сторону дома.

***

Он посидел на лавочке в «Катькином саду». Выкурил две сигареты. В последнее время много стал курить. Две пачки в день – норма.

А Полянский вот, в Америке не курит. И за те десять лет, что они не виделись, почти не изменился. Потолстел, порозовел, разве что. И, что удивительно, ростом выше стал. Не вырос, конечно, в наши годы не растут. Позвоночник распрямился. Перестал товарищ к земле голову клонить. Гордо на мир смотрит из своего леса.

Огурцов сегодня, перед тем, как покинуть родной дом, зашел в ванную и посмотрел на себя в зеркало. Просто так. Мешки под глазами, отеки, хоть и не пьет уже несколько лет, а вид – краше в гроб кладут.

Черт с ним.

Выбросил сигарету на гравий, встал, шагнул в сторону ненавистного Невского.

«В клуб „Зомби“ пойду, – решил он. – По старой памяти. Там, кажется, сегодня „Вечерние Совы“ работают. Вот и послушаем, чего эти девчонки могут. А то разговоров вокруг этой группы просто шквал».

Огурцов никогда не слышал «Вечерних Сов», равно как и большинства современных молодых групп. Неинтересно. Посмотрел пару раз «МТВ», заскучал и не то, чтобы крест поставил на подобного рода развлечениях, а просто равнодушно отвернулся от бесперебойно работающей, не останавливающейся ни на секунду конвейерной ленты шоу-бизнеса. Он всегда не любил все, что связано с заводами. И пролетариат не любил. Юные же дарования, одно за другим выкатывающиеся из цехов по выковыванию сценических героев ничего, кроме завода имени Ленина, на котором он трудился в ранней юности, ему не напоминали. На заводе имени Ленина тоже производили блестящие, красивые металлические агрегаты – с виду – загляденье. А в цехах – грязь, вонь, мат-перемат и тупость в разговорах и в глазах товарищей по работе. Не любил Огурец ничего, что бы напоминало ему заводы. В любой форме. Хоть тебе «MTV», хоть современная детективная литература, хоть Государственная Дума. Тот же конвейер, те же стандартные операции и тот же, заранее известный, запланированный и рассчитанный инженерами результат.

Клуб «Зомби», который Огурцов помнил еще по началу девяностых, пьяных и бессмысленных, теперь превратился во вполне респектабельное заведение с опостылевшим уже бильярдом на втором этаже, с неплохим баром и средней, но вполне приемлемой кухней, с удобными столиками и уютным светом.

Концертный зал располагался ниже, в первом этаже и, пожалуй, самой большой находкой дизайнеров и строителей была отличная звукоизоляция – если кому-то не нравилась группа, играющая на первом этаже, он спокойно мог подняться на второй и мгновенно забыть о том, что творится внизу.

Огурцов, заплатив охраннику несколько червонцев, сразу прошел в зал и через десять минут уже сидел в верхнем кафе.

Группа была в точности такой, какой он представлял ее себе еще не слыша, собственно, музыки, а исходя из рассказов приятелей. Безголосые девчонки, бубнящие убогие, часто игнорирующие правила русского языка тексты, примитивные гармонии, отсутствие мелодий и слабое исполнение. Все это, впрочем, было в современной отечественной музыке в порядке вещей и такого рода коллективы пользовались большой популярностью.

В кафе было получше. Из нескольких задрапированных колонок, развешанных по стенам доносилась музыка. Тоже, не бог весть что, но, все-таки, мелодия, игра, качество европейское. Эрик Клэптон – поздний.

Огурцов тяжело вздохнул, посмотрел с завистью на сидящих за соседними столиками девушек – в первую очередь, потом – на юношей – все они пили пиво, коньяк или элементарную водку и заказал себе кофе.

«Хорошо бы сейчас нажраться,» – подумал он, прихлебывая «Эспрессо». – «Вон с той девушкой, длинноногой. Нажраться, начать анекдоты рассказывать, за бока ее хватать. А потом – к ней поехать. Или, собственно, в гостиницу. Денег на гостиницу хватит. Почему нет? Да только у нее наверняка дома папа с мамой, в гостиницу она с незнакомым мужчиной потасканного вида не пойдет, а мне пить нельзя. В бильярд, что ли, попробовать. Да ну его на хрен».

– Позволите компанию составить?